Парамонов Борис. Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

   В этих условиях преследовать цель восстановления империи, возглавляемой одним народом, так называемой титульной нацией - цель, несомненно просматриваемая в нынешних проектах Российской Думы, - предельно утопична и чревата еще большими крахами, нежели тот, что испытал СССР в 1991 году.
   Записные книжки из подполья
   Появилось первое полное издание знаменитых Записных книжек Ильи Ильфа, подготовленное его дочерью. Книга вызывает смешанные чувства. Как сентиментальные, так и прагматические мотивы составительницы вполне понятны и заслуживают всяческого сочувствия. Но, во-первых, книга, приобретя в полноте, утратила структуру: то, что мы читали и знали раньше, было именно книгой - очень цельным сочинением, цельность которого создавалась образом автора. Усеченные "Записные книжки" Ильфа были художественным произведением. Сейчас это сырой материал, который не следует предлагать широкому читателю. Поэтому и во-вторых, такого рода издания, если они предпринимаются, должны быть научными, с критически выверенными текстами и обстоятельным историческим и реальным комментарием. Последний как раз являет наиболее слабое место издания: он и неполон, и содержит досадные ошибки. Например, к словам "Детский час" дается пояснение: театр в Нью-Йорке. Но это не театр, а название пьесы Лилиан Хеллман, кстати сказать, лучшей у нее, гораздо интересней прославленных "Лисичек". Эта пьеса была дважды экранизирована - в 36-м и 62-м годах, вторую экранизацию, с молодыми Одри Хепберн и Ширли Мак Лейн, я видел; не хочу и боюсь уходить в сторону, говоря об этой вещи, скажу только одно: поразительно, что такая пьеса могла быть поставлена в 35-м году, во времена всяческого пуританизма в Америке. Я стал лучше относиться к Лилиан Хеллман, узнав это ее сочинение,- раньше же относился плохо, как все те подневольно советские люди, которые советскую власть не любили и ее западных поклонников не уважали.
   Вот тут, пожалуй, есть о чем поговорить именно в связи с новым изданием Записных книжек Ильфа. Это сюжет, весьма заметно присутствующей у него,- и в новом издании значительно полнее представлен. Тут больше говорится об американских знакомых Ильфа и Петрова - людях, помогавших им и ориентировавших их в Америке. Появляются персонажи, которых не было в прежних изданиях, например переводчики Лайонс и Маламут. Такой могучей научной славистики, как сейчас, тогда в Америке не было, и люди, знавшие русский язык, были в подавляющем большинстве выходцами из России. При этом все те, с которыми общались Ильф и Петров, настроены были просоветски, часто даже просто работали в советских учреждениях, как тот же Лайонс, бывший многие годы заместителем директора ТАСС в Америке (так его должность обозначена в комментариях). В этом отношении новые иммигранты, появившиеся в США после достаточно долгого опыта советской жизни, составляли этим доброхотам разительнейший контраст. Тем не менее тогдашних америкнских левых не хочется априорно зачислять в бесы. Вообще пожив на Западе, понимаешь, что левые нужны, что это необходимейший элемент политической и культурной жизни. Другое дело, что быть левым совсем не обязательно значит быть "другом СССР", что и произошло со временем: с 60-х годов левое движение на Западе перестает быть просоветским. Но тогда, в пресловутые "красные тридцатые", в Америке, как и вообще на Западе, дело обстояло именно так.
   Один из таких людей очень подробно описан в "Одноэтажной Америке": это незабываемый мистер Адамс, путеводитель авторов по Америке. Известны реальные прототипы мистера Адамса и его жены: супруги Соломон и Флоренс Трон. Миссис Трон была еще жива ко времени подготовки нового издания Записных книжек дочерью Ильфа: они состояли в переписке и встречались. Тут необходимо привести одно место из комментариев составительницы:
   "Мы страшно хотели бы, - пишет Трон из Вудстока Ильфу и Петрову 17 августа 1936 года, - поселиться в Союзе и там работать. Я думаю, что мой общий опыт инженера и человека понимающего и потому любящего Союз, мог быть пригодным в Союзе". В письме от 2 ноября 1936 года он спрашивает: "Не нужны ли вам гиды по Восточной Сибири и берегам Охотского моря? Мистер Адамс эти места хорошо знает и любит".
   Несмотря на то что он весело и охотно согласился фигурировать в книге под фамилией Адамс, - пишет далее комментатор, - нельзя забывать о том, что "Пиквик"-Адамс, великий путаник, и мистер Трон, блестящий политический ум и советник президента Рузвельта, - совсем не одно и то же. Нельзя не упомянуть и том, что Трон, присутствовавший на всех московских процессах 1937 года, покинул Россию совершенно убитым. "Он больше никогда не был таким, как прежде", - горестно заключила Флоренс. Он дожил до глубокой старости (умер в 1969 году)... Дата рождения Трона дана в соответствии с упоминанием о его возрасте (в "Одноэтажной Америке"): в 1935 году ему было 63 года. К сожалению, во время последнего посещения я не смогла перепроверить даты: после ряда несправедливых (чтоб не сказать - оскорбительных для семьи Тронов) публикаций в нашей прессе Флоренс приняла решение больше никогда никому ничего не рассказывать.
   Все это, конечно, чрезвычайно интересно: мистер Адамс - Трон предстает личностью куда более значительной, чем он дан в книге. Это отнюдь не комический персонаж. Кстати сказать, из других примечаний комментатора мы узнаем, что в 1947 году Троны были в Китае. Интересно, что они там делали в разгар гражданской войны, через два года приведшей к победе коммунистов? Ни туристом, ни техническим специалистом по возведению какого-нибудь тамошнего Днепрогэса мистер Трон быть в то время не мог. И мог ли получить пропуск на все московские процессы просто американец, когда-то работавший в СССР в качестве инженера? Мне кажется, что в цитированных словах комментария содержится вполне достоверная версия: в словах о том, что Трон был политическим советником президента Рузвельта, вообще фигурой, так сказать, госдеповского масштаба: консультант, эксперт по вопросам, связанным с тогдашней актуалкой - коммунизмом. Тут очень кстати пришелся русский язык Торна. Все это вполне доброкачественно, и я не могу понять, чем были вызваны упомянутые Александрой Ильф оскорбительные публикации российской прессы. Судя по его реакции на московские процессы, этот предполагаемый советник Рузвельта оказался куда умнее американского посла в СССР Дэвиса, выдавшего это шоу за чистую монету в своей книге "Миссия в Москву".
   Мне, повторяю, неизвестны несправедливые и даже оскорбительные публикации о чете Трон в постсоветской прессе, но я читал одну интересную статью об этом предмете в прессе эмигрантской - "Одноэтажная Америка полвека спустя" Ее написал известный журналист-исследователь Марк Поповский, беседовавший с Флоренс Торн в Нью-Йорке. Статья напечатана в журнале "Грани", номер 131, 1984 г. В основном это воспроизведение магнитофонной записи беседы с миссис Трон. Она высказала искреннее удивление политической правизной российских иммигрантов третьей волны - поклонников Тэтчер и Рэйгана и сказала, что с такими взглядами нельзя рассчитывать на успех в культурных кругах Америки; конкретно она имела в виду шоу-бизнес. Опять-таки никакого сногсшибательного открытия в этих словах найти невозможно: подобную картину настроений американской культурной элиты можно извлечь из любой здешней газеты. Специального негодования Флоренс Трон, ей-богу, не заслуживает.
   Тут если и стоит о чем-то говорить, то как раз о советско-иммигрантском складе психологии в столкновении ее с Западом. У бывшего советского человека в Америке, на Западе вообще, сразу же возникал синдром апокалиптического пророчествования. Самый громкий пример - знаменитая Гарвардская речь Солженицына 78-го года. Гибель Западу предрекалась бесповоротная и скорая. На другом полюсе, в речах, так сказать, неизвестных иммигрантов звучала та же тема, но несколько транспонированная: в Америке, мол, слишком много свободы. Об этом был сделан телевизионный фильм, тоже произведший некоторый шумок - особенно после того, как, по наущению знаменитого диссидента Буковского, посчитавшие себя обиженными иммигранты решили устроить так называемый класс экшн - коллективный иск телекомпании, сделавшей фильм, за оскорбление иммигранского достоинства. Фильм назывался, помнится, "Русские пришли".
   Понятно, что случай, о котором мы сейчас говорим - Ильф и Петров в Америке - сюда не совсем подходит. Ситуация была даже противоположная. Они приехали в Америку не учить американцев, как миновать им тоталитарной бездны, а самим учиться: нельзя ли усвоить что-нибудь полезное для тогдашнего вполне еще свежего советского социализма.
   С чего нужно начинать любой разговор на тему Ильф и Петров в Америке? С того, что они были вполне лояльными советскими гражданами. И даже не просто лояльными - термин, предполагающий всего лишь законопослушную корректность, - а весьма увлеченными строительством социализма людьми. Этому отнюдь не противоречит их репутация сатириков. Сатирическому осмеянию в их книгах подвергался отнюдь не весь строй советской жизни, а ее, как принято было тогда говорить, отдельные недостатки. Причем не всегда и советские. Одно время в кругах диссидентствующей интеллигенции решено было дезавуировать недавних кумиров - Эренбурга и Ильфа с Петровым. Последним вменили в вину отца Федора из "Двенадцати стульев" и Васисуалия Лоханкина из "Золотого теленка": добивали, мол, уже поверженных - духовенство и дореволюционную интеллигенцию.
   Это, однако, сюжет из истории литературы, а не русско-советской общественной мысли. Тут нужно говорить о механизмах и психологии художественного творчества - предмете темном и с годами отнюдь не проясняющемся. Исследователи установили, что на соответствующие образы знаменитых романов повлияла одновременная с ними публикация нескольких литературных источников: в первом случае, писем Достоевского жене (откуда пошли письма отца Федора Вострикова), во втором случае, дневников и записных книжек Блока, с их двумя постоянными темами: русская революция и маршруты жены. Связь этих реалий с образами обоих романов несомненна, но можно ли инкриминировать это писателям? Такими штуками и жива литература. Есть знаменитые строчки: "Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи не ведая стыда"; но бывает и так, что самые большие темы и большие люди превращаются в "стихах" - в художестве - в сор: а эстетический эффект при этом сохраняется, более того - создается в самом этом умалении великого.
   На представление о скрытой оппозиционности Ильфа - Петрова влияет, конечно, главный их герой Остап Бендер. Это яркая личность, которой нечего делать в Советском Союзе, отчего его обаяние выступает еще сильнее. Вроде как гибнет герой, вызывающий всеобщую любовь, и в замаскированных под юмор романах проглядывает трагедия. Но эта трагедия - деланная, искусственная: уж кто не пропал при советской власти, так именно люди типа Остапа Бендера. Нужно было только вовремя сообразить, что не стоит собирать наличные - нал, как нынче говорят. Остап Бендер великолепно устроился при большевиках, причем на работе достаточно чистой: это три четверти союза советских писателей. Да если угодно, Ильф и Петров сами были таким составным Остапом Бендером. Из коммерции, ставшей незаконной, нужно было спланировать в искусство, при умении очень недурно кормившее. А такого рода людям - одесситам, по словам Бабеля, жовиальным и пузырящимся, - всегда присуща некоторая художественная одаренность.
   Конечно, индивидуальный случай Ильфа много сложнее: он был художник милостью Божией и стал бы им без всякой советской власти. Тут дар и судьба. Эренбург правильно написал: Ильф умер в чине Антоши Чехонте, но обещал, несомненно, Чехова.
   Как бы там ни было, но нынешнее - полное - издание записных книжек Ильфа не дает ничего в смысле некоей до времени скрывавшейся антисоветскости, некоего подполья. Его, подполья, попросту не было. В этом отношении ожидания - если были таковые - не оправдались.
   Чего не было в предыдущих изданиях и что значительно расширено в нынешнем- это записи при путешествии по Италии, тогда муссолиниевской, и конечно, американские записи. Про Муссолини говорить сейчас не имеет никакого смысла, а вот американские записи меня даже в сентиментальность ввергли. Оказалось, что первый нью-йоркский отель, в которой остановились Ильф и Петров, - "Принс Джордж". Я его знаю, сам там стоял по приезде, на 28-й улице Манхэттена. У Ильфа такая запись: "Много добрых негров и плохая амторговская гостиница". В мое время "Принс Джордж" связан был не с Амторгом, а с благотворительными организациями, на счет которых селили только что приехавших иммигрантов и прочих неудачников. Что касается добрых негров, то была старая горничная, потрясшая меня вопросом: "Вы министр?" Я не знал тогда, что по-английски minister - не министр, а проповедник. Но почему я показался ей проповедником - тоже неясно.
   Экклезиаст, или проповедник.
   Так что отель Принс Джордж не переменился значительно за тридцать лет между Ильфом и мной; а как насчет прочего? Чего я не узнал в нынешней Америке из тогдашних Записных книжек Ильфа? В общем, то же самое, и это очень хорошо. У Америки репутация страны, в наибольшей степени подверженной всяческим прогрессам, - но ведь и стабильности здесь сколько угодно, что успокаивает. Я не могу сказать, что в Записных книжках Ильфа возникает образ страны, которую я не могу сегодня узнать. Разве что Лас Вегас, в котором он был, не похож на нынешний. (И еще одна убийственная новация: повсеместная, ежесекундная, продохнуть не дающая так называемая музыка - везде, куда бы ни ступала нога человека. Даже в банках и общественных библиотеках.)
   Вот подходящая запись, хорошо иллюстрирующая то, о чем мы уже говорили:
   Удобства - все. Живут хорошо. Но на взгляд странно. Коммунисты и торговцы.
   Это запись, сделанная после посещения Ильфом дяди Вильяма, уехавшего в Америку еще до революции - о нем и о его знакомых, да, видимо, и о большинстве тех, с которыми Ильфу и Петрову пришлось встречаться в Америке. Это, повторяю, в подавляющем большинстве выходцы из России, тогда, к началу 30-х годов, совсем не имевшие оснований быть недовольными бывшим своим отечеством, ныне родиной социализма. До социализма им дела в Америке не было, а приезжали к ним из России люди вроде Ильфа, не дававшие никаких оснований думать, что им там живется плохо. "Коммунисты" здесь означает - просто лояльные к СССР. (Конечно, в подтексте записи есть намек, что эти люди по-настоящему советской ситуации не понимают. )
   А в остальном - хорошо узнаваемая Америка:
   Завтрак в аптеке. Девушки завтракают перед службой. Все они знают стенографию, пишущую машинку, корреспондирование. Если в восемь или в восемь с половиной в аптеке завтракает совершенно готовая, с выщипанными бровями и нарумяненная девушка, значит, она сейчас пойдет на службу.
   Это не только как есть в жизни до сих пор (разве что не брови выщипывают, а вместо пишмашинки компьютер), но и описывалось десятки раз в мировой литературе, например у англичан Ивлина Во и Грэма Грина.
   Прием в советском консульстве в честь Ильфа и Петрова:
   Появляются гости. Пришло сто двадцать человек. Дамы, их много. Подросточек с "Золотым теленком". Она не будет читать "Двенадцать стульев", потому что ей сказали, что там плохой конец.
   Один в один американка.
   Фресно. Величественный полицейский идет от магазина к магазину, проверяя, все ли двери закрыты. Вечер. Уютно это необыкновенно.
   Полагаю, что уютен здесь в глазах Ильфа сам институт частной собственности.
   Есть давно сложившееся мнение, нечто даже само собой разумеющееся: что, мол, Петров был простоват, а Ильф - умный и сдержанный скептик. Некоторые записи в книжках Ильфа, казалось бы, подтверждают это, - например такая, сделанная во время визита к радикальному журналисту Стеффенсу:
   Бодрый Женя. "Видите ли, во всех областях жизнь". Как мне это надоело.
   Но вот что записывает сам скептический Иля:
   Когда в пустыне въезжаешь в маленький город и находишь здесь кино, клубы, ночлег на прекрасной постели, душ, магазины, то, что бы это ни было, есть о чем поговорить. Пусть в этих удобствах люди ведут кретинический образ жизни, но всего этого можно у нас избежать.
   Оказывается, не такой уж он был и скептик, этот Ильф: тоже думал, что американскую технику можно совместить с высоким идеализмом нового общества. И ведь это не для "Правды" написано, а для себя. На всякого мудреца довольно простоты.
   Когда прибегаешь к расхожей мудрости - в данном случае к пословице, за этим всегда стоит молчаливо принимаемое убеждение, что мир в основах своих не меняется. Это убеждение - то ли горькое, то ли успокаивающее - подтверждается и на примере Ильи Ильфа и его американских записей. И люди в общем таковы же, и Америка все та же, - да и Россия после всех своих экспериментов по обратному превращению Бедлама в Вифлеем:
   Американский еврей. 60 лет. 8 детей. Поехал в Союз и женился на молоденькой. Теперь едет назад выписывать ее в свое Огайо. Привез в Киев 40 рубашек, 9 часов, 9 пар ботинок. "Усе роздал".
   Точно такую же историю рассказывал мне недавно Исак Шаривкер - владелец оптического магазина на Квинс Бульваре, посетивший недавно родную Белую Церковь. Правда, он ездил не за женой, - но роздал усе.
   Россия в лицах: Чехов
   Заявлен Чехов, но поговорим для начала об историке Миронове, книге которого была посвящена предыдущая передача. Впрочем, тему нашу можно определить так: Чехов против Миронова, Чехов как опровержение Миронова. Напомню о сюжете, связанном с двухтомным трудом Б.Н. Миронова «Социальная история России периода империи». Исследуя эту историю, маститый ученый пришел к выводу, что Россия - нормальная страна европейского типа, своеобразие которой и отличие от передовых стран Запада разве в том, что она на своем - то есть на том же западном - пути отстает на фазу. Будущее России, таким образом, беспокойства вызывать не должно, коли мы считаем западную модель нормальной. Россия тоже нормальная. Нынешний ее кризис, как и все бывшие, - временное явление и будет успешно преодолен.
   Возражение сразу же напрашивается: можно ли ход только лишь двухвекового - имперского - развития брать как модель всей русской истории, - тем более, что конец этого имперского периода характеризовался как раз скандальным схождением с путей Запада? Почему вообще этот конец имел место - а не дальнейшая западного типа эволюции хотя бы и с отставанием на фазу? Возникает вполне неизбежная мысль: а можно ли столь обязывающие выводы о русском историческом пути делать на основе изучения только социальной ее истории, даже и проведенного едва ли не с исчерпывающей полнотой? За пределами книги осталось едва ли не важнейшее: духовная и культурная история России, вне внимания к которой любое специальное исследование в гуманитарной области остается тем, что оно есть: собранием фактов, не могущим претендовать на обобщающие выводы или на долгосрочный прогноз. Нужна целостная история страны и народа. Но какой она может быть, если научный редуктивизм (в случае Миронова - сведение истории к социальному аспекту) заведомо бессилен ее построить?
   Мне уже случилось (не говорить даже, а) повторять общеизвестное в связи с книгой Миронова, что история как наука возможна лишь в пределах собирания и описания фактов, что она не может устанавливать закономерности, ибо исторический факт по природе своей неповторяем, уникален. Поэтому в истории, коли она не может быть строго научной, позволительны всякого рода философские медитации или, после Шпенглера, культурологические анализы, переходящие подчас в некую герменевтику, на манер того же Шпенглера. И однажды Миронов к чему-то подобному подходит - но только для того, чтобы опровергнуть соответствующих авторов, а тему подменить или даже снять.
   Есть в его книге раздел под названием «Влияние географического и демографического факторов на социальное и экономическое развитие». Неоднократно и в прошлом, и в новейшее время историки говорили о неблагоприятном влиянии природной среды на русскую историю. Земля в сельскохозяйственном отношении бедна, климат суров, работать приходилось не регулярно, но в короткие периоды и поэтому сверхнапряженно. Отсюда такие естественно сложившиеся формы, как община, сделавшая русского пленником коллектива; отсюда же гипертрофия государства, мобилизационный, так сказать, характер русской истории, ее даже милитаризация в неизбежной борьбе с враждебным окружением - борьбе, требовавшей максимального выкачивания скудных ресурсов. Миронов эту взаимосвязь не склонен считать определяющей, указывая на примеры стран, в которых обстоятельства были сходными, а развитие иным. Сущностная тема, поднимаемая здесь, - рождение русской ментальности из природного окружения русского человека. И ее Миронов касается, приводя суждения некоторых авторитетов, в частности Бердяева и Степуна; первый сказал, что Россия пала жертвой своих пространств, что русская душа ушиблена ширью, а второй по этому поводу в капсюльной форме пересказал Шпенглера. Миронов со своей стороны говорит, что подобные построения легко опровергаются, если только преодолеть страх перед высказавшими их авторитетами. Между тем, бояться и не надо - надо только быть внимательным, вдуматься в то, о чем авторитеты говорили. И тогда становится ясным, что опровергнуть это не легко - да и надо ли?
   Процитируем Степуна, чтобы понять, о чем идет конкретно речь:
   Так как принцип формы - основа всякой культуры, то вряд ли будет неверным предположить, что религиозность, которой исполнена бесформенность русской равнины, есть затаенная основа того почвенного противления культуре, того мистического нигилизма, в котором в революцию погибли формы исторической России.
   Вот об этом и речь: человека, родившегося в том или ином месте земной поверхности, его душу, а следовательно и культуру, из этой души растущую, формирует прежде всего ландшафт, то есть нечто предельно конкретное. Шпенглер блестяще продемонстрировал, что можно извлечь из понимания такой связи. Социально-экономические стороны любой данной культуры, сама ее история будут определяться этой первоначальной формовкой, этим пра-символом, как говорит Шпенглер, той или иной культуры. Настоящая история, говорит Шпенглер, лишена законов, но она отягчена судьбой. Склад этой судьбы как бы свернут в этих прафеноменах - и в истории только разворачивается:
   Историческая окружающая среда других людей составляет часть их существа, и нельзя понять кого-либо, не зная его чувства времени, его идеи судьбы, стиля и степени сознательности его внутренней жизни. Что не обнаруживается здесь в непосредственных данных, то мы должны взять из символики внешней культуры.
   Русский пра-символ, делающий столь резким отличие русской души от западной, «фаустовской», - равнина. Дальше нам остается только цитировать Шпенглера - и вдумываться в его текст:
   Несоизмеримое различие фаустовской и русской души обнаруживается в некоторых словесных сочетаниях. Русское слово для немецкого Himmel - небо, то есть отрицание (не). Человек Запада смотрит вверх, русский смотрит вдаль, на горизонт. Так что порыв того и другого в глубину следует различать в том отношении, что у первого это есть страсть порыва во все стороны в бесконечном пространстве, а у второго - самоотчуждение, пока «оно» в человеке не сливается с безграничной равниной... Русская, безвольная душа, прасимволом которой предстает бесконечная равнина, самоотверженным служением и анонимно тщится затеряться в горизонтальном братском мире...
   В русской мистике нет ничего от того устремленного вверх горения готики, Рембрандта, Бетховена, горения, которое может дойти до штурмующего небеса ликования. Бог здесь - это не глубина лазури, там, в вышине. Мистическая русская любовь - это любовь равнины... Русская «воля» ... значит прежде всего отсутствие долженствования, состояние свободы, причем не для чего-то, но от чего-то, и прежде всего от обязанности личного деяния.
   Можно вспомнить, что сам Миронов, говоря о русской ментальности, делает точно такой же вывод, - его ни в коем случае нельзя назвать народником или нерассуждающим патриотом: вывод тот, что русский человек безответствен. Причем эта шпенглеровская интуиция о России находит у Миронова эмпирическое, на фактах основанное подтверждение. Миронов этот тезис выводит уже не из равнинного ландшафта, а из движения социальной истории. Но у Миронова подобные мысли и наблюдения остаются как бы сторонними основному исследованию - и уж никак неприменимыми к выводам из него: оптимистическим выводам, как мы помним.