Писемский Алексей Феофилактович. Масоны

- Нет, это я так!.. - возразила Сусанна, стараясь смигнуть опять
наполнившие ее глаза слезы. - Я только очень скучаю по мамаше и по сестре!..
Мы еще так надолго никогда не разлучались.
Егор Егорыч некоторое время размышлял.
- Но отчего же мать ваша не взяла вас и Музы с собой? - проговорил он
затем.
- Мамаша говорила, что у нее денег нет, чтобы ехать всем нам! -
объяснила Сусанна.
- Это безжалостно и глупо с ее стороны было оставить вас!.. - совсем уж
вспылил Егор Егорыч. - Если у ней не было денег, отчего она мне не написала
о том?
Сусанна робко молчала.
- Тут то, да не то!.. Да!.. Не то тут! - произнес Егор Егорыч и затем,
снова подумав немного, присовокупил:
- А где мой племянник Ченцов, - не знаете ли вы?
- Нет! - отвечала Сусанна, тоже, по-видимому, совершенно искренно.
Между тем звуки фортепьяно, на котором с возрастающей энергией
принялась играть Муза, оставшись одна в зале и явно придя в норму своего
творчества, громко раздавались по всему дому, что еще более
наэлектризовывало Егора Егорыча и поддавало ему пару.
- Адрес вашей матери вы знаете? - спрашивал он.
- Да!.. - протянула Сусанна.
- Дайте его мне!.. Я тоже еду в Москву... Хотите, и вы поедемте со
мной?.. Я вас и сестру вашу свезу в Москву.
Сусанна на первых порах была удивлена и смущена таким предложением:
конечно, ей бесконечно хотелось увидать поскорее мать, но в то же время
ехать с Егором Егорычем, хоть и не молодым, но все-таки мужчиной, ей
казалось несколько страшно.
- Я, право, не знаю! - сказала она. - Согласится ли на это Муза.
- Позовите Музу!.. Мы ее спросим! - командовал Егор Егорыч: у него
образовался целый план в голове, каким образом устроить всю эту несчастную
семью.
Сусанна сходила за сестрой, которая пришла, но с лицом недовольным:
Музе досадно было, что ее прервали на лучшем месте творимой ею фантазии.
Марфин начал чисто ораторствовать, красноречиво доказывая, что обеим
сестрам, как девушкам молодым, нет никакого повода и причины оставаться в
губернском городе, тем более, что они, нежно любя мать свою, конечно,
скучают и страдают, чему доказательством служит даже лицо Сусанны, а потому
он желает их свезти в Москву и поселить там.
Все эти слова Егора Егорыча Сусанна слушала, трепеща от восторга, но
Муза - нет, по той причине, что, по отъезде матери и сестры, ей оказалось
весьма удобным жить в большом и почти пустынном доме и разыгрывать свои
фантазии, тогда как понятно, что в Москве у них будут небольшие комнаты, да,
пожалуй, и фортепьяно-то не окажется.
- Нет, я не поеду!.. Мамаша желала, чтобы мы здесь остались, и я
останусь! - произнесла она решительно: как натура артистическая, Муза была
до некоторой степени эгоистка и искусство свое ставила превыше всех
отношений к самым близким ей людям.
Марфин потер себе лоб и, любя снисходить ко всем пожеланиям людей и
догадываясь, что Сусанне очень хочется ехать к матери, а Музе нет, что было
для Егора Егорыча непонятно и досадно, он, однако, быстро решил:
- Вы, Муза, оставайтесь здесь с вашей старушкой-монахиней, а вы,
Сусанна Николаевна, поедемте со мной.
- Хорошо! - ответила последняя, более не раздумывая.
- Итак, завтра поутру я заеду за вами! - заключил Марфин, уже
расшаркиваясь перед барышнями и целуя ручку у той и у другой.
Приехав в свой нумер в гостиницу Архипова, он немедленно послал к
губернскому предводителю нарочного с просьбой посетить его.
Крапчик, похуделый и какой-то позеленелый, скоро явился к Егору Егорычу
и сразу же проговорил голосом, осипшим от желчной рвоты, которою он страдал
перед тем все утро:
- Медлить нам нельзя-с!.. Все наши планы касательно ревизии
разрушаются... Сенатор творит на каждом шагу беззакония!
- Я не могу прямо ехать в Петербург, я должен прежде заехать в
Москву!.. - возразил ему, бормоча, Марфин.
Крапчика поразило и рассердило такое известие.
- По какой же, собственно, надобности вам так необходимо ехать в
Москву? - спросил он.
- Я везу к кузине Рыжовой одну из дочерей ее, которая очень скучает об
ней! - проговорил Егор Егорыч, потупляясь от сознания в душе, что он не
полную правду говорит в этом случае.
- Кто же это скучает, - мать или дочь? - переспросил Крапчик, как бы не
поняв того, что сказал Егор Егорыч.
- Дочь, но и мать, вероятно, скучает! - пояснил тот.
- Что ж матери скучать! - возразил с недовольным смехом Крапчик. - Она
не одна в Москву поехала, а с старшей своей дочерью.
- Да! - подтвердил Егор Егорыч. - И Людмила, говорят, сильно больна.
- Не думаю, чтоб очень сильно! - протянул Крапчик, кажется, начавший
уже догадываться, зачем Егор Егорыч скачет в Москву, а не прямо едет в
Петербург, и решивший за то преподнесть ему нечто не совсем приятное. - Тут
много по поводу их отъезда рассказывают...
- Что такое?.. Что именно? - воскликнул Марфин.
- Разная болтовня идет, и этакая неприятная и обидная!
- Какая же?.. Говорите! - начал уж приставать Марфин. - Мне вы должны
сказать и не можете утаивать от меня, - я единственный защитник и заступник
за этих девушек.
- Извольте, я вам скажу, хотя за достоверность этих слухов нисколько не
ручаюсь, - за что купил, за то и продаю.
- Ну-с! - торопил его Марфин.
- Говорят, во-первых, что Людмила Николаевна без ума влюблена в
племянника вашего, Ченцова.
Егор Егорыч прижался поплотнее к спинке своего кресла.
- Потом, что будто бы... - начал Крапчик уже с перерывами, - они все
вместе даже уехали в Москву вследствие того, что... Людмиле Николаевне
угрожает опасность сделаться матерью.
О последнем обстоятельстве Крапчик черт знает от кого и узнал, но
только узнал, а не выдумал.
Егор Егорыч вспыхнул в лице и вскочил.
- Вы врете!.. Лжете! - крикнул он, обращаясь почти с кулаками к
Крапчику.
- Я никак не вру, потому что с того и начал, что не утверждаю, правда
это или нет! - возразил тот спокойно. - И потом, как же мне прикажете
поступать? Сами вы требуете, чтобы я передал вам то, что слышал, и когда я
исполнил ваше желание, - вы на меня же кидаетесь!
- Но вы понимаете ли, что говорить такие вещи о девушке значит
позорить, убивать ее, и я не позволю того никому и всем рот зажму! -
продолжал кричать Егор Егорыч.
- Нет-с, всем рот нельзя зажать! - не уступил Крапчик.
- Зажму, потому что если бы тут что-нибудь такое было, то это мне
сказали бы и племянник и сама Людмила.
- Положим, что вам не сказали бы того, - заметил, усмехнувшись,
Крапчик, как бы находивший какое-то наслаждение для себя мучить Егора
Егорыча.
- Отчего не сказали бы? - проговорил тот запальчиво.
- Оттого что - я опять-таки передаю вам слухи, - что вы сами были
неравнодушны к Людмиле Николаевне.
Егор Егорыч снова вспыхнул в лице. Отвергнуть свое увлечение Людмилою
он, по своей правдивости, не мог, но и признаться в том ему как-то было
совестно.
Впрочем, Егор Егорыч поспешил выкинуть из души этот ложный стыд.
- Да, был! - подтвердил он.
- Вот видите-с, дело какое! - подхватил не без ядовитости Крапчик. -
Вы, конечно, должны согласиться, что от вас было более, чем от кого-либо,
все скрываемо.
- Но если от меня скрывали, то Людмила матери бы сказала!
- Матери, может быть, она и сказала, как дело-то въявь уж подошло.
- Нечему тут въявь приходить, - не смейте этого при мне повторять! -
снова вспылил Егор Егорыч.
- Да, я ничего такого и не повторяю, я хочу сказать только, что нынче
дети не очень бывают откровенны с родителями и не утешение, не радость наша,
а скорей горе! - намекнул Крапчик и на свое собственное незавидное
положение.
Егор Егорыч ничего ему на это не сказал, чувствуя, что внутри у него, в
душе его, что-то такое как бы лопнуло, потом все взбудоражилось и
перевернулось вверх ногами.
Крапчик, в свою очередь, немножко уж и раскаивался, что так взволновал
своего друга, поняв, что теперь никаким рычагом не своротишь того с главного
предмета его беспокойств, а потому решился вытянуть из Егора Егорыча хоть
малую толику пользы для своих целей.
- Но когда же вы выезжаете отсюда? - спросил он.
- Завтра! - ответил Егор Егорыч.
- А не можете ли вы мне сказать, когда вы приблизительно из Москвы в
Петербург приедете?..
- Через месяц! - сказал вряд ли не наобум Егор Егорыч.
Крапчик поник головой.
- Ах, как это дурно и вредно может отразиться на нашем общем деле! -
произнес он печально.
- Поезжайте пока одни!.. Что я вам? Не маленькие! - окрысился на него
Марфин.
- Один уж поеду, - подчинился Крапчик, - но, по крайней мере, вы должны
снабдить меня письмами к нескольким влиятельным лицам, - присовокупил он
жалобным голосом.
- К кому? - пробормотал Марфин.
- Прежде всех, конечно, к князю Александру Николаевичу, а потом и к
другим лицам, к коим вы найдете нужным.
- Пока достаточно написать одному князю, - перебил Крапчика Егор
Егорыч, - и, смотря, что он вам скажет, можно будет отнестись и к другим
лицам.
- Хоть князю, по крайней мере, напишите, - произнес покорным голосом
Крапчик, - и главная моя просьба в том, чтобы вы, не откладывая времени,
теперь же это сделали; а то при ваших хлопотах и тревогах, пожалуй, вы
забудете.
- Могу и теперь! - воскликнул Егор Егорыч и, проворно вынув из портфеля
лист почтовой бумаги, на верху которого поставил первоначально маленький
крестик, написал князю письмо, каковое швырнул Крапчику, и проговорил:
- Я тут прошу князя, чтобы он верил вам, как мне бы поверил.
- Конечно, так же бы, как и вам!.. Слава богу, мы до сих пор еще не
различествовали в наших мнениях, - говорил Крапчик, кладя письмо бережно к
себе в карман, и затем распростился с хозяином масонским поцелуем, пожелав
как можно скорее опять увидаться.
Егор Егорыч, оставшись один, хотел было (к чему он всегда прибегал в
трудные минуты своей жизни) заняться умным деланием, и когда ради сего
спустил на окнах шторы, запер входную дверь, сжал для полного безмолвия свои
уста и, постаравшись сколь возможно спокойнее усесться на своем кресле, стал
дышать не грудью, а носом, то через весьма короткое время начинал уже
чувствовать, что силы духа его сосредоточиваются в области сердца, или -
точнее - в солнечном узле брюшных нервов, то есть под ложечкой; однако из
такого созерцательного состояния Егор Егорыч был скоро выведен стуком,
раздавшимся в его дверь. Он поспешил ее отпереть, и перед ним появился
почтальон, подавший ему письмо, взглянув на которое Егор Егорыч был поражен,
потому что письмо оказалось адресованным рукою племянника, а штемпель
обозначал, что оно послано было из Орла. Племянник писал Егору Егорычу, что
он, решившись снова поступить в военную службу, поехал на Кавказ, но в Орле
так сильно заболел, что должен был приостановиться.
Далее, Ченцов единственное небольшое именьице свое, оставшееся у него
непромотанным, умолял дядю продать или взять за себя, но только выслать ему
- и выслать как можно скорее - денег, потому что он, выздоровев, все-таки
предполагал непременно уехать на Кавказ, где деньги ему будут нужны на
экипировку. Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь
Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ - все это перемешалось в его уме, и прежде
всего ему представился вопрос, правда или нет то, что говорил ему Крапчик, и
он хоть кричал на того и сердился, но в то же время в глубине души его
шевелилось, что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в
голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых
и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист, будучи
более склонен воображать людей в лучшем свете, чем они были на самом деле,
Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль и почти вслух
пробормотал: "Конечно, неправда, и доказательство тому, что, если бы
существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал бы на
Кавказ, а оставался бы около нее". Кроме того, и самое письмо Валерьяна
затронуло в Егоре Егорыче все еще тлевшуюся к племяннику родственную любовь,
тем более, что Ченцов снова повторил очень неприятную для дяди фразу, что
пропасть, в которую суждено ему рухнуть, кажется, недалеко перед ним зияет.
Чтобы не дать в себе застынуть своему доброму движению, Егор Егорыч
немедленно позвал хозяина гостиницы и поручил ему отправить по почте две
тысячи рублей к племяннику с коротеньким письмецом, в котором он уведомлял
Валерьяна, что имение его оставляет за собой и будет высылать ему деньги по
мере надобности. Совершив все сие, Егор Егорыч опять начал восклицать вслух:
"Куда же мне беречь и для чего? Разве не Валерьяну же все достанется?.." Но
тут у него промелькнула и другая мысль: "Надобно оставить какое-нибудь
прочное обеспечение и Людмиле!.." А потом он вспомнил и об адмиральше и двух
ее других дочерях. Нехорошо же, казалось Егору Егорычу, обойти их совсем.
"Всем дам!.. Между всеми разделю!.." - решил он и вознамерился обо всем этом
обстоятельно переговорить с Рыжовыми при свидании с ними в Москве.
Поутру Егор Егорыч, проснувшись после довольно сносно проведенной ночи,
умылся, оделся, помолился и, когда ему донесли, что на пошевни его
поставлена кибитка и что даже приведены и заложены почтовые лошади, он - это
было часов около десяти - отправился, одетый совсем по-дорожному, в дом
Рыжовых, где застал сиену, умилившую его до глубины души. В момент приезда
его, там приходский священник с причтом служил напутственный молебен.
Впереди прочих стояли: Сусанна в ваточном платье, с лицом серьезным, и Муза,
с лицом еще более, чем у сестры, нахмуренным; а за ними вся комнатная
прислуга: две-три хорошенькие горничные, оборванный лакей, оборванный тоже
повар, вдобавок еще небритый и распространявший от себя довольно сильный
запах жареного луку. Священник довольно торопливо и переболтавшимся языком
читал евангелие и произносил слова: "откуда мне сие, да приидет мати господа
моего ко мне!" Увидав Марфина, он стал читать несколько медленнее, и даже
дьячок, раздувавший перед тем с раскрасневшимся лицом кадило, оставил
занятие и по окончании евангелия затянул вместе с священником: "Заступница
усердная, мати господа вышняго..." Молебен собственно служили иконе
казанской божией матери, считавшейся в роду Рыжовых чудотворною и стоявшей в
настоящем случае с почетом в углу залы на столике, покрытом белою скатертью.
Сусанна и Муза молились усердно, первая даже с преклонением колен, но Муза
стоя: ее заметно беспокоил резкий и фальшивый бас священника.
Старушка-монахиня спряталась в углу за одну из половинок отворенных из
коридора дверей; что она там делала - неизвестно, и слышался только шепот
ее; горничные заметно старались делать истовые кресты и иметь печальные
лица; повар употреблял над собой усилие, чтобы не икнуть на всю комнату.
Егор Егорыч, став около фортепьяно, невольно начал глядеть на Сусанну, и
часто повторяемые священником слова: "мати господа моего", "мати господа
вышняго", совершенно против воли его вызвали в нем воспоминание об одной из
множества виденных им за границей мадонн, на которую показалась ему
чрезвычайно похожею Сусанна, - до того лицо ее было чисто и духовно.
Молебен вскоре пришел к окончанию, и все подошли к кресту. Священник
всех окропил слегка святой водой, после чего совлек с себя ризы и ушел
вместе с причтом. Началось прощание; первые поцеловались обе сестры; Муза,
сама не пожелавшая, как мы знаем, ехать с сестрой к матери, не выдержала,
наконец, и заплакала; но что я говорю: заплакала! - она зарыдала на всю
залу, так что две горничные кинулись поддержать ее; заплакала также и
Сусанна, заплакали и горничные; даже повар прослезился и, подойдя к
барышням, поцеловал руку не у отъезжающей Сусанны, а у Музы;
старушка-монахиня неожиданно вдруг отмахнула скрывавшую ее дверь и начала
всех благословлять обеими руками, как - видала она - делает это архиерей.
Егор Егорыч, стоявший по-прежнему у фортепьяно в несколько рисующейся позе и
тоже с давно текущими по щекам слезами, торопливо подошел к Сусанне и, не
допустив, чтобы она еще более не расстроилась, проститься с полусумасшедшей
теткой, повел ее в переднюю, надел на нее салоп, капор и, посадив в повозку,
вскочил вслед за тем и сам туда. Почтовый извозчик, озлобленный с виду
парень, проговорив: "Эх, вы, одры!" - сразу же начал загнанных почтовых
лошадей лупить кнутом по бокам, так что те не выдержали наконец -
отступились от дурака и заскакали.
Прислуга в доме стала расходиться, но Муза, сев за фортепьяно, все еще
продолжала некоторое время потихоньку плакать: чувство дочери и сестры в ней
пересилило на этот раз артистку. Впрочем, убедившись, наконец, что не
воротить того, что совершилось, она принялась играть. Звуки громкие и даже
правильно сочетованные полились из-под ее маленьких пальчиков. Старый и
пространный дом, как бы желая способствовать ее вдохновению, вторил во всех
углах своих тому, что она играла, а играла Муза на тему терзающей ее печали,
и сумей она записать играемое ею, из этого, может быть, вышло бы нечто
весьма замечательное, потому что тут работали заодно сила впечатления и
художественный импульс.

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

I

В весьма грязном и безлюдном московском переулке на Гороховом Поле
существовал в тридцатых годах небольшой одноэтажный деревянный домишко, на
воротном столбе которого значилось: "Дом вдовы подполковницы Миропы Митревны
Зудченки". Под этой дощечкой почти постоянно виднелась записка: "отдаетца
квартера о трех комнатах". Но последнее время записка эта исчезла по той
причине, что вышесказанные три комнаты наняла приехавшая в Москву с дочерью
адмиральша, видимо, выбиравшая уединенный переулок для своего
местопребывания и желавшая непременно нанять квартиру у одинокой женщины и
пожилой, за каковую она и приняла владетельницу дома; но Миропа Дмитриевна
Зудченко вовсе не считала себя пожилою дамою и всем своим знакомым
доказывала, что у женщины никогда не надобно спрашивать, сколько ей лет, а
должно смотреть, какою она кажется на вид; на вид же Миропа Дмитриевна, по
ее мнению, казалась никак не старее тридцати пяти лет, потому что если у нее
и появлялись седые волосы, то она немедля их выщипывала; три - четыре
выпавшие зуба были заменены вставленными; цвет ее лица постоянно освежался
разными притираньями; при этом Миропа Дмитриевна была стройна; глаза имела
хоть и небольшие, но черненькие и светящиеся, нос тонкий; рот, правда,
довольно широкий, провалистый, но не без приятности; словом, всей своей
физиономией она напоминала несколько мышь, способную всюду пробежать и все
вынюхать, что подтверждалось даже прозвищем, которым называли Миропу
Дмитриевну соседние лавочники: дама обделистая.
Жила Миропа Дмитриевна в своем маленьком домике очень открыто: молодые
офицеры учебного карабинерного полка, расположенного неподалеку в Красных
казармах, были все ей знакомы, очень часто приходили к ней на целый вечер, и
она их обильно угощала чаем, Жуковым табаком, ради которого Миропа
Дмитриевна сохранила все трубки покойного мужа, а иногда и водочкой,
сопровождаемой селедкою и сосисками под капустой.
Беседуя с молодыми людьми, Миропа Дмитриевна заметно старалась им
нравиться и, между прочим, постоянно высказывала такого рода правило, чтобы
богатые девушки или вдовы с состоянием непременно выходили за бедных молодых
людей, какое ее мнение было очень на руку офицерам карабинерного полка, так
как все почти они не были наделены благами фортуны; с другой стороны, Миропа
Дмитриевна полагала, что и богатые молодые люди должны жениться на бедных
невестах. Сверх того, она утверждала, что люди деловые, рассудительные
пускай женятся на каких им угодно неземных существах, но что людям с душой
доброй, благородной следует выбирать себе подругу жизни, которая умела бы
хозяйничать и везде во всем распорядиться.
Единственным оппонентом этой теории Миропы Дмитриевны являлся постоянно
здоровеннейший и холостой еще капитан Аггей Никитич Зверев, который
утверждал, что для счастия брака нужны только любовь и хорошенькая жена.
Надобно сказать, что капитан Зверев по окончании польской кампании стоял
некоторое время в царстве польском, где и приобык спорить с паннами и
панночками. В силу чего он обыкновенно осыпал Миропу Дмитриевну множеством
примеров тому, как через золото слезы льются в браках, между тем с красивой
женой и в бедности часто устраивается счастие.
- Ах, ко всякой красоте мужчины приглядываются!.. - восклицала с
одушевлением Миропа Дмитриевна и объясняла далее, что это ей известно из
собственного опыта, ибо покойный муж ее, несмотря на то, что она была
молоденькая и хорошенькая, спустя год после свадьбы стал к ней заметно
холоден.
Возражение это нисколько не сбивало капитана: он продолжал упорно
стоять на своем и вообще по многим вопросам расходился в своих мнениях с
Миропою Дмитриевною, причем в ней, сколько ни субтильна была ее фигура,
всегда проглядывали некоторая практичность и материальность, а у
здоровеннейшего капитана, напротив, поэзия и чувство.
Споря таким образом с капитаном, Миропа Дмитриевна, впрочем, заметно
предпочитала его другим офицерам и даже ему самому в глаза говорила, что он
душа общества. Капитан при этом самодовольно обдергивал свой вицмундир,
всегда у него застегнутый на все пуговицы, всегда с выпущенною из-за борта,
как бы аксельбант, толстою золотою часовою цепочкою, и просиживал у Зудченки
до глубокой ночи, лупя затем от нее в Красные казармы пехтурой и не только
не боясь, но даже желая, чтобы на него напали какие-нибудь жулики, с
которыми капитан надеялся самолично распорядиться, не прибегая ни к чьей
посторонней помощи: силищи Зверев был действительно неимоверной. Другие
молодые офицеры, знавшие об его поздних засиживаниях у вдовушки, смеялись
ему:
- У тебя, Зверев, с этой щелкушкой Миропой, должно быть, того?
- О, черт бы ее драл!.. - отшучивался он. - У меня, батеньки, может
быть того только с хорошенькими женщинами, а мы таких видали в царстве
польском между панночками.
Когда новые постояльцы поселились у Миропы Дмитриевны, она в ближайшее
воскресенье не преминула зайти к ним с визитом в костюме весьма франтоватом:
волосы на ее висках были, сколько только возможно, опущены низко; бархатная
черная шляпка с длинными и высоко приподнятыми полями и с тульей несколько
набекрень принадлежала к самым модным, называемым тогда шляпками Изабеллины;
платье мериносовое, голубого цвета, имело надутые, как пузыри, рукава; стан
Миропы Дмитриевны перетягивал шелковый кушак с серебряной пряжкой напереди,
и, сверх того, от всей особы ее веяло благоуханием мусатовской помады и
духов амбре.
Миропа Дмитриевна непременно ожидала, что Рыжовы примут ее приветливо и
даже с уважением, но, к удивлению своему, она совершенно этого не встретила,
и началось с того, что к ней вышла одна только старуха-адмиральша с лицом
каким-то строгим и печальным и объявила, что у нее больна дочь и что поэтому
они ни с кем из знакомых своих видаться не будут. Миропа Дмитриевна, прямо
принявшая эти слова на свой счет, очень недолго посидела и ушла, дав себе
слово больше не заходить к своим постояльцам и за их грубый прием требовать
с них квартирные деньги вперед; но демон любопытства, терзавший Миропу
Дмитриевну более, чем кого-либо, не дал ей покою, и она строго приказала
двум своим крепостным рабам, горничной Агаше и кухарке Семеновне, разузнать,
кто же будет готовить кушанье и прислуживать Рыжовым. Оказалось, что
адмиральша ранним утром куда-то ездила и привезла подслеповатую старушонку,
которая и предназначалась у них исполнять ту и другую должность.
"Вот тебе на! - подумала не без иронии Миропа Дмитриевна. - Каким же
это образом адмиральша, - все-таки, вероятно, женщина обеспеченная пенсией и
имеющая, может быть, свое поместье, - приехала в Москву без всякой своей
прислуги?.." Обо всех этих недоумениях она передала капитану Звереву,
пришедшему к ней вечером, и тот, не задумавшись, решил:
- Роман тут какой-нибудь!
- Роман? - воскликнула Миропа Дмитриевна с сильно засветлевшимися
глазками.
- Конечно, роман! - повторил Аггей Никитич. - В Варшаве это почти
каждодневно бывает.
- Но роман у дочери, я полагаю, а не у старухи, - заметила Миропа
Дмитриевна.
- Вероятно! - подтвердил капитан. - И скажите, эта дочка хорошенькая?
- Очень!.. Очень!.. - почти взвизгнула Миропа Дмитриевна. - Сначала я
ее, - продолжала она, - и не рассмотрела хорошенько, когда отдавала им
квартиру; но вчера поутру, так, будто гуляя по тротуару, я стала ходить мимо
их окон, и вижу: в одной комнате сидит адмиральша, а в другой дочь, которая,
вероятно, только что встала с постели и стоит недалеко от окна в одной еще
рубашечке, совершенно распущенной, - и что это за красота у ней личико и
турнюр весь - чудо что такое! Ну, вообразите вы себе сливки, в которые
опущены листья розы!
Капитан при этом как бы даже заржал слегка.
- Это хорошо, должно быть! - произнес он.
- Удивительно, неописанно хорошо!.. - подхватила Миропа Дмитриевна. - И
я вот теперь припоминаю, что вы совершенно справедливо сказали, что тут
какой-нибудь роман, потому что у дочери, тоже как и у матери, лицо очень
печальное, точно она всю ночь плакала.
- Будешь плакать, как эта проклятая любовь заползет червячком в душу!..
- проговорил с ударением капитан.
Миропа Дмитриевна совершенно справедливо говорила, что на лицах Людмилы