Страница:
повелительно мужу.
Тот, с своей стороны, счел нужным повиноваться ей.
- Gnadige Frau, завтра или, еще лучше, послезавтра вы придите ко мне в
эту мою комнату поутру! - воскликнул Егор Егорыч, когда Сверстовы уходили.
- Приду послезавтра, в десять часов утра, - ответила ему с точностью
gnadige Frau.
Почти наверно можно сказать, что ни Егор Егорыч, ни gnadige Frau, ни
доктор эту ночь не спали напролет, да не спала, кажется, и Сусанна,
тревожимая раздававшимся шумом внизу.
Весь следующий день Егор Егорыч провел, запершись в своей комнате, и
только к вечеру спросил чаю с хлебом и затем снова заперся. Вероятно, он
этот день провел в умном делании, потому что сидел неподвижно на своем
кресле и, держа свою руку под ложечкой, потом все более и более стал
поднимать глаза к небу и, видимо, одушевлялся.
- Gnadige Frau, - начал он, когда та ровно в назначенный час вошла к
нему, - вы были два раза замужем и были, как мне известно, оба раза
счастливы; но... у вас не было такой разницы в летах!
- Я, Егор Егорыч, - начала gnadige Frau с торжественностью, - никогда
не считала счастием равенство лет, а всегда его находила в согласии чувств и
мнений с мужем, и с обоими мужьями у меня они были согласны, точно так же,
как и взгляды Сусанны Николаевны согласны с вашими.
Егор Егорыч при этом опять застучал ногой.
- Хоть мне и совестно, что я обременю вас, однако прошу: переговорите
вы с Сусанной Николаевной, о чем мы теперь с вами говорили! - сказал он.
- Переговорю, и переговорю с великим удовольствием! - отвечала gnadige
Frau и хотела было уйти; но Егор Егорыч воскликнул:
- Gnadige Frau, еще одно слово!.. Если бы предложение мое почему-либо
показалось Сусанне Николаевне странным, то вот отдайте ей это мое
стихотворение, в котором я, кажется, понятно выразил свои стихийные
стремления и, пожалуй, прорухи.
Gnadige Frau прочла поданное ей стихотворение и, значительно качнув
головою, проговорила:
- Я понимаю вашу мысль!
Затем она недолго медлила и на другой же день, сойдясь с Сусанной в
неосвещенной зале и начав ходить с ней, по обыкновению, под руку,
заговорила:
- Третьего дня муж уезжал на практику и, как рассказывал мне, был у
весьма интересного больного: вообразите, дворянин, статский советник и
принадлежит к секте хлыстов!
- Что же это, секта какая-нибудь раскольничья? - сказала Сусанна.
- Да, и очень распространенна" между простым народом, но меня удивляет
тут одно, что мужикам позволяют быть хлыстам", а дворянам нет, потому что
этот больной сослан сюда.
- Почему же это? - поинтересовалась Сусанна.
- Я себе так это объясняю, - отвечала с глубокомысленным видом gnadige
Frau, - что тут что-нибудь другое еще было: во-первых, во главе секты стояла
знатная дама, полковница Татаринова, о которой я еще в Ревеле слыхала, что
она очень близка была ко двору, а потом, вероятно, как и масоны многие,
впала в немилость, что очень возможно, потому что муж мне говорил, что
хлысты, по своему верованию, очень близки к нам.
- Близки, вы говорите? - переспросила Сусанна.
- Очень!.. Они также ищут единения с богом... мистики тоже!..
- А женщины у них в секте есть, кроме Татариновой? - перебила Сусанна.
- Этого я не знаю!.. Муж мне ничего не говорил... Хотите, я спрошу его?
- Пожалуйста!.. - произнесла почти умоляющим голосом Сусанна.
- Но почему же вас так это интересует? - полюбопытствовала gnadige
Frau.
Сусанна покраснела.
- Да потому, - сказала она, слегка улыбаясь, - что если мне нельзя быть
масонкой, так хоть бы хлыстовкой сделаться.
- А тогда сошлют вас! - думала было напутать ее gnadige Frau.
- О, этого я не испугаюсь! - отвечала, даже усмехнувшись, Сусанна.
- Нет, зачем вам делаться хлыстовкой? - начала серьезным тоном gnadige
Frau. - Вы должны сделаться масонкой!
- А каким образом я сделаюсь масонкой? Мне это невозможно! - заметила
Сусанна.
- Напротив, весьма возможно, да вы уж и начали ею быть!.. Продолжайте с
тем же рвением, какое теперь у вас, учиться, молитесь, думайте, читайте
указанные вам книги и потом выйдите замуж за масона!
- Но где же мне его взять? - произнесла опять с легонькой улыбочкой
Сусанна.
- Он у вас есть под руками! - продолжала gnadige Frau тем же серьезным
тоном. - Егор Егорыч очень желает жениться на вас.
Сусанна отрицательно покачала своей головкой.
- Нет, - сказала она, - Егор Егорыч не захочет жениться на мне... Я
такая глупенькая!
- Это уж вы предоставьте судить другим, которые, конечно, найдут вас не
глупенькою, а, напротив, очень умной!.. Наконец, о чем же спорим мы? Вы
говорите, что Егор Егорыч не пожелает жениться на вас, тогда как он просил
меня сделать вам от него формальное предложение.
- Но как же это, - спросила gnadige Frau Сусанна. - Он так еще недавно
любил Людмилу?
- Я ваше сомнение сейчас рассею: прочтите стихотворение Егора Егорыча,
которое он поручил передать вам! - сказала gnadige Frau и подала Сусанне
стихи Марфина.
Та прочла их и слегка вспыхнула. Она, кажется, не вполне поняла смысл
стихотворения. Gnadige Frau заметила это и объяснила:
- Тут говорится, что свободный от страстей дух человека являет вечное
благо, но он тот же и в своих стихийных стремлениях. Так и с Егором Егорычем
случилось. В Людмиле Николаевне он ошибся: она его не оценила, но вы его
оцените, а что он свое чувство, устремленное прежде к Людмиле Николаевне,
перенес на вас, - это натурально! Вы ее родная сестра и, без сомнения,
награждены природою всеми прелестными качествами, которые она имела; сверх
того, вы имеете тот высокодуховный темперамент, которого, я убеждена,
Людмила Николаевна не имела. - Поняли вы меня?
- Поняла... - сказала было сначала Сусанна протяжно, но потом уже скоро
и голосом, явно трепещущим от радости, присовокупила: - Я, конечно, сочту за
счастие быть женой Егора Егорыча и всю мою жизнь посвятить ему, но как
мамаша, - я не знаю, - даст ли она согласие; она уже останется совершенно
одна, если я выйду замуж.
"Какое широкое и предусмотрительно-любящее сердце у этого прелестного
существа!" - снова подумала gnadige Frau.
- Мамаша вовсе не останется одна! - поспешила она с этой стороны
успокоить Сусанну. - Она будет жить с вами; вы и Егор Егорыч будете нежными
детьми к ней, - чего ж старушке больше?
- Но вы все-таки предуведомьте Егора Егорыча, что я не в состоянии ни
для каких благ в мире расстаться с матерью!
Тут уже gnadige Frau улыбнулась.
- Ему говорить это нечего; он сам, если бы вы пожелали расстаться с
вашей матушкой, не позволил бы этого!..
- Я-то пожелаю расстаться с мамашей! - воскликнула Сусанна и, долее не
выдержав, заплакала.
- Плачьте, плачьте, это так и следует! - одобрила ее gnadige Frau и
тоже прослезилась.
- Но если я недостойна буду Егора Егорыча? - воскликнула еще раз
Сусанна.
- Будете достойны, - настойчиво повторяла gnadige Frau, - даже, может
быть, превзойдете его по высоте и изяществу ваших душевных свойств!
Несмотря на все эти утешения и доказательства, Сусанна продолжала
плакать, так что ее хорошенькие глазки воспалились от слез, а ротик
совершенно пересох; она вовсе не страшилась брака с Егором Егорычем,
напротив, сильно желала этого, но ее мучила мысль перестать быть девушкой и
сделаться дамой. Как бы ни было, однако gnadige Frau, отпустив Сусанну
наверх в ее комнату, прошла к Егору Егорычу.
- Сусанна желает и согласна быть вашей женой! - сказала она.
В ответ на это Егор Егорыч схватил костлявую руку gnadige Frau и
поцеловал ее, а gnadige Frau почти что обняла его. У обоих из глаз текли
слезы.
С теми же неосушенными слезами на глазах gnadige Frau пошла в свое
отделение, где нашла мужа приготовляющимся завалиться спать.
- Дело решено! - сказала gnadige Frau. - Егор Егорыч сделал через меня
предложение Сусанне, и она приняла его.
Доктор встретил это известие с бешеным восторгом; он заключил в свои
могучие объятия супругу и так ее прижал к своей груди, что той сделалось
даже больно.
- Ты забываешь мою слабую грудь! - проговорила она нежным и
сентиментальным голосом и слегка отстраняясь от мужа.
Оба супруга безусловно верили, что брак, который они устраивали, будет
так же счастлив и согласен, как и их брак.
На другой день Сусанна сама объявила матери, что Егор Егорыч сватается
к ней и что она согласна на этот брак. Старуха услыхала это с полным
спокойствием, как будто бы она заранее ожидала этого брака. Своим
невыговаривающим и туго двигающимся языком Юлия Матвеевна одного только
потребовала, чтобы, прежде чем Сусанна и Егор Егорыч повенчаются, всему их
семейству, не выключая и ее самое, съездить в ближайший уездный городок и
испросить благословения у проживающего там юродивого Андреюшки.
- Мы съездим! - отвечала ей Сусанна и, уйдя от матери к Егору Егорычу,
рассказала ему о желании старушки.
- Я ничего не имею против того, - отвечал Егор Егорыч, не задумавшись.
Потом, в тот же день об этом намерении узнала gnadige Frau и выразила,
с своей стороны, покорнейшую просьбу взять ее с собой, по той причине, что
она никогда еще не видала русских юродивых и между тем так много слышала
чудесного об этих людях.
Егор Егорыч и Сусанна, конечно, изъявили полную готовность исполнить ее
просьбу; даже благодарили ее, что она пожелала с ними ехать; таким образом
один только доктор сделал возражение касательно этой предполагаемой поездки.
- Все это прекрасно, - сказал он, - но я боюсь, чтобы дорога не
растормошила очень старушку!.. Чего доброго, ее медленный паралич, пожалуй,
перейдет в скачущий.
Сусанна испугалась слов доктора.
Егор Егорыч подметил это.
- Но везли же мы ее из Москвы сюда, ничего не случилось, - заметил он.
- Если ты этого опасаешься, так и ты поезжай с нами, - решила gnadige
Frau, - а то я полагаю, что если мы не поедем или не возьмем с собой Юлии
Матвеевны, так это ее очень огорчит, что, по-моему, для нее гораздо вреднее
всяких дорог!
- И это может быть!.. - не отвергнул доктор. - Ты очень умно придумала,
чтобы мне ехать!.. Я поеду!
После такого рода совещаний путешественники наши на той же неделе
отправились в уездный городок, отстоявший от Кузьмищева верстах в тридцати.
Порядок их следования был таков:
В покойной карете ехали адмиральша, Сусанна и доктор, а также и Антип
Ильич, который пожелал непременно ехать и которому, конечно, ни Егор Егорыч,
ни Сусанна, ни доктор не позволили встать на запятки, а посадили его с
собой. Впереди кареты, в откидной бричке, ехал Егор Егорыч с gnadige Frau.
Погода, несмотря на конец октября, была теплая, так что все скошенные луга
покрыты были паутиной, что, как известно, предвещало долгое ведро. Почтовая
дорога, начавшаяся невдалеке от Кузьмищева, была недурна, благодаря тому
обстоятельству, что в конце сентября ревизующий сенатор объезжал уездные
города, а потому все земские силы были вызваны исправниками для улучшения
путей сообщения с неумолимою строгостью.
В продолжение всей дороги адмиральша блаженствовала: она беспрестанно
смотрела то в одно окно кареты, то в другое; при этом Сусанна и доктор глаз
с нее не спускали, а Антип Ильич сидел весь погруженный, должно быть, в
молитву.
Егор Егорыч между тем в своей бричке молчал; не заговаривала с ним и
gnadige Frau, понимая, какие великие минуты своей жизни переживал он теперь.
Маленький городок, куда ехали мои путники, стоял на судоходной реке и
имел довольно красивые окрестности: по реке его тихо шли небольшие барки; в
стороне виднелись сосновый бор и чье-то зеленеющее озимое поле. Внутри город
был довольно грязен: в нем всего только одна церковь высилась и белелась, да
белелись еще, пожалуй, каменные присутственные места; лавки же были хоть и
новые, но деревянные, и для приезжающих в городе не имелось никаких удобств,
кроме единственного постоялого двора с небольшим числом комнаток вроде
номеров и с огромным крытым двором для лошадей. Постоялый двор этот наши
путники заняли весь. Что касается до пищи, то сей отель тоже представлял
мало утешительного: в нем никогда ничего не готовилось. О пище, впрочем, из
моих приезжих никто не думал, и все намерены были ограничиться чаем, кофеем
и привезенною из Кузьмищева телятиной, за исключением однако доктора,
который, сообразив, что город стоит на довольно большой и, вероятно,
многорыбной реке, сейчас же отправился в соседний трактирчик, выпил там
рюмки три водочки и заказал себе селяночку из стерляди, которую и съел с
величайшим наслаждением.
Тем временем Егор Егорыч послал Антипа Ильича к Андреюшке узнать, можно
ли к нему идти, ибо юродивый не во всякое время и не всех к себе пускал.
Антип Ильич исполнил это поручение с великим удовольствием и, возвратясь от
Андреюшки, доложил с сияющим лицом:
- Можно-с, и сестрица ихняя, которая ходит за ними, приказала сказать
вам, что Андреюшка даже закричал: "Скорей бы шли, скорей!"
Услышав это, все, разумеется, поспешили исполнить приказание юродивого.
Адмиральшу повезли в бричке на одной лошади, причем она не без важности
объяснила шедшей около нее gnadige Frau:
- Я говорила, что Андреюшка будет! (то есть примет, хотела она
сказать). Я у него уж раз десять ехала (то есть бывала).
Маленький домишко Андреюшки стоял на самой окраине города; прошло
тридцать лет, как юродивый из него не выходил, сидя день и ночь на лавке и
держа даже себя прикованным на цепи. В молодости Андреюшка, по мастерству
своему, золотил иконостасы, и, как шла молва, все вызолоченные им иконостасы
до сих пор нисколько не полиняли и не потускнели. С двадцатилетнего возраста
Андреюшка, будучи грамотным, стал читать священное писание и на Апокалипсисе
как бы несколько тронулся: первоначально он перестал заниматься своим
мастерством, потом уединился совершенно и в конце концов сам сел на цепь.
Слух об его подвижничестве очень быстро распространился, и к нему отовсюду
стали приходить за благословением. Бери Андреюшка деньгами, к нему бы
стеклись богатства великие, но он этого не делал, а принимал подаяния только
калачиками, которыми питался и которых у него хватало для него самого и для
всех родных. Сверх того, ходившая за ним родная сестра много продавала этих
калачей.
В довольно большую комнату Андреюшки первая введена была Антипом
Ильичом адмиральша, а за нею вошли Сусанна и Егор Егорыч, а также gnadige
Frau и Сверстов. Андреюшке было лет около шестидесяти: испитой до худобы
скелета, с курчавой, всклоченной седой головой и торчащей во все стороны
бородою, он имел на себе белую, чистую рубаху и полосатые порты, но был
босиком и, держа ноги сложенными под себя, постоянно легонько покачивался на
цепи. Вся комната его была пропитана ладаном, которым Андреюшка раз по
десяти на день заставлял сестру курить.
Едва только вошли к Андреюшке его посетители, он, не взглянув даже на
них, запел: "Со святыми упокой! Со святыми упокой!"
Сусанна затрепетала: ей помстилось, что Андреюшка этим пророчит смерть
ей, или, - что еще хуже, - смерть старухи-адмиральши, но сия своим чутким
материнским сердцем догадалась.
- Это он о Людмиле поет, - поведала она gnadige Frau.
- Андреюшка, - обратилась она потом к юродивому, - я повезла к тебе,
друг мой, дочь... Она за Егорыча выходит... Будет ли ей счи... счи?..
Юлия Матвеевна, конечно, хотела сказать: "будет ли ей счастье", и
вместо "друг мой" - "другую мою дочь", вместо "Егорыча" - "Егора Егорыча",
но у нее не выходило этого.
Андреюшка на эти слова адмиральши как-то ухарски запел: "Исайя, ликуй!
Исайя, ликуй!" - потрясая при этом то в одну сторону, то в другую головой, и
долго еще затем продолжал на весьма веселый напев: "Исайя, ликуй! Исайя,
ликуй!"
- Давно таким радостным не был... благословляет, значит! - отозвалась
стоявшая несколько в стороне сестра Андреюшки, младшая ему, но похожая на
него, и по званию своему девица.
Gnadige Frau больше всего поразили глаза Андреюшки - ясные, голубые, не
имеющие в себе ни малейшего оттенка помешательства, напротив, очень умные и
как бы в душу вам проникающие; а доктор глядел все на цепь; ему очень
хотелось посмотреть под мышки Андреюшке, чтобы удостовериться, существуют ли
на них если не раны, то, по крайней мере, мозоли от тридцатилетнего
прикосновения к ним постороннего твердого тела. Андреюшка между тем так же
весело, но уже другое пел: "Елицы во Христа крестистеся, во Христа
облекостеся!" Далее он заметно утомился.
- Устал, батюшка, голубчик мой! - сказала ему сестра.
Андреюшка однако ничего на это не ответил, но зато Егор Егорыч спросил
ее:
- Может быть, нам пора?
- Пора!.. - шепнула ему та.
Сверстову, к его удовольствию, удалось наконец, когда он зашел сбоку к
Андреюшке, через расстегнутую рубаху того заглянуть под мышки юродивому,
причем он не увидел ни малейшего пятнышка.
"Вот это чудо настоящее!" - подумал Сверстов про себя.
Адмиральша же, когда gnadige Frau, по знаку Егора Егорыча, сказала ей,
что надо уходить, произнесла знаменательно:
- Он благословит... Андреюшка, благослови!
Андреюшка закачал отрицательно головой.
- Ему благочинным здешним года с три как запрещено благословлять! -
опять шепнула сестра Андреюшки Егору Егорычу.
- А! - полувоскликнул тот и во всеуслышание объявил, что пора
удалиться; все пошли, будучи очень довольны, что посетили и видели
юродивого.
Переночевав, кому и как бог привел, путники мои, едва только появилось
солнце, отправились в обратный путь. День опять был ясный и теплый. Верстах
в двадцати от города доктор, увидав из окна кареты стоявшую на горе и весьма
недалеко от большой дороги помещичью усадьбу, попросил кучера, чтобы тот
остановился, и затем, выскочив из кареты, подбежал к бричке Егора Егорыча:
- Это ведь усадьба, где живет Пилецкий?
- Да, - проговорил Егор Егорыч, воспрянув от своих глубоких
размышлений.
- Заедемте к нему!.. Мы сделаем благое дело; старуха бодра и весела и
без меня доедет благополучно! - продолжал Сверстов.
- А как же Сусанна Николаевна? - спросил Егор Егорыч.
- Сусанне Николаевне я говорил; она просит даже, чтобы вы заехали! -
отвечал Сверстов.
- Это хорошо будет! - одобрила и gnadige Frau, внимательно слушавшая
весь этот разговор.
Егор Егорыч, хоть ему, видимо, не хотелось расставаться с Сусанной,
согласился однако, вследствие чего gnadige Frau пересела в карету, взяв на
всякий случай от мужа все пузырьки с лекарствами, везомые им для адмиральши,
а Сверстов влез в бричку к Егору Егорычу, и они повернули с большой дороги,
а карета поехала дальше по прежнему пути.
Усадьба Артасьева хоть стояла на высокой горе, но была весьма
неказиста, с господским домом помещиков средней руки и с небольшими, худо
обработанными полями. Войдя в дом по полусгнившим ступеням переднего
крыльца, Егор Егорыч и Сверстов пошли далее и застали Пилецкого сидящим в
небольшой гостиной за книгой. Это был, по-видимому, весьма хилый старик, с
лицом совершенно дряблым; на голове у него совсем почти не оказывалось
волос, а потому дома, в одиночестве, Мартын Степаныч обыкновенно носил
колпак, а при посторонних и в гостях надевал парик; бакенбарды его состояли
из каких-то седоватых клочков; уши Мартын Степаныч имел большие, торчащие, и
особенно правое ухо, что было весьма натурально, ибо Мартын Степаныч всякий
раз, когда начинал что-либо соображать или высказывал какую-нибудь тонкую
мысль, проводил у себя пальцем за ухом. Но все эти недостатки и странности
Мартына Степаныча сторицею выкупались развитым почти до сократовских
размеров лбом и при этом необыкновенно мечтательными серыми глазами, которым
соответствовал мягкий, убеждающий голос, так что, кто бы ни слушал Мартына
Степаныча, никогда никто не мог усомниться в том, что говоримое им идет из
глубины его сердечного убеждения.
Увидав прибывших к нему гостей, он выразил на своем подвижном лице
одновременно удивление и радость.
- Благодарю, глубоко благодарю вас, что посетили меня! - воскликнул он
с мгновенно вспыхнувшим взором и затем крепко обнялся и горячо расцеловался
с доктором и с Егором Егорычем.
- Лучше вам? - было первое слово Сверстова.
- Как вам сказать? Нервы стали как будто бы поспокойнее, - отвечал
Мартын Степаныч. - Но позвольте мне однако, мой дорогой друг, взглянуть
попристальнее на вас! - обратился он к Егору Егорычу и всматриваясь в того.
- Вы молодец, юноша еще!
"Женится на днях", чуть было не бухнул доктор, но удержался,
предчувствуя, что, может быть, это не понравится Егору Егорычу.
- Я не жалуюсь, здоров, - отвечал тот, прибодряясь. - А мы сейчас были
у юродивого одного! - присовокупил он затем, зная, что Пилецкий всегда
интересовался всеми так называемыми божиими людьми.
- У какого юродивого? - спросил Мартын Степаныч снова с вспыхнувшим
взором.
- Тут есть Андреюшка: тридцать лет он сидит по собственному хотению на
цепи, молится мысленно и, как рассказывают, пророчествует!
- Весьма возможно! - сказал протяжно Мартын Степаныч. - Дар пророчества
гораздо более распространен между людьми, чем это предполагают...
- Вы думаете? - перебил его Егор Егорыч.
- Убежден глубоко в том! - отвечал Пилецкий. - Возьмите вы одно: кроме
людей к богу близких, пророчествуют часто поэты, пророчествуют ученые и
великие философы, каков был, укажу прямо, Яков Бем{258}!.. Простой сапожник,
он прорек то, что и греческим философам не снилось!
- Да, он выше их взял! - подтвердил Егор Егорыч. - Но вы, перечисляя
лиц пророчествующих, забыли еще наших аскетов!
- Да, и аскетов, конечно, надо было упомянуть! - сказал Мартын
Степаныч.
- Аскетов ваших, Егор Егорыч, я прежде не признавал, - вмешался в
разговор Сверстов, - но теперь, повидав Андреюшку, которого тоже надобно
отнести к разряду аскетов, должен сказать, что, по-моему, он - или плут
великий, или представляет собою чудо.
- Чем собственно? - спросил Мартын Степаныч.
- Тем-с, что Андреюшка этот тридцать лет качается на проходящих у него
под мышками цепях, и на теле его нет ни малейшего знака от прикосновения
цепей.
Пилецкий при этом на несколько мгновений задумался.
- Может быть, он удостоился уже получить тело преображенное. Господь в
милости своей велик: он дарит этим излюбленных им людей.
- Да, но, чтобы достичь этого, все-таки нужен известный правильный
путь! - воскликнул Егор Егорыч.
- Непременно! - подтвердил Мартын Степаныч.
- И аскеты его имели в строгой, определенной форме умного делания!
Мартын Степаныч молчал.
- Вам знакомы эти формы? - спросил его Егор Егорыч.
- Отчасти, но только весьма поверхностно! - отвечал Мартын Степаныч.
- Хотите, я вам объясню подробно? - сказал Егор Егорыч.
- Это будет манной для моей души, - проговорил Мартын Степаныч.
- В таком случае, я начну прямо! - продолжал Егор Егорыч. - Я знаю, кто
вы, и вы знаете, кто я; мы, русские мартинисты, прежде всего мистики и с
французскими мартинистами сходствуем и различествуем: они беспрерывно вводят
мелкие политические интересы в свое учение, у нас - их нет! Сверх того, мы
имеем пример в наших аскетах и признаем всю благодетельную силу путей умного
делания!
- Позвольте, - возразил ему на это Мартын Степаныч, - я - давно,
конечно, это было - читал об умном делании на испанском языке, но,
опять-таки повторяю, подробности совершенно утратились у меня из головы.
- Подробности умного делания таковы! - перебил его Егор Егорыч. - Оно,
что и вы, вероятно, знаете, стремится вывести темный огонь жизни из света
внешнего мира в свет мира божественного. Но так как внешние вещи мира мы
познаем: первое, через внешний свет, в коем мы их видим; второе, через
звуки, которыми они с нами говорят, и через телесные движения, которые их с
нами соединяют, то для отвлечения всего этого необходимы мрак, тишина и
собственное безмолвие; а потому, приступая к умному деланию, мы должны
замкнуться в тихой и темной келье и безмолвно пребывать в ней в неподвижном
положении, сидя или лежа. Засим, самое умное делание совершается в семи
степенях, соответственно семи видам натуры: из сих семи степеней, или видов,
три суть темные, в коих наш огненный дух еще только стремится к небесному
свету, один вид есть переходный и три последние - высшие. В частности, сии
семь видов и степеней умного делания суть следующие: отвлекшись от
множественности чувств, мыслей и желаний, должно собрать и сосредоточить всю
силу духа в области сердца. Вспомогательными средствами для сего являются:
задержание дыхания (ноздренное дыхание), при мысленном повторении молитвы
Иисусовой: "Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй мя!" Сие называется
сжатием духа; сие сжатие переходит во внутреннее порывистое движение,
выражающееся усиленным биением сердца. В таком движении дух, не будучи в
состоянии выйти из самого себя, впадает в томление. Но томление духа по
небесном свете приближает к нам сей последний; когда же он соприкасается с
нашим духом, то происходит сотрясение, или толчок, иначе называемый небесною
молниею. Это есть переход или прорыв из темной области в светлую. Здесь наше
существо вводится в райскую сущность, которая открывается, как божественная
теплота, за каковою следует небесная сладость, ощущение коей не
сопровождается никаким страстным томлением и никакими движениями в теле;
последнюю же степень составляет видение небесного света и божественных
образов. Сия степень имеет великое множество различий, сообразно большему
или меньшему совершенству созерцающего.
Прослушав все это со вниманием, Мартын Степаныч проговорил наконец:
- Да, есть разные способы приближения к себе бога!
Но по тону его голоса нетрудно было догадаться, что хлыстовский способ
верчения и кружения казался ему юнее, живее, человечнее и, может быть, даже
вернее для призвания в свое нравственное бытие божественного духа.
Тот, с своей стороны, счел нужным повиноваться ей.
- Gnadige Frau, завтра или, еще лучше, послезавтра вы придите ко мне в
эту мою комнату поутру! - воскликнул Егор Егорыч, когда Сверстовы уходили.
- Приду послезавтра, в десять часов утра, - ответила ему с точностью
gnadige Frau.
Почти наверно можно сказать, что ни Егор Егорыч, ни gnadige Frau, ни
доктор эту ночь не спали напролет, да не спала, кажется, и Сусанна,
тревожимая раздававшимся шумом внизу.
Весь следующий день Егор Егорыч провел, запершись в своей комнате, и
только к вечеру спросил чаю с хлебом и затем снова заперся. Вероятно, он
этот день провел в умном делании, потому что сидел неподвижно на своем
кресле и, держа свою руку под ложечкой, потом все более и более стал
поднимать глаза к небу и, видимо, одушевлялся.
- Gnadige Frau, - начал он, когда та ровно в назначенный час вошла к
нему, - вы были два раза замужем и были, как мне известно, оба раза
счастливы; но... у вас не было такой разницы в летах!
- Я, Егор Егорыч, - начала gnadige Frau с торжественностью, - никогда
не считала счастием равенство лет, а всегда его находила в согласии чувств и
мнений с мужем, и с обоими мужьями у меня они были согласны, точно так же,
как и взгляды Сусанны Николаевны согласны с вашими.
Егор Егорыч при этом опять застучал ногой.
- Хоть мне и совестно, что я обременю вас, однако прошу: переговорите
вы с Сусанной Николаевной, о чем мы теперь с вами говорили! - сказал он.
- Переговорю, и переговорю с великим удовольствием! - отвечала gnadige
Frau и хотела было уйти; но Егор Егорыч воскликнул:
- Gnadige Frau, еще одно слово!.. Если бы предложение мое почему-либо
показалось Сусанне Николаевне странным, то вот отдайте ей это мое
стихотворение, в котором я, кажется, понятно выразил свои стихийные
стремления и, пожалуй, прорухи.
Gnadige Frau прочла поданное ей стихотворение и, значительно качнув
головою, проговорила:
- Я понимаю вашу мысль!
Затем она недолго медлила и на другой же день, сойдясь с Сусанной в
неосвещенной зале и начав ходить с ней, по обыкновению, под руку,
заговорила:
- Третьего дня муж уезжал на практику и, как рассказывал мне, был у
весьма интересного больного: вообразите, дворянин, статский советник и
принадлежит к секте хлыстов!
- Что же это, секта какая-нибудь раскольничья? - сказала Сусанна.
- Да, и очень распространенна" между простым народом, но меня удивляет
тут одно, что мужикам позволяют быть хлыстам", а дворянам нет, потому что
этот больной сослан сюда.
- Почему же это? - поинтересовалась Сусанна.
- Я себе так это объясняю, - отвечала с глубокомысленным видом gnadige
Frau, - что тут что-нибудь другое еще было: во-первых, во главе секты стояла
знатная дама, полковница Татаринова, о которой я еще в Ревеле слыхала, что
она очень близка была ко двору, а потом, вероятно, как и масоны многие,
впала в немилость, что очень возможно, потому что муж мне говорил, что
хлысты, по своему верованию, очень близки к нам.
- Близки, вы говорите? - переспросила Сусанна.
- Очень!.. Они также ищут единения с богом... мистики тоже!..
- А женщины у них в секте есть, кроме Татариновой? - перебила Сусанна.
- Этого я не знаю!.. Муж мне ничего не говорил... Хотите, я спрошу его?
- Пожалуйста!.. - произнесла почти умоляющим голосом Сусанна.
- Но почему же вас так это интересует? - полюбопытствовала gnadige
Frau.
Сусанна покраснела.
- Да потому, - сказала она, слегка улыбаясь, - что если мне нельзя быть
масонкой, так хоть бы хлыстовкой сделаться.
- А тогда сошлют вас! - думала было напутать ее gnadige Frau.
- О, этого я не испугаюсь! - отвечала, даже усмехнувшись, Сусанна.
- Нет, зачем вам делаться хлыстовкой? - начала серьезным тоном gnadige
Frau. - Вы должны сделаться масонкой!
- А каким образом я сделаюсь масонкой? Мне это невозможно! - заметила
Сусанна.
- Напротив, весьма возможно, да вы уж и начали ею быть!.. Продолжайте с
тем же рвением, какое теперь у вас, учиться, молитесь, думайте, читайте
указанные вам книги и потом выйдите замуж за масона!
- Но где же мне его взять? - произнесла опять с легонькой улыбочкой
Сусанна.
- Он у вас есть под руками! - продолжала gnadige Frau тем же серьезным
тоном. - Егор Егорыч очень желает жениться на вас.
Сусанна отрицательно покачала своей головкой.
- Нет, - сказала она, - Егор Егорыч не захочет жениться на мне... Я
такая глупенькая!
- Это уж вы предоставьте судить другим, которые, конечно, найдут вас не
глупенькою, а, напротив, очень умной!.. Наконец, о чем же спорим мы? Вы
говорите, что Егор Егорыч не пожелает жениться на вас, тогда как он просил
меня сделать вам от него формальное предложение.
- Но как же это, - спросила gnadige Frau Сусанна. - Он так еще недавно
любил Людмилу?
- Я ваше сомнение сейчас рассею: прочтите стихотворение Егора Егорыча,
которое он поручил передать вам! - сказала gnadige Frau и подала Сусанне
стихи Марфина.
Та прочла их и слегка вспыхнула. Она, кажется, не вполне поняла смысл
стихотворения. Gnadige Frau заметила это и объяснила:
- Тут говорится, что свободный от страстей дух человека являет вечное
благо, но он тот же и в своих стихийных стремлениях. Так и с Егором Егорычем
случилось. В Людмиле Николаевне он ошибся: она его не оценила, но вы его
оцените, а что он свое чувство, устремленное прежде к Людмиле Николаевне,
перенес на вас, - это натурально! Вы ее родная сестра и, без сомнения,
награждены природою всеми прелестными качествами, которые она имела; сверх
того, вы имеете тот высокодуховный темперамент, которого, я убеждена,
Людмила Николаевна не имела. - Поняли вы меня?
- Поняла... - сказала было сначала Сусанна протяжно, но потом уже скоро
и голосом, явно трепещущим от радости, присовокупила: - Я, конечно, сочту за
счастие быть женой Егора Егорыча и всю мою жизнь посвятить ему, но как
мамаша, - я не знаю, - даст ли она согласие; она уже останется совершенно
одна, если я выйду замуж.
"Какое широкое и предусмотрительно-любящее сердце у этого прелестного
существа!" - снова подумала gnadige Frau.
- Мамаша вовсе не останется одна! - поспешила она с этой стороны
успокоить Сусанну. - Она будет жить с вами; вы и Егор Егорыч будете нежными
детьми к ней, - чего ж старушке больше?
- Но вы все-таки предуведомьте Егора Егорыча, что я не в состоянии ни
для каких благ в мире расстаться с матерью!
Тут уже gnadige Frau улыбнулась.
- Ему говорить это нечего; он сам, если бы вы пожелали расстаться с
вашей матушкой, не позволил бы этого!..
- Я-то пожелаю расстаться с мамашей! - воскликнула Сусанна и, долее не
выдержав, заплакала.
- Плачьте, плачьте, это так и следует! - одобрила ее gnadige Frau и
тоже прослезилась.
- Но если я недостойна буду Егора Егорыча? - воскликнула еще раз
Сусанна.
- Будете достойны, - настойчиво повторяла gnadige Frau, - даже, может
быть, превзойдете его по высоте и изяществу ваших душевных свойств!
Несмотря на все эти утешения и доказательства, Сусанна продолжала
плакать, так что ее хорошенькие глазки воспалились от слез, а ротик
совершенно пересох; она вовсе не страшилась брака с Егором Егорычем,
напротив, сильно желала этого, но ее мучила мысль перестать быть девушкой и
сделаться дамой. Как бы ни было, однако gnadige Frau, отпустив Сусанну
наверх в ее комнату, прошла к Егору Егорычу.
- Сусанна желает и согласна быть вашей женой! - сказала она.
В ответ на это Егор Егорыч схватил костлявую руку gnadige Frau и
поцеловал ее, а gnadige Frau почти что обняла его. У обоих из глаз текли
слезы.
С теми же неосушенными слезами на глазах gnadige Frau пошла в свое
отделение, где нашла мужа приготовляющимся завалиться спать.
- Дело решено! - сказала gnadige Frau. - Егор Егорыч сделал через меня
предложение Сусанне, и она приняла его.
Доктор встретил это известие с бешеным восторгом; он заключил в свои
могучие объятия супругу и так ее прижал к своей груди, что той сделалось
даже больно.
- Ты забываешь мою слабую грудь! - проговорила она нежным и
сентиментальным голосом и слегка отстраняясь от мужа.
Оба супруга безусловно верили, что брак, который они устраивали, будет
так же счастлив и согласен, как и их брак.
На другой день Сусанна сама объявила матери, что Егор Егорыч сватается
к ней и что она согласна на этот брак. Старуха услыхала это с полным
спокойствием, как будто бы она заранее ожидала этого брака. Своим
невыговаривающим и туго двигающимся языком Юлия Матвеевна одного только
потребовала, чтобы, прежде чем Сусанна и Егор Егорыч повенчаются, всему их
семейству, не выключая и ее самое, съездить в ближайший уездный городок и
испросить благословения у проживающего там юродивого Андреюшки.
- Мы съездим! - отвечала ей Сусанна и, уйдя от матери к Егору Егорычу,
рассказала ему о желании старушки.
- Я ничего не имею против того, - отвечал Егор Егорыч, не задумавшись.
Потом, в тот же день об этом намерении узнала gnadige Frau и выразила,
с своей стороны, покорнейшую просьбу взять ее с собой, по той причине, что
она никогда еще не видала русских юродивых и между тем так много слышала
чудесного об этих людях.
Егор Егорыч и Сусанна, конечно, изъявили полную готовность исполнить ее
просьбу; даже благодарили ее, что она пожелала с ними ехать; таким образом
один только доктор сделал возражение касательно этой предполагаемой поездки.
- Все это прекрасно, - сказал он, - но я боюсь, чтобы дорога не
растормошила очень старушку!.. Чего доброго, ее медленный паралич, пожалуй,
перейдет в скачущий.
Сусанна испугалась слов доктора.
Егор Егорыч подметил это.
- Но везли же мы ее из Москвы сюда, ничего не случилось, - заметил он.
- Если ты этого опасаешься, так и ты поезжай с нами, - решила gnadige
Frau, - а то я полагаю, что если мы не поедем или не возьмем с собой Юлии
Матвеевны, так это ее очень огорчит, что, по-моему, для нее гораздо вреднее
всяких дорог!
- И это может быть!.. - не отвергнул доктор. - Ты очень умно придумала,
чтобы мне ехать!.. Я поеду!
После такого рода совещаний путешественники наши на той же неделе
отправились в уездный городок, отстоявший от Кузьмищева верстах в тридцати.
Порядок их следования был таков:
В покойной карете ехали адмиральша, Сусанна и доктор, а также и Антип
Ильич, который пожелал непременно ехать и которому, конечно, ни Егор Егорыч,
ни Сусанна, ни доктор не позволили встать на запятки, а посадили его с
собой. Впереди кареты, в откидной бричке, ехал Егор Егорыч с gnadige Frau.
Погода, несмотря на конец октября, была теплая, так что все скошенные луга
покрыты были паутиной, что, как известно, предвещало долгое ведро. Почтовая
дорога, начавшаяся невдалеке от Кузьмищева, была недурна, благодаря тому
обстоятельству, что в конце сентября ревизующий сенатор объезжал уездные
города, а потому все земские силы были вызваны исправниками для улучшения
путей сообщения с неумолимою строгостью.
В продолжение всей дороги адмиральша блаженствовала: она беспрестанно
смотрела то в одно окно кареты, то в другое; при этом Сусанна и доктор глаз
с нее не спускали, а Антип Ильич сидел весь погруженный, должно быть, в
молитву.
Егор Егорыч между тем в своей бричке молчал; не заговаривала с ним и
gnadige Frau, понимая, какие великие минуты своей жизни переживал он теперь.
Маленький городок, куда ехали мои путники, стоял на судоходной реке и
имел довольно красивые окрестности: по реке его тихо шли небольшие барки; в
стороне виднелись сосновый бор и чье-то зеленеющее озимое поле. Внутри город
был довольно грязен: в нем всего только одна церковь высилась и белелась, да
белелись еще, пожалуй, каменные присутственные места; лавки же были хоть и
новые, но деревянные, и для приезжающих в городе не имелось никаких удобств,
кроме единственного постоялого двора с небольшим числом комнаток вроде
номеров и с огромным крытым двором для лошадей. Постоялый двор этот наши
путники заняли весь. Что касается до пищи, то сей отель тоже представлял
мало утешительного: в нем никогда ничего не готовилось. О пище, впрочем, из
моих приезжих никто не думал, и все намерены были ограничиться чаем, кофеем
и привезенною из Кузьмищева телятиной, за исключением однако доктора,
который, сообразив, что город стоит на довольно большой и, вероятно,
многорыбной реке, сейчас же отправился в соседний трактирчик, выпил там
рюмки три водочки и заказал себе селяночку из стерляди, которую и съел с
величайшим наслаждением.
Тем временем Егор Егорыч послал Антипа Ильича к Андреюшке узнать, можно
ли к нему идти, ибо юродивый не во всякое время и не всех к себе пускал.
Антип Ильич исполнил это поручение с великим удовольствием и, возвратясь от
Андреюшки, доложил с сияющим лицом:
- Можно-с, и сестрица ихняя, которая ходит за ними, приказала сказать
вам, что Андреюшка даже закричал: "Скорей бы шли, скорей!"
Услышав это, все, разумеется, поспешили исполнить приказание юродивого.
Адмиральшу повезли в бричке на одной лошади, причем она не без важности
объяснила шедшей около нее gnadige Frau:
- Я говорила, что Андреюшка будет! (то есть примет, хотела она
сказать). Я у него уж раз десять ехала (то есть бывала).
Маленький домишко Андреюшки стоял на самой окраине города; прошло
тридцать лет, как юродивый из него не выходил, сидя день и ночь на лавке и
держа даже себя прикованным на цепи. В молодости Андреюшка, по мастерству
своему, золотил иконостасы, и, как шла молва, все вызолоченные им иконостасы
до сих пор нисколько не полиняли и не потускнели. С двадцатилетнего возраста
Андреюшка, будучи грамотным, стал читать священное писание и на Апокалипсисе
как бы несколько тронулся: первоначально он перестал заниматься своим
мастерством, потом уединился совершенно и в конце концов сам сел на цепь.
Слух об его подвижничестве очень быстро распространился, и к нему отовсюду
стали приходить за благословением. Бери Андреюшка деньгами, к нему бы
стеклись богатства великие, но он этого не делал, а принимал подаяния только
калачиками, которыми питался и которых у него хватало для него самого и для
всех родных. Сверх того, ходившая за ним родная сестра много продавала этих
калачей.
В довольно большую комнату Андреюшки первая введена была Антипом
Ильичом адмиральша, а за нею вошли Сусанна и Егор Егорыч, а также gnadige
Frau и Сверстов. Андреюшке было лет около шестидесяти: испитой до худобы
скелета, с курчавой, всклоченной седой головой и торчащей во все стороны
бородою, он имел на себе белую, чистую рубаху и полосатые порты, но был
босиком и, держа ноги сложенными под себя, постоянно легонько покачивался на
цепи. Вся комната его была пропитана ладаном, которым Андреюшка раз по
десяти на день заставлял сестру курить.
Едва только вошли к Андреюшке его посетители, он, не взглянув даже на
них, запел: "Со святыми упокой! Со святыми упокой!"
Сусанна затрепетала: ей помстилось, что Андреюшка этим пророчит смерть
ей, или, - что еще хуже, - смерть старухи-адмиральши, но сия своим чутким
материнским сердцем догадалась.
- Это он о Людмиле поет, - поведала она gnadige Frau.
- Андреюшка, - обратилась она потом к юродивому, - я повезла к тебе,
друг мой, дочь... Она за Егорыча выходит... Будет ли ей счи... счи?..
Юлия Матвеевна, конечно, хотела сказать: "будет ли ей счастье", и
вместо "друг мой" - "другую мою дочь", вместо "Егорыча" - "Егора Егорыча",
но у нее не выходило этого.
Андреюшка на эти слова адмиральши как-то ухарски запел: "Исайя, ликуй!
Исайя, ликуй!" - потрясая при этом то в одну сторону, то в другую головой, и
долго еще затем продолжал на весьма веселый напев: "Исайя, ликуй! Исайя,
ликуй!"
- Давно таким радостным не был... благословляет, значит! - отозвалась
стоявшая несколько в стороне сестра Андреюшки, младшая ему, но похожая на
него, и по званию своему девица.
Gnadige Frau больше всего поразили глаза Андреюшки - ясные, голубые, не
имеющие в себе ни малейшего оттенка помешательства, напротив, очень умные и
как бы в душу вам проникающие; а доктор глядел все на цепь; ему очень
хотелось посмотреть под мышки Андреюшке, чтобы удостовериться, существуют ли
на них если не раны, то, по крайней мере, мозоли от тридцатилетнего
прикосновения к ним постороннего твердого тела. Андреюшка между тем так же
весело, но уже другое пел: "Елицы во Христа крестистеся, во Христа
облекостеся!" Далее он заметно утомился.
- Устал, батюшка, голубчик мой! - сказала ему сестра.
Андреюшка однако ничего на это не ответил, но зато Егор Егорыч спросил
ее:
- Может быть, нам пора?
- Пора!.. - шепнула ему та.
Сверстову, к его удовольствию, удалось наконец, когда он зашел сбоку к
Андреюшке, через расстегнутую рубаху того заглянуть под мышки юродивому,
причем он не увидел ни малейшего пятнышка.
"Вот это чудо настоящее!" - подумал Сверстов про себя.
Адмиральша же, когда gnadige Frau, по знаку Егора Егорыча, сказала ей,
что надо уходить, произнесла знаменательно:
- Он благословит... Андреюшка, благослови!
Андреюшка закачал отрицательно головой.
- Ему благочинным здешним года с три как запрещено благословлять! -
опять шепнула сестра Андреюшки Егору Егорычу.
- А! - полувоскликнул тот и во всеуслышание объявил, что пора
удалиться; все пошли, будучи очень довольны, что посетили и видели
юродивого.
Переночевав, кому и как бог привел, путники мои, едва только появилось
солнце, отправились в обратный путь. День опять был ясный и теплый. Верстах
в двадцати от города доктор, увидав из окна кареты стоявшую на горе и весьма
недалеко от большой дороги помещичью усадьбу, попросил кучера, чтобы тот
остановился, и затем, выскочив из кареты, подбежал к бричке Егора Егорыча:
- Это ведь усадьба, где живет Пилецкий?
- Да, - проговорил Егор Егорыч, воспрянув от своих глубоких
размышлений.
- Заедемте к нему!.. Мы сделаем благое дело; старуха бодра и весела и
без меня доедет благополучно! - продолжал Сверстов.
- А как же Сусанна Николаевна? - спросил Егор Егорыч.
- Сусанне Николаевне я говорил; она просит даже, чтобы вы заехали! -
отвечал Сверстов.
- Это хорошо будет! - одобрила и gnadige Frau, внимательно слушавшая
весь этот разговор.
Егор Егорыч, хоть ему, видимо, не хотелось расставаться с Сусанной,
согласился однако, вследствие чего gnadige Frau пересела в карету, взяв на
всякий случай от мужа все пузырьки с лекарствами, везомые им для адмиральши,
а Сверстов влез в бричку к Егору Егорычу, и они повернули с большой дороги,
а карета поехала дальше по прежнему пути.
Усадьба Артасьева хоть стояла на высокой горе, но была весьма
неказиста, с господским домом помещиков средней руки и с небольшими, худо
обработанными полями. Войдя в дом по полусгнившим ступеням переднего
крыльца, Егор Егорыч и Сверстов пошли далее и застали Пилецкого сидящим в
небольшой гостиной за книгой. Это был, по-видимому, весьма хилый старик, с
лицом совершенно дряблым; на голове у него совсем почти не оказывалось
волос, а потому дома, в одиночестве, Мартын Степаныч обыкновенно носил
колпак, а при посторонних и в гостях надевал парик; бакенбарды его состояли
из каких-то седоватых клочков; уши Мартын Степаныч имел большие, торчащие, и
особенно правое ухо, что было весьма натурально, ибо Мартын Степаныч всякий
раз, когда начинал что-либо соображать или высказывал какую-нибудь тонкую
мысль, проводил у себя пальцем за ухом. Но все эти недостатки и странности
Мартына Степаныча сторицею выкупались развитым почти до сократовских
размеров лбом и при этом необыкновенно мечтательными серыми глазами, которым
соответствовал мягкий, убеждающий голос, так что, кто бы ни слушал Мартына
Степаныча, никогда никто не мог усомниться в том, что говоримое им идет из
глубины его сердечного убеждения.
Увидав прибывших к нему гостей, он выразил на своем подвижном лице
одновременно удивление и радость.
- Благодарю, глубоко благодарю вас, что посетили меня! - воскликнул он
с мгновенно вспыхнувшим взором и затем крепко обнялся и горячо расцеловался
с доктором и с Егором Егорычем.
- Лучше вам? - было первое слово Сверстова.
- Как вам сказать? Нервы стали как будто бы поспокойнее, - отвечал
Мартын Степаныч. - Но позвольте мне однако, мой дорогой друг, взглянуть
попристальнее на вас! - обратился он к Егору Егорычу и всматриваясь в того.
- Вы молодец, юноша еще!
"Женится на днях", чуть было не бухнул доктор, но удержался,
предчувствуя, что, может быть, это не понравится Егору Егорычу.
- Я не жалуюсь, здоров, - отвечал тот, прибодряясь. - А мы сейчас были
у юродивого одного! - присовокупил он затем, зная, что Пилецкий всегда
интересовался всеми так называемыми божиими людьми.
- У какого юродивого? - спросил Мартын Степаныч снова с вспыхнувшим
взором.
- Тут есть Андреюшка: тридцать лет он сидит по собственному хотению на
цепи, молится мысленно и, как рассказывают, пророчествует!
- Весьма возможно! - сказал протяжно Мартын Степаныч. - Дар пророчества
гораздо более распространен между людьми, чем это предполагают...
- Вы думаете? - перебил его Егор Егорыч.
- Убежден глубоко в том! - отвечал Пилецкий. - Возьмите вы одно: кроме
людей к богу близких, пророчествуют часто поэты, пророчествуют ученые и
великие философы, каков был, укажу прямо, Яков Бем{258}!.. Простой сапожник,
он прорек то, что и греческим философам не снилось!
- Да, он выше их взял! - подтвердил Егор Егорыч. - Но вы, перечисляя
лиц пророчествующих, забыли еще наших аскетов!
- Да, и аскетов, конечно, надо было упомянуть! - сказал Мартын
Степаныч.
- Аскетов ваших, Егор Егорыч, я прежде не признавал, - вмешался в
разговор Сверстов, - но теперь, повидав Андреюшку, которого тоже надобно
отнести к разряду аскетов, должен сказать, что, по-моему, он - или плут
великий, или представляет собою чудо.
- Чем собственно? - спросил Мартын Степаныч.
- Тем-с, что Андреюшка этот тридцать лет качается на проходящих у него
под мышками цепях, и на теле его нет ни малейшего знака от прикосновения
цепей.
Пилецкий при этом на несколько мгновений задумался.
- Может быть, он удостоился уже получить тело преображенное. Господь в
милости своей велик: он дарит этим излюбленных им людей.
- Да, но, чтобы достичь этого, все-таки нужен известный правильный
путь! - воскликнул Егор Егорыч.
- Непременно! - подтвердил Мартын Степаныч.
- И аскеты его имели в строгой, определенной форме умного делания!
Мартын Степаныч молчал.
- Вам знакомы эти формы? - спросил его Егор Егорыч.
- Отчасти, но только весьма поверхностно! - отвечал Мартын Степаныч.
- Хотите, я вам объясню подробно? - сказал Егор Егорыч.
- Это будет манной для моей души, - проговорил Мартын Степаныч.
- В таком случае, я начну прямо! - продолжал Егор Егорыч. - Я знаю, кто
вы, и вы знаете, кто я; мы, русские мартинисты, прежде всего мистики и с
французскими мартинистами сходствуем и различествуем: они беспрерывно вводят
мелкие политические интересы в свое учение, у нас - их нет! Сверх того, мы
имеем пример в наших аскетах и признаем всю благодетельную силу путей умного
делания!
- Позвольте, - возразил ему на это Мартын Степаныч, - я - давно,
конечно, это было - читал об умном делании на испанском языке, но,
опять-таки повторяю, подробности совершенно утратились у меня из головы.
- Подробности умного делания таковы! - перебил его Егор Егорыч. - Оно,
что и вы, вероятно, знаете, стремится вывести темный огонь жизни из света
внешнего мира в свет мира божественного. Но так как внешние вещи мира мы
познаем: первое, через внешний свет, в коем мы их видим; второе, через
звуки, которыми они с нами говорят, и через телесные движения, которые их с
нами соединяют, то для отвлечения всего этого необходимы мрак, тишина и
собственное безмолвие; а потому, приступая к умному деланию, мы должны
замкнуться в тихой и темной келье и безмолвно пребывать в ней в неподвижном
положении, сидя или лежа. Засим, самое умное делание совершается в семи
степенях, соответственно семи видам натуры: из сих семи степеней, или видов,
три суть темные, в коих наш огненный дух еще только стремится к небесному
свету, один вид есть переходный и три последние - высшие. В частности, сии
семь видов и степеней умного делания суть следующие: отвлекшись от
множественности чувств, мыслей и желаний, должно собрать и сосредоточить всю
силу духа в области сердца. Вспомогательными средствами для сего являются:
задержание дыхания (ноздренное дыхание), при мысленном повторении молитвы
Иисусовой: "Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй мя!" Сие называется
сжатием духа; сие сжатие переходит во внутреннее порывистое движение,
выражающееся усиленным биением сердца. В таком движении дух, не будучи в
состоянии выйти из самого себя, впадает в томление. Но томление духа по
небесном свете приближает к нам сей последний; когда же он соприкасается с
нашим духом, то происходит сотрясение, или толчок, иначе называемый небесною
молниею. Это есть переход или прорыв из темной области в светлую. Здесь наше
существо вводится в райскую сущность, которая открывается, как божественная
теплота, за каковою следует небесная сладость, ощущение коей не
сопровождается никаким страстным томлением и никакими движениями в теле;
последнюю же степень составляет видение небесного света и божественных
образов. Сия степень имеет великое множество различий, сообразно большему
или меньшему совершенству созерцающего.
Прослушав все это со вниманием, Мартын Степаныч проговорил наконец:
- Да, есть разные способы приближения к себе бога!
Но по тону его голоса нетрудно было догадаться, что хлыстовский способ
верчения и кружения казался ему юнее, живее, человечнее и, может быть, даже
вернее для призвания в свое нравственное бытие божественного духа.