Страница:
в Москве, она вела весьма вольную жизнь...
- С нашим Петькой возжалась! - подхватил Максинька.
- Не с одним вашим Петькой, - отозвался пристав, - мало ли тут у нее
было; а поселившись теперь в деревне, вдосталь принялась откалывать разные
штуки: сначала связалась с тамошним инвалидным поручиком, расстроила было
совершенно его семейную жизнь, а теперь, говорят, пьет напропалую и кутит с
мужиками своими.
- Фу ты, боже мой, какая мерзость! - невольно воскликнул Лябьев.
- По-вашему, вот мерзость, а по законам нашим это ничего не значит! -
воскликнул тоже и частный пристав. - Даже любовные письма госпожи Тулузовой,
в которых она одному здешнему аристократику пишет: "Будь, душенька,
тут-то!", или прямо: "Приезжай, душенька, ко мне ночевать; жду тебя с
распростертыми объятиями", и того не берут во внимание.
- Это она писала к этому камер-юнкеру, который прежде все сюда ходил? -
спросил Максинька.
- Тому самому! - подтвердил пристав.
- Но где ж вы могли достать эти письма? - проговорил Лябьев.
- Мы их купили у этого господина за пятьсот рублей... штук двадцать;
баричи-то наши до чего нынче доходят: своего состояния нема, из службы
отовсюду повыгнали, теперь и пребывает шатающим, болтающим, моли бога о нас.
Но извините, однако, мне пора ехать по наряду в театр, - заключил пристав и,
распрощавшись с своими собеседниками, проворно ушел и затем, каким-то
кубарем спустившись с лестницы, направился в театр.
- Этот пристав - подлец великий! - сказал тотчас же после его ухода
Максинька.
- Великий? - повторил Лябьев.
- Ух какой, первейший из первейших! Говорит, в частную службу идет, а
какая и зачем ему служба нужна? Будет уж, нахапал, тысяч триста имеет в
ломбарде.
- Не может быть! - не поверил Лябьев.
- Уверяю вас, но что об этом говорить! Позвольте мне лучше предложить
вам выпить со мной пива! - сказал Максинька, решившийся на свой счет
угостить себя и Лябьева.
- О, нет-с, - не позволил ему тот, - лучше я вас угощу, и не пивом, а
портером.
- Благодарю, - сказал с нескрываемым удовольствием Максинька, и когда
портер был подан и разлит, он поднял свой стакан вверх и произнес
громогласно: - Пью за ваше здоровье, как за первого русского композитора!
- Не врите, не врите, Максинька, - остановил его Лябьев, - есть много
других получше меня: первый русский композитор Глинка.
- Так! - не отвергнул Максинька.
Затем, по уходе Лябьева, Максинька пребывал некоторое время как бы в
нерешительном состоянии, а потом вдруг проговорил необыкновенно веселым
голосом половому:
- Миша, дай-ка мне еще бутылочку пива!
- Да вы и без того много надолжали; хозяин велел только вам верить до
двадцати пар, а вы уж...
- Ну, ну, ну! Что за счеты! - остановил его Максинька одновременно
ласковым и повелительным голосом.
Половой, усмехнувшись, пошел и принес Максиньке бутылку пива, которую
тот принялся распивать с величайшим наслаждением и, видимо, предавался в это
время самым благороднейшим чувствованиям.
Однажды, это уж было в начале лета, Муза Николаевна получила весьма
странное письмо от Сусанны Николаевны.
"Музочка, душенька, ангел мой, - писала та, - приезжай ко мне, не медля
ни минуты, в Кузьмищево, иначе я умру. Я не знаю, что со мною будет; я,
может быть, с ума сойду. Я решилась, наконец, распечатать завещание Егора
Егорыча. Оно страшно и отрадно для меня, и какая, Музочка, я гадкая женщина.
Всего я не могу тебе написать, у меня на это ни сил, ни смелости не
хватает".
Когда Муза Николаевна показала это письмо Лябьеву, он сказал:
- Тебе надобно ехать!
- Непременно, - подхватила Муза Николаевна, - а то Сусанна, пожалуй, в
самом деле с ума сойдет.
- Положим, что с ума не сойдет, - возразил Лябьев, - и я наперед
уверен, что все это творится с ней по милости Терхова: он тут главную роль
играет.
- Конечно, без сомнения! - подхватила Муза Николаевна.
- А с ним ты перед отъездом не повидаешься? - спросил Лябьев.
Муза Николаевна несколько мгновений подумала.
- Но зачем мне с ним видеться? - начала она с вопроса. - Подать ему
какую-нибудь надежду от себя - это опасно; может быть, ты и я в этом
ошибаемся, и это совсем не то...
- Отчего же не то? - сказал с недоумением Лябьев.
- Оттого что... как это знать?.. Может быть, Егор Егорыч завещал
Сусанне идти в монастырь.
- Какие глупости! - воскликнул Лябьев. - Тогда к чему же ее фраза, что
ей отрадно и страшно?
- К тому, что идти в монастырь Сусанне отрадно, а вместе с тем она
боится, сумеет ли вынести монастырскую жизнь.
- Нет, твое предположение - вздор! - отвергнул с решительностью Лябьев.
- Не спорю, но ты согласись, что мне лучше не видеться с Терховым, и от
этого надобно уехать как можно скорей, завтра же!
- Завтра же и поезжай! - разрешил ей Аркадий Михайлыч.
- Я поеду, но меня тут две вещи беспокоят: во-первых, наш мальчуган;
при нем, разумеется, останется няня, а потом и ты не изволь уходить из дому
надолго.
- Куда ж мне уходить? - отозвался Лябьев.
- Да в тот же клуб, где ты уже был и поиграл там, - заметила с легкой
укоризной Муза Николаевна, более всего на свете боявшаяся, чтобы к мужу не
возвратилась его прежняя страсть к картам.
Лябьев, в свою очередь, был весьма сконфужен таким замечанием жены.
- Что ж, что я был в клубе; я там выиграл, а не проиграл! - проговорил
он каким-то нетвердым голосом.
- Это ничего не значит, - возразила ему супруга, - сегодня ты выиграл,
а завтра проиграешь вдвое больше; и зачем ты опять начал играть, скажи,
пожалуйста?
- Ах, Муза, ты, я вижу, до сих пор меня не понимаешь! - произнес Лябьев
и взял себя за голову, как бы желая тем выразить, что его давно гложет
какое-то затаенное горе.
- Напротив, я тебя очень хорошо понимаю, - не согласилась с ним Муза
Николаевна, - тебе скучно без карт.
- Скучно; а почему мне скучно?
- Потому, что ты недоволен всем, что ты теперь ни напишешь.
- Да как же мне быть довольным? Даже друзья мои, которым когда я сыграю
что-нибудь свое, прималчивают, и если не хулят, то и не хвалят.
- Ну, что ж с этим делать? Надобно быть довольным тем, что есть; имя
себе ты сделал, - утешала его Муза Николаевна.
- Какое у меня имя! - возразил с досадой Лябьев. - Я не музыкант даже
настоящий, а только дилетант.
- Но что ж такое, что дилетант? Точно так же, как и другие; у вас все
больше дилетанты; это-то уж, Аркадий, я понимаю, потому что сама тоже
немножко принадлежу к вашему кругу.
- Нет, Михаил Иваныч Глинка не дилетант! - воскликнул, иронически
рассмеявшись, Лябьев. - Что такое его "Жизнь за царя"?.. Это целый мир,
который он создал один, без всяких хоть сколько-нибудь достойных ему
предшественников, - создал, легко сказать, оперу, большую, европейскую, а мы
только попискиваем романсики. Я вот просвистал удачно "Соловья" да тем и
кончил.
- Что ты говоришь: тем кончил? Мало ли твоих вещей? - продолжала
возражать Муза Николаевна.
- Вещичек, вещичек! - поправил ее Лябьев. - А все это отчего? Михаил
Иваныч вырос посреди оркестра настоящего, хорошего оркестра, который был у
его дяди, а потом мало ли у кого и где он учился: он брал уроки у Омана,
Ценнера, Карла Мейера, у Цейлера, да и не перечтешь всех, а я что?.. По
натуре моей, я знаю, что у меня был талант, но какое же музыкальное
воспитание я получил? Обо мне гораздо больше хлопотали, чтобы я чисто
произносил по-французски и хорошо танцевал.
- Этого уж не воротишь, - подхватила Муза Николаевна, - но мы должны
утешать себя теперь тем, что у нас сын будет музыкант, и мы его станем уж
серьезно учить.
- Непременно, непременно! - прокричал на всю комнату Лябьев. - Я продам
все, но повезу его в лучшую консерваторию в Европе.
- Прежде еще ты сам его должен учить, а потому тебе играть в карты
будет некогда.
На этих словах Музы Николаевны старая нянька ввела маленького Лябьева,
очень хорошенького собою мальчика, которому было уже три года.
Мать сейчас же посадила его себе на колени и спросила:
- Миша, ты будешь музыкантом?
- Да, - громко сказал Миша, мотнув своей большой курчавой головой.
- А кто из нас лучше играет: я или папаша?
- Он, папаша! - отвечал Миша и указал своим пухленьким пальцем на отца.
Музе Николаевне пришлось ехать в Кузьмищево, конечно, мимо знакомой нам
деревни Сосунцы, откуда повез ее тоже знакомый нам Иван Дорофеев, который
уже не торговлей занимался, а возил соседних бар, купцов, а также
переправлял в Петербург по зимам сало, масло, мед, грибы и от всего этого,
по-видимому, сильно раздышался: к прежней избе он пристроил еще другую -
большую; обе они у него были обшиты тесом и выкрашены на деревенский,
разумеется, вкус, пестровато и глуповато, но зато краска была терта на
чудеснейшем льняном масле и блестела, как бы покрытая лаком. Услыхав, что
сдают свезти в Кузьмищево едущую из Москвы барыню, Иван Дорофеев,
значительно уже поседевший, но все еще молодцеватый из себя, вышел, как
водится, на улицу. Сторговавшись с извозчиком в цене, он не работника послал
везти барыню, а захотел сам ехать и заложил лучшую свою тройку в бричку, в
которой ехала Муза Николаевна вдвоем с горничной; затем, усевшись на козлы и
выехав из деревни в поле, Иван Дорофеев не преминул вступить в разговор с
своими седоками.
- Надо быть, вы изволите ехать к Сусанне Николаевне? - обратился он
прямо к Музе Николаевне, сразу разобрав, кто горничная и кто барыня.
- К Сусанне Николаевне; я сестра ей, - отвечала та.
Иван Дорофеев вгляделся повнимательнее в Музу Николаевну.
- Вот бить-то бы меня, дурака! Не признал я вас, скажите на милость! -
произнес он. - Вы еще маленькой у нас останавливались, когда проезжали с
мамашей вашей.
- Да, я тогда была очень молода; я младшая из всех сестер.
- Вижу, вижу теперь, сударыня, а тоже, чай, замужем?
- Давно! - отвечала Муза Николаевна, невольно подумав про себя: "Мало
что замужем, но и в Сибири пожила". - Здорова ли сестра? - прибавила она.
- Здорова-с; своими глазами видел, что оне изволят сидеть на балконе...
Ездил тоже в Кузьмищево, пустошь луговую в кортому взять; своего-то сена у
нас, по крестьянскому нашему состоянию, мало, а я семь лошадей держу для
извоза: надоче было об этом переговорить с Сергеем Николаичем Сверстовым, -
изволите, полагаю, знать?
- Очень хорошо знаю; разве он теперь управляет у сестры имением?
- Он-с заведует, да и допрежь того, при старике еще, Сергей Николаич
всем заправлял: у них так это шло, что он по полевой части заведывает, а
супруга его... как ей имя-то? Смешное такое...
- Gnadige Frau, - напомнила ему Муза Николаевна.
- Так, кажись; но как же, сударыня, у ней имя этакое? Иностранное, что
ли, оно?..
- Это не имя, а прозвище, и значит "почтенная женщина".
- Вот что-с, понимаю, - проговорил Иван Дорофеев, - и ее справедливо
называют почтенной женщиной: такая доточная и рассудительная барыня, что и
сказать нельзя; господин доктор больше добрый, но она теперича по дому ли
что, или насчет денег, и даже по конторской части, все это под ее
распоряжением. Сусанне Николаевне за доброту ее послал бог таких
управляющих; все мы, даже соседи ихние, тому радуемся. Теперь так болтают,
что конский завод ваша сестрица хочет порешить, а чтобы в больнице больше
помещалось простого народа, - дай ей бог здоровья за то! Это что говорить?
Господам, сударыня, - продолжал он больше уже размышляющим тоном, - которые
богатые, так и следствует!.. Праведниками чрез то могут быть; нам так вот,
мужикам, не под силу того, и в царство-то небесное не за что попасть!
- Почему же? - спросила Муза Николаевна, несколько удивленная таким
мнением Ивана Дорофеева.
- Потому что-с, - объяснил он, - нам надо всю жизнь плутовать, а то
откедова же добудешь? Извольте-ка вы рассудить: с мужика барин берет, царь
берет, всякий что ни на есть чиновник берет, а ведь у нас только две руки на
работу, как и у других прочих; за неволю плутуешь, и иди потом за то в ад
кромешный.
- Но как же, господин извозчик, вы это говорите? Мало ли святых было из
мужиков и из нашей братьи - дворовых! - возразила ему горничная Музы
Николаевны, женщина средних лет и тоже, должно быть, бойкая на язык.
- Да это, может быть, голубушка, у вас, в Москве, а по нашим местам
что-то не слыхать того, по той причине, что в миру живучи, не спасешься, а в
монастыри-то нынче простой народ не принимают: все кутейники и кутейницы
туда лезут, благо их как саранчи голодной развелось.
Рассуждая таким образом, Иван Дорофеев уже проехал шедший из Сосунцов
лес, и по сторонам стал открываться тот же ландшафт, который я некогда
описывал, но только летний и дневной. Стоявшие почти на окраине горизонта
деревни виднелись ясно. Мельница близ дороги по-прежнему махала своими
длинными крыльями; на полях высилась слегка волнуемая ветром рожь. По местам
на лугах сгребали сено бабы в одних рубахах, но с красными платками на
головах. Все они кланялись проезжающей барыне, на что Муза Николаевна
отвечала низким и приветливым поклоном; московская же горничная ее едва
только склоняла им голову, желая тем выразить свое столичное превосходство.
Далее в паровом поле гулял табун лошадей, от которого отбившись молодой
жеребенок как бы из любопытства подбежал довольно близко к дороге и, подняв
свою тонкую голову, заржал, на что Иван Дорофеев, крикнув: "Я-те, дьяволенок
этакий!" - хлопнул по воздуху плетью. Напуганный этим, жеребенок повернул
назад и марш-маршем понесся к матке. До Кузьмищева, наконец, было весьма
недалеко. Иван Дорофеев стал погонять лошадей, приговаривая: "Ну, ну, ну,
матушки, выносите с горки на горку, а кучеру на водку!" Спустившееся между
тем довольно низко солнце прямо светило моим путникам в глаза, так что Иван
Дорофеев, приложив ко лбу руку наподобие глазного зонтика, несколько минут
смотрел вдаль, а потом как бы сам с собою проговорил:
- К нам навстречу, надо быть, едет чья-то коляска.
- Коляска? Какая, чья? - спросила стремительно Муза Николаевна.
Иван Дорофеев продолжал из-под руки смотреть вдаль.
- Да чуть ли не Сусанна Николаевна; это ихняя вороная четверка. Ишь ты,
дышловые-то как ноги мечут, словно львы!
- Сусанна? - воскликнула Муза Николаевна и высунулась вся из брички,
чтобы лучше рассмотреть даль.
- Она самая-с, - отвечал утвердительно Иван Дорофеев и погнал лошадей
во все лопатки.
Когда бричка и коляска съехались, то обе сестры взвизгнули и, едва дав
отпереть дверцы экипажей, выскочили проворно на дорогу и бросились друг к
другу в объятия, причем Сусанна Николаевна рыдала и дрожала всем телом, так
что Муза Николаевна принуждена была поддерживать ее.
- Ну, сядем, я с тобой поеду! - сказала она.
- Нет, нет, - возразила Сусанна Николаевна совершенно взволнованным
голосом, - я хочу с тобой пойти пешком!
Видимо, что ей больше всего хотелось остаться поскорее с сестрой
вдвоем.
- Пойдем! - отвечала ей покорно Муза Николаевна.
Они пошли, а экипажи поехали сзади их.
Несмотря на свой расстроенный вид, Сусанна Николаевна, слегка
опиравшаяся на руку сестры, была художественно-прекрасна: ее довольно
высокий стан представлял классическую стройность; траурная вуаль шляпки
развевалась по воздуху; глаза были исполнены лихорадочного огня, заметный
румянец покрывал ее обычно бледное лицо. Крепко пожимая руку Музы
Николаевны, она ей отвечала:
- Благодарю, спасибо тебе, Музочка, что ты приехала; я тебе одной все
скажу; здесь услышат; сядем лучше в коляску!
И обе сестры сели в коляску.
- Поезжай скорей! - приказала Сусанна Николаевна кучеру.
Кони-львы, еще выращенные и приезженные покойным Егором Егорычем,
понеслись стрелой, так что Иван Дорофеич начал уже отставать на своей
тройке, на что горничная Музы Николаевны выразила неудовольствие.
- Да как же, милостивая государыня, быть-то тут? - сказал он ей с своей
стороны насмешливо. - Те-то лошади - жеребцы, а у меня все кобылы.
- Ах, пожалуйста, это все равно! - проговорила с гримасою горничная.
- Как все равно? Мужик или баба, разве они одинаково могут бегать?
Бабы-то словно бы все косолапые, а не прямоногие.
- Прошу вас оставить ваши глупые шутки! Я не такая, как, может, вы
думаете, - остановила его с сердцем горничная.
- Да это как вам угодно, а я об вас ничего худого не думаю, -
проговорил тем же насмешливым голосом Иван Дорофеев и продолжал ехать
средней рысцой.
Горничная ужасно на это бесилась, но уже молчала.
В коляске Сусанне Николаевне, по-видимому, снова хотелось заговорить с
сестрой откровенно, но и тут было нельзя; на передней лавочке чопорно
восседала gnadige Frau, имевшая последнее время правилом для себя
сопровождать Сусанну Николаевну всюду.
По приезде в Кузьмищево Сусанна Николаевна взяла было сестру за руку и
повела к себе, но gnadige Frau остановила ее, проговорив:
- Музе Николаевне надобно с дороги умыться и переменить свой туалет.
- Да, я ужасно какая! - подтвердила Муза Николаевна.
- Ну, поди, переоденься, только скорей приходи ко мне! - разрешила ей
Сусанна Николаевна.
Gnadige Frau направила Музу Николаевну наверх, в ту самую комнату,
которую та занимала в девичестве своем.
- Ваше прежнее пепелище! - проговорила она и вместе с тем притворила
довольно плотно дверь комнаты. - Я имею вам два слова сказать... -
продолжала gnadige Frau с явной уже таинственностью. - Вы внимательней
расспросите Сусанну Николаевну, что такое с ней: она волнуется и плачет
целые дни... Мы третий день ездим к вам навстречу, как будто бы вы могли
перелететь из Москвы!
- Может быть, она стала тосковать после того, как прочла духовное
завещание Егора Егорыча.
Gnadige Frau отвечала на это, пожав плечам":
- Я даже не знаю, прочла ли его Сусанна Николаевна; она тут как-то
проговаривала, что намерена вскрыть духовное завещание, потому что прошло
гораздо более девяти месяцев.
- Почему же до девяти месяцев нельзя было вскрыть завещания? - невольно
перебила gnadige Frau Муза Николаевна.
- Это наше масонское правило! - объяснила та. - Мы убеждены, что
человек не умирает полною смертью, восприняв которую, он только погружается
в землю, как бы в лоно матери, и в продолжение девяти месяцев, подобно
младенцу, из ветхого Адама преобразуется в нового, или, лучше сказать,
первобытного, безгреховного Адама; из плоти он переходит в дух, и до девяти
месяцев связь всякого умершего с землею не прекращается; он, может быть,
даже чувствует все, что здесь происходит; но вдруг кто-нибудь будет
недоволен завещанной им волей... Согласитесь, что это будет тревожить
умершего, нарушится спокойствие праха. Поняли меня?
- Да, - отвечала Муза Николаевна, хотя, говоря правду, она очень мало
поняла, а потому поспешила перевести разговор на сестру. - Но как же и в чем
Сусанна проводит время?
- В том, что мучится и страдает и со мной ни о чем серьезно не говорит!
- слегка воскликнула gnadige Frau, видимо, обижавшаяся, что Сусанна
Николаевна, особенно после возвращения из-за границы, была с нею скрытна. -
Однако я вас не задерживаю, поспешите к сестрице вашей! - заключила она и,
уйдя, послала к Музе Николаевне горничную, с помощью которой та очень скоро
переоделась и прошла к сестре, сидевшей в прежде бывшей спальне Егора
Егорыча и ныне составлявшей постоянное местопребывание Сусанны Николаевны. В
комнате этой все оставалось по-прежнему; только портрет Юнга Сусанна
Николаевна заменила мастерским портретом Егора Егорыча, который она упросила
его снять с себя за границей и в этом случае опять-таки помог ей Терхов,
который нарочно съездил из Бадена в Мюнхен и привез художника, еще молодого,
но причисляющегося к первоклассным портретистам. Портретом же Юнга завладела
gnadige Frau и повесила его над своей кроватью, считая изображение
мистического поэта лучшим украшением своего скромного обиталища. Сусанна
Николаевна, когда вошла к ней Муза, сидела с глазами, опущенными на
исписанный лист бумаги. Увидев сестру, она подала ей этот исписанный лист и
проговорила:
- Прочти и научи меня, что мне делать.
Муза Николаевна начала читать. Передавать читателю буквально, что писал
Егор Егорыч, довольно трудно. Видимо, что он уже был в сильно болезненном
состоянии. Мысли и чувствования у него путались и были накиданы без всякой
связи. Одно можно было вывести из всех его отвлеченных выражений и
восклицаний - это вопль невыносимых страданий и мук о том, что он заел
молодость и весь век Сусанны Николаевны. Прося об отпущении ему этого греха,
Егор Егорыч вместе с тем умолял свою супругу предаться всем радостям земной
жизни, прелесть которой может оценить только человек, уже лежащий на одре
смерти, и первою из земных радостей Егор Егорыч считал любовь. "Ты должна
полюбить, - писал он прямо, - чувства этого во всей полноте ты еще не
испытала. Благословляю тебя быть женой и матерью: любящее сердце твое
требует этого. В выборе твоем ты не ошибешься: около тебя стоит человек,
который любит тебя и достоин быть тобою любимым. Он есть Терхов. Я его
внимательно изучал; это человек чистого сердца и глубоко-серьезного ума. Идя
среди искусов жизни под его руководством, ты будешь так же приближаться к
богу, как приближалась бы, идя со мной по пути масонства". Далее шли
приказания Сусанне Николаевне никого не брать в управляющие, кроме
Сверстова, которому сверх того сейчас отделить по купчей крепости усадьбу в
сорок душ. В конце своего завещания Егор Егорыч просил Сусанну Николаевну о
том, что если будет у ней ребенок - сын, то чтобы она исходатайствовала ему
фамилию Терхов-Марфин.
- Все это очень умно, очень благородно, и тебе остается только
поступить, как написано Егором Егорычем.
- Но, милая Муза, - воскликнула Сусанна Николаевна, - неужели ты не
понимаешь, что не Егор Егорыч виноват передо мной, а я уморила его тем, что
на его глазах увлекалась разными господами?!
- Ну, положим, так; я согласна с тобой, хоть тут слова правды нет; но
теперь Егор Егорыч умер, и ты, я думаю, должна исполнять волю его во всех
отношениях; а потому я завтра же напишу Терхову, чтобы он приехал.
- Сохрани боже, сохрани боже! - почти закричала Сусанна Николаевна.
- Почему же боже сохрани? - возразила Муза Николаевна. - Неужели в
самом деле ты думаешь в двадцать восемь лет жить в этой глуши одна, ходить
только на могилу мужа твоего? Ты с ума сойдешь, если будешь вести такую
жизнь.
- Знаю, может быть, - подтвердила Сусанна Николаевна. - Но пойми ты
меня: мне не только что людей всех здешних, но даже стен этих будет стыдно,
что я сделалась женой другого.
- Тогда поедем в Москву, если тебе так стыдно здесь, - сказала на это
Муза Николаевна.
- В Москве - да, лучше... там еще, может быть, я могу; но покуда не
будем об этом говорить! - попросила Сусанна Николаевна.
Вскоре после того был накрыт ужин, на который пришел также и
возвратившийся с своих хозяйственных хлопот доктор. Искренне обрадованный
приездом Музы Николаевны, он с первых же слов отнесся к ней с вопросом:
- Извините вы меня, сударыня, но не известно ли вам, по жизни вашей в
Москве, что творит там некто действительный статский советник Тулузов,
которого было я упрятал в острог, но который уж давно выпущен?
- Известно немного, - ответила ему Муза Николаевна. - Он живет теперь
большим барином, дает роскошные обеды и набирает себе все больше и больше
откупов.
- Вот как-с! - произнес Сверстов с перекошенным от затаенной злости
лицом. - Егор Егорыч, значит, справедливо предсказывал, что у нас не Христос
выгонит из храма мытарей, а мытари выгонят рыбарей, что масонство на долгие
годы должно умереть, и воссияет во всем своем величии откупщицкая и кабацкая
сила. Посмотрим-с, посмотрим, какую пользу правительство извлечет из этого
для себя и для народа; но только я на этом не удовлетворюсь!.. Нет, я подам
прошение на высочайшее имя: пусть или меня сошлют в каторгу, если я
клеветник, или Тулузова в рудники упрячут, когда я докажу, что он убийца.
- Что за вздор ты говоришь! Разве можно теперь доказать это? -
возразила мужу gnadige Frau.
- Так что же мне, - воскликнул он, - с неочищенной душой и предстать на
страшный суд?
- Чем же не очищена душа твоя будет, - продолжала возражать gnadige
Frau. - Ты пытался, ты доносил, тебе не поверили, и в грехе будут виноваты
они, а не ты.
- Но я должен пытаться не один, а десять, двадцать раз! - кипятился
доктор.
- Тогда тебя, пожалуй, сочтут за человека не в полном рассудке и
посадят в сумасшедший дом! - предусмотрительно и насмешливо заметила gnadige
Frau.
- Может быть, - согласился доктор, - по крайней мере, я тогда исполню
все, что было в моей возможности.
- Да это исполняй, кто тебе мешает! - заключила этот спор тем же
насмешливым тоном gnadige Frau, очень хорошо знавшая, что она сумеет не
допустить мужа подать такую несообразную с здравым рассудком просьбу.
После ужина сейчас же все разошлись по своим комнатам, и Муза
Николаевна, утомленная трехдневной дорогой, заснула было крепчайшим сном, но
часу в первом ее вдруг разбудила горничная и проговорила испуганным голосом:
- Пожалуйте к сестрице, им очень нехорошо-с!
- Что такое с ней? - спросила, в свою очередь, с испугом Муза
Николаевна.
- Не знаю-с; при них Фадеевна осталась, а я за вами побежала, - сказала
горничная.
Муза Николаевна в одной сорочке, надев только на босую ногу туфли,
пошла к сестре, которую она нашла почти лежащей в объятиях Фадеевны и
имеющей глаза закрытыми. Муза Николаевна осторожно подошла к ней.
- Тебе нездоровится, Сусанна? - окликнула она ее.
- Да, но дай мне твою руку! - отвечала на это Сусанна Николаевна,
все-таки не открывая глаз.
Муза Николаевна приняла ее из объятий Фадеевны в свои объятия.
- С нашим Петькой возжалась! - подхватил Максинька.
- Не с одним вашим Петькой, - отозвался пристав, - мало ли тут у нее
было; а поселившись теперь в деревне, вдосталь принялась откалывать разные
штуки: сначала связалась с тамошним инвалидным поручиком, расстроила было
совершенно его семейную жизнь, а теперь, говорят, пьет напропалую и кутит с
мужиками своими.
- Фу ты, боже мой, какая мерзость! - невольно воскликнул Лябьев.
- По-вашему, вот мерзость, а по законам нашим это ничего не значит! -
воскликнул тоже и частный пристав. - Даже любовные письма госпожи Тулузовой,
в которых она одному здешнему аристократику пишет: "Будь, душенька,
тут-то!", или прямо: "Приезжай, душенька, ко мне ночевать; жду тебя с
распростертыми объятиями", и того не берут во внимание.
- Это она писала к этому камер-юнкеру, который прежде все сюда ходил? -
спросил Максинька.
- Тому самому! - подтвердил пристав.
- Но где ж вы могли достать эти письма? - проговорил Лябьев.
- Мы их купили у этого господина за пятьсот рублей... штук двадцать;
баричи-то наши до чего нынче доходят: своего состояния нема, из службы
отовсюду повыгнали, теперь и пребывает шатающим, болтающим, моли бога о нас.
Но извините, однако, мне пора ехать по наряду в театр, - заключил пристав и,
распрощавшись с своими собеседниками, проворно ушел и затем, каким-то
кубарем спустившись с лестницы, направился в театр.
- Этот пристав - подлец великий! - сказал тотчас же после его ухода
Максинька.
- Великий? - повторил Лябьев.
- Ух какой, первейший из первейших! Говорит, в частную службу идет, а
какая и зачем ему служба нужна? Будет уж, нахапал, тысяч триста имеет в
ломбарде.
- Не может быть! - не поверил Лябьев.
- Уверяю вас, но что об этом говорить! Позвольте мне лучше предложить
вам выпить со мной пива! - сказал Максинька, решившийся на свой счет
угостить себя и Лябьева.
- О, нет-с, - не позволил ему тот, - лучше я вас угощу, и не пивом, а
портером.
- Благодарю, - сказал с нескрываемым удовольствием Максинька, и когда
портер был подан и разлит, он поднял свой стакан вверх и произнес
громогласно: - Пью за ваше здоровье, как за первого русского композитора!
- Не врите, не врите, Максинька, - остановил его Лябьев, - есть много
других получше меня: первый русский композитор Глинка.
- Так! - не отвергнул Максинька.
Затем, по уходе Лябьева, Максинька пребывал некоторое время как бы в
нерешительном состоянии, а потом вдруг проговорил необыкновенно веселым
голосом половому:
- Миша, дай-ка мне еще бутылочку пива!
- Да вы и без того много надолжали; хозяин велел только вам верить до
двадцати пар, а вы уж...
- Ну, ну, ну! Что за счеты! - остановил его Максинька одновременно
ласковым и повелительным голосом.
Половой, усмехнувшись, пошел и принес Максиньке бутылку пива, которую
тот принялся распивать с величайшим наслаждением и, видимо, предавался в это
время самым благороднейшим чувствованиям.
Однажды, это уж было в начале лета, Муза Николаевна получила весьма
странное письмо от Сусанны Николаевны.
"Музочка, душенька, ангел мой, - писала та, - приезжай ко мне, не медля
ни минуты, в Кузьмищево, иначе я умру. Я не знаю, что со мною будет; я,
может быть, с ума сойду. Я решилась, наконец, распечатать завещание Егора
Егорыча. Оно страшно и отрадно для меня, и какая, Музочка, я гадкая женщина.
Всего я не могу тебе написать, у меня на это ни сил, ни смелости не
хватает".
Когда Муза Николаевна показала это письмо Лябьеву, он сказал:
- Тебе надобно ехать!
- Непременно, - подхватила Муза Николаевна, - а то Сусанна, пожалуй, в
самом деле с ума сойдет.
- Положим, что с ума не сойдет, - возразил Лябьев, - и я наперед
уверен, что все это творится с ней по милости Терхова: он тут главную роль
играет.
- Конечно, без сомнения! - подхватила Муза Николаевна.
- А с ним ты перед отъездом не повидаешься? - спросил Лябьев.
Муза Николаевна несколько мгновений подумала.
- Но зачем мне с ним видеться? - начала она с вопроса. - Подать ему
какую-нибудь надежду от себя - это опасно; может быть, ты и я в этом
ошибаемся, и это совсем не то...
- Отчего же не то? - сказал с недоумением Лябьев.
- Оттого что... как это знать?.. Может быть, Егор Егорыч завещал
Сусанне идти в монастырь.
- Какие глупости! - воскликнул Лябьев. - Тогда к чему же ее фраза, что
ей отрадно и страшно?
- К тому, что идти в монастырь Сусанне отрадно, а вместе с тем она
боится, сумеет ли вынести монастырскую жизнь.
- Нет, твое предположение - вздор! - отвергнул с решительностью Лябьев.
- Не спорю, но ты согласись, что мне лучше не видеться с Терховым, и от
этого надобно уехать как можно скорей, завтра же!
- Завтра же и поезжай! - разрешил ей Аркадий Михайлыч.
- Я поеду, но меня тут две вещи беспокоят: во-первых, наш мальчуган;
при нем, разумеется, останется няня, а потом и ты не изволь уходить из дому
надолго.
- Куда ж мне уходить? - отозвался Лябьев.
- Да в тот же клуб, где ты уже был и поиграл там, - заметила с легкой
укоризной Муза Николаевна, более всего на свете боявшаяся, чтобы к мужу не
возвратилась его прежняя страсть к картам.
Лябьев, в свою очередь, был весьма сконфужен таким замечанием жены.
- Что ж, что я был в клубе; я там выиграл, а не проиграл! - проговорил
он каким-то нетвердым голосом.
- Это ничего не значит, - возразила ему супруга, - сегодня ты выиграл,
а завтра проиграешь вдвое больше; и зачем ты опять начал играть, скажи,
пожалуйста?
- Ах, Муза, ты, я вижу, до сих пор меня не понимаешь! - произнес Лябьев
и взял себя за голову, как бы желая тем выразить, что его давно гложет
какое-то затаенное горе.
- Напротив, я тебя очень хорошо понимаю, - не согласилась с ним Муза
Николаевна, - тебе скучно без карт.
- Скучно; а почему мне скучно?
- Потому, что ты недоволен всем, что ты теперь ни напишешь.
- Да как же мне быть довольным? Даже друзья мои, которым когда я сыграю
что-нибудь свое, прималчивают, и если не хулят, то и не хвалят.
- Ну, что ж с этим делать? Надобно быть довольным тем, что есть; имя
себе ты сделал, - утешала его Муза Николаевна.
- Какое у меня имя! - возразил с досадой Лябьев. - Я не музыкант даже
настоящий, а только дилетант.
- Но что ж такое, что дилетант? Точно так же, как и другие; у вас все
больше дилетанты; это-то уж, Аркадий, я понимаю, потому что сама тоже
немножко принадлежу к вашему кругу.
- Нет, Михаил Иваныч Глинка не дилетант! - воскликнул, иронически
рассмеявшись, Лябьев. - Что такое его "Жизнь за царя"?.. Это целый мир,
который он создал один, без всяких хоть сколько-нибудь достойных ему
предшественников, - создал, легко сказать, оперу, большую, европейскую, а мы
только попискиваем романсики. Я вот просвистал удачно "Соловья" да тем и
кончил.
- Что ты говоришь: тем кончил? Мало ли твоих вещей? - продолжала
возражать Муза Николаевна.
- Вещичек, вещичек! - поправил ее Лябьев. - А все это отчего? Михаил
Иваныч вырос посреди оркестра настоящего, хорошего оркестра, который был у
его дяди, а потом мало ли у кого и где он учился: он брал уроки у Омана,
Ценнера, Карла Мейера, у Цейлера, да и не перечтешь всех, а я что?.. По
натуре моей, я знаю, что у меня был талант, но какое же музыкальное
воспитание я получил? Обо мне гораздо больше хлопотали, чтобы я чисто
произносил по-французски и хорошо танцевал.
- Этого уж не воротишь, - подхватила Муза Николаевна, - но мы должны
утешать себя теперь тем, что у нас сын будет музыкант, и мы его станем уж
серьезно учить.
- Непременно, непременно! - прокричал на всю комнату Лябьев. - Я продам
все, но повезу его в лучшую консерваторию в Европе.
- Прежде еще ты сам его должен учить, а потому тебе играть в карты
будет некогда.
На этих словах Музы Николаевны старая нянька ввела маленького Лябьева,
очень хорошенького собою мальчика, которому было уже три года.
Мать сейчас же посадила его себе на колени и спросила:
- Миша, ты будешь музыкантом?
- Да, - громко сказал Миша, мотнув своей большой курчавой головой.
- А кто из нас лучше играет: я или папаша?
- Он, папаша! - отвечал Миша и указал своим пухленьким пальцем на отца.
Музе Николаевне пришлось ехать в Кузьмищево, конечно, мимо знакомой нам
деревни Сосунцы, откуда повез ее тоже знакомый нам Иван Дорофеев, который
уже не торговлей занимался, а возил соседних бар, купцов, а также
переправлял в Петербург по зимам сало, масло, мед, грибы и от всего этого,
по-видимому, сильно раздышался: к прежней избе он пристроил еще другую -
большую; обе они у него были обшиты тесом и выкрашены на деревенский,
разумеется, вкус, пестровато и глуповато, но зато краска была терта на
чудеснейшем льняном масле и блестела, как бы покрытая лаком. Услыхав, что
сдают свезти в Кузьмищево едущую из Москвы барыню, Иван Дорофеев,
значительно уже поседевший, но все еще молодцеватый из себя, вышел, как
водится, на улицу. Сторговавшись с извозчиком в цене, он не работника послал
везти барыню, а захотел сам ехать и заложил лучшую свою тройку в бричку, в
которой ехала Муза Николаевна вдвоем с горничной; затем, усевшись на козлы и
выехав из деревни в поле, Иван Дорофеев не преминул вступить в разговор с
своими седоками.
- Надо быть, вы изволите ехать к Сусанне Николаевне? - обратился он
прямо к Музе Николаевне, сразу разобрав, кто горничная и кто барыня.
- К Сусанне Николаевне; я сестра ей, - отвечала та.
Иван Дорофеев вгляделся повнимательнее в Музу Николаевну.
- Вот бить-то бы меня, дурака! Не признал я вас, скажите на милость! -
произнес он. - Вы еще маленькой у нас останавливались, когда проезжали с
мамашей вашей.
- Да, я тогда была очень молода; я младшая из всех сестер.
- Вижу, вижу теперь, сударыня, а тоже, чай, замужем?
- Давно! - отвечала Муза Николаевна, невольно подумав про себя: "Мало
что замужем, но и в Сибири пожила". - Здорова ли сестра? - прибавила она.
- Здорова-с; своими глазами видел, что оне изволят сидеть на балконе...
Ездил тоже в Кузьмищево, пустошь луговую в кортому взять; своего-то сена у
нас, по крестьянскому нашему состоянию, мало, а я семь лошадей держу для
извоза: надоче было об этом переговорить с Сергеем Николаичем Сверстовым, -
изволите, полагаю, знать?
- Очень хорошо знаю; разве он теперь управляет у сестры имением?
- Он-с заведует, да и допрежь того, при старике еще, Сергей Николаич
всем заправлял: у них так это шло, что он по полевой части заведывает, а
супруга его... как ей имя-то? Смешное такое...
- Gnadige Frau, - напомнила ему Муза Николаевна.
- Так, кажись; но как же, сударыня, у ней имя этакое? Иностранное, что
ли, оно?..
- Это не имя, а прозвище, и значит "почтенная женщина".
- Вот что-с, понимаю, - проговорил Иван Дорофеев, - и ее справедливо
называют почтенной женщиной: такая доточная и рассудительная барыня, что и
сказать нельзя; господин доктор больше добрый, но она теперича по дому ли
что, или насчет денег, и даже по конторской части, все это под ее
распоряжением. Сусанне Николаевне за доброту ее послал бог таких
управляющих; все мы, даже соседи ихние, тому радуемся. Теперь так болтают,
что конский завод ваша сестрица хочет порешить, а чтобы в больнице больше
помещалось простого народа, - дай ей бог здоровья за то! Это что говорить?
Господам, сударыня, - продолжал он больше уже размышляющим тоном, - которые
богатые, так и следствует!.. Праведниками чрез то могут быть; нам так вот,
мужикам, не под силу того, и в царство-то небесное не за что попасть!
- Почему же? - спросила Муза Николаевна, несколько удивленная таким
мнением Ивана Дорофеева.
- Потому что-с, - объяснил он, - нам надо всю жизнь плутовать, а то
откедова же добудешь? Извольте-ка вы рассудить: с мужика барин берет, царь
берет, всякий что ни на есть чиновник берет, а ведь у нас только две руки на
работу, как и у других прочих; за неволю плутуешь, и иди потом за то в ад
кромешный.
- Но как же, господин извозчик, вы это говорите? Мало ли святых было из
мужиков и из нашей братьи - дворовых! - возразила ему горничная Музы
Николаевны, женщина средних лет и тоже, должно быть, бойкая на язык.
- Да это, может быть, голубушка, у вас, в Москве, а по нашим местам
что-то не слыхать того, по той причине, что в миру живучи, не спасешься, а в
монастыри-то нынче простой народ не принимают: все кутейники и кутейницы
туда лезут, благо их как саранчи голодной развелось.
Рассуждая таким образом, Иван Дорофеев уже проехал шедший из Сосунцов
лес, и по сторонам стал открываться тот же ландшафт, который я некогда
описывал, но только летний и дневной. Стоявшие почти на окраине горизонта
деревни виднелись ясно. Мельница близ дороги по-прежнему махала своими
длинными крыльями; на полях высилась слегка волнуемая ветром рожь. По местам
на лугах сгребали сено бабы в одних рубахах, но с красными платками на
головах. Все они кланялись проезжающей барыне, на что Муза Николаевна
отвечала низким и приветливым поклоном; московская же горничная ее едва
только склоняла им голову, желая тем выразить свое столичное превосходство.
Далее в паровом поле гулял табун лошадей, от которого отбившись молодой
жеребенок как бы из любопытства подбежал довольно близко к дороге и, подняв
свою тонкую голову, заржал, на что Иван Дорофеев, крикнув: "Я-те, дьяволенок
этакий!" - хлопнул по воздуху плетью. Напуганный этим, жеребенок повернул
назад и марш-маршем понесся к матке. До Кузьмищева, наконец, было весьма
недалеко. Иван Дорофеев стал погонять лошадей, приговаривая: "Ну, ну, ну,
матушки, выносите с горки на горку, а кучеру на водку!" Спустившееся между
тем довольно низко солнце прямо светило моим путникам в глаза, так что Иван
Дорофеев, приложив ко лбу руку наподобие глазного зонтика, несколько минут
смотрел вдаль, а потом как бы сам с собою проговорил:
- К нам навстречу, надо быть, едет чья-то коляска.
- Коляска? Какая, чья? - спросила стремительно Муза Николаевна.
Иван Дорофеев продолжал из-под руки смотреть вдаль.
- Да чуть ли не Сусанна Николаевна; это ихняя вороная четверка. Ишь ты,
дышловые-то как ноги мечут, словно львы!
- Сусанна? - воскликнула Муза Николаевна и высунулась вся из брички,
чтобы лучше рассмотреть даль.
- Она самая-с, - отвечал утвердительно Иван Дорофеев и погнал лошадей
во все лопатки.
Когда бричка и коляска съехались, то обе сестры взвизгнули и, едва дав
отпереть дверцы экипажей, выскочили проворно на дорогу и бросились друг к
другу в объятия, причем Сусанна Николаевна рыдала и дрожала всем телом, так
что Муза Николаевна принуждена была поддерживать ее.
- Ну, сядем, я с тобой поеду! - сказала она.
- Нет, нет, - возразила Сусанна Николаевна совершенно взволнованным
голосом, - я хочу с тобой пойти пешком!
Видимо, что ей больше всего хотелось остаться поскорее с сестрой
вдвоем.
- Пойдем! - отвечала ей покорно Муза Николаевна.
Они пошли, а экипажи поехали сзади их.
Несмотря на свой расстроенный вид, Сусанна Николаевна, слегка
опиравшаяся на руку сестры, была художественно-прекрасна: ее довольно
высокий стан представлял классическую стройность; траурная вуаль шляпки
развевалась по воздуху; глаза были исполнены лихорадочного огня, заметный
румянец покрывал ее обычно бледное лицо. Крепко пожимая руку Музы
Николаевны, она ей отвечала:
- Благодарю, спасибо тебе, Музочка, что ты приехала; я тебе одной все
скажу; здесь услышат; сядем лучше в коляску!
И обе сестры сели в коляску.
- Поезжай скорей! - приказала Сусанна Николаевна кучеру.
Кони-львы, еще выращенные и приезженные покойным Егором Егорычем,
понеслись стрелой, так что Иван Дорофеич начал уже отставать на своей
тройке, на что горничная Музы Николаевны выразила неудовольствие.
- Да как же, милостивая государыня, быть-то тут? - сказал он ей с своей
стороны насмешливо. - Те-то лошади - жеребцы, а у меня все кобылы.
- Ах, пожалуйста, это все равно! - проговорила с гримасою горничная.
- Как все равно? Мужик или баба, разве они одинаково могут бегать?
Бабы-то словно бы все косолапые, а не прямоногие.
- Прошу вас оставить ваши глупые шутки! Я не такая, как, может, вы
думаете, - остановила его с сердцем горничная.
- Да это как вам угодно, а я об вас ничего худого не думаю, -
проговорил тем же насмешливым голосом Иван Дорофеев и продолжал ехать
средней рысцой.
Горничная ужасно на это бесилась, но уже молчала.
В коляске Сусанне Николаевне, по-видимому, снова хотелось заговорить с
сестрой откровенно, но и тут было нельзя; на передней лавочке чопорно
восседала gnadige Frau, имевшая последнее время правилом для себя
сопровождать Сусанну Николаевну всюду.
По приезде в Кузьмищево Сусанна Николаевна взяла было сестру за руку и
повела к себе, но gnadige Frau остановила ее, проговорив:
- Музе Николаевне надобно с дороги умыться и переменить свой туалет.
- Да, я ужасно какая! - подтвердила Муза Николаевна.
- Ну, поди, переоденься, только скорей приходи ко мне! - разрешила ей
Сусанна Николаевна.
Gnadige Frau направила Музу Николаевну наверх, в ту самую комнату,
которую та занимала в девичестве своем.
- Ваше прежнее пепелище! - проговорила она и вместе с тем притворила
довольно плотно дверь комнаты. - Я имею вам два слова сказать... -
продолжала gnadige Frau с явной уже таинственностью. - Вы внимательней
расспросите Сусанну Николаевну, что такое с ней: она волнуется и плачет
целые дни... Мы третий день ездим к вам навстречу, как будто бы вы могли
перелететь из Москвы!
- Может быть, она стала тосковать после того, как прочла духовное
завещание Егора Егорыча.
Gnadige Frau отвечала на это, пожав плечам":
- Я даже не знаю, прочла ли его Сусанна Николаевна; она тут как-то
проговаривала, что намерена вскрыть духовное завещание, потому что прошло
гораздо более девяти месяцев.
- Почему же до девяти месяцев нельзя было вскрыть завещания? - невольно
перебила gnadige Frau Муза Николаевна.
- Это наше масонское правило! - объяснила та. - Мы убеждены, что
человек не умирает полною смертью, восприняв которую, он только погружается
в землю, как бы в лоно матери, и в продолжение девяти месяцев, подобно
младенцу, из ветхого Адама преобразуется в нового, или, лучше сказать,
первобытного, безгреховного Адама; из плоти он переходит в дух, и до девяти
месяцев связь всякого умершего с землею не прекращается; он, может быть,
даже чувствует все, что здесь происходит; но вдруг кто-нибудь будет
недоволен завещанной им волей... Согласитесь, что это будет тревожить
умершего, нарушится спокойствие праха. Поняли меня?
- Да, - отвечала Муза Николаевна, хотя, говоря правду, она очень мало
поняла, а потому поспешила перевести разговор на сестру. - Но как же и в чем
Сусанна проводит время?
- В том, что мучится и страдает и со мной ни о чем серьезно не говорит!
- слегка воскликнула gnadige Frau, видимо, обижавшаяся, что Сусанна
Николаевна, особенно после возвращения из-за границы, была с нею скрытна. -
Однако я вас не задерживаю, поспешите к сестрице вашей! - заключила она и,
уйдя, послала к Музе Николаевне горничную, с помощью которой та очень скоро
переоделась и прошла к сестре, сидевшей в прежде бывшей спальне Егора
Егорыча и ныне составлявшей постоянное местопребывание Сусанны Николаевны. В
комнате этой все оставалось по-прежнему; только портрет Юнга Сусанна
Николаевна заменила мастерским портретом Егора Егорыча, который она упросила
его снять с себя за границей и в этом случае опять-таки помог ей Терхов,
который нарочно съездил из Бадена в Мюнхен и привез художника, еще молодого,
но причисляющегося к первоклассным портретистам. Портретом же Юнга завладела
gnadige Frau и повесила его над своей кроватью, считая изображение
мистического поэта лучшим украшением своего скромного обиталища. Сусанна
Николаевна, когда вошла к ней Муза, сидела с глазами, опущенными на
исписанный лист бумаги. Увидев сестру, она подала ей этот исписанный лист и
проговорила:
- Прочти и научи меня, что мне делать.
Муза Николаевна начала читать. Передавать читателю буквально, что писал
Егор Егорыч, довольно трудно. Видимо, что он уже был в сильно болезненном
состоянии. Мысли и чувствования у него путались и были накиданы без всякой
связи. Одно можно было вывести из всех его отвлеченных выражений и
восклицаний - это вопль невыносимых страданий и мук о том, что он заел
молодость и весь век Сусанны Николаевны. Прося об отпущении ему этого греха,
Егор Егорыч вместе с тем умолял свою супругу предаться всем радостям земной
жизни, прелесть которой может оценить только человек, уже лежащий на одре
смерти, и первою из земных радостей Егор Егорыч считал любовь. "Ты должна
полюбить, - писал он прямо, - чувства этого во всей полноте ты еще не
испытала. Благословляю тебя быть женой и матерью: любящее сердце твое
требует этого. В выборе твоем ты не ошибешься: около тебя стоит человек,
который любит тебя и достоин быть тобою любимым. Он есть Терхов. Я его
внимательно изучал; это человек чистого сердца и глубоко-серьезного ума. Идя
среди искусов жизни под его руководством, ты будешь так же приближаться к
богу, как приближалась бы, идя со мной по пути масонства". Далее шли
приказания Сусанне Николаевне никого не брать в управляющие, кроме
Сверстова, которому сверх того сейчас отделить по купчей крепости усадьбу в
сорок душ. В конце своего завещания Егор Егорыч просил Сусанну Николаевну о
том, что если будет у ней ребенок - сын, то чтобы она исходатайствовала ему
фамилию Терхов-Марфин.
- Все это очень умно, очень благородно, и тебе остается только
поступить, как написано Егором Егорычем.
- Но, милая Муза, - воскликнула Сусанна Николаевна, - неужели ты не
понимаешь, что не Егор Егорыч виноват передо мной, а я уморила его тем, что
на его глазах увлекалась разными господами?!
- Ну, положим, так; я согласна с тобой, хоть тут слова правды нет; но
теперь Егор Егорыч умер, и ты, я думаю, должна исполнять волю его во всех
отношениях; а потому я завтра же напишу Терхову, чтобы он приехал.
- Сохрани боже, сохрани боже! - почти закричала Сусанна Николаевна.
- Почему же боже сохрани? - возразила Муза Николаевна. - Неужели в
самом деле ты думаешь в двадцать восемь лет жить в этой глуши одна, ходить
только на могилу мужа твоего? Ты с ума сойдешь, если будешь вести такую
жизнь.
- Знаю, может быть, - подтвердила Сусанна Николаевна. - Но пойми ты
меня: мне не только что людей всех здешних, но даже стен этих будет стыдно,
что я сделалась женой другого.
- Тогда поедем в Москву, если тебе так стыдно здесь, - сказала на это
Муза Николаевна.
- В Москве - да, лучше... там еще, может быть, я могу; но покуда не
будем об этом говорить! - попросила Сусанна Николаевна.
Вскоре после того был накрыт ужин, на который пришел также и
возвратившийся с своих хозяйственных хлопот доктор. Искренне обрадованный
приездом Музы Николаевны, он с первых же слов отнесся к ней с вопросом:
- Извините вы меня, сударыня, но не известно ли вам, по жизни вашей в
Москве, что творит там некто действительный статский советник Тулузов,
которого было я упрятал в острог, но который уж давно выпущен?
- Известно немного, - ответила ему Муза Николаевна. - Он живет теперь
большим барином, дает роскошные обеды и набирает себе все больше и больше
откупов.
- Вот как-с! - произнес Сверстов с перекошенным от затаенной злости
лицом. - Егор Егорыч, значит, справедливо предсказывал, что у нас не Христос
выгонит из храма мытарей, а мытари выгонят рыбарей, что масонство на долгие
годы должно умереть, и воссияет во всем своем величии откупщицкая и кабацкая
сила. Посмотрим-с, посмотрим, какую пользу правительство извлечет из этого
для себя и для народа; но только я на этом не удовлетворюсь!.. Нет, я подам
прошение на высочайшее имя: пусть или меня сошлют в каторгу, если я
клеветник, или Тулузова в рудники упрячут, когда я докажу, что он убийца.
- Что за вздор ты говоришь! Разве можно теперь доказать это? -
возразила мужу gnadige Frau.
- Так что же мне, - воскликнул он, - с неочищенной душой и предстать на
страшный суд?
- Чем же не очищена душа твоя будет, - продолжала возражать gnadige
Frau. - Ты пытался, ты доносил, тебе не поверили, и в грехе будут виноваты
они, а не ты.
- Но я должен пытаться не один, а десять, двадцать раз! - кипятился
доктор.
- Тогда тебя, пожалуй, сочтут за человека не в полном рассудке и
посадят в сумасшедший дом! - предусмотрительно и насмешливо заметила gnadige
Frau.
- Может быть, - согласился доктор, - по крайней мере, я тогда исполню
все, что было в моей возможности.
- Да это исполняй, кто тебе мешает! - заключила этот спор тем же
насмешливым тоном gnadige Frau, очень хорошо знавшая, что она сумеет не
допустить мужа подать такую несообразную с здравым рассудком просьбу.
После ужина сейчас же все разошлись по своим комнатам, и Муза
Николаевна, утомленная трехдневной дорогой, заснула было крепчайшим сном, но
часу в первом ее вдруг разбудила горничная и проговорила испуганным голосом:
- Пожалуйте к сестрице, им очень нехорошо-с!
- Что такое с ней? - спросила, в свою очередь, с испугом Муза
Николаевна.
- Не знаю-с; при них Фадеевна осталась, а я за вами побежала, - сказала
горничная.
Муза Николаевна в одной сорочке, надев только на босую ногу туфли,
пошла к сестре, которую она нашла почти лежащей в объятиях Фадеевны и
имеющей глаза закрытыми. Муза Николаевна осторожно подошла к ней.
- Тебе нездоровится, Сусанна? - окликнула она ее.
- Да, но дай мне твою руку! - отвечала на это Сусанна Николаевна,
все-таки не открывая глаз.
Муза Николаевна приняла ее из объятий Фадеевны в свои объятия.