Писемский Алексей Феофилактович. Масоны

приезжает иногда развеселять меня своей игрой.
Егор Егорыч нахмурился: он игры на арфе Марии Федоровны, равно как и
подвитых седых кудрей ее, всегда терпеть не мог.
- Егор Егорыч поражен горем! - отнесся к Екатерине Филипповне Мартын
Степаныч.
- Это вы мне говорили! - сказала та.
- Но Егора Егорыча очень беспокоит участь его несчастных родных, -
продолжал Мартын Степаныч, - и он уже имел видение...
- Какое? - спросила Екатерина Филипповна.
- Ободряющее и подающее надежду! - объяснил Мартын Степаныч. - Не
будете ли и вы об этом иметь сна какого-нибудь?.. Вы в таком теперь близком
общении с будущим людей...
- Да, в близком, - подтвердила Екатерина Филипповна. - Напишите мне,
что бы вы желали знать... только своей рукой! - проговорила она Егору
Егорычу.
- Потрудитесь написать! - сказал ему тоже и Mapтын Степаныч, подавая со
стола карандаш и бумагу.
Егор Егорыч написал своим крупным почерком то, что он желал бы знать о
судьбе Лябьевых, с присовокуплением вопроса о том, как это подействует на
Сусанну Николаевну.
- Положите к образу вашу записку, - сказала ему Екатерина Филипповна, -
завтра Пилецкий напишет вам мой ответ, а теперь до свиданья!
Егор Егорыч поспешил раскланяться с Екатериной Филипповной и Мартыном
Степанычем. По выходе из флигеля он вздумал пройтись немного по двору между
пахучими березами, причем ему стали встречаться разные старушки в белых и,
по покрою, как бы монашеских одеяниях, которые, истово и молча поклонившись
ему, шли все по направлению к флигелю Екатерины Филипповны. Не обратив на
это особенного внимания, Егор Егорыч продолжал свою прогулку и в конце двора
вдруг увидал, что в калитку ворот вошла Мария Федоровна, которая, спеша и
потрясая своими седыми кудрями, тоже направлялась к домику Екатерины
Филипповны. Егор Егорыч, занятый своими собственными мыслями и тому не
придав никакого значения, направился со двора в сад, густо заросший разными
деревьями, с клумбами цветов и с немного сыроватым, но душистым воздухом,
каковой он и стал жадно вдыхать в себя, почти не чувствуя, что ему
приходится все ниже и ниже спускаться; наконец, сад прекратился, и перед
глазами Егора Егорыча открылась идущая изгибом Москва-река с виднеющимся в
полумраке наступивших сумерек Девичьим монастырем, а с другой стороны - с
чернеющими Воробьевыми горами. Сад отделялся невысокой деревянной решеткой,
и невдалеке была небольшая скамейка, на которой Егор Егорыч уселся и еще
более погрузился в свои невеселые мысли. Ему было досадно, что он не задал
Екатерине Филипповне вопроса о самом себе, так как чувствовал, что хиреет и
стареет с каждым днем, и в этом случае он боялся не смерти, нет! Как
искренний масон, он привык размышлять о смерти без трепета, но его заботила
опять-таки Сусанна Николаевна в том отношении, что как она останется одна на
свете, без него? За ее мораль и нравственную чистоту Егор Егорыч нисколько
не опасался, но все-таки Сусанна Николаевна была еще молода, совершенно
неопытна в жизни и, главное, как все Рыжовы, очень доверчива; между тем Егор
Егорыч, при всем своем оптимизме, совершенно убедился, что коварство,
лживость, бесчестность и развращенность понятий растут в обществе. Под
влиянием таких мыслей он поднялся со скамейки и пошел в обратный путь к
своему экипажу, но когда опять очутился на дворе, то его поразили:
во-первых, яркий свет в окнах комнаты, занимаемой Екатериной Филипповной, а
потом раздававшаяся оттуда через отворенную форточку игра на арфе,
сопровождаемая пением нескольких дребезжащих старческих голосов. Нисколько
не желая соглядатайствовать, Егор Егорыч, тем не менее, взглянув в окна
комнаты, заметил, что сама Екатерина Филипповна по-прежнему сидела в своем
кресле, а невдалеке от нее помещалась седовласая Мария Федоровна в белой
одежде и играла на арфе. Около стен же комнаты сидели старушки и даже два -
три старичка, тоже в белых как бы рубахах. Между последними Егор Егорыч
увидал Мартына Степаныча, также в белом халате. Картина Боровиковского видна
была до мельчайших подробностей и блестела своею дорогой золотой рамой.
Догадавшись, что это было радение, Егор Егорыч поспешил уйти со двора
Екатерины Филипповны и поехал домой.
Здесь я должен заметить, что бессознательное беспокойство Егора Егорыча
о грядущей судьбе Сусанны Николаевны оказалось в настоящие минуты почти
справедливым. Дело в том, что, когда Егор Егорыч уехал к Пилецкому, Сусанна
Николаевна, оставшись одна дома, была совершенно покойна, потому что Углаков
был у них поутру и она очень хорошо знала, что по два раза он не ездит к
ним; но тот вдруг как бы из-под земли вырос перед ней. Сусанна Николаевна
удивилась, смутилась и явно выразила в лице своем неудовольствие.
- Я сейчас встретил Егора Егорыча и видел, что он едет куда-то далеко,
а потому и приехал к вам, - объявил ей Углаков наивно.
- Вы ошибаетесь; муж сейчас вернется, и ваш визит покажется ему
странным... Вы меня компрометируете, Углаков! - возразила ему Сусанна
Николаевна.
- Нет, ничего, - произнес тот умоляющим голосом, - вы не сердитесь
только и выслушайте меня... Я не волен более в себе и заклинаю вас сказать
мне, любите ли вы меня хоть на каплю?..
Сусанна Николаевна сидела, отвернувшись и как бы не слушала его.
- Сусанна Николаевна, - продолжал Углаков, - ваше молчание, ваша
осторожность до такой степени мучат меня, что я или убью себя, или с ума
сойду.
Сусанна Николаевна и на это молчала.
- Но если уж в вас нисколько нет любви ко мне, - продолжал Углаков
трепетным голосом, - то дайте мне, по крайней мере, вашу дружбу, какой
наградила меня Муза Николаевна...
- Дружбу? Извольте! - почти с радостью воскликнула Сусанна Николаевна.
- Я готова к вам питать ее и буду вам искренний и полезный друг... Вот вам в
том рука моя!.. - заключила она и, нимало не остерегаясь, сама протянула ему
руку, которую Углаков схватил и начал целовать десять, двадцать, пятьдесят
раз.
- Будет же, будет! - говорила ему Сусанна Николаевна, тщетно стараясь
оторвать свою руку от его губ. - Идите же, наконец, вон, Углаков!.. Вы, я
вижу, не стоите дружбы! - почти крикнула она на него.
Углаков оставил ее руку и в явном отчаянии опустился на одно из кресел.
- Вы правы, я не могу оставаться вашим другом! - произнес он.
- Ну, так вот видите что, - заговорила Сусанна Николаевна со
свойственною ей в решительных случаях энергией, - я давно это знаю и вижу,
что вы не друг мне, потому что не счастья мне хотите, а желаете, напротив,
погубить меня!..
Углаков отрицательно затряс головой и откинулся на спинку кресла.
- Да, погубить, - повторила Сусанна Николаевна, - потому что, если бы я
позволила себе кем-нибудь увлечься и принадлежать тому человеку, то это все
равно, что он убил бы меня!.. Я, наверное, на другой же день лежала бы в
гробу. Хотите вы этого достигнуть?.. Таиться теперь больше нечего: я
признаюсь вам, что люблю вас, но в то же время думаю и уверена, что вы не
будете столь жестоки ко мне, чтобы воспользоваться моим отчаянием!
Сколь ни восхитило Углакова такое признание Сусанны Николаевны,
последние слова ее, однако, сильно ограничили его восторг.
- Значит, - проговорил он, - мне остается выбирать одно из двух: или
вашу смерть, или мою собственную, и я, конечно, предпочту последнее.
- Нет, нет, и того не делайте! - воскликнула Сусанна Николаевна. - Это
тоже сведет меня в могилу и вместе с тем уморит и мужа... Но вы вот что...
если уж вы такой милый и добрый, вы покиньте меня, уезжайте в Петербург,
развлекитесь там!.. Полюбите другую женщину, а таких найдется много, потому
что вы достойны быть любимым!
- Вы остаться даже мне около вас не позволяете? - сказал, склонив
печально свою голову, Углаков.
- Не позволяю оттого, что я... вы видите, я сама не знаю, что такое
я!.. - ответила ему, горько усмехнувшись, Сусанна Николаевна! - Но я молю
вас пощадить и пощадить меня!.. Поверьте, я не меньше вас страдаю!..
- Извольте, уеду! - произнес Углаков и, встав, почтительно поклонился
Сусанне Николаевне, чтобы уйти, но она торопливо и задыхающимся голосом
вскрикнула ему:
- Еще просьба!.. Прощаться не приезжайте к нам, а то я, боюсь, не
выдержу себя, и это будет ужасно для Егора Егорыча.
- Не приеду, если вы не хотите того, - сказал Углаков и окончательно
ушел.
По уходе его Сусанна Николаевна принялась плакать: видимо, что ею
овладела невыносимая печаль.
Но что же это такое? - возможен здесь вопрос. - Сусанна Николаевна
поэтому совершенно разлюбила мужа? Ответ на это более ясный читатель найдет
впоследствии, а теперь достаточно сказать, что Сусанна Николаевна продолжала
любить мужа, но то была любовь пассивная, основанная на уважении к уму и
благородству Егора Егорыча, любовь, поддерживаемая доселе полным согласием
во всевозможных взглядах; чувство же к Углакову выражало порыв молодого
сердца, стремление к жизненной поэзии, искание таинственного счастия,
словом, чувство чисто активное и более реальное. Когда Сусанна Николаевна
увидала, что Егор Егорыч подъехал к крыльцу, она, чтобы скрыть от него свои
слезы, бросилась опрометью к себе наверх и не сходила оттуда весь остальной
вечер. Что касается Углакова, то он прямо от Марфиных поскакал к другу
своему - Аграфене Васильевне, которую, к великому утешению своему, застал
дома тоже одну; старичище ее, как водится, уехал в Английский клуб сидеть в
своем шкапу и играть в коммерческую игру. Аграфена Васильевна, по
искаженному выражению лица милого ее чертенка, догадалась, что с ним что-то
неладное происходит, и первое ей пришло в голову, что уж не засужден ли
Лябьев.
- Ну, садись и рассказывай, что Лябьевы, все ли у них благополучно? -
спросила она торопливо.
- Лябьевы... ничего, пока здоровы! - отвечал Углаков отрывисто.
- Отчего же ты такой, словно с цепи сорвался?
- Я с чего такой? - повторил Углаков. - Но вы прежде, тетенька, велите
мне дать вина какого-нибудь, покрепче!
- Ну, это, дяденька, ты врешь!.. Крепкого вина я тебе не дам, а
шампанским, коли хочешь, накачу.
И Аграфена Васильевна велела подать шампанского, бывшего у нее всегда в
запасе для добрых приятелей, которые, надобно сказать правду, все любили
выпить.
Углаков, подкрепившись вином, передал Аграфене Васильевне буквально всю
предыдущую сцену с Сусанной Николаевной.
- Поди ты, какая ломака барыня-то!.. По пословице: хочется и колется...
И что ж, ты уедешь?
- Уеду, тетенька, потому что все равно... Если я не уеду, она в деревню
уедет, как уж сказала она мне раз.
- Это так, да! - согласилась Аграфена Васильевна. - Да и поберечь ее
тебе в самотко надобно; не легко тоже, видно, ей приходится.
- Поберегу! Что бы со мной ни было, а ее я поберегу!
- Сам-то тоже не благуй очень!.. И что вы тут оба намололи, -
удивительное дело! Ты убьешь себя, она умрет... Как есть вы неженки!
- Не неженки, а что, точно, очень непереносно... А что пить я стану,
это будет!.. Ты так, тетенька, и знай!
- Попить, ничего, попей!.. Вино куражит человека!.. Помни одно, что вы
с Сусанной Николаевной не перестарки какие, почесть еще сосунцы, а старичок
ее не век же станет жить, может, скоро уберется, и женишься ты тогда на
своей милой Сусаннушке, и пойдет промеж вас дело настоящее.
- Ах, тетенька, если бы это когда-нибудь случилось!.. И вдруг мне
Сусанна Николаевна пропоет песенку Беранже: "Verse encore; mais pourquoi ces
atours entre tes baisers et mes charmes? Romps ces noeuds, oui, romps les
pour toujours, ma pudeur ne connait plus d'alarmes!" - продекламировал
Углаков.
Аграфена Васильевна слушала его, улыбаясь, будучи очень довольна, что
чертенок поразвеселился.
- Что ж это значит? - спросила она.
- Значит это, тетенька: "Наливай мне вина! Но зачем же эта рубашка
мешает тебе целовать мои красоты? Прочь ее, и прочь навсегда! У меня уж нет
более стыдливости к тебе!"
- Песня складная и ладная! - определила Аграфена Васильевна.
- Ладная! - воскликнул Углаков. - Самое хорошее тут слово - pudeur -
стыдливость... К черту ее, чтобы пропала она у Сусанны Николаевны!..
- Ишь ты, что ему надобно... чтобы и не стыдились его! - произнесла
Аграфена Васильевна, и, при расставаньи с чертеночком, глаза ее наполнились
слезами.
На другой день часов еще в девять утра к Марфину приехал старик
Углаков, встревоженный, взволнованный, и, объявив с великим горем, что вчера
в ночь Пьер его вдруг, ни с того, ни с сего, ускакал в Петербург опять на
службу, спросил, не может ли Егор Егорыч что-нибудь объяснить ему по этому
поводу. Вероятно, старик Углаков догадывался отчасти, что Пьер его влюбился
в Сусанну Николаевну. Егор Егорыч ничего, конечно, не мог объяснить ему, и
когда гость от него уехал, он, сойдясь с Сусанной Николаевной и Музой
Николаевной за чаем, поведал им о нечаянном отъезде молодого Углакова в
Петербург и об его намерении снова поступить на службу. Сусанна Николаевна
при этом постаралась выразить в лице своем маленькое удивление, хотя сама
смутилась до невозможности. Муза Николаевна прежде всего взглянула на
сестру. Разговор, впрочем, на том только и окончился. Муза Николаевна вскоре
же уехала к мужу, а Сусанна Николаевна отправилась сначала к обедне,
возвратясь оттуда, прошла к себе наверх; Егор же Егорыч все ждал письма от
Пилецкого. Так прошел весь день. Понятно, что обе сестры, столь привыкшие
быть между собою откровенными, не могли долго скрытничать. Муза Николаевна,
узнав от мужа в тюрьме всю историю, происшедшую между влюбленными, о чем
Лябьеву рассказывал сам Углаков, заезжавший к нему прощаться, немедля же по
возвращении заговорила об этом с сестрой.
- Ты удалила от себя Углакова окончательно? - начала она несколько
укоризненным тоном.
- Удалила, - отвечала Сусанна Николаевна.
- И тебе не жаль его?
- Напротив, жаль и даже жаль самое себя.
- Но зачем же ты все это делаешь?
- Затем, что мне еще более обоих нас жаль моего мужа.
- После этого ты не знаешь твоего мужа! - воскликнула Муза Николаевна.
- Я уверена, что если бы ты намекнула ему только на то, что ты чувствуешь
теперь, так Егор Егорыч потребовал бы от тебя совершенно противного.
- Может быть, - не отвергнула Сусанна Николаевна, - но я тоже знаю,
чего это будет стоить ему... Кроме того, мне моя собственная совесть никогда
не позволит до такой степени сделаться порочною, как желает того Углаков.
Муза Николаевна на это пожала только плечами с удивлением и сожалением.
Пока происходила эта беседа, к Егору Егорычу одна из богаделенок
Екатерины Филипповны принесла письмо от Пилецкого, которое тот нетерпеливо
стал читать. Письмо Мартына Степаныча было следующее:

"Я замедлил Вам ответом, ибо Екатерина Филипповна весь сегодняшний день
была столь ослабшею после вчерашнего, довольно многолюдного, у нас собрания,
что вечером токмо в силах была продиктовать желаемые Вами ответы. Ответ о
Лябьевых: благодарите за них бога; путь их хоть умален, но они не погибнут и
в конце жизни своей возрадуются, что великим несчастием господь смирил их.
Ответ о высокочтимой Сусанне Николаевне: блюдите о ней, мните о ней
каждоминутно и раскройте к ней всю Вашу душевную нежность".

Прочитав эти довольно темные изречения, Егор Егорыч затрепетал, так как
изречения совпадали с его собственным необъяснимым страхом, и забормотал про
себя: "Что же это такое, болтовня обезумевшей старухи или пророчество и
должный удар в мою совесть? Я знаю теперь и чувствую, сколько виноват, и все
оттого, что возомнил опять о себе! Все чувствуйте, как я чувствую, а не как
они! Сколь ни велики мои грехи, но неужели милосердый бог назначит мне еще
новое, невыносимое для меня испытание, и умру не я, а Сусанна!" При этой
мысли Егор Егорыч почти обезумел: не давая себе отчета в том, что делает, он
велел Антипу Ильичу позвать Сусанну Николаевну, чтобы сколь возможно
откровеннее переговорить с нею. Та, в свою очередь, услыхав из кротких уст
Антипа Ильича приглашение, тоже затрепетала и, едва владея собой, сошла к
Егору Егорычу, который рассказал ей, как он был у пророчицы Екатерины
Филипповны Татариновой, подруги Пилецкого, как задал сей последней вопросы о
Лябьевых и об ней, Сусанне, а затем прочел самые ответы, из которых
последний еще более смутил Сусанну Николаевну, особенно, когда Егор Егорыч
воскликнул:
- Значит, я загубил тебя?
- Когда и чем ты загубил меня? - воскликнула Сусанна Николаевна.
- Тем, что ты все больна, - бормотал все Егор Егорыч.
- Нет, нет, - отвечала ему торопливо Сусанна Николаевна, - ты не думай
нисколько, что я больна... Будь прежде всего покоен за меня; ты нужен еще
для многих добрых дел, кроме меня...
- Я нужен для одного только дела, чтобы искупить кровь Валерьяна и
обличить убийцу, возвеличенного теперь Москвой.
- Сделай это сначала, а потом я поговорю с тобой о самой себе, -
продолжала как бы невольно проговорившаяся Сусанна Николаевна.
- Но что ж ты будешь говорить со мной? - снова воскликнул Егор Егорыч с
беспокойством.
- Да я теперь еще и не знаю, что такое буду тебе говорить! - ответила
Сусанна Николаевна и вдруг, чего она никогда прежде не делала, встала и ушла
к себе наверх.
Егор Егорыч остался совсем огорченный и надломленный. Он уже понял, что
у Сусанны Николаевны есть тайные и большие страдания и что он причиной сих
страданий.

IX

Марфиных вновь постигнуло хоть и ожидаемое, но все-таки горе. Юлия
Матвеевна, бывшая последнее время очень слаба, кончила, наконец, свою
печальную жизнь, и тут неприятнее всего было, что смерть ее ускорилась по
милости ее горничной, дуры Агапии, которая напугала Юлию Матвеевну.
Случилось это таким образом: Сверстов и gnadige Frau, знавшие, конечно, из
писем Марфиных о постигшем Лябьева несчастии, тщательно об этом, по просьбе
Сусанны Николаевны, скрывали от больной; но в Кузьмищево зашла за подаянием
всеобщая вестовщица, дворянка-богомолка, успевшая уже сошлендать в Москву, и
первой же Агапии возвестила, что зятек Юлии Матвеевны, Лябьев, за картами
убил генерала и сидит теперь за то в тюрьме. Агапия, по своей чувствительной
натуре, разахалась, разревелась и, прямо бросившись к своей госпоже,
прокричала ей:
- Матушка-барыня, ваш-то зять убил, слышь, человека!..
Старуха, не вполне уже все понимавшая, тут, однако, уразумела, видно, и
затрепетала всем телом.
- Егорыч? - спросила она.
- Нет, матушка, другой-то, молодой... как его?.. Я и не знаю... убил,
матушка, генерала.
- Лябьев? - выговорила хоть и слабым голосом, но чисто старуха.
- Оно-тка самый! - воскликнула Агапия.
- Сверстов... ну... дай! - намекала старуха.
- Да он уехал куда-то! - провопияла Агапия.
Сверстов действительно уехал, и уехал далеко, к Аггею Никитичу, для
совещания с ним по делу Тулузова.
- Ну, барыню его позову, все то-тко равно! - сообразила Агапия и
убежала к gnadige Frau.
- Подьте, матушка, к моей барыне! У них зятька-то в острог услали.
Gnadige Frau была ужасно этим поражена.
- Кто ж сказал об этом Юлии Матвеевне? - спросила она, проворно вставая
и оставляя свою постоянную работу - вязание мужу шерстяных носков, которых
он, будучи весь день на ногах, изнашивал великое множество.
- Я, матушка, им доложила, - объяснила наивно Агапия.
- Ах ты, глупая женщина! Как же ты смела это сделать, не сказав прежде
мне? - вспылила gnadige Frau и поспешно прошла к Юлии Матвеевне.
- Зять... зачем... убил? - спросила ее та каким-то даже строгим
голосом.
- Это все сплетни!.. Он не убивал! - стала было утешать ее gnadige Frau
и между тем невольно краснела от сознания, что говорила неправду.
- Муза?.. Сусанна?.. - едва выговаривала старушка. - Муза и Сусанна
Николаевна здоровы и покойны, - отвечала ей gnadige Frau.
- Егорыч где?
- В Москве, вместе с Сусанной Николаевной; он тоже покоен и здоров.
Старушка на некоторое время замолчала, и у нее только мускулы в лице
подергивало.
- Крестись! - почти приказала она потом gnadige Frau, которая поняла,
что больная требует от нее клятвенного подтверждения того, что она ей
говорила; gnadige Frau на мгновение поколебалась, но, вспомнив, что скрывать
от старушки несчастие зятя была не ее воля, а воля Сусанны Николаевны,
перекрестилась.
Что-то вроде горькой улыбки отразилось на пересохших губах больной: по
инстинкту матери она хорошо сознавала, что ее обманывают.
- Ничего этого не было, - старалась успокаивать старушку gnadige Frau,
но, увидав стоявшую тут же, в комнате, с совершенно мокрым от слез лицом
Агапию, сказала той:
- Ты уйди!
Агапия пошла было.
- Нет! - остановила ту старушка.
Агапия осталась на своем месте.
Gnadige Frau решительно не знала, что предпринять ей.
- Не хотите ли, я принесу капель, которые муж велел вам принимать и
которые всегда вас так успокаивают?
- Нет, - отказалась Юлия Матвеевна, и когда gnadige Frau села было
невдалеке от ее постели, она, хоть и молча, но махнула рукой.
Gnadige Frau, поняв из этого, что Юлия Матвеевна желает, чтобы она
удалилась, исполнила ее желание и, выйдя в коридор, поместилась на стуле
около комнаты больной. Прошло с час времени. Юлия Матвеевна заметно начала
свободнее дышать, потом вдруг указала на лежавшие в углу валяные туфли.
Агапия, несмотря на свою глупость, лучше всех понимавшая Юлию
Матвеевну, подала ей эти валенки, но старуха затрясла отрицательно головой.
Агапия и тут однако догадалась, чего она хотела, и принесла первоначально
шерстяные чулки, в которые обула больную, а сверх их надела валенки.
- Дай тут!.. - что-то такое сказала больная, но Агапия опять-таки
догадалась, что Юлия Матвеевна требует салоп себе, и вынула из шкапа
ваточный салоп.
- Ну! - сказала ей Юлия Матвеевна.
Агапия попыталась окутать этим салопом ноги больной, но та почти
рассердилась.
- Дай, дай... - говорила она, - Егорыч... лошадь!
Агапия, подумав, что бедная старушка собиралась ехать куда-то и,
испугавшись такого намерения Юлии Матвеевны, побежала сказать о том gnadige
Frau.
- Как это возможно? - произнесла та с беспокойствам и вошла опять в
комнату больной, но Юлия Матвеевна была почти в бессознательном состоянии, и
с ней уже начался предсмертный озноб: зубы ее щелкали, в лице окончательно
подергивало все мускулы, наконец, стал, как говорится, и хоробрец ходить, а
через несколько минут Юлии Матвеевны не стало более в живых.
Агапия, первая, ревмя заревела, заплакала вслед за тем Фаддеевна, а
вместе с ней и молодые горничные. Gnadige Frau между тем послала за отцом
Василием, чтобы посоветоваться с ним, как распорядиться похоронами. Отец
Василий немедля же пришел по ее приглашению и был значительно выпивши. Увы!
Сей умнейший и образованнейший человек опять начал сильно зашибаться хмелем.
Главной причиной тому была неудача, постигшая его "Историю масонства в
России", которая была им окончена и которую он читал в продолжение
нескольких вечеров своим кузьмищевским масонам. Все они были в восторге от
глубокой учености его труда и изящества в изложении, а Егор Егорыч, сверх
того, взялся напечатать эту историю в нескольких тысячах экземпляров, для
чего, разумеется, потребовалось испросить разрешение; но тут-то и
затормозилось дело. Напрасно Егор Егорыч, пользуясь своим обширным
знакомством и разослав труд отца Василия, переписанный в нескольких
экземплярах, к разным властям светским и духовным, просил их содействия. Все
они ответили ему без замедления и в весьма лестных выражениях отзывались о
капитальности труда и о красноречии автора, но находили вместе с тем, что
для обнародования подобного рода историй не пришло еще время. Таким образом,
отец Василий должен был на всю остальную жизнь потерять всякую надежду
заявить себя обществу в том, что составляло его главную силу и достоинство,
а это было для него, как человека честолюбивого, горше смерти.
Gnadige Frau, увидав своего любимца в несколько возбужденном состоянии,
в каковом он уже являлся перед ней неоднократно, очень этим огорчилась, но
не подала, конечно, виду и начала с ним беседовать. Об умершей они много не
разговаривали (смерть ее было такое естественное явление), а переговорили о
том, как им уведомить поосторожнее Марфиных, чтобы не расстроить их очень, и
придумали (мысль эта всецело принадлежит gnadige Frau) написать Антипу
Ильичу и поручить ему сказать о смерти старушки Егору Егорычу, ибо gnadige
Frau очень хорошо знала, какой высокодуховный человек Антип Ильич и как его
слушается Егор Егорыч. Отец Василий одобрил эту мысль и перешел потом к
более отвлеченному разговору.
- С давних веков, - начал он, - существует для людей вопрос: что бывает
с человеком после смерти его? Вопрос этот на первый взгляд может показаться
праздным, ибо каждая религия решает его по-своему; но, с другой стороны, и
существенным, потому что люди до сих пор продолжают об нем беспокоиться и
думать.
- Я полагаю, что они думают и беспокоятся оттого, что ищут утраченного
ими райского луча. Вы сами так прекрасно говорили об этом в вашей речи на
свадьбе Сусанны Николаевны.
- Я знаю, что я прекрасно говорил, - произнес отец Василий с некоторою
ядовитостью (выпивши, он всегда становился желчным и начинал ко всему
относиться скептически), - но это происходило в силу того закона, что мой
разум и воображение приучены к этому представлению более, чем к какому-либо
другому.
- Отец Василий, вы как будто бы теперь отказываетесь от самого себя и
от слов своих? - полувоскликнула gnadige Frau.
- Нет, я не отказываюсь ни от того, ни от другого, - произнес мрачным
тоном отец Василий, - я тот же остаюсь масон и в придаток к тому -
православный поп; но уразумейте меня, gnadige Frau: я человек и потому не
вполне себе верю; не могу, например, утверждать, что исповедуемое мною