Писемский Алексей Феофилактович. Масоны

могуществом божества.
- Так, превосходно! - воскликнул Сверстов, заерошив свою курчавую
голову.
- Так! - подтвердила и gnadige Frau.
- Теперь я поняла! - сказала Сусанна в ответ на брошенный к ней Егором
Егорычем вопросительный взгляд.
- Далее что вам показалось непонятно? - спросил он.
- Далее, я не поняла совершенно, что вот тут говорится о числах четыре
и девять! - отвечала Сусанна и снова принялась читать из книги: "Числа
четыре и девять я признал за свойственные одно - прямой линии, а другое -
кривой; потщусь доказать это и начну с числа девяти, с числа линий кривой.
Без сомнения, никому не покажется нескладным представить себе окружность,
как нуль, ибо какая фигура может быть более подобна окружности, как нуль?
Тем паче не должно казаться нескладным принять центр за единицу, потому что
в окружности нельзя быть более одного центра. Всякому же известно, что
единица, совокупленная с нулем, составляет десять. Итак, можем целый круг
вообразить себе якобы десять, окружность с центром вместе".
"Приступим теперь к доводам, почему число четыре есть число прямой
линии: прежде всего скажу, что сие слово - прямая линия, принимаю здесь не в
общепринятом смысле, означающем то протяжение, которое кажется глазам нашим
ровною чертою, а яко начало токмо. Но видели ль мы, что естественный круг
растет вдруг, во все стороны, и что центр его вдруг мещет из себя бессчетное
и неистощимое множество лучей? Каждый сей луч не почитается ли, по
вещественному смыслу, прямою линией? Да и воистину, по видимой прямизне его
и по способности продолжаться до бесконечности, он есть линия; но поставляю
и антитезу сему положению: мы видим, что самый круг есть собрание
треугольников, которые все, по своей вещественной тройственности,
трехсторонни и, будучи приведены в союз их с центром, представляют нам
совершеннейшую идею о нашей невещественной четверице".
На последнем слове Сусанна прекратила чтение. Егор Егорыч некоторое
время тер себе лоб, но потом отнесся к ней:
- Мне будет трудно вам это объяснить... Вы, вероятно, имеете слабое
даже представление о треугольнике, но как же я вам растолкую, что собственно
круга нет, а это есть многоугольник с микроскопическими сторонами. Впрочем,
существенно вы одно запомните, что ни линии, ни точки в вещественном мире
нет; первая есть четвероугольник, а вторая все-таки круг, многоугольник, и
он в чистом виде существует только в нашем уме; это - прирожденное нам
понятие из мира духовного, и Сен-Мартен главным образом хочет показать в
этих цифрах, как невещественные точка и линия сливаются с вещественными
треугольником и кругом, хотя то и другие никогда не утрачивают своих
различий. Впрочем, как бы там ни было, всей этой части учения Сен-Мартена я
никогда не придавал особенного значения. - Остроумия, если хотите, много, но
и только.
- Кабалистика! - заметил Сверстов.
- По-моему, кабалистические цифры имеют глубокое значение, это уж я
знаю по собственному опыту! - произнесла gnadige Frau.
- А именно? - спросил ее Егор Егорыч.
- Именно: тринадцатого числа умерла мать моя, тринадцатого по новому
штилю скончался мой первый муж... восемнадцатого мы получили указ о переводе
нас из Ревеля.
- Эти цифры собственно апокалипсические! - перебил gnadige Frau Егор
Егорыч.
- Да, я это знаю, - продолжала та, - и говорю только, что эти цифры
были роковые для меня в моей жизни.
Начавшиеся таким образом беседования стали повторяться каждодневно, а
время между тем шло своим порядком: жаркое и сухое лето сменилось холодною и
ненастною осенью. В одно утро, когда дождь ливмя лил и когда бы хороший
хозяин собаки на двор не выгнал, Антип Ильич, сидевший в своей комнатке
рядом с передней и бывший весь погружен в чтение "Сионского вестника"{223},
услыхал вдруг колокольцы, которые все ближе и ближе раздавались, и наконец
ясно было, что кто-то подъехал к парадному крыльцу. Антип Ильич оставил свое
занятие и вышел навстречу к приехавшему гостю, который с виду оказался
молодым человеком и уже всходил по лестнице, будучи весь закидан грязью.
Антип Ильич, вероятно, знал этого гостя, потому что, поклонившись вежливо,
отворил перед ним дверь в переднюю.
- Егор Егорыч и Юлия Матвеевна у себя? - спросил тот.
- У себя-с!.. Как вас всего измочило!.. Пожалуй, простудитесь! -
произнес старик с участием.
- Во всю жизнь мою еще никогда не простуживался, - отвечал, усмехаясь,
молодой человек, сбрасывая шинель и калоши, причем оказалось, что он был в
щеголеватом черном сюртуке и, имея какие-то чересчур уж открытые воротнички
у сорочки, всей своей наружностью, за исключением голубых глаз и
некрасивого, толстоватого носа, мало напоминал русского, а скорее смахивал
на итальянца; волосы молодой человек имел густые, вьющиеся и приподнятые
вверх; небольшие и сильно нафабренные усики лежали у него на губах, как бы
две приклеенные раковинки, а также на подобную приклеенную раковинку
походила и эспаньолка его.
- А тут я ничего? - продолжал молодой человек, показывая на платье
свое.
- Тут франты! - говорил Антип Ильич, спеша обтереть немного
загрязнившееся платье у гостя.
Опрятность Антип Ильич ставил превыше многих добродетелей человеческих.
Когда молодой человек, отпущенный, наконец, старым камердинером, вошел
в залу, его с оника встретила Муза, что было и не мудрено, потому что она
целые дни проводила в зале под предлогом якобы игры на фортепьяно, на
котором, впрочем, играла немного и все больше смотрела в окно, из которого
далеко было видно, кто едет по дороге к Кузьмищеву.
- Ах, это вы!.. Вот кто приехал! - произнесла как бы с удивлением Муза,
но вряд ли она искренно удивилась. - Подождите тут, я предуведомлю об вас
мамашу и Сусанну! - присовокупила она, но и тут ей, кажется, предуведомлять
было не для чего, - по крайней мере Сусанну, - потому что та, услыхав от
сестры, кто приехал, не выразила никакого недоумения касательно приезда
неожиданного гостя, а сейчас же и прежде всего пошла к Егору Егорычу.
- К вам приехал наш общий с вами знакомый Лябьев; он так хорошо знаком
со всем нашим семейством, - объявила она тому.
- Я рад, я рад! - забормотал Егор Егорыч и торопливо пошел гостю
навстречу.
Лябьев начал с извинения, что он явился.
- Что за извинения, к чему! - перебил его с первых же слов Егор Егорыч.
- Я рад всякому, а вам в особенности: ваш музыкальный талант делает честь
каждому, кого вы посетите!
В ответ на это Лябьев слегка ему поклонился.
Сусанна потом пошла и сказала матери, что Лябьев приехал. Старуха
неимоверно обрадовалась и потребовала, чтобы к ней тоже привели гостя.
Сусанна сообща с Музой привели ей того.
- Вот я какая стала! - сказала старуха, показывая на себя.
Лябьев постарался выразить на лице своем сожаление.
- А Людмила у нас уехала... - рассказывала старушка, желавшая, конечно,
сказать, что Людмила умерла.
Лябьев и на это выразил молчаливой миной сожаление.
Перед тем как сесть за стол, произошло со стороны Егора Егорыча
церемонное представление молодого Лябьева доктору Сверстову и gnadige Frau,
которая вслед за тем не без важности села на председательское место хозяйки,
а муж ее принялся внимательно всматриваться в молодого человека, как будто
бы в наружности того его что-то очень поражало.
После обеда Муза и Лябьев, по просьбе хозяина, стали играть в четыре
руки, и хотя Лябьев играл секондо, а Муза примо, но gnadige Frau хорошо
поняла, как он много был образованнее и ученее в музыкальном смысле своей
соигрицы. Gnadige Frau втайне чрезвычайно желала бы сыграть с Лябьевым
что-нибудь, чтобы показать ему, как и она тоже была образована в этом
отношении, но, отстав столь давно от музыки, она не решалась высказать этого
желания.
Вечером масонские разговоры в присутствии нового лица, конечно, не
могли начаться, а дождь между тем хлестал в окна. Музыка тоже утомила
несколько играющих.
- В бостон надобно засесть! - подал мысль Сверстов, знавший, что его
gnadige Frau до страсти любит эту игру.
- Хорошо! - одобрил Егор Егорыч. - А вы играете в бостон? - спросил он
Лябьева.
- Играет! - отвечала за него Муза.
- Я играю во все игры, - повторил за нею Лябьев.
Игроки уселись в большой гостиной.
Партия собственно составилась из Сверстова, gnadige Frau, Егора Егорыча
и Лябьева; барышни же уселись около играющих: Муза возле Лябьева, а Сусанна
близ Егора Егорыча.
- По маленькой мы, разумеется, играем! - поставила gnadige Frau своим
условием.
- Конечно! - подхватил Егор Егорыч.
- По какой только угодно вам цене, - отозвался с усмешкою Лябьев.
Сверстов весьма дурно и редко играл в карты и даже тасовал их в
натруску, как тасуют лакеи, играя в свою подкаретную, вследствие чего, может
быть, он и обратил невольно внимание на ловкость и умелость, с какой молодой
человек, когда ему пришла очередь сдавать, исполнил это. Затем в самой игре
не произошло ничего особенного, кроме разве того, что Лябьев всех обыграл,
что, впрочем, и сделать ему было очень нетрудно, потому что Егор Егорыч
кидал карты почти механически и все взглядывал беспрестанно на Сусанну;
Сверстов, как и всегда это было, плел лапти; что же касается до gnadige
Frau, то она хоть и боролась довольно искусно с молодым человеком, но
все-таки была им побеждена.
После ужина, когда все разошлись по своим спальням, между gnadige Frau
и ее супругом произошел разговор, имеющий некоторое значение.
- Какой прекрасный и серьезный музыкант Лябьев! - произнесла gnadige
Frau, улегшись на свою отдельную от мужа постель и закидывая костлявые руки
себе под голову.
- Он, по-моему, еще больший музыкант в картах, - отвечал ей с
совершенно несвойственным ему озлоблением Сверстов.
- Это ты почему думаешь? - спросила его с недоумением gnadige Frau.
- Потому что физиономия его мне не нравится: в ней есть что-то
неприятное, как это бывает иногда у шулеров! - проговорил Сверстов и
отвернулся к стене, чтобы не сказать какой-нибудь еще большей резкости.
В последовавшие затем два - три дня началось в кузьмищевском доме
какое-то всеобщее шушуканье. Прежде всего шушукала Муза с Сусанной, шушукала
Сусанна с Егором Егорычем, шушукала gnadige Frau с супругом своим, причем
доктор заметно выражал неудовольствие, a gnadige Frau что-то такое старалась
втолковать ему, но доктор не убеждался; шушукали затем Муза и Лябьев,
начавшие все время гулять вдвоем, несмотря на холодную погоду, в длинной
аллее сада; шушукались наконец Фаддеевна с Антипом Ильичом, который после
того напролет начал промаливаться все ночи, как бы испрашивая чему-то
благословение божие.
В результате всего этого на четвертый же день Егор Егорыч за обедом, за
которым ради чего-то появилось шампанское, разлитое Антипом Ильичом по
бокалам, вдруг встал с своего места и провозгласил с поднятием бокала:
- Позвольте вас просить, друзья мои, выпить тост за здоровье жениха и
невесты, Музы Николаевны и Аркадия Михайлыча, которым сегодня Юлия Матвеевна
дала согласие на вступление в брак!
Gnadige Frau первая и с заметным удовольствием выпила свой бокал; она
очень любила, когда сочетавались брачными узами талант с талантом, что и
было ею высказано жениху и невесте. Выпил также и доктор, но только
совершенно молча, так что это заметил Егор Егорыч.
- Отчего вы такой недовольный? - сказал он своему другу, когда встали
из-за стола и разошлись по разным углам.
- Так себе, и сам не знаю почему, - отвечал Сверстов сначала уклончиво.
- Может быть, вам не нравится предстоящий брак Музы с Лябьевым? -
допытывался Егор Егорыч.
- Не нравится! - ответил ему уже откровенно Сверстов.
- По каким, собственно, соображениям?
- Ни по каким особенно, - больше по предчувствию, - проговорил
Сверстов.
Сколь ни мало были определенны слова друга, но они, видимо, обеспокоили
Егора Егорыча, так что он отыскал Сусанну и сказал ей:
- Сверстову не нравится брак Музы с Лябьевым.
Сусанна нахмурилась.
- Не нравится? - спросила она.
- Да, и не нравится по предчувствию, - отвечал ей Егор Егорыч.
- Все в воле божией, - на предчувствие нельзя вполне полагаться, -
возразила она, хоть, кажется, и самой ей не безусловно был по вкусу выбор
сестры: то, что Лябьев был такой же страстный и азартный игрок, как и
Ченцов, знала вся губерния, знала и Сусанна.
Все хлопоты по свадьбе в смысле распоряжений пали на gnadige Frau, а в
смысле денежных расходов - на Егора Егорыча. Жених, как только дано ему было
слово, объявил, что он Музу Николаевну берет так, как она есть, а потому
просит не хлопотать об туалете невесты, который и нельзя сделать хоть
сколько-нибудь порядочный в губернском городе, а также не отделять его
будущей жене какого-либо состояния, потому что он сам богат. Когда эти слова
его были переданы Сусанной матери, старуха вдруг взбунтовалась.
- Я не могу этого, не могу! - заговорила она уже очень чисто и внятно.
- У меня состояние все не мое, а детское, хоть муж и оставил его мне, но я
теперь же хочу его разделить между дочерьми.
- Это и разделится! - хотел было успокоить ее Егор Егорыч,
присутствовавший при этом разговоре.
- Бумагу, бумагу дайте мне написать!.. Музе отдаю подмосковное имение,
а Сусанне - прочее! - опять так же ясно и отчетливо выговорила Юлия
Матвеевна: инстинкт матери, как и в назначении дочерям имен, многое ей
подсказал в этом ее желании.
Егор Егорыч, поняв, что старухи в этом случае не переубедишь, на другой
день послал в город за секретарем уездного суда, который и написал на имя
Музы дарственную от Юлии Матвеевны, а на имя Сусанны - духовную. Юлия
Матвеевна, подписав эти бумаги, успокоилась и затем начала тревожиться,
чтобы свадьба была отпразднована как следует, то есть чтобы у жениха и
невесты были посаженые отцы и матери, а также и шафера; но где ж было взять
их в деревенской глуши, тем более, что жених, оставшийся весьма недовольным,
что его невесту награждают приданым и что затевают торжественность, просил
об одном, чтобы свадьба скорее была совершена, потому что московский
генерал-губернатор, у которого он последнее время зачислился чиновником
особых поручений, требовал будто бы непременно его приезда в Москву. Приняв
последнее обстоятельство во внимание на семейном совещании, происходившем
между Егором Егорычем, Сусанной, gnadige Frau и Сверстовым, положено было
обмануть старуху: прежде всего доктор объявил ей, что она, - ежели не желает
умереть, - никак не может сходить вниз и участвовать в свадебной церемонии,
а потом Егор Егорыч ей сказал, что отцы и матери посаженые и шафера есть,
которые действительно и были, но не в том числе, как желала старушка.
Посаженой матерью у Лябьева была gnadige Frau, посаженым отцом у невесты -
Сверстов; Егор же Егорыч был шафером у Музы и держал над нею венец, а жених
обошелся и без поддержки, надев сам крепко на голову брачную корону.
На другой день после свадьбы молодые уехали прямо в Москву.

X

С отъездом Музы в кузьмищевском доме воцарилась почти полная тишина:
игры на фортепьяно больше не слышно было; по вечерам не устраивалось ни
карт, ни бесед в гостиной, что, может быть, происходило оттого, что в
последнее время Егор Егорыч, вследствие ли болезни или потому, что размышлял
о чем-нибудь важном для него, не выходил из своей комнаты и оставался в
совершенном уединении. Сусанна между тем все более и более сближалась, или,
точнее сказать, дружилась с gnadige Frau: целые вечера они ходили вдвоем по
зале, которая иногда не была даже и освещена. Сначала gnadige Frau
рассказывала Сусанне свою прошлую жизнь, описывая, как она в юных летах была
гувернанткою, как вышла замуж за пастора, с которым так же была счастлива,
как и с теперешним своим мужем.
- А с Егором Егорычем вы давно знакомы? - спросила ее однажды Сусанна.
- Близко я его узнала недавно, - отвечала gnadige Frau, - но много
слышала о нем от мужа моего, Сверстова, с которым Егор Егорыч лет двадцать
дружен.
- Где же они подружились? - интересовалась Сусанна.
Gnadige Frau на первых порах затруднилась несколько ответить.
- Как мне вам это сказать! - заговорила она с осторожностью. - Они
подружились потому, что, если вы только это знаете, Егор Егорыч был масон.
- Да, знаю, - это мне говорила maman и покойная сестра Людмила! -
подхватила с живостью Сусанна.
- Сверстов также был масон! - продолжала gnadige Frau все-таки с
осторожностью. - С этого и началась их дружба. И я тоже масонка! -
присовокупила она после некоторого молчания и немножко улыбаясь.
- А разве женщины могут быть масонками? - полувоскликнула Сусанна.
- Отчего ж им не быть? - воскликнула, в свою очередь, с некоторым
удивлением gnadige Frau. - Я даже была в Геттингене, по поручительству моего
первого мужа, принята в ложу.
- Стало быть, есть и женские ложи? - расспрашивала с возрастающим
любопытством Сусанна.
- Есть, но только смешанные, состоящие из мужчин и женщин и работающие
в двух лишь степенях: учениц и товарок, - хоть покойный муж мне говорил, что
он знал одну даму, которая была даже гроссмейстером.
Сусанна слушала, как бы не совсем понимая то, что говорила ей gnadige
Frau. Та заметила это и спросила:
- Вам, может быть, неизвестно, что у масонов три степени: ученик,
товарищ и мастер, и из числа последних выбирается начальник всей ложи,
который носит титул великого мастера.
- В первый раз слышу об этом! - призналась Сусанна. - Но что же они
обыкновенно работали? - прибавила она.
- В первой, ученической, степени масонам преподавались правила любви и
справедливости, которыми каждому человеку необходимо руководствоваться в
жизни; во второй их учили, как должно бороться со своими страстями и
познавать самого себя, и в третьей, высшей степени мастера, они
подготовлялись к концу жизни, который есть не что иное, как долженствующее
для них вскоре настать бессмертие.
- Но откуда же произошли эти названия: ученик, товарищ, мастер?
- Ах, эти названия я могу вам объяснить, но для этого должно начать со
слова "масон"! - воскликнула с одушевлением gnadige Frau. - Вы, конечно,
понимаете, что по-русски оно значит каменщик, и масоны этим именем назвались
в воспоминание Соломона{231}, который, как вы тоже, вероятно, учили в
священной истории, задумал построить храм иерусалимский; главным строителем
и архитектором этого храма он выбрал Адонирама; рабочих для постройки этого
храма было собрано полтораста тысяч, которых Адонирам разделил на учеников,
товарищей и мастеров, и каждой из этих степеней он дал символическое слово:
ученикам Иоакин, товарищам Вооз, а мастерам Иегова, но так, что мастера
знали свое наименование и наименование низших степеней, товарищи свое слово
и слово учеников, а ученики знали только свое слово. Сделал он это затем,
чтобы, расплачиваясь с рабочими, не ошибиться как-нибудь, и когда те
получали от него плату, то каждый должен был шепнуть Адонираму свое
наименование, сообразно которому он и выдавал, что следовало. Догадавшись об
этом, три жадные ученика: Фанор, Амру и Мафусаил, желавшие получать больше
денег, решились выпытать у Адонирама слово мастеров. Воспользовавшись тем,
что по вечерам Адонирам ходил осматривать в храме работы, первый из них,
Мафусаил, остановил его у южных ворот и стал требовать от него, чтобы он
открыл ему слово мастеров; но Адонирам отказал ему в том и получил за то от
Мафусаила удар молотком; потом то же повторилось с Адонирамом у северных
ворот, где Фанор ударил его киркой. Несчастный Адонирам бросился спасаться,
но едва он успел кинуть в колодезь золотой священный треугольник, чтобы он
не достался кому-либо из непосвященных, как был встречен у восточных ворот
Амру, которому он тоже не открыл слова мастера и был им за то заколот
насмерть циркулем. Тело Адонирама убийцы тайно вынесли из храма и вместе с
этим телом куда-то скрылись. Соломон очень разгневался по этому случаю и,
выбрав девять старейших мастеров, велел им непременно отыскать труп
Адонирама и изменить свое символическое слово Иегова, ибо, по своей великой
мудрости, Соломон догадался, что ученики убили Адонирама, выпытывая у него
слово мастера. Избранники сии пошли отыскивать труп и, по тайному
предчувствию, вошли на одну гору, где и хотели отдохнуть, но когда прилегли
на землю, то почувствовали, что она была очень рыхла; заподозрив, что это
была именно могила Адонирама, они воткнули в это место для памяти ветку
акации и возвратились к прочим мастерам, с которыми на общем совещании было
положено: заменить слово Иегова тем словом, какое кто-либо скажет из них,
когда тело Адонирама будет найдено; оно действительно было отыскано там, где
предполагалось, и когда один из мастеров взял труп за руку, то мясо сползло
с костей, и он в страхе воскликнул: макбенак, что по-еврейски значит: "плоть
отделяется от костей". Слово это и взято было мастерами вместо слова Иегова.
Сусанна прослушала эту легенду с трепетным вниманием. В ее молодом
воображении с необыкновенною живостью нарисовался этот огромный, темный храм
иерусалимский, сцена убийства Адонирама и, наконец, мудрость царя Соломина,
некогда изрекшего двум судившимся у него матерям, что ребенок,
предназначенный им к рассечению, должен остаться жив и принадлежать той,
которая отказалась, что она мать ему.
В следующие затем вечера, а их прошло немалое число, Сусанна начала уж
сама заговаривать об масонстве и расспрашивать gnadige Frau о разных
подробностях, касающихся этого предмета.
- Но где же и кто учит учеников? - пожелала она знать.
Gnadige Frau несколько мгновений, видимо, колебалась, но потом, как бы
сообразив pro и contra*, сказала Сусанне:
______________
* за и против (лат.).

- Вот видите, прелесть моя, то, что я вам уже рассказывала и буду
дальше еще говорить, мы можем сообщать только лицам, желающим поступить в
масонство и которые у нас называются ищущими; для прочих же всех людей это
должно быть тайной глубокой.
- Ах, я готова быть ищущей! - проговорила почти умоляющим голосом
Сусанна.
- Это я предчувствовала еще прежде, что меня и вызвало на нескромность,
- продолжала gnadige Frau с чувством, - и я теперь прошу вас об одном: чтобы
вы ни родным вашим, ни друзьям, ни знакомым вашим не рассказывали того, что
от меня услышите!.. Даже Егору Егорычу не говорите, потому что это может
быть ему неприятно.
- Никому в мире не скажу того! - воскликнула, но почти шепотом Сусанна.
- Верю вам! - произнесла gnadige Frau и, поцеловав с нежностью свое
"прелестное существо", приступила к ответам на вопросы. - Вы интересовались,
где и кто учил учеников масонских?.. Это делалось обыкновенно в ложах, при
собрании многих членов и под руководством обыкновенно товарища, а иногда и
мастера.
- И как же их учили? - любопытствовала Сусанна.
- А так же вот, как и Егор Егорыч начал вас учить: им указывали книги,
какие должно читать, и когда они чего не понимали в этих книгах, им их
риторы растолковывали.
- Я не знаю, что такое ритор, - произнесла с наивностью Сусанна.
- О, ритор - лицо очень важное! - толковала ей gnadige Frau. -
По-моему, его обязанности трудней обязанностей великого мастера. Покойный
муж мой, который никогда не был великим мастером, но всегда выбирался
ритором, обыкновенно с такою убедительностью представлял трудность пути
масонства и так глубоко заглядывал в душу ищущих, что некоторые устрашались
и отказывались, говоря: "нет, у нас недостанет сил нести этот крест!"
- Чего ж они больше устрашались?.. Совести, что ли, своей?.. - спросила
Сусанна.
- Конечно, прежде всего совести своей; а кроме того, тут и обряды очень
страшные: вас с завязанными глазами посадят в особую темную комнату, в
которую входит ритор. Он с приставленною к груди вашей шпагою водит вас по
ужасному полу, нарочно изломанному и перековерканному, и тут же объясняет,
что так мы странствуем в жизни: прошедшее для нас темно, будущее неизвестно,
и мы знаем только настоящее, что шпага, приставленная к груди, может
вонзиться в нее, если избираемый сделает один ложный шаг, ибо он не видит
пути, по которому теперь идет, и не может распознавать препятствий, на нем
лежащих. "Вас, - говорит ритор, - ведет рука, которой вы тоже не видите;
если вы будете ею оставлены, то гибель ваша неизбежна. Страсти и слабости,
обыкновенно затмевая внутренний свет, ведут нас в ослеплении по неизвестным
путям, и если бы невидимая рука не путеводствовала нас, мы бы давно
погибли". Знаете, как послушаешь эти слова, то у кого на душе не совсем
чисто и решение его не очень твердо, так мороз пробежит по коже.
- Неужели же с вами все это делали, и вы не испугались? - проговорила с
удивлением Сусанна.
- Решительно все это исполнили и со мной!.. Конечно, я чувствовала
сильное волнение и еще больше того - благоговейный страх; но ритору моему
однако отвечала с твердостью, что я жена масона и должна быть масонкой,
потому что муж и жена в таком важном предмете не могут разно мыслить!
- А разве масонками могут быть только жены масонов? - заметила Сусанна.
- То есть в ложу вступить может только жена масона.
Сусанна при этом печально потупила головку.
- Но что такое сама ложа представляет? - спросила она.
- Это обыкновенная комната!.. В Геттингене, где я была принимаема, она
находилась в бывшем винном погребе, но превосходно отделанном... В восточной
стороне ее помещался жертвенник, на котором лежала раскрытая библия; на полу
расстилался обыкновенный масонский ковер... К этому алтарю надзиратель
подвел меня. Великий мастер сказал мне приветствие, после чего я стала одним
коленом на подушку, и они мне дали раскрытый циркуль, ножку которого я