Страница:
- Непременно! - отвечал Аггей Никитич.
- Но ты после этого с ума сошел! - проговорила Миропа Дмитриевна, едва
сдерживая себя.
- Это не сумасшествие, а тонкое чувство чести! - подхватил за Аггея
Никитича Егор Егорыч. - Ему стыдно теперь встретиться со своими
подчиненными, которые все-таки могут подозревать его!
- Но тогда нам будет нечем жить!.. Егор Егорыч, сжальтесь вы над нами!
- обратилась Миропа Дмитриевна уже со слезами на глазах к Егору Егорычу.
- Я ему найду другое место, - его исправником сделают! - отвечал
Марфин.
Миропа Дмитриевна еще более испугалась.
- Но это место, - осмелилась она заметить, - гораздо ниже того, которое
Аггей Никитич теперь занимает.
- Не ваше дело разбирать, какие места выше или ниже! - опять остановил
ее резко Егор Егорыч. - На всяком маленьком месте можно стоять высоко, служа
честно и бескорыстно!
"Хорошо тебе, старому черту, рассуждать о бескорыстии, когда у тебя с
лишком тысяча душ!" - подумала она, но вслух ничего не произнесла, а,
напротив, до поры до времени постаралась как можно дальше спрятать в душе
своей волновавшие ее чувствования.
Егор же Егорыч, в свою очередь, тоже опасаясь, чтобы не очень уж
расстроить Миропу Дмитриевну, не стал более продолжать и, позвонив, приказал
вошедшему Антипу Ильичу пригласить в гостиную Сусанну Николаевну, которая,
придя и заметив, что Миропа Дмитриевна была какая-то растерянная, подсела к
ней и начала расспрашивать, как той нравится после Москвы жизнь в губернском
городе.
- Ах, очень, очень! - отвечала Миропа Дмитриевна. - Тем больше, что
последнее время я чрезвычайно сошлась с тамошним обществом, и очень жаль
будет мне, если нам куда-нибудь придется уехать.
Вслед за Сусанной Николаевной вскоре появились доктор и gnadige Frau, и
устроилась партия в вист, в которой Миропа Дмитриевна тоже приняла участие.
Играли она, Сверстовы и Сусанна Николаевна, которая до такой степени
ошибалась в ходах, что все ее партнеры, несмотря на глубокое к ней уважение,
беспрестанно выговаривали ей.
Егор Егорыч, сидевший близко к Аггею Никитичу, наклонился к нему и,
показывая глазами на Миропу Дмитриевну, шепнул:
- Кажется, ничего, обошлось, слава богу, хорошо!
Аггей Никитич, бывший, как темная ночь, отрицательно мотнул головой.
- Маска, притворство! - сказал он тихо.
- Во всяком случае, вы скажите ей, что я говорил не из зла на нее, а
скорей из любви, и пусть бы она не сердилась.
- Этим ее не урезонишь, она сердита теперь на всех, а всего больше на
меня! - проговорил Аггей Никитич.
Такого рода предположение его, кажется, подтвердилось вполне. По
деревенским обычаям, обоим супругам была отведена общая спальня, в которую
войдя после ужина, они хоть и затворились, но комнатная прислуга
кузьмищевская, долго еще продолжавшая ходить мимо этой комнаты, очень хорошо
слышала, что супруги бранились, или, точнее сказать, Миропа Дмитриевна
принялась ругать мужа на все корки и при этом, к удивлению молодых
горничных, произнесла такие слова, что хоть бы в пору и мужику, а Аггей
Никитич на ее брань мычал только или произносил глухим голосом:
- Да полно, перестань, ведь ты в чужом доме!
Но Миропа Дмитриевна не переставала, и видимо, что она утратила всякую
власть над собою.
В результате столь приятно проведенной ночи Аггей Никитич совсем
какой-то бронзовый вошел к Егору Егорычу поутру, едва лишь тот поднялся, и
объявил ему, что он должен уехать.
- Что же, плохо? - спросил Егор Егорыч.
- Ничего особенного, только настаивает, чтобы я остался губернским
почтмейстером, но только это attendez,* madame, и я вас об одном,
благодетель мой, умоляю: приехать на баллотировку и спасти меня,
несчастного!
______________
* подождите (франц.).
- Буду, буду! - затараторил Егор Егорыч, но сейчас же и смолк, потому
что в это время к нему вошли Сусанна Николаевна и Миропа Дмитриевна.
Последняя тоже имела довольно желтоватый цвет лица.
- Я пришла к вам проститься! - сказала она Егору Егорычу. - И попросить
у вас прощения во всем и во всем!
- Во всем и во всем вас прощаю! - ответил ей тот и поцеловал у нее
руку.
Супруги скоро уехали; в дороге между ними ссора продолжалась до такой
степени сильно и такими голосами, что везшие их ямщики и стоявший на
запятках почтальон по временам ожидали, что господа начнут драться, и все
больше барыня, которая так и наскакивала на барина.
Дворянские выборы в нынешний год имели более торжественный характер,
чем это бывало прежде. Произошло это оттого, что был окончательно устроен и
отделан новый дом дворянского собрания. Губернский предводитель,
заведовавший постройкой совместно с архитектором, употреблял все усилия
сделать залу собрания похожею на залу Всероссийского московского дворянского
собрания. Конечно, это осталось только попыткой и ограничивалось тем, что
наверху залы были устроены весьма удобные хоры, поддерживаемые довольно
красивыми колоннами; все стены были сделаны под мрамор; но для губернии,
казалось бы, достаточно этого, однако нашлись злые языки, которые стали
многое во вновь отстроенном доме осуждать, осмеивать, и первые в этом случае
восстали дамы, особенно те, у которых были взрослые дочери, они в ужас
пришли от ажурной лестницы, которая вела в залу.
- Но как же мы, женщины, будем ходить по этой лестнице? - восклицали
они. - Там, вероятно, под ней будут стоять лакеи!
Когда об этом дошло до губернского предводителя, то он поспешил
объехать всех этих дам и объявил, что лакеям не позволят находиться под
лестницей и, кроме того, по всей лестнице будет постлан ковер. Дамы
успокоились, но тогда некоторые из мужчин, по преимуществу поклонники
Бахуса, стали вопиять насчет буфета:
- Черт знает что такое, - говорили они, - буфет меньше курятника!.. Где
ж нам сидеть?.. Не в танцевальной же зале торчать за спинами наших супруг?..
Будет уж, налюбовались этим и дома!
По поводу дамской уборной было даже сочинено кем-то четверостишие. Дело
в том, что на потолке этой уборной была довольно искусно нарисована Венера,
рассыпающая цветы, которые как бы должны были упасть с потолка на
поправляющих свой туалет дам и тем их еще более украсить, - мысль сама по
себе прекрасная, но на беду в уборной повесили для освещения люстру, крючок
которой пришелся на средине живота Венеры, вследствие чего сказанное
стихотворение гласило: "Губернский предводитель глуп, ввинтил Венере люстру
в пуп". Приличие не дозволяет мне докончить остальных двух стихов. Но как бы
то ни было, несмотря на такого рода недоумения и несправедливые насмешки,
труды губернского предводителя были оценены, потому что, когда он, собрав в
новый дом приехавших на баллотировку дворян, ввел их разом в танцевальную
залу, то почти все выразили восторг и стали, подходя поодиночке, благодарить
его: подавать адресы, а тем более одобрительно хлопать, тогда еще было не
принято. В ответ на изъявленную благодарность губернский предводитель,
подняв голову, произнес:
- Главным образом, господа, я желаю, чтобы вы обратили ваше внимание на
хозяйственность произведенной мною постройки и доверчиво взглянули на
представленный мною по сему предмету отчет! - При этом он вынул из кармана
заранее им написанный на почтовой бумаге отчет и хотел его вручить
кому-нибудь из дворян; но в этот момент громко раздался крик стоявших около
него лиц:
- Мы не желаем вашего отчета!.. Мы не желаем вас считать!.. Мы верим
вам!..
Вслед за тем повторились подобные возгласы и в других, более отдаленных
группах и закончились почти басистым ревом: "Мы не желаем вас считать!" Бас
этот вряд ли не принадлежал секретарю депутатского собрания. Часам к
двенадцати, как водится, приехал губернатор и, войдя на небольшое
возвышение, устроенное в одном конце зала, произнес краткую речь:
- Господа дворяне! Вам, конечно, понятна вся великость дарованного вам
права выбирать из среды себя лиц на службу государю и отечеству, и я
сохраняю твердую уверенность, что при выборах вы будете руководиться одним
желанием выбирать достойнейших. Объявляю собрание открытым!
Затем, ловко сойдя с возвышения и кланяясь налево и направо, губернатор
уехал; губернский же предводитель, войдя на то же возвышение, предложил
дворянам начать баллотировку по уездам. Толпа стала разделяться и
сосредоточиваться около своих столиков.
В продолжение всего предыдущего времени Егора Егорыча как-то было не
видать в зале, но едва только началась баллотировка, как он появился и прямо
прошел к столу, около которого стоял также и Тулузов в мундире дворянина, с
Владимиром на груди, получивший выборный шар от жены своей.
- Я между прочим, дворянин и вашего уезда! - сказал Марфин стоявшему
около стола уездному предводителю.
- Кто ж не знает этого? - отвечал тот с некоторой улыбкой.
- Ваш исправник не желает более служить! - продолжал Егор Егорыч.
- К сожалению! - подтвердил предводитель.
- А потому на место его я предлагаю выбрать честнейшего человека -
здешнего губернского почтмейстера, господина Зверева!
Такое заявление Егора Егорыча заметно удивило всех.
- Господин Зверев, занимая столь видную должность, желает, однако,
служить по выборам, и мы должны оценить это! - заключил Егор Егорыч.
- Мы это, конечно, оценим! - произнес первый предводитель.
- Оценим-с! - повторили и другие дворяне его уезда.
И Зверев в то же утро был избран белыми шарами, с одним лишь черным,
который, как все догадались, положил ему Тулузов.
Самого Аггея Никитича в это время не было в зале, но зато была на хорах
Миропа Дмитриевна, которая, как лист осиновый, трепетала. Что собственно
говорил Егор Егорыч, она не расслушала, но слова уездного предводителя:
"Господин Зверев выбран большинством"! - до нее ясно долетели. Забыв всякое
приличие, Миропа Дмитриевна как-то злобно взвизгнула и впала в настоящую,
неподдельную истерику. Gnadige Frau, приехавшая вместе с мужем и Марфиным в
губернский город на баллотировку и тоже бывшая на хорах, первая бросилась к
Миропе Дмитриевне и хотела было ее отпаивать водою, но Миропа Дмитриевна
одно лишь повторяла: "Домой, домой!". Избрание мужа в исправники рушило
последнюю ее надежду: посредством брани, проклятий и слез она добилась от
Аггея Никитича обещания, что если его забаллотируют, так он останется
некоторое время губернским почтмейстером, но если выберут, так уж атанде!
Пока все это происходило, Сверстов, очень мало занятый собственно
баллотировкой, преследовал главную свою цель и несколько раз заезжал к
Артасьеву, которого, к великому горю, все не заставал дома. Наконец однажды
он поймал его, и то уже когда Иван Петрович приготовлялся уехать и был уже в
передней, продевая руку в рукав шубы, которую подавал ему гимназический
сторож. Сверстов назвал свою фамилию и объяснил, что он именно тот доктор,
который лечил Пилецкого.
- Ах, боже мой! - воскликнул Артасьев, проворно выдергивая свою руку из
рукава шубы. - Как я рад, как я рад; но я уезжаю по самонужнейшему делу: у
нас есть возможность завести при гимназии пансион, и все мы никак не можем
столковаться, как нам устроить это... Я через четверть часа непременно
должен быть у губернского предводителя, и можете вообразить себе, какой тут
важный вопрос! Вопрос, получат или нет воспитание несколько мальчиков!
Сверстов был достаточно прозорлив, чтобы сразу же понять, какого сорта
человек был Артасьев, а потому он начал прямо:
- Мне собственно нужно не к вам, а в канцелярию вашу, чтобы получить
справку по делу о получении у вас господином Тулузовым звания учителя. Ведь
у вас в гимназии он был удостоен этого звания?
- Не помню, голубчик, не помню! - восклицал Иван Петрович и, нисколько
не подумав, зачем нужна Сверстову какая-то справка о Тулузове, а также
совершенно не сообразив, что учитель Тулузов и Тулузов, ныне ладящий попасть
в попечители гимназии, одно и то же лицо, он обратился к сторожу,
продолжавшему держать перед ним шубу, и приказал тому:
- Шумилов, сведи господина доктора в канцелярию и скажи письмоводителю,
чтобы он выдал ему все, о чем он просит! - Затем, расцеловавшись с
Сверстовым и порядком обслюнявив его при этом, уехал.
Шумилов, хоть и смело, но, по случаю маленькой булавочки в голове, не
совсем твердо ступая, повел доктора в канцелярию, где тот увидел в
поношенном синем вицмундире подслеповатого чиновника, с лицом, вероятно,
вследствие близорукости, низко опущенным над бумагою, которую он писал, имея
при этом несколько высунутый направо язык, что, как известно, делают многие
усердные писцы.
- Иван Петрович приказали дать им всякие бумаги! - почти крикнул на
него явно уже пьяным голосом Шумилов, так что чиновник даже вздрогнул и
вслед за тем, увидав перед собой высокую фигуру Сверстова, робко проговорил:
- Какие, собственно, бумаги вам угодно?
- Мне нужно иметь справку об учителе Тулузове.
- Об учителе Тулузове! - повторил сам с собой письмоводитель, как бы
стараясь припомнить. - Это дело, если я не ошибаюсь, тридцать шестого года!
- заключил он и, подойдя к одному из шкапов, прямо вынул из него дело
Тулузова. Видимо, что сей скромный чиновник был наделен от природы весьма
хорошею памятью.
Доктор, как коршун на добычу, бросился на поданное ему дело и на одной
из первых же страниц его увидал паспорт Тулузова, выданный в 1835 году 5
января из казначейства того именно городка, в котором Сверстов тогда служил.
- Не можете ли вы мне дать с этого билета копию? - сказал он, сильно
опасаясь, что письмоводитель откажет ему в его просьбе, но тот, быв, видно,
столь же простодушен, как и начальник его, отвечал покорным голосом:
- Отчего же? Можно! - и затем принялся переписывать копию с билета
Тулузова, каковую скрепил своим подписом: "с подлинным верно", и приложил к
ней, сверх того, казенную гимназическую печать.
Положив в карман этот документ и поехав домой, Сверстов с восторгом
помышлял, как он через короткое время докажет, что Тулузов не Тулузов, а
некто другой, и как того посадят за это в тюрьму, где успеют уличить его,
что он убийца бедного мальчика. Несмотря на свои седые волосы, доктор,
видно, мало еще знал свою страну и существующие в ней порядки.
Но вот наконец приблизился и день выбора Тулузова в попечители
гимназии. Дворянство собралось ровно в назначенный час и, видимо, было в
возбужденном состоянии. Посреди этой разнообразной толпы величаво расхаживал
Егор Егорыч в своем отставном гусарском мундире и с усами, как-то более
обыкновенного приподнятыми вверх. Не нужно было иметь большого дара
наблюдения, чтобы в этом маленьком человечке узнать главного вождя
баллотировки, на которой он мог сделать все, что пожелал бы. Между тем в
глубине одного из окон стояли: губернский предводитель, Иван Петрович
Артасьев и Тулузов. Выражение лица последнего было какое-то озлобленное и
насмешливое. До него уже стали доходить слухи, что Марфин поклялся закатать
его черняками.
- Тем хуже для дворянства это будет! Тогда я им вместо пятидесяти тысяч
на пансион покажу шиш! - отвечал на это Тулузов.
В настоящем случае разговор шел тоже об этом предмете.
- Я понять не могу, почему дворянство упирается и не хочет этого? -
говорил Иван Петрович, топорщась и покачивая своим уже не красным, а
фиолетовым носом.
- Причина весьма понятна! - объяснил губернский предводитель. - Василий
Иваныч не внес еще, как предписало ему министерство, денег в дворянский
комитет.
Лицо Тулузова исказилось при этом злой улыбкой.
- Мне, как частному человеку, никакое министерство не может
предписывать, - сказал он, - а не вношу я деньги потому, что не уверен, буду
ли выбран, и тогда зачем же я брошу на ветер пятьдесят тысяч!
- Понимаю вас и, будучи столько обязан Катерине Петровне, конечно, я
стою за вас и буду всегда стоять; но что ж мне делать, когда все почти в
один голос мне возражают: "Положим, мы его выберем, а он не внесет денег?"
- Да как это возможно? - воскликнул на это Иван Петрович.
- Полагаю, что невозможно! - подхватил с прежней усмешкой Тулузов. - Я
тогда лицо официальное становлюсь!.. Если не по чувству чести, то из страха
не пожелаю этого сделать!
- И с этим я согласен, но что ж прикажете делать, когда не убеждаются?
- произнес, пожимая плечами, губернский предводитель. - Я вчера в клубе до
трех часов спорил, и это, как потом я узнал, делается по влиянию вот этого
господина! - заключил он, показывая глазами на проходившего невдалеке
Марфина.
- Его! - подтвердил и Тулузов.
- Тогда я пойду и попрошу его... Он поверит! - произнес Иван Петрович и
тотчас же подошел к Марфину.
- Друг любезный! - закричал он на всю залу. - Не противодействуйте
выбору господина Тулузова!.. Он нам благодеяние делает, - пятьдесят тысяч
жертвует на пансион для мальчиков!
Егор Егорыч погрозил ему на это пальцем и проговорил наставническим
тоном:
- Иван Петрович, не забывайте поговорки: "Не ходи с хмельным под ручку,
а то сам хмелен покажешься!"
- Ну, что такое это?.. Я не понимаю, - хмельной с хмельным? - продолжал
было Иван Петрович, но Егор Егорыч не стал слушать, а, повернувшись назад,
подошел к губернскому предводителю.
- Я слышал, что дворянство нуждается в пансионе при гимназии?.. Я готов
устроить его за свой счет в размере пятидесяти тысяч!..
- Благодетель вы наш, благодетель! - завопил подошедший на эти слова
Иван Петрович, которому было все равно, у кого бы ни заручиться денежками в
пользу мальчуганов.
Поблагодарил Марфина также и губернский предводитель, но довольно сухо.
Егор Егорыч, впрочем, нисколько этого и не заметил.
- Завтрашний день буду иметь честь представить собранию пожертвованные
мною деньги! - проговорил он и пошел опять вдоль залы. Иван Петрович тоже
пошел за ним, желая еще раз поблагодарить и расцеловать, что в переводе
значило обслюнявить.
Губернский предводитель, оставшись у окна с Тулузовым, не преминул ему
сказать заискивающим голосом:
- Вы извините меня-с, я ничего не мог тут сделать в вашу пользу, - сами
видите, какая тонкая тут интрига подведена!
- Да-с, конечно, - отвечал Тулузов, не оставляя своей злой усмешки. - Я
только прошу вас мое заявление о желании баллотироваться возвратить!.. Я не
желаю быть избираемым!
- Все-таки попробовали бы! - проговорил губернский предводитель, но
явно уже для виду только.
- Нет, не желаю! - повторил Тулузов и вместе с тем взглянул на хоры, на
которых была Екатерина Петровна в довольно взволнованном состоянии. Он ей
сделал знак, чтобы она сошла оттуда. Екатерина Петровна поняла его и стала
сходить; он встретил ее у лестницы и проговорил:
- Поедемте домой!
- Разве твоя баллотировка произойдет без тебя?
- Моей баллотировки не будет! Я отказался баллотироваться!
- Отчего?
- Марфин устроил интригу против меня и даже пожертвовал пятьдесят тысяч
дворянству, чтобы только я не был выбран!
- Но по какому же поводу он все это делает?
- Вероятно, из мести к вам и ко мне за племянника. Впрочем, об этих
господах не стоит и говорить, - я найду себе деятельность, которая доставит
мне и чины и деньги.
Екатерина Петровна ничего на это не возразила: она очень хорошо
понимала, что ее супруг успеет пробить себе дорогу.
В собрании между тем происходил шум. Все уже успели узнать, что вместо
Тулузова Егор Егорыч пожертвовал пятьдесят тысяч на пансион, и когда
губернский предводитель подошел к своему столу и объявил, что господин
Тулузов отказался от баллотировки, то почти все закричали: "Мы желаем
выбрать в попечители гимназии Марфина!" Но вслед за тем раздался еще более
сильный голос Егора Егорыча:
- Я не желаю быть выбираем! Я деньгами моими не место покупал!
Понимаете, - не место!
Все смолкли, так как очень хорошо знали, что когда Егор Егорыч так
кричал, так с ним ничего не поделаешь.
Затем он с Сверстовым, бывшим вместе с Сусанной Николаевной и gnadige
Frau на хорах, уехал домой из собрания; дамы тоже последовали за ними.
Сверстов, усевшись с своим другом в возок, не утерпел долее и сказал:
- А я вдобавок к падению господина Тулузова покажу вам еще один
документик, который я отыскал. - И доктор показал Егору Егорычу
гимназическую копию с билета Тулузова. - Помните ли вы, - продолжал он, пока
Егор Егорыч читал билет, - что я вам, только что еще тогда приехав в
Кузьмищево, рассказывал, что у нас там, в этой дичи, убит был мальчик,
которого имя, отчество и фамилию, как теперь оказывается, носит претендент
на должность попечителя детей и юношей!
Егор Егорыч, подобно gnadige Frau, не мог сразу понять Сверстова.
- Что ж из всего этого? - спросил он.
- А то, что у кого же этот вид мог очутиться, как не у убийцы
мальчика?!.
- А! - произнес протяжно Егор Егорыч.
- Да-с, - протянул и доктор, - я разыскал этот вид с тою целью, чтобы
сорвать маску с этого негодяя, и это теперь будет задачей всей моей
остальной жизни!
- И моей, и моей! - подтвердил двукратно Егор Егорыч.
Вероятно, многие из москвичей помнят еще кофейную Печкина, которая
находилась рядом с знаменитым Московским трактиром того же содержателя и
которая в своих четырех - пяти комнатах сосредоточивала тогдашние умственные
и художественные известности, и без лести можно было сказать, что вряд ли
это было не самое умное и острословное место в Москве. Туда в конце
тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз
собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки
своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и политику,
сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной
вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным
любителям, что театр - не пустая забава, а место поучения, а потому каждый
драматический писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен
помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и
Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно быть добросовестно
исполняемо, на что Ленский{423}, тогдашний переводчик и актер, раз возразил
ему: "Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они
не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!" -
"Действительно, необходимо и другое, - повторил лукавый старик, - но часто
случается, что у художника ни того, ни другого не бывает!" На чей счет это
было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением
самого Ленского, рассмеялись. Налетал по временам в кофейную и Павел
Степанович Мочалов, почти обоготворяемый всеми тамошними посетителями; с
едва сдерживаемым гневом и ужасом он рассказывал иногда, какие подлости
чинит против него начальство. В этих же стенах стал появляться Пров
Михайлович Садовский{424}; он был в то время совсем еще молодой и
обыкновенно или играл на бильярде, или как-то очень умно слушал, когда
разговаривали другие. Можно также было в кофейной встретить разных
музыкальных знаменитостей, некоторых шулеров и в конце концов двух - трех
ростовщиков, которые под предлогом развлечения в приятном обществе
высматривали удобные для себя жертвы.
В одно зимнее утро, часов в одиннадцать, в кофейной был всего только
один посетитель: высокий мужчина средних лет, в поношенном сюртуке, с лицом
важным, но не умным. Он стоял у окна и мрачно глядел на открывавшийся перед
ним Охотный ряд.
Но вот к кофейной подъехал какой-то барин на щегольской лошади и,
видимо, из тогдашних франтов московских.
- Это Лябьев! - проговорил сам с собой стоявший у окна господин,
произнося слова протяжно.
В кофейную действительно вскоре вошел своей развалистой походкой
Лябьев. После женитьбы он заметно пополнел и начинал наживать себе брюшко,
но зато совершенно утратил свежий цвет лица и был даже какой-то желтый. В
кофейную Лябьев, видимо, приехал как бы к себе домой.
- Дайте мне завтракать! - сказал он половому, который его встретил.
- Что прикажете? - спросил тот.
- Биток с картофелем а la Пушкин! - говорил Лябьев, проходя в
бильярдную, где стоявший высокий господин поклонился ему и произнес
почтительным тоном:
- Имею честь приветствовать нашего великого виртуоза!
- А, Максинька, здравствуйте! - проговорил Лябьев несколько
покровительственно и садясь в то же время к столику, к которому несколько
театральной походкой подошел и Максинька.
- Как вы изволите играть на ваших божественных фортепьянах? - сказал
он.
- Играю, но только не на фортепьянах, а в карты.
- Это нехорошо, не следует!.. - произнес уж Максинька наставнически.
В это время подали дымящийся и необыкновенно вкусно пахнувший биток.
- Не прикажете ли? - отнесся Лябьев к Максиньке.
- Благодарю! - отвечал тот. - Я мяса не люблю.
- А что же вы изволите любить? - спросил Лябьев, начав есть биток, и
вместе с тем велел половому подать двойную бутылку портеру.
- Рыбу! - проговорил протяжно и с важностью Максинька.
- Рыба вещь хорошая! - отозвался Лябьев, и, когда подана была бутылка
портеру, он налил из нее два стакана и, указав на один из них Максиньке,
сказал:
- А от сего, надеюсь, не откажетесь?
Максинька при этом самодовольно усмехнулся.
- От сего не откажусь! - проговорил он и подсел к столику.
- Ну, а вы как подвизаетесь? - принялся его расспрашивать Лябьев.
- Ничего-с, - произнес Максинька, - вчера с Павлом Степанычем "Гамлета"
- Но ты после этого с ума сошел! - проговорила Миропа Дмитриевна, едва
сдерживая себя.
- Это не сумасшествие, а тонкое чувство чести! - подхватил за Аггея
Никитича Егор Егорыч. - Ему стыдно теперь встретиться со своими
подчиненными, которые все-таки могут подозревать его!
- Но тогда нам будет нечем жить!.. Егор Егорыч, сжальтесь вы над нами!
- обратилась Миропа Дмитриевна уже со слезами на глазах к Егору Егорычу.
- Я ему найду другое место, - его исправником сделают! - отвечал
Марфин.
Миропа Дмитриевна еще более испугалась.
- Но это место, - осмелилась она заметить, - гораздо ниже того, которое
Аггей Никитич теперь занимает.
- Не ваше дело разбирать, какие места выше или ниже! - опять остановил
ее резко Егор Егорыч. - На всяком маленьком месте можно стоять высоко, служа
честно и бескорыстно!
"Хорошо тебе, старому черту, рассуждать о бескорыстии, когда у тебя с
лишком тысяча душ!" - подумала она, но вслух ничего не произнесла, а,
напротив, до поры до времени постаралась как можно дальше спрятать в душе
своей волновавшие ее чувствования.
Егор же Егорыч, в свою очередь, тоже опасаясь, чтобы не очень уж
расстроить Миропу Дмитриевну, не стал более продолжать и, позвонив, приказал
вошедшему Антипу Ильичу пригласить в гостиную Сусанну Николаевну, которая,
придя и заметив, что Миропа Дмитриевна была какая-то растерянная, подсела к
ней и начала расспрашивать, как той нравится после Москвы жизнь в губернском
городе.
- Ах, очень, очень! - отвечала Миропа Дмитриевна. - Тем больше, что
последнее время я чрезвычайно сошлась с тамошним обществом, и очень жаль
будет мне, если нам куда-нибудь придется уехать.
Вслед за Сусанной Николаевной вскоре появились доктор и gnadige Frau, и
устроилась партия в вист, в которой Миропа Дмитриевна тоже приняла участие.
Играли она, Сверстовы и Сусанна Николаевна, которая до такой степени
ошибалась в ходах, что все ее партнеры, несмотря на глубокое к ней уважение,
беспрестанно выговаривали ей.
Егор Егорыч, сидевший близко к Аггею Никитичу, наклонился к нему и,
показывая глазами на Миропу Дмитриевну, шепнул:
- Кажется, ничего, обошлось, слава богу, хорошо!
Аггей Никитич, бывший, как темная ночь, отрицательно мотнул головой.
- Маска, притворство! - сказал он тихо.
- Во всяком случае, вы скажите ей, что я говорил не из зла на нее, а
скорей из любви, и пусть бы она не сердилась.
- Этим ее не урезонишь, она сердита теперь на всех, а всего больше на
меня! - проговорил Аггей Никитич.
Такого рода предположение его, кажется, подтвердилось вполне. По
деревенским обычаям, обоим супругам была отведена общая спальня, в которую
войдя после ужина, они хоть и затворились, но комнатная прислуга
кузьмищевская, долго еще продолжавшая ходить мимо этой комнаты, очень хорошо
слышала, что супруги бранились, или, точнее сказать, Миропа Дмитриевна
принялась ругать мужа на все корки и при этом, к удивлению молодых
горничных, произнесла такие слова, что хоть бы в пору и мужику, а Аггей
Никитич на ее брань мычал только или произносил глухим голосом:
- Да полно, перестань, ведь ты в чужом доме!
Но Миропа Дмитриевна не переставала, и видимо, что она утратила всякую
власть над собою.
В результате столь приятно проведенной ночи Аггей Никитич совсем
какой-то бронзовый вошел к Егору Егорычу поутру, едва лишь тот поднялся, и
объявил ему, что он должен уехать.
- Что же, плохо? - спросил Егор Егорыч.
- Ничего особенного, только настаивает, чтобы я остался губернским
почтмейстером, но только это attendez,* madame, и я вас об одном,
благодетель мой, умоляю: приехать на баллотировку и спасти меня,
несчастного!
______________
* подождите (франц.).
- Буду, буду! - затараторил Егор Егорыч, но сейчас же и смолк, потому
что в это время к нему вошли Сусанна Николаевна и Миропа Дмитриевна.
Последняя тоже имела довольно желтоватый цвет лица.
- Я пришла к вам проститься! - сказала она Егору Егорычу. - И попросить
у вас прощения во всем и во всем!
- Во всем и во всем вас прощаю! - ответил ей тот и поцеловал у нее
руку.
Супруги скоро уехали; в дороге между ними ссора продолжалась до такой
степени сильно и такими голосами, что везшие их ямщики и стоявший на
запятках почтальон по временам ожидали, что господа начнут драться, и все
больше барыня, которая так и наскакивала на барина.
Дворянские выборы в нынешний год имели более торжественный характер,
чем это бывало прежде. Произошло это оттого, что был окончательно устроен и
отделан новый дом дворянского собрания. Губернский предводитель,
заведовавший постройкой совместно с архитектором, употреблял все усилия
сделать залу собрания похожею на залу Всероссийского московского дворянского
собрания. Конечно, это осталось только попыткой и ограничивалось тем, что
наверху залы были устроены весьма удобные хоры, поддерживаемые довольно
красивыми колоннами; все стены были сделаны под мрамор; но для губернии,
казалось бы, достаточно этого, однако нашлись злые языки, которые стали
многое во вновь отстроенном доме осуждать, осмеивать, и первые в этом случае
восстали дамы, особенно те, у которых были взрослые дочери, они в ужас
пришли от ажурной лестницы, которая вела в залу.
- Но как же мы, женщины, будем ходить по этой лестнице? - восклицали
они. - Там, вероятно, под ней будут стоять лакеи!
Когда об этом дошло до губернского предводителя, то он поспешил
объехать всех этих дам и объявил, что лакеям не позволят находиться под
лестницей и, кроме того, по всей лестнице будет постлан ковер. Дамы
успокоились, но тогда некоторые из мужчин, по преимуществу поклонники
Бахуса, стали вопиять насчет буфета:
- Черт знает что такое, - говорили они, - буфет меньше курятника!.. Где
ж нам сидеть?.. Не в танцевальной же зале торчать за спинами наших супруг?..
Будет уж, налюбовались этим и дома!
По поводу дамской уборной было даже сочинено кем-то четверостишие. Дело
в том, что на потолке этой уборной была довольно искусно нарисована Венера,
рассыпающая цветы, которые как бы должны были упасть с потолка на
поправляющих свой туалет дам и тем их еще более украсить, - мысль сама по
себе прекрасная, но на беду в уборной повесили для освещения люстру, крючок
которой пришелся на средине живота Венеры, вследствие чего сказанное
стихотворение гласило: "Губернский предводитель глуп, ввинтил Венере люстру
в пуп". Приличие не дозволяет мне докончить остальных двух стихов. Но как бы
то ни было, несмотря на такого рода недоумения и несправедливые насмешки,
труды губернского предводителя были оценены, потому что, когда он, собрав в
новый дом приехавших на баллотировку дворян, ввел их разом в танцевальную
залу, то почти все выразили восторг и стали, подходя поодиночке, благодарить
его: подавать адресы, а тем более одобрительно хлопать, тогда еще было не
принято. В ответ на изъявленную благодарность губернский предводитель,
подняв голову, произнес:
- Главным образом, господа, я желаю, чтобы вы обратили ваше внимание на
хозяйственность произведенной мною постройки и доверчиво взглянули на
представленный мною по сему предмету отчет! - При этом он вынул из кармана
заранее им написанный на почтовой бумаге отчет и хотел его вручить
кому-нибудь из дворян; но в этот момент громко раздался крик стоявших около
него лиц:
- Мы не желаем вашего отчета!.. Мы не желаем вас считать!.. Мы верим
вам!..
Вслед за тем повторились подобные возгласы и в других, более отдаленных
группах и закончились почти басистым ревом: "Мы не желаем вас считать!" Бас
этот вряд ли не принадлежал секретарю депутатского собрания. Часам к
двенадцати, как водится, приехал губернатор и, войдя на небольшое
возвышение, устроенное в одном конце зала, произнес краткую речь:
- Господа дворяне! Вам, конечно, понятна вся великость дарованного вам
права выбирать из среды себя лиц на службу государю и отечеству, и я
сохраняю твердую уверенность, что при выборах вы будете руководиться одним
желанием выбирать достойнейших. Объявляю собрание открытым!
Затем, ловко сойдя с возвышения и кланяясь налево и направо, губернатор
уехал; губернский же предводитель, войдя на то же возвышение, предложил
дворянам начать баллотировку по уездам. Толпа стала разделяться и
сосредоточиваться около своих столиков.
В продолжение всего предыдущего времени Егора Егорыча как-то было не
видать в зале, но едва только началась баллотировка, как он появился и прямо
прошел к столу, около которого стоял также и Тулузов в мундире дворянина, с
Владимиром на груди, получивший выборный шар от жены своей.
- Я между прочим, дворянин и вашего уезда! - сказал Марфин стоявшему
около стола уездному предводителю.
- Кто ж не знает этого? - отвечал тот с некоторой улыбкой.
- Ваш исправник не желает более служить! - продолжал Егор Егорыч.
- К сожалению! - подтвердил предводитель.
- А потому на место его я предлагаю выбрать честнейшего человека -
здешнего губернского почтмейстера, господина Зверева!
Такое заявление Егора Егорыча заметно удивило всех.
- Господин Зверев, занимая столь видную должность, желает, однако,
служить по выборам, и мы должны оценить это! - заключил Егор Егорыч.
- Мы это, конечно, оценим! - произнес первый предводитель.
- Оценим-с! - повторили и другие дворяне его уезда.
И Зверев в то же утро был избран белыми шарами, с одним лишь черным,
который, как все догадались, положил ему Тулузов.
Самого Аггея Никитича в это время не было в зале, но зато была на хорах
Миропа Дмитриевна, которая, как лист осиновый, трепетала. Что собственно
говорил Егор Егорыч, она не расслушала, но слова уездного предводителя:
"Господин Зверев выбран большинством"! - до нее ясно долетели. Забыв всякое
приличие, Миропа Дмитриевна как-то злобно взвизгнула и впала в настоящую,
неподдельную истерику. Gnadige Frau, приехавшая вместе с мужем и Марфиным в
губернский город на баллотировку и тоже бывшая на хорах, первая бросилась к
Миропе Дмитриевне и хотела было ее отпаивать водою, но Миропа Дмитриевна
одно лишь повторяла: "Домой, домой!". Избрание мужа в исправники рушило
последнюю ее надежду: посредством брани, проклятий и слез она добилась от
Аггея Никитича обещания, что если его забаллотируют, так он останется
некоторое время губернским почтмейстером, но если выберут, так уж атанде!
Пока все это происходило, Сверстов, очень мало занятый собственно
баллотировкой, преследовал главную свою цель и несколько раз заезжал к
Артасьеву, которого, к великому горю, все не заставал дома. Наконец однажды
он поймал его, и то уже когда Иван Петрович приготовлялся уехать и был уже в
передней, продевая руку в рукав шубы, которую подавал ему гимназический
сторож. Сверстов назвал свою фамилию и объяснил, что он именно тот доктор,
который лечил Пилецкого.
- Ах, боже мой! - воскликнул Артасьев, проворно выдергивая свою руку из
рукава шубы. - Как я рад, как я рад; но я уезжаю по самонужнейшему делу: у
нас есть возможность завести при гимназии пансион, и все мы никак не можем
столковаться, как нам устроить это... Я через четверть часа непременно
должен быть у губернского предводителя, и можете вообразить себе, какой тут
важный вопрос! Вопрос, получат или нет воспитание несколько мальчиков!
Сверстов был достаточно прозорлив, чтобы сразу же понять, какого сорта
человек был Артасьев, а потому он начал прямо:
- Мне собственно нужно не к вам, а в канцелярию вашу, чтобы получить
справку по делу о получении у вас господином Тулузовым звания учителя. Ведь
у вас в гимназии он был удостоен этого звания?
- Не помню, голубчик, не помню! - восклицал Иван Петрович и, нисколько
не подумав, зачем нужна Сверстову какая-то справка о Тулузове, а также
совершенно не сообразив, что учитель Тулузов и Тулузов, ныне ладящий попасть
в попечители гимназии, одно и то же лицо, он обратился к сторожу,
продолжавшему держать перед ним шубу, и приказал тому:
- Шумилов, сведи господина доктора в канцелярию и скажи письмоводителю,
чтобы он выдал ему все, о чем он просит! - Затем, расцеловавшись с
Сверстовым и порядком обслюнявив его при этом, уехал.
Шумилов, хоть и смело, но, по случаю маленькой булавочки в голове, не
совсем твердо ступая, повел доктора в канцелярию, где тот увидел в
поношенном синем вицмундире подслеповатого чиновника, с лицом, вероятно,
вследствие близорукости, низко опущенным над бумагою, которую он писал, имея
при этом несколько высунутый направо язык, что, как известно, делают многие
усердные писцы.
- Иван Петрович приказали дать им всякие бумаги! - почти крикнул на
него явно уже пьяным голосом Шумилов, так что чиновник даже вздрогнул и
вслед за тем, увидав перед собой высокую фигуру Сверстова, робко проговорил:
- Какие, собственно, бумаги вам угодно?
- Мне нужно иметь справку об учителе Тулузове.
- Об учителе Тулузове! - повторил сам с собой письмоводитель, как бы
стараясь припомнить. - Это дело, если я не ошибаюсь, тридцать шестого года!
- заключил он и, подойдя к одному из шкапов, прямо вынул из него дело
Тулузова. Видимо, что сей скромный чиновник был наделен от природы весьма
хорошею памятью.
Доктор, как коршун на добычу, бросился на поданное ему дело и на одной
из первых же страниц его увидал паспорт Тулузова, выданный в 1835 году 5
января из казначейства того именно городка, в котором Сверстов тогда служил.
- Не можете ли вы мне дать с этого билета копию? - сказал он, сильно
опасаясь, что письмоводитель откажет ему в его просьбе, но тот, быв, видно,
столь же простодушен, как и начальник его, отвечал покорным голосом:
- Отчего же? Можно! - и затем принялся переписывать копию с билета
Тулузова, каковую скрепил своим подписом: "с подлинным верно", и приложил к
ней, сверх того, казенную гимназическую печать.
Положив в карман этот документ и поехав домой, Сверстов с восторгом
помышлял, как он через короткое время докажет, что Тулузов не Тулузов, а
некто другой, и как того посадят за это в тюрьму, где успеют уличить его,
что он убийца бедного мальчика. Несмотря на свои седые волосы, доктор,
видно, мало еще знал свою страну и существующие в ней порядки.
Но вот наконец приблизился и день выбора Тулузова в попечители
гимназии. Дворянство собралось ровно в назначенный час и, видимо, было в
возбужденном состоянии. Посреди этой разнообразной толпы величаво расхаживал
Егор Егорыч в своем отставном гусарском мундире и с усами, как-то более
обыкновенного приподнятыми вверх. Не нужно было иметь большого дара
наблюдения, чтобы в этом маленьком человечке узнать главного вождя
баллотировки, на которой он мог сделать все, что пожелал бы. Между тем в
глубине одного из окон стояли: губернский предводитель, Иван Петрович
Артасьев и Тулузов. Выражение лица последнего было какое-то озлобленное и
насмешливое. До него уже стали доходить слухи, что Марфин поклялся закатать
его черняками.
- Тем хуже для дворянства это будет! Тогда я им вместо пятидесяти тысяч
на пансион покажу шиш! - отвечал на это Тулузов.
В настоящем случае разговор шел тоже об этом предмете.
- Я понять не могу, почему дворянство упирается и не хочет этого? -
говорил Иван Петрович, топорщась и покачивая своим уже не красным, а
фиолетовым носом.
- Причина весьма понятна! - объяснил губернский предводитель. - Василий
Иваныч не внес еще, как предписало ему министерство, денег в дворянский
комитет.
Лицо Тулузова исказилось при этом злой улыбкой.
- Мне, как частному человеку, никакое министерство не может
предписывать, - сказал он, - а не вношу я деньги потому, что не уверен, буду
ли выбран, и тогда зачем же я брошу на ветер пятьдесят тысяч!
- Понимаю вас и, будучи столько обязан Катерине Петровне, конечно, я
стою за вас и буду всегда стоять; но что ж мне делать, когда все почти в
один голос мне возражают: "Положим, мы его выберем, а он не внесет денег?"
- Да как это возможно? - воскликнул на это Иван Петрович.
- Полагаю, что невозможно! - подхватил с прежней усмешкой Тулузов. - Я
тогда лицо официальное становлюсь!.. Если не по чувству чести, то из страха
не пожелаю этого сделать!
- И с этим я согласен, но что ж прикажете делать, когда не убеждаются?
- произнес, пожимая плечами, губернский предводитель. - Я вчера в клубе до
трех часов спорил, и это, как потом я узнал, делается по влиянию вот этого
господина! - заключил он, показывая глазами на проходившего невдалеке
Марфина.
- Его! - подтвердил и Тулузов.
- Тогда я пойду и попрошу его... Он поверит! - произнес Иван Петрович и
тотчас же подошел к Марфину.
- Друг любезный! - закричал он на всю залу. - Не противодействуйте
выбору господина Тулузова!.. Он нам благодеяние делает, - пятьдесят тысяч
жертвует на пансион для мальчиков!
Егор Егорыч погрозил ему на это пальцем и проговорил наставническим
тоном:
- Иван Петрович, не забывайте поговорки: "Не ходи с хмельным под ручку,
а то сам хмелен покажешься!"
- Ну, что такое это?.. Я не понимаю, - хмельной с хмельным? - продолжал
было Иван Петрович, но Егор Егорыч не стал слушать, а, повернувшись назад,
подошел к губернскому предводителю.
- Я слышал, что дворянство нуждается в пансионе при гимназии?.. Я готов
устроить его за свой счет в размере пятидесяти тысяч!..
- Благодетель вы наш, благодетель! - завопил подошедший на эти слова
Иван Петрович, которому было все равно, у кого бы ни заручиться денежками в
пользу мальчуганов.
Поблагодарил Марфина также и губернский предводитель, но довольно сухо.
Егор Егорыч, впрочем, нисколько этого и не заметил.
- Завтрашний день буду иметь честь представить собранию пожертвованные
мною деньги! - проговорил он и пошел опять вдоль залы. Иван Петрович тоже
пошел за ним, желая еще раз поблагодарить и расцеловать, что в переводе
значило обслюнявить.
Губернский предводитель, оставшись у окна с Тулузовым, не преминул ему
сказать заискивающим голосом:
- Вы извините меня-с, я ничего не мог тут сделать в вашу пользу, - сами
видите, какая тонкая тут интрига подведена!
- Да-с, конечно, - отвечал Тулузов, не оставляя своей злой усмешки. - Я
только прошу вас мое заявление о желании баллотироваться возвратить!.. Я не
желаю быть избираемым!
- Все-таки попробовали бы! - проговорил губернский предводитель, но
явно уже для виду только.
- Нет, не желаю! - повторил Тулузов и вместе с тем взглянул на хоры, на
которых была Екатерина Петровна в довольно взволнованном состоянии. Он ей
сделал знак, чтобы она сошла оттуда. Екатерина Петровна поняла его и стала
сходить; он встретил ее у лестницы и проговорил:
- Поедемте домой!
- Разве твоя баллотировка произойдет без тебя?
- Моей баллотировки не будет! Я отказался баллотироваться!
- Отчего?
- Марфин устроил интригу против меня и даже пожертвовал пятьдесят тысяч
дворянству, чтобы только я не был выбран!
- Но по какому же поводу он все это делает?
- Вероятно, из мести к вам и ко мне за племянника. Впрочем, об этих
господах не стоит и говорить, - я найду себе деятельность, которая доставит
мне и чины и деньги.
Екатерина Петровна ничего на это не возразила: она очень хорошо
понимала, что ее супруг успеет пробить себе дорогу.
В собрании между тем происходил шум. Все уже успели узнать, что вместо
Тулузова Егор Егорыч пожертвовал пятьдесят тысяч на пансион, и когда
губернский предводитель подошел к своему столу и объявил, что господин
Тулузов отказался от баллотировки, то почти все закричали: "Мы желаем
выбрать в попечители гимназии Марфина!" Но вслед за тем раздался еще более
сильный голос Егора Егорыча:
- Я не желаю быть выбираем! Я деньгами моими не место покупал!
Понимаете, - не место!
Все смолкли, так как очень хорошо знали, что когда Егор Егорыч так
кричал, так с ним ничего не поделаешь.
Затем он с Сверстовым, бывшим вместе с Сусанной Николаевной и gnadige
Frau на хорах, уехал домой из собрания; дамы тоже последовали за ними.
Сверстов, усевшись с своим другом в возок, не утерпел долее и сказал:
- А я вдобавок к падению господина Тулузова покажу вам еще один
документик, который я отыскал. - И доктор показал Егору Егорычу
гимназическую копию с билета Тулузова. - Помните ли вы, - продолжал он, пока
Егор Егорыч читал билет, - что я вам, только что еще тогда приехав в
Кузьмищево, рассказывал, что у нас там, в этой дичи, убит был мальчик,
которого имя, отчество и фамилию, как теперь оказывается, носит претендент
на должность попечителя детей и юношей!
Егор Егорыч, подобно gnadige Frau, не мог сразу понять Сверстова.
- Что ж из всего этого? - спросил он.
- А то, что у кого же этот вид мог очутиться, как не у убийцы
мальчика?!.
- А! - произнес протяжно Егор Егорыч.
- Да-с, - протянул и доктор, - я разыскал этот вид с тою целью, чтобы
сорвать маску с этого негодяя, и это теперь будет задачей всей моей
остальной жизни!
- И моей, и моей! - подтвердил двукратно Егор Егорыч.
Вероятно, многие из москвичей помнят еще кофейную Печкина, которая
находилась рядом с знаменитым Московским трактиром того же содержателя и
которая в своих четырех - пяти комнатах сосредоточивала тогдашние умственные
и художественные известности, и без лести можно было сказать, что вряд ли
это было не самое умное и острословное место в Москве. Туда в конце
тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз
собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки
своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и политику,
сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной
вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным
любителям, что театр - не пустая забава, а место поучения, а потому каждый
драматический писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен
помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и
Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно быть добросовестно
исполняемо, на что Ленский{423}, тогдашний переводчик и актер, раз возразил
ему: "Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они
не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!" -
"Действительно, необходимо и другое, - повторил лукавый старик, - но часто
случается, что у художника ни того, ни другого не бывает!" На чей счет это
было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением
самого Ленского, рассмеялись. Налетал по временам в кофейную и Павел
Степанович Мочалов, почти обоготворяемый всеми тамошними посетителями; с
едва сдерживаемым гневом и ужасом он рассказывал иногда, какие подлости
чинит против него начальство. В этих же стенах стал появляться Пров
Михайлович Садовский{424}; он был в то время совсем еще молодой и
обыкновенно или играл на бильярде, или как-то очень умно слушал, когда
разговаривали другие. Можно также было в кофейной встретить разных
музыкальных знаменитостей, некоторых шулеров и в конце концов двух - трех
ростовщиков, которые под предлогом развлечения в приятном обществе
высматривали удобные для себя жертвы.
В одно зимнее утро, часов в одиннадцать, в кофейной был всего только
один посетитель: высокий мужчина средних лет, в поношенном сюртуке, с лицом
важным, но не умным. Он стоял у окна и мрачно глядел на открывавшийся перед
ним Охотный ряд.
Но вот к кофейной подъехал какой-то барин на щегольской лошади и,
видимо, из тогдашних франтов московских.
- Это Лябьев! - проговорил сам с собой стоявший у окна господин,
произнося слова протяжно.
В кофейную действительно вскоре вошел своей развалистой походкой
Лябьев. После женитьбы он заметно пополнел и начинал наживать себе брюшко,
но зато совершенно утратил свежий цвет лица и был даже какой-то желтый. В
кофейную Лябьев, видимо, приехал как бы к себе домой.
- Дайте мне завтракать! - сказал он половому, который его встретил.
- Что прикажете? - спросил тот.
- Биток с картофелем а la Пушкин! - говорил Лябьев, проходя в
бильярдную, где стоявший высокий господин поклонился ему и произнес
почтительным тоном:
- Имею честь приветствовать нашего великого виртуоза!
- А, Максинька, здравствуйте! - проговорил Лябьев несколько
покровительственно и садясь в то же время к столику, к которому несколько
театральной походкой подошел и Максинька.
- Как вы изволите играть на ваших божественных фортепьянах? - сказал
он.
- Играю, но только не на фортепьянах, а в карты.
- Это нехорошо, не следует!.. - произнес уж Максинька наставнически.
В это время подали дымящийся и необыкновенно вкусно пахнувший биток.
- Не прикажете ли? - отнесся Лябьев к Максиньке.
- Благодарю! - отвечал тот. - Я мяса не люблю.
- А что же вы изволите любить? - спросил Лябьев, начав есть биток, и
вместе с тем велел половому подать двойную бутылку портеру.
- Рыбу! - проговорил протяжно и с важностью Максинька.
- Рыба вещь хорошая! - отозвался Лябьев, и, когда подана была бутылка
портеру, он налил из нее два стакана и, указав на один из них Максиньке,
сказал:
- А от сего, надеюсь, не откажетесь?
Максинька при этом самодовольно усмехнулся.
- От сего не откажусь! - проговорил он и подсел к столику.
- Ну, а вы как подвизаетесь? - принялся его расспрашивать Лябьев.
- Ничего-с, - произнес Максинька, - вчера с Павлом Степанычем "Гамлета"