Писемский Алексей Феофилактович. Масоны

с старым аптекарем, придя к которому, на этот раз застал его сидящим в
кабинете и, видимо, предвкушавшим приятную для себя беседу. Увидев вошедшего
гостя, Вибель немедля же предложил ему сигару, но Аггей Никитич, прежде чем
закурить ее, спросил:
- Объясните мне, Herr Вибель, вы вчера изволили сказать, что о
масонстве надо быть молчаливым, как рыба; но неужели же семейным своим,
например, я жене моей, не должен рассказывать, что желаю быть масоном?
- Отчего ж не рассказывать?.. Не пойдет же она с доносом на вас к
правительству, - объяснил ему тот.
- А супруга ваша, извините за нескромный вопрос, знает, что вы масон? -
допытывался Аггей Никитич.
- Да, я ей говорил и предлагал вступить в наш орден, но она преданная
католичка и говорит, что это грех.
Услышав такого рода объяснение, Аггей Никитич вздохнул свободнее,
потому что он, по его соображениям, мог касательно масонства быть до
некоторой степени откровенен с пани Вибель.
- Но тогда зачем же все-таки в масонстве есть скрытность? - повторил он
еще раз.
Вибель развел при этом руками.
- Я не знаю, что вы разумеете под скрытностью масонов, - сказал он, -
если то, что они не рассказывают о знаках, посредством коих могут узнавать
друг друга, и не разглашают о своих символах в обрядах, то это единственно
потому, чтобы не дать возможности людям непосвященным выдавать себя за
франкмасонов и без всякого права пользоваться благотворительностью братьев.
- Это весьма благоразумно, - заметил Аггей Никитич.
- Да, весьма, - повторил за ним Вибель, - но скажите, вас знакомил
кто-нибудь со средствами к распознаванию собратьев своих и с символами
нашими?
- Никто; я пока только еще читал некоторые масонские сочинения, -
отвечал Аггей Никитич.
- Тогда возьмите эти лежащие на столе белый лист бумаги и карандаш! -
повелел ему Вибель, и когда Аггей Никитич исполнил это приказание, старик
принялся диктовать ему:
- Масоны могут узнавать друг друга трояким способом, из коих каждый
действует на особое чувство: на зрение - знак, на слух - слово, на осязание
- прикосновение. Знак состоит в следующем: брат, желающий его сделать
другому брату, складывает большие пальцы и указательные так, чтобы
образовать треугольник.
И Вибель показал на практике, как следует складывать пальцы.
- Ответствующий брат, - продолжал он, - делает то же самое, после чего
оба брата соединяют концы своих указательных пальцев.
Здесь Вибель, заставив Аггея Никитича сделать из пальцев треугольник,
приблизил к ним свои пальцы, тоже сложенные в треугольник, и тогда
образовалась фигура, похожая на два треугольника, прикасающиеся один к
другому вершинами.
- Я теперь, - добавил он, - изображаю знак огня, а вы - знак воды;
поняли?
- Понял, - отвечал Аггей Никитич, хотя в сущности весьма мало понял.
- В прикосновении, - воскликнул вслед за тем Вибель, - каждый
вопрошающий и ответствующий протягивает правую руку так, чтобы большой палец
был приподнят вверх, и, взяв потом друг друга за руки, крепко пожимают их
для выражения братского соединения, сродства и верности.
Таковое прикосновение Herr Вибель тоже не преминул показать Аггею
Никитичу на практике.
- Слово, - толковал он далее, - произносится таким образом, что
вопрошающий шепчет ответствующему: А. и Е.
- Но что же это за слова такие? - невольно полюбопытствовал Аггей
Никитич.
Вибель вполне объяснить это несколько затруднился.
- Полагаю, что первая буква обозначает Адонирама, а вторая - Иегову.
Аггей Никитич выразил кивком головы, что это им понято. Он
действительно об Иегове и об Адонираме слыхал и читал.
- Ответствующий, - снова приступил Вибель к поучению, - немедленно при
этом поднимает ладонь к лицу своему и потихоньку шикает, напоминая тем
вопрошающему о молчании; потом оба брата лобызаются, три раза прикладывая
щеку к щеке... - Записали все мои слова?
- Записал-с, - отвечал Аггей Никитич покорным голосом.
- Поэтому перейдем теперь к символам! - возгласил Вибель (важность в
нем и самодовольство увеличивались с каждым словом его). - Символы наши
суть: молоток, изображающий власть, каковую имеет убеждение над человеческим
духом; угломер - символ справедливости, поэтому он же и символ
нравственности, влекущий человека к деланию добра; наконец, циркуль - символ
круга, образуемого человеческим обществом вообще и союзом франкмасонов в
частности. Эти-то три возвышенные идеи - истинного, доброго и прекрасного -
составляют три основных столба, на которых покоится здание франкмасонского
союза и которые, нося три масонских имени: имя мудрости, имя крепости и имя
красоты, - служат, говоря языком ремесла, причалом образа действий вольного
каменщика. "Мудрость, - говорят масоны, - руководит нашими поступками,
крепость их основывает, а красота украшает". Иных тайн масоны не имеют
никаких; но зато масонство само есть тайна, потому что его истинное и
внутреннее значение может открыться только тому, кто живет в союзе масонском
и совершенствуется постоянным участием в работах.
Аггею Никитичу, старательно писавшему под диктант Вибеля, становилось,
наконец, невыносимо скучно и утомительно; но разговорившийся ритор не
замечал того и потянул со стола довольно толстую писаную тетрадку,
предполагая, по-видимому, из нее диктовать.
- Это - ритуал одной ложи, - сказал он, но в это время, к неописанной
радости Аггея Никитича, послышался стук и миленький голосок пани Вибель:
- Прошен исьць пиць гербатен, мне без вас тенскно!*
______________
* Прошу идти пить чай, мне без вас скучно! (Прим. автора.).

- О, с этим чаем! - произнес с досадой Вибель; но, подумав,
присовокупил: - А повиноваться надо!
Аггей Никитич ничего на это не сказал и в душе готов был обнять Вибеля
за такую покорность того жене.
Старик между тем поднялся и, подумав немного, сказал:
- Этот ритуал вы возьмите домой! Переписан он, как вы видите,
прекрасно; изучите его, и я вас проэкзаменую потом.
- Очень вам благодарен; непременно выучу! - подхватил Аггей Никитич.
За чаем, собственно, повторилось почти то же, что происходило и в
предыдущий вечер. Пани Вибель кокетливо взглядывала на Аггея Никитича,
который, в свою очередь, то потуплялся, то взмахивал на нее свои добрые
черные глаза; а Вибель, первоначально медленно глотавший свой чай, вдруг
потом, как бы вспомнив что-то такое, торопливо встал со стула и отнесся к
Аггею Никитичу:
- Извините, мне еще нужно нечто обдумать для нашей завтрашней беседы;
вы придете, да?
- Непременно! - ответил радостно Аггей Никитич.
- Gute Nacht!* - произнес в заключение Вибель и ушел.
______________
* Доброй ночи! (нем.).

- Можете вы мне сказать, о чем я вас спрашивала вчера? - проговорила
тотчас же после его ухода пани Вибель.
- Могу, - протянул Аггей Никитич.
- Говорите! - приказала она ему, и лицо ее приняло такое плутоватое
выражение, по которому смело можно было заключить, что она, кажется, сама
догадалась, о чем беседовали Вибель и Аггей Никитич; но только последнего
она хотела испытать, насколько он будет с ней откровенен.
Аггей Никитич несколько мгновений соображал.
- Муж ваш, - произнес он как бы несколько затрудненным голосом, -
масон.
- Да, - ответила ему пани, уставив взгляд свой на Аггея Никитича.
- И я тоже посвящаюсь в масонство, - объяснил он ей.
Пани Вибель заметно при этом вспыхнула.
- Для масонства собственно? - спросила она.
Тут уж Аггей Никитич покраснел.
- Отвечу вашим выражением: отчасти! - придумал он ответить.
- Моим выражением? - повторила пани. - Ах, я ужасно рада, что вы
сделаетесь масоном; вы тогда будете самым близким другом моего мужа и
станете часто бывать у нас!
- Буду часто бывать, как только вы позволите!
Пани на это ничего не отвечала и только как бы еще более смутилась;
затем последовал разговор о том, будет ли Аггей Никитич в следующее
воскресенье в собрании, на что он отвечал, что если пани Вибель будет, так и
он будет; а она ему повторила, что если он будет, то и она будет. Словом,
Аггей Никитич ушел домой, не находя пределов своему счастью: он почти не
сомневался, что пани Вибель влюбилась в него!

IV

Могучая волна времени гнала дни за днями, а вместе изменяла и отношения
между лицами, которых я представил вниманию читателя в предыдущих трех
главах. Прежде всего надобно пояснить, что Аггей Никитич закончил следствие
о Тулузове и представил его в уездный суд, о чем, передавая Миропе
Дмитриевне, он сказал:
- Я очень рад, что развязался с этим проклятым делом!
Но Миропа Дмитриевна, кажется, была не рада этому: как женщина
практически-сообразительная, она очень хорошо поняла, что Аггей Никитич
потерял теперь всякое влияние на судьбу Тулузова, стало быть, она будет не
столь нужна Рамзаеву, с которого Миропа Дмитриевна весьма аккуратно получала
каждый месяц свой гонорар. Эта мысль до такой степени рассердила и
обеспокоила ее, что она с гневом и насмешкой сказала своему вислоухому
супругу:
- Как же ты так дорожил прежде этим делом, а теперь радуешься, что
развязался с ним?
- Не век же им дорожить; я все, что мне следовало, исполнил.
- Ну, ты еще погоди, что тебе будет за это исполнение твое! -
продолжала с той же досадой Миропа Дмитриевна.
В ответ на это Аггей Никитич только презрительно усмехнулся, что,
конечно, еще более рассердило Миропу Дмитриевну, и она, не желая более
рассуждать с подобным олухом, поспешила побежать к Рамзаевым, чтобы
поразведать, как и что у них происходит.
Анна Прохоровна, приняв Миропу Дмитриевну с тем же уважением и с той же
дружбой, как и прежде, сама даже первая заговорила о тулузовском деле:
- От Аггея Никитича поступило, наконец, это дело в уездный суд!
- Да, он мне говорил об этом, - подхватила Миропа Дмитриевна.
- Вчера к мужу сам судья привозил все дело; они рассматривали его и
находят, что Аггей Никитич почти оправдал Василия Иваныча, - продолжала уже
с таинственностью откупщица, и слова ее отчасти были справедливы, ибо Аггей
Никитич, весь поглощенный совершенно иным интересом, предоставил конец
следствия вести секретарю, который, заранее, конечно, подмазанный, собирал
только то, что требовалось не к обвинению, а для оправдания подсудимого.
Миропа Дмитриевна между тем знаменательно качнула головой.
- Иначе быть не могло; я постоянно ему это внушала, - произнесла она.
- Мы с Теофилом Терентьичем так и поняли, - продолжала с прежнею
таинственностью откупщица, - и говорим вам за то тысячу раз наше merci.
- Это уж слишком! - возразила Миропа Дмитриевна. - Я главным образом
пришла к вам не затем, чтобы от вас слышать благодарность, а вас
поблагодарить за ваши благодеяния нашему семейству и сказать, что мы теперь,
конечно, не имеем более права на то...
- Что вы, что вы! - воскликнула откупщица с испугом. - Теофил
Терентьич, напротив, желает увеличить вам плату. Помилуйте, исправник всегда
нужен для откупа!
- Нет-с, этого увеличиванья я никак не допущу! - воскликнула, в свою
очередь, Миропа Дмитриевна.
- Мы там увидим! - заключила откупщица.
Успокоившись в этом отношении, Миропа Дмитриевна начала соображать,
зачем Аггей Никитич почти каждый вечер ходит к аптекарю, и спросила как-то
его об этом.
- Как зачем? - произнес тот, не пошевелив ни одним мускулом в лице. - Я
хожу, потому что посвящаюсь в масонство, которое, ты знаешь, всегда было
целью моей жизни.
- Мало ли что было! - заметила злобно-насмешливым тоном Миропа
Дмитриевна. - А теперь тебе зачем оно нужно?
Аггей Никитич пожал плечами.
- Я не понимаю, что ты хочешь сказать, - отозвался он сурово.
- Чего ж тут не понимать? - продолжала тем же злым тоном Миропа
Дмитриевна. - Ты прежде желал масоном быть, чтобы получить место, которое
было получил, но назло мне бросил его.
- Да, я точно так же по милости масонов исправник теперь, - сказал,
тоже не совсем добрым смехом засмеявшись, Аггей Никитич.
- Пожалуйста, прошу тебя, не ссылайся на это! Ты без всяких масонов
можешь быть всю жизнь исправником, потому что тебя все очень любят и считают
за примерного чиновника.
- Но я вовсе не для служебной выгоды желаю масонства, а этого требует
мой дух, - душа моя! - объяснил, наконец, Аггей Никитич.
- Не говори ты мне этих глупостей! Душа его, дух требует!.. - почти
крикнула Миропа Дмитриевна.
- Нет, душа моя и дух мой не глупость! - возразил ей резко и, видимо,
обидевшись Аггей Никитич.
- Как же! Очень уж они, как я вижу, умны у тебя!.. Что же вы с этим
старым хрычом, аптекарем, читаете, что ли, или он учит тебя чему-нибудь?
- Разговариваем и читаем, - проговорил Аггей Никитич.
- А кто другие еще у него бывают?
- Никого!
- А жена его тут же с ним сидит?
- Нет!
- Ты, значит, никогда не видал ее?
- Видал, когда она тут проходила.
- Куда проходила?
- К себе там.
- Откуда?
- Да я не знаю откуда.
Сколь ни тяготил Аггея Никитича подобный допрос, однако он сумел
произнести свои ответы с такою апатией, что совершенно уничтожил в Миропе
Дмитриевне всякое подозрение. А вместе с тем предпринял и другую
предосторожность в том смысле, что стал не так часто бывать у Вибелей,
отзываясь тем, что будто бы очень занят службой, а все обдумывал, как ему
объясниться с панной. Открыться ей в любви на словах у Аггея Никитича
решительно не хватало ни уменья, ни смелости. Будь она девушка, он скорей бы
решился бухнуть ей о своей страсти; но она была замужняя женщина, а потому
Аггею Никитичу казалось не совсем благородным сбивать ее с истинного пути.
Положим, что пани Вибель прежде, еще до него, соскакивала с сего пути; но
она все-таки опять вернулась на этот путь, а он опять, так сказать, вызывал
ее сделать козла в сторону. Любовь, разумеется, пересилила все эти
соображения, и Аггей Никитич ждал только удобной минуты, чтобы совершить
задуманное. Однажды он в кабинете у своего наставника застал также его
супругу. Аггей Никитич полагал, что она сейчас уйдет, однако вышло не то:
пани продолжала сидеть; сам же Вибель, видимо, находился в конфузливом
положении.
- Она, - сказал он, указав на жену пальцем, - также желает быть
посвященной в учение масонов.
- Вот как! - воскликнул несколько с удивлением Аггей Никитич.
- Что ж, вы разве не рады моему товариществу? - спросила пани Вибель.
- Как это возможно, чтобы я не рад был? Я в восторге! - проговорил
Аггей Никитич.
- И я тоже в восторге! - подхватила пани Вибель.
- А если вы оба рады, так и прекратите ваше пустословие! - остановил их
аптекарь, сжигаемый нетерпением приступить к поучению. - Нынешнюю беседу
нашу, - продолжал он, - мы начнем с вопроса, как франкмасонство относится к
государству и церкви? Обойти этих основных элементов человеческого общества
масоны не могли, ибо иначе им пришлось бы избегать всего, что составляет
самое глубокое содержание жизни людей; но вместе с тем они не образуют из
себя ни политических, ни религиозных партий. Цель их единая: внушить людям
гуманность, чтобы они за католиком, за лютеранином, за православным не
забывали человека. Масоны требуют, чтобы каждый, не будучи индифферентен,
признавал бы в то же время истинную терпимость.
Слово "терпимость", по-видимому, не ускользнуло от внимания слушателей,
так что они даже переглянулись между собой, причем Аггей Никитич как бы
спросил своим взглядом: "А что, господин Вибель сам-то терпелив ли и добр?"
- "Да, кажется", - ответила ему тоже взором пани.
- Хотя франкмасоны не предписывают догматов, - развивал далее свою
мысль наставник, - тем не менее они признают три истины, лежащие в самой
натуре человека и которые утверждает разум наш, - эти истины: бытие бога,
бессмертие души и стремление к добродетели. Масоны поклоняются всемогущему
строителю и содержителю вселенной и утверждают, что из него исходит всякая
телесная, умственная и нравственная жизнь, не делая при этом никакого
определенного представления о сверхчувственном. Убеждение в том, что душа
наша бессмертна, мы должны питать в себе для успокоения духа нашего и для
возможности утешения в страданиях. Истинный масон не может представить себе
полного уничтожения самосознательного и мыслящего существа, и потому об
умерших братьях мы говорим: "Они отошли в вечный восток", то есть чтобы
снова ожить; но опять-таки, как и о конечной причине всякого бытия, мы не
даем будущей жизни никакого определения.
Проговорив это, почтенный ритор развел с явною торжественностью руками,
желая тем указать своим слушателям, что он прорек нечто весьма важное, и
когда к нему в этот момент подошел было приласкаться кот, то Вибель вместо
того, чтобы взять любимца на колени, крикнул ему: "Брысь!" - и сверх того
отщелкнул его своим табачным носовым платком, а сам снова обратился к
напутствованию.
- Необходимость добродетели, - возглашал он, - глубоко внедрена в
существе франкмасонства; от всего, что оскорбляет добродетель, масонство
отвращается, потому что в одной только добродетели оно видит путь к спасению
и счастию человечества.
- Татко, да что ты называешь добродетелью? - воскликнула пани Вибель.
- Я называю добродетелью все, что делается согласно с совестью нашей,
которая есть не что иное, как голос нашего неиспорченного сердца, и по
которой мы, как по компасу, чувствуем: идем ли прямо к путеводной точке
нашего бытия или уклоняемся от нее.
При этом Аггея Никитича заметно покоробило, а пани Вибель ничего, и она
только, соскучившись почти до истерики от разглагольствования своего
супруга, вышла в соседнюю комнату и громко приказала своей горничной тут же
в кабинете накрыть стол для чая. Вибель, конечно, был удивлен таким
распоряжением и спросил ее:
- Но отчего же мы сегодня не в столовой будем пить чай?
- Оттого, что ты Аггея Никитича не выпустишь отсюда, а он и я утомились
тебя слушать.
- Помилуйте, нисколько! - возразил Аггей Никитич, весьма смущенный
такой откровенностью пани Вибель.
Но тут вмешался сам Вибель.
- Если вы чувствуете утомление, - отозвался он, - то лучше прекратить
занятия, ибо гораздо полезнее меньше выслушать, но зато с полным вниманием,
чем много, но невнимательно. По крайней мере, вы, господин Зверев, то, что я
теперь говорил, уяснили себе вполне?
- Уяснил-с! - отвечал, вспыхнув в лице, Аггей Никитич, предчувствуя,
что Вибель начнет экзаменовать его, и тот действительно спросил:
- Что же именно я сказал?
Аггей Никитич пришпорил свою память насколько мог.
- Вы изволили говорить, что масоны признают три истины: бога,
бессмертную душу и будущую жизнь! - ответил он.
- Не то, не то! - остановил его Вибель. - Бессмертная душа и будущая
жизнь одно и то же, а я о третьей истине говорил, совершенно отдельной.
У Аггея Никитича, как назло, совершенно захлестнуло в голове: какая еще
была упомянута Вибелем третья истина, но его выручила пани Вибель.
- Ты говорил о добродетели, - сказала она строго мужу, - и говорил,
по-моему, совершенно справедливо, что добродетель есть голос нашего сердца,
что когда мы его слушаемся, тогда мы добродетельны, а когда не слушаемся, то
притворщики.
- Так, так! - подтвердил на свою голову старый аптекарь.
- И что сердце наше есть наша совесть! - заключила пани Вибель.
- И это так, но я сказал, что неиспорченное сердце, - возразил ей муж,
- ибо многими за голос сердца принимается не нравственная потребность
справедливости и любви, а скорей пожелания телесные, тщеславные, гневные,
эгоистические, говоря о которых, мы, пожалуй, можем убедить других; но ими
никогда нельзя убедить самого себя, потому что в глубине нашей совести мы
непременно будем чувствовать, что это не то, нехорошо, ненравственно.
- Э, очень это туманно! - произнесла пани Вибель. - Пей, татко, лучше
чай, а вы, пан Зверев, не слушайте его больше!
Вибель добродушно улыбнулся.
- Какова деспотка! - воскликнул он, показывая Аггею Никитичу на жену.
Тот при этом невольно потупился, втайне думая, что с какой бы радостью
он подчинился на всю жизнь такой очаровательной деспотке.

Дело Тулузова, как надобно было ожидать, уездный суд решил весьма скоро
и представил на ревизию в уголовную палату. По этому решению Тулузов
оставлен был в подозрении и вместе с делом перевезен из уездного острога в
губернский, откуда его, впрочем, немедля выпустили и оставили содержаться
под присмотром полиции у себя на квартире.
Услыхав обо всем этом, Аггей Никитич только пожимал плечами, но ни
строчки не написал о том ни Егору Егорычу, ни Сверстову, ибо ему было не до
того: он ждал все благоприятной минуты для объяснения с пани Вибель, или с
Марьей Станиславовной, как пора мне, наконец, назвать ее по имени, и удобная
минута эта встретилась. Откупщик, обрадованный улучшением положения своего
патрона, вознамерился всему обществу уездного города задать пир велий и
придумал для этого пира форму пикника с катаньем по озеру на лодках. В
помощь себе для составления программы этого увеселения Рамзаев пригласил
Аггея Никитича, который с величайшим удовольствием изъявил готовность на то.
Между ними положено было впереди всех ехать на лодке самому откупщику с
музыкантами и хором певцов. Следовавшая за ним большая и разукрашенная лодка
предназначалась для почтенных лиц общества, а именно: для госпожи откупщицы,
для Миропы Дмитриевны и еще для двух - трех дам из толстых; старый
ополченец, почтмейстер и аптекарь тоже отнесены были к этому разряду.
Замыкать это шествие должен был Аггей Никитич на небольшом катере, рулем
которого он взялся лично управлять; сопутниками же его были все молодые
особы, то есть пани Вибель, долговязая дочь ополченца вместе с женихом своим
- инвалидным поручиком, и еще несколько неуклюжих девиц. Далее возник
вопрос: куда наши плаватели пристанут, где бы они могли потанцевать и
поужинать? Вопрос этот сверх ожидания разрешил Вибель, сказав, что у одного
его приятеля - Дмитрия Васильича Кавинина, о котором, если помнит читатель,
упоминал Сергей Степаныч в своем разговоре с Егором Егорычем, - можно
попросить позволения отпраздновать сей пикник в усадьбе того, в саду,
который, по словам Вибеля, мог назваться королевским садом. Все, разумеется,
изъявили на это согласие, и через неделю же Вибель прислал откупщику мало
что разрешение от Кавинина, но благодарность, что для своего милого
удовольствия они избрали его садик, в который Рамзаев не замедлил отправить
всякого рода яства и пития с приказанием устроить на самом красивом месте
сада две платформы: одну для танцующих, а другую для музыкантов и хора
певцов, а также развесить по главным аллеям бумажные фонарики и шкалики из
разноцветного стекла для иллюминации. Когда все это было приготовлено, то в
один совершенно безоблачный и несколько прохладный день наша маленькая
флотилия тронулась на прогулку. Аггей Никитич, стоявший у руля в своем
отставном военном вицмундире, являл собою весьма красивую фигуру. О пани
Вибель говорить нечего: она была, по своей прическе и вообще по всему своему
летнему туалету, какая-то фея воздушная. Конечно, нельзя умолчать и о том,
что откупщица почти царственно блистала своими брильянтами и что украсила
себя тоже разными ценными вещами Миропа Дмитриевна, но в их телесах не было
ни молодости, ни воздушности, потому что m-me Рамзаева с молодых еще лет
походила на раздувшийся и неудачно испеченный папошник, а Миропа Дмитриевна
последнее время значительно поразбухла. Откупщик с первого движения своей
флотилии велел музыкантам грянуть такой воинственный марш, что как будто бы
это шел грозный флот громить неприступную крепость; на половине пути
перестали играть марш, и вместо того хор певцов под тихий аккомпанемент
оркестра запел:

Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан!{47}

Эта выдумка Рамзаева очень понравилась всем дамам: они дружно захлопали
в ладоши, и одна только Миропа Дмитриевна пальцем не пошевелила: она все
время глядела на сидевшую в катере молодую аптекаршу, которая вовсе не
показалась ей такой выдрой, как об ней говорили в обществе, а, напротив,
Миропа Дмитриевна нашла ее очень интересною, так что подозрение насчет Аггея
Никитича снова в ней воскресло, и она решилась наблюдать за ними; но Аггей
Никитич сам тоже был не промах в этом случае, и когда подъехали к саду, то
он... Впрочем, прежде всего я должен описать сад, который был действительно
между соседними помещичьими садами замечателен по той причине, что владелец
его - Дмитрий Васильич Кавинин, теперь безногий и почти безрукий подагрик,
всю молодость прожил в Англии, где, насмотревшись на прихотливые сады,
задумал, переселясь на житье в деревню, устроить у себя сад чисто в
английском вкусе и, будучи человеком одиноким и богатым, выписал
садовника-англичанина, который оказался хоть пьяницею великим, но мастером
своего дела. Англичанин прежний запущенный барский сад разбил по новому и
математически-правильному плану, устроил твердые дорожки и газоны, которые
своею гладкостью напоминали ковры, тем более, что местами они были украшены
цветными клумбами, обложенными затейливыми глиняными рамками. На одном из
таких газонов в несколько глухом месте сада, по рисунку самого Кавинина,
было сделано из цветных клумб как бы нечто похожее на масонский ковер, в
средине которого высилась мраморная тумба, тоже как бы напоминающая
жертвенник масонский; на верхней доске этой тумбы были сделаны солнечные
часы. Густо разросшиеся аллеи старого сада англичанин сровнял и подстриг.