Страница:
дальний родственник Рыжовой и в семье ее просто именовался Валерьяном, а в
обществе Валерьяном Ченцовым и слыл там за неотразимого покорителя женских
сердец и за сильно азартного игрока. Марфину Ченцов тоже приходился
племянником. Между им и дядей существовали какие-то странные отношения:
Марфин в глаза и за глаза называл Ченцова беспутным и погибшим, но, несмотря
на то, нередко помогал ему деньгами, и деньгами не маленькими. Ченцов же, по
большей части сердя дядю без всякой надобности разными циническими
выходками, вдруг иногда обращался к нему как бы к родной матери своей, с
полной откровенностью и даже любовью.
Мадмуазель Катрин поспешила подойти к приехавшим дамам.
- Как поздно, как поздно!.. Мы с папа были в отчаянии и думали, что вы
не приедете, - говорила она, обмениваясь книксенами с девушками и их
матерью.
- Ах, это я виновата, я, - отвечала последняя, - ко мне сегодня приехал
мой управляющий и привез мне такие тяжелые и неприятные известия, что я чуть
не умерла.
Все это обе дамы говорили на французском языке: Катрин несколько
грубовато и не без ошибочек, а адмиральша - как парижанка.
Ченцов между тем, тоже поклонившийся мадмуазель Крапчик, тут же
пригласил ее на кадриль.
Как ни была набелена Катрин, но можно было заметить, что она вспыхнула
от удовольствия.
- Вы желаете со мной танцевать? - переспросила она.
Ченцов повторил свое приглашение.
- Извольте, - отвечала Катрин.
Марфин, тоже более бормоча, чем выговаривая свои слова, пригласил
старшую дочь адмиральши, Людмилу, на кадриль. Та, переглянувшись с
Валерьяном, дала ему слово.
Подошел Крапчик и, не преминув оприветствовать этих новых гостей,
спросил Ченцова:
- Вы будете играть сегодня?
- Нет, - отвечал Ченцов: в переводе это значило, что у него нет ни
копейки денег.
Губернский предводитель удалился в маленькую гостиную и там сел около
все еще продолжавшего играть с губернатором правителя дел Звездкина, чтобы,
по крайней мере, хоть к нему вместо сенатора приласкаться.
Пары стали устанавливаться в кадриль, и пока музыканты усаживались на
свои места, в углу залы между двумя очень уж пожилыми чиновниками, бывшими
за несколько минут перед тем в кружке около Марфина, начался вполголоса
разговор, который считаю нужным передать.
- Марфину спасибо, ей-богу, спасибо, что он так отделал этого нашего
губернского маршала, - сказал один из них, одетый в серый ополченский чапан,
в штаны с красными лампасами, и вообще с довольно, кажется, честною
наружностью. Ополченец этот был заседатель земского суда, уже отчисленный по
сенаторской ревизии от службы и с перспективою попасть под следствие.
Беседовавший с ним другой чиновник, толстый, как сороковая бочка, с злыми,
воспаленными зеленоватыми глазами, состоял старшим советником губернского
правления и разумелся правой рукой губернатора по вымоганию взяток.
- И Марфин-то ваш хорош, - превредный болтун и взбрех! - отозвался
советник на слова заседателя. - По милости его, может быть, мы и испиваем
теперь наши горькие чаши.
- Это так!.. - согласился тот. - Но кто поддул Марфина, как не
губернский предводитель?
- Что ж поддул! - возразил гневно советник. - Если бы у господина
Марфина хоть на копейку было в голове мозгу, так он должен был бы понимать,
какого сорта птица Крапчик: во-первых-с (это уж советник начал перечислять
по пальцам) - еще бывши гатчинским офицером, он наушничал Павлу на товарищей
и за то, когда Екатерина умерла, получил в награду двести душ. Второе:
женился на чучеле, на уроде, потому только, что у той было полторы тысячи
душ, и, как рассказывают, когда они еще были молодыми, с этакого вот тоже,
положим, балу, он, возвратясь с женой домой, сейчас принялся ее бить.
"Злодей, - спрашивает она, - за что?.." - "А за то, говорит, что я вот
теперь тысячу женщин видел, и ты всех их хуже и гаже!" Мила она ему была?
Заседатель усмехнулся и покачал головой.
- Третие-с, - продолжал советник все более и более с озлобленными
глазами, - это уж вы сами должны хорошо знать, и скажите, как он собирает
оброк с своих мужиков? По слухам, до смерти некоторых засекал, а вы, земская
полиция, все покрывали у него.
- Что ж тут земской полиции делать! - подхватил, разводя руками,
заседатель. - Господин Крапчик не простой дворянин, а губернский
предводитель.
- Ну, да, конечно!.. Вот он и показал вам себя, поблагодарил вас!.. -
отозвался советник. - Вы мало что в будущей, но и в здешней жизни наказание
за него получите.
- А правда ли, что он дочь свою выдает за Марфина? - спросил
заседатель.
- И выдаст, по пословице: деньги к деньгам!.. - сказал советник.
- Именно деньги к деньгам! - подхватил печальным голосом заседатель.
Раздавшаяся музыка заглушила, а наконец, и совсем прекратила их беседу.
Катрин, став с Ченцовым в кадриль, сейчас же начала многознаменательный
и оживленный разговор.
- Скажите, правда ли, что у madame Рыжовой очень расстроены дела по
имению? - спросила она, кажется, не без умысла.
- Наши с ma tante* дела - как сажа бела! - отвечал, захохотав, Ченцов.
- Она вчера ждала, что управляющий ее прибудет к ней с тремя тысячами денег,
а он ей привез только сорок куриц и двадцать поросенков, но и то больше
померших волею божией, а не поваром приколотых.
______________
* тетушка (франц.).
- Ну что это?.. Бедная!.. - произнесла как бы и с чувством сожаления
Катрин. - И как вам не грех над такими вещами смеяться?.. Вы ужасный
человек!.. Ужасный!
- Чем?.. Чем?.. - спрашивал Ченцов.
- Я знаю чем!.. Для вас ничего нет святого!
- Напротив!.. Напротив!.. - возражал ей под такт музыки Ченцов.
- Но что же для вас есть святое?.. Говорите... - поставила уже прямо
свой вопрос Катрин, вскидывая на Ченцова свои жгучие глаза.
- Восток и восточные женщины! - отвечал он.
Катрин сильно покраснела под белилами.
- Восток? - протянула она.
- Да, и доказательство тому - я ужасно, например, люблю поэму
Баратынского "Цыганка". Читали вы ее? - спросил Ченцов.
- Нет! - проговорила Катрин, сначала не понявшая, к чему вел этот
вопрос.
- Прочтите!.. Это отличнейшая вещь!.. Сюжет ее в том, что некто Елецкий
любит цыганку Сару... Она живет у него в доме, и вот описывается одно из их
утр:
В покое том же, занимая
Диван, цыганка молодая
Сидела, бледная лицом...
. . . . . . . . . . . . .
Рукой сердитою чесала
Цыганка черные власы
И их на темные красы
Нагих плечей своих метала!
Декламируя это, Ченцов прямо смотрел на черные волосы Катрин: между
тогдашними ловеласами было в сильном ходу читать дамам стихотворения, какое
к какой подходило.
- Отчего сердитой рукой? - полюбопытствовала Катрин.
- Оттого, что она подозревает, что у нее есть соперница - одна девушка
нашего круга, mademoiselle Волховская, на которой Елецкий хочет жениться и
про которую цыганка говорит:
Да и по ком твоя душа
Уж так смертельно заболела,
Ее вчера я рассмотрела -
Совсем, совсем нехороша!
- Она так говорит, конечно, из ревности! - заметила Катрин.
- Вероятно! - согласился Ченцов.
- Ревность, я думаю, ужасное чувство!
Произнося последние слова, Катрин как бы невольно взглянула на Людмилу.
- Еще бы! - подхватил Ченцов и переменил разговор. - Вы вот поете
хорошо, - начал он.
- А вы находите это? - спросила с вспыхнувшим от удовольствия взором
Катрин.
- Нахожу, и главное: с чувством, с душой, как говорится...
Катрин несколько стыдливо потупила глаза.
- А знаете ли вы этот романс, - продолжал Ченцов, видимо, решившийся
окончательно отуманить свою даму, - как его?..
Она безгрешных сновидений
Тебе на ложе не пошлет
И для небес, как добрый гений.
Твоей души не сбережет!
Вглядись в пронзительные очи -
Не небом светятся они!..
В них есть неправедные ночи,
В них есть мучительные сны!
Цель была достигнута: Катрин все это стихотворение от первого до
последнего слова приняла на свой счет и даже выражения: "неправедные ночи" и
"мучительные сны". Радость ее при этом была так велика, что она не в
состоянии была даже скрыть того и, обернувшись к Ченцову, проговорила:
- Отчего вы никогда не приедете к нам обедать?.. На целый бы день?.. Я
бы вам, если хотите, спела.
- Но я боюсь, что ваш батюшка обыграет меня в карты! - объяснил Ченцов.
- О, я не позволю даже ему сесть за карты!.. - воскликнула Катрин. -
Приедете?
- Приеду! - отвечал Ченцов.
Марфин и Людмила тоже начали свой разговор с Юлии Матвеевны, но только
совершенно в ином роде.
- Мать ваша, - заговорил он, - меня серьезно начинает беспокоить: она
стареется и разрушается с каждым часом.
- Ах, да! - подхватила Людмила. - С ней все истерики... Сегодня два
раза за доктором посылали... Так это скучно, ей-богу!
Марфин нахмурился.
- Не ропщите!.. Всякая хорошая женщина прежде всего не должна быть
дурной дочерью! - проговорил он своей скороговоркой.
- Но неужели же я дурная дочь? - произнесла чувствительным голосом
Людмила.
- Нет! - успокоил ее Марфин. - И я сказал это к тому, что если хоть
малейшее зернышко есть чего-нибудь подобного в вашей душе, то надобно
поспешить его выкинуть, а то оно произрастет и, пожалуй, даст плоды.
Людмила, кажется, и не расслушала Марфина, потому что в это время как
бы с некоторым недоумением глядела на Ченцова и на Катрин, и чем оживленнее
промеж них шла беседа, тем недоумение это увеличивалось в ней. Марфин, между
тем, будучи весь охвачен и ослеплен сияющей, как всегда ему это казалось,
красотой Людмилы, продолжал свое:
- Ваше сердце так еще чисто, как tabula rasa*, и вы можете писать на
нем вашей волей все, что захотите!.. У каждого человека три предмета,
достойные любви: бог, ближний и он сам! Для бога он должен иметь сердце
благоговейное; для ближнего - сердце нежной матери; для самого себя - сердце
строгого судьи!
______________
* чистая доска (лат.).
Людмила при словах Егора Егорыча касательно совершенной чистоты ее
сердца потупилась, как будто бы втайне она сознавала, что там не совсем было
без пятнышка...
- В молодом возрасте, - толковал Марфин далее, - когда еще не налегли
на нашу душу слои предрассудочных понятий, порочных привычек, ожесточения
или упадка духа от неудач в жизни, - каждому легко наблюдать свой
темперамент!
- А я вот до сих пор не знаю моего темперамента, - перебила его
Людмила.
- Зато другие, кто внимательно за вами наблюдал, знают его и почти
безошибочно могут сказать, в чем состоят его главные наклонности! - возразил
ей Марфин.
- В чем же они состоят? Скажите!.. Я знаю, что вы наблюдали за мной!..
- произнесла не без некоторого кокетства Людмила.
Марфин потер себе лоб.
- У вас, - начал он после короткого молчания, - наипаче всего развита
фантазия; вы гораздо более способны прозревать и творить в области духа, чем
в области видимого мира; вы не склонны ни к домовитости, ни к хозяйству, ни
к рукодельям.
- Ах, я ничего этого не умею, ничего! - призналась Людмила.
Марфин самодовольно улыбнулся и, гордо приосанившись, проговорил:
- Угадал поэтому я, но не печальтесь о том... Припомните слова
спасителя: "Мария же благую часть избра, яже не отымется от нея".
То, что он был хоть и совершенно идеально, но при всем том почти
безумно влюблен в Людмилу, догадывались все, не выключая и
старухи-адмиральши. Людмила тоже ведала о страсти к ней Марфина, хотя он
никогда ни одним звуком не намекнул ей об этом. Но зато Ченцов по этому
поводу беспрестанно подтрунивал над ней и доводил ее иногда чуть не до слез.
Видя в настоящую минуту, что он уж чересчур любезничает с Катрин Крапчик,
Людмила, кажется, назло ему, решилась сама быть более обыкновенного любезною
с Марфиным.
- А скажите, что вот это такое? - заговорила она с ним ласковым
голосом. - Я иногда, когда смотрюсь в зеркало, вдруг точно не узнаю себя и
спрашиваю: кто же это там, - я или не я? И так мне сделается страшно, что я
убегу от зеркала и целый день уж больше не загляну в него.
Марфин приподнял кверху свои голубые глаза.
- Это означает, - начал он докторальным тоном, - что в эти минуты душа
ваша отделяется от вашего тела и, если можно так выразиться, наблюдает его
издали и спрашивает самое себя: что это такое?
- Но как же я не умираю, когда меня душа оставляет? - сделала весьма
разумный вопрос Людмила.
Марфин, однако, имел уже готовый ответ на него.
- В человеке, кроме души, - объяснил он, - существует еще агент,
называемый "Архей" - сила жизни, и вот вы этой жизненной силой и продолжаете
жить, пока к вам не возвратится душа... На это есть очень прямое указание в
нашей русской поговорке: "души она - положим, мать, сестра, жена, невеста -
не слышит по нем"... Значит, вся ее душа с ним, а между тем эта мать или
жена живет физическою жизнию, - то есть этим Археем.
- Вот что, - понимаю! - произнесла Людмила и затем мельком взглянула на
Ченцова, словно бы душа ее была с ним, а не с Марфиным, который ничего этого
не подметил и хотел было снова заговорить: он никому так много не высказывал
своих мистических взглядов и мыслей, как сей прелестной, но далеко не
глубоко-мыслящей девушке, и явно, что более, чем кого-либо, желал посвятить
ее в таинства герметической философии.
Кадриль, однако, кончилась, и за ней скоро последовала мазурка, которую
Ченцов танцевал с Людмилой и, как лучший мазурист, стоял с ней в первой
паре. Остроумно придумывая разные фигуры, он вместе с тем сейчас же принялся
зубоскалить над Марфиным и его восторженным обожанием Людмилы, на что она не
без досады возражала: "Ну, да, влюблена, умираю от любви к нему!" - и в то
же время взглядывала и на стоявшего у дверей Марфина, который, опершись на
косяк, со сложенными, как Наполеон, накрест руками, и подняв, по своей
манере, глаза вверх, весь был погружен в какое-то созерцательное состояние;
вылетавшие по временам из груди его вздохи говорили, что у него невесело на
душе; по-видимому, его более всего возмущал часто раздававшийся громкий смех
Ченцова, так как каждый раз Марфина при этом даже подергивало. Наконец
Ченцов вдруг перестал зубоскалить и прошептал Людмиле серьезным тоном:
- Завтра maman ваша уедет в монастырь на панихиду?
- Да, - отвечала она.
- А сестры ваши тоже?
- Да.
- Но вы?
- Я дома останусь!
- Можно приехать к вам?
- Можно! - Это слово Людмила чуть-чуть уж проговорила.
С самого начала мазурки все почти маменьки, за исключением разве
отъявленных картежниц, высыпали в залу наблюдать за своими дочками. Все они,
по собственному опыту, знали, что мазурка - самый опасный танец, потому что
во время ее чувства молодежи по преимуществу разгораются и высказываются.
Наша адмиральша, сидевшая до этого в большой гостиной и слегка там, на
основании своего чина, тонировавшая, тоже выплыла вместе с другими матерями
и начала внимательно всматриваться своими близорукими глазами в танцующих,
чтобы отыскать посреди их своих красоточек, но тщетно; ее досадные глаза,
сколько она их ни щурила, кроме каких-то неопределенных движущихся фигур,
ничего ей не представляли: физическая близорукость Юлии Матвеевны почти
превосходила ее умственную непредусмотрительность.
- Где Людмила танцует? - спросила она, не надеясь на собственные
усилия, усевшуюся рядом с ней даму, вся и все, должно быть, хорошо видевшую.
- Вон она!.. Вон с Ченцовым танцует! - объяснила ей та.
- Вижу, вижу!.. - солгала ничего не рассмотревшая адмиральша. - А
Сусанна?.. - расспрашивала она соседку.
- Да я, мамаша, здесь, около вас!.. - отозвалась неожиданно Сусанна, на
всех, впрочем, балах старавшаяся стать поближе к матери, чтобы не заставлять
ту беспокоиться.
- Ну, вот где ты!.. - говорила адмиральша, совершенно не понимавшая,
почему так случалось, что Сусанна всегда была вблизи ее. - А Муза где?
- Муза с Лябьевым танцует, - ответила Сусанна.
Старуха с удовольствием мотнула головой. Лябьев был молодой человек,
часто игравший с Музою на фортепьянах в четыре руки.
Мазурка затянулась часов до четырех, так что хозяин, севший после
губернатора играть в пикет с сенаторским правителем дел и сыгравший с ним
несколько королей, нашел наконец нужным выйти в залу и, махнув музыкантам,
чтобы они перестали играть, пригласил гостей к давно уже накрытому ужину в
столовой, гостиной и кабинете. Все потянулись на его зов, и Катрин почти
насильно посадила рядом с собой Ченцова; но он с ней больше не любезничал и
вместо того весьма часто переглядывался с Людмилой, сидевшей тоже рядом со
своим обожателем - Марфиным, который в продолжение всего ужина топорщился,
надувался и собирался что-то такое говорить, но, кроме самых пустых и
малозначащих фраз, ничего не сказал.
После ужина все стали разъезжаться. Ченцов пошел было за Марфиным.
- Дядя, вы у Архипова в гостинице остановились? - крикнул он ему.
- У Архипова, - отвечал тот неохотно.
- Довезите меня!.. Я там же стою, - у меня нет извозчика, - продолжал
Ченцов.
- Негде мне!.. Я на одиночке!.. Сани у меня узкие! - пробормотал Марфин
и поспешил уйти: он очень сердит был на племянника за бесцеремонный и
тривиальный тон, который позволял себе тот в обращении с Людмилой.
Ченцов стал оглядывать переднюю, чтобы увидеть кого-либо из молодых
людей, с которым он мог бы доехать до гостиницы; но таковых не оказалось.
Положение его начинало становиться не совсем приятным, потому что семейство
Юлии Матвеевны, привезшее его, уже уехало домой, а он приостался на
несколько минут, чтобы допить свое шампанское. Идти же с бала пешком
совершенно было не принято по губернским приличиям. Из этой беды его
выручила одна дама, - косая, не первой уже молодости и, как говорила молва,
давнишний, - когда Ченцов был еще студентом, - предмет его страсти.
- Валерьян Николаич, поедемте со мной, я вас довезу, - сказала она,
услыхав, что дядя отказал ему в том.
Ченцов сначала было сделал гримасу, но, подумав, последовал за косой
дамой и, посадив ее в возок, мгновенно захлопнул за ней дверцы, а сам
поместился на облучке рядом с кучером.
- Валерьян Николаич, куда вы это сели?.. Сядьте со мной в возок!.. -
кричала ему дама.
- Не могу, я вас боюсь, - отвечал он.
- Чего вы боитесь?.. Что за глупости вы говорите!..
- Вы меня станете там целовать, - объяснил ей Ченцов прямо, невзирая на
присутствие кучера.
Дама обиделась, тем более, что у нее вряд ли не было такого намерения,
в котором он ее заподозрил.
Когда они ехали таким образом, Ченцов случайно взглянул в левую сторону
и увидал комету. Хвост ее был совершенно красный, как бы кровавый. У Ченцова
почему-то замерло сердце, затосковало, и перед ним, как бы в быстро
сменяющейся камер-обскуре, вдруг промелькнула его прошлая жизнь со всеми ее
безобразиями. На несколько мгновений ему сделалось неловко и почти страшно.
Но он, разумеется, не замедлил отогнать от себя это ощущение и у гостиницы
Архипова, самой лучшей и самой дорогой в городе, проворно соскочив с облучка
и небрежно проговорив косой даме "merci", пошел, молодцевато поматывая
головой, к парадным дверям своего логовища, и думая в то же время про себя:
"Вот дур-то на святой Руси!.. Не орут их, кажется, и не сеют, а они все-таки
родятся!"
Иметь такое циническое понятие о женщинах Ченцов, ей-богу, был до
некоторой степени (вправе: очень уж они его баловали и все ему прощали!
В противуположность племяннику, занимавшему в гостинице целое
отделение, хоть и глупо, но роскошно убранное, - за которое, впрочем,
Ченцов, в ожидании будущих благ, не платил еще ни копейки, - у Егора Егорыча
был довольно темный и небольшой нумер, состоящий из двух комнат, из которых
в одной помещался его камердинер, а в другой жил сам Егор Егорыч. Комнату
свою он, вставая каждый день в шесть часов утра, прибирал собственными
руками, то есть мел в ней пол, приносил дров и затапливал печь, ходил лично
на колодезь за водой и, наконец, сам чистил свое платье. Старый камердинер
его при этом случае только надзирал за ним, чтобы как-нибудь барин, по
слабосильности своей, не уронил чего и не зашиб себя. Вообще Марфин вел
аскетическую и почти скупую жизнь; единственными предметами, требующими
больших расходов, у него были: превосходный конский завод с скаковыми и
рысистыми лошадьми, который он держал при усадьбе своей, и тут же несколько
уже лет существующая больница для простого народа, устроенная с полным
комплектом сиделок, фельдшеров, с двумя лекарскими учениками, и в которой,
наконец, сам Егор Егорыч практиковал и лечил: перевязывать раны, вскрывать
пузыри после мушек, разрезывать нарывы, закатить сильнейшего слабительного
больному - было весьма любезным для него делом. Приведя в порядок свою
комнату, Егор Егорыч с час обыкновенно стоял на молитве, а потом пил чай. В
настоящее утро он, несмотря на то, что лег очень поздно, поступил точно так
же и часов в девять утра сидел совсем одетый у письменного стола своего.
Перед ним лежал лист чистой почтовой бумаги, а в стороне стоял недопитый
стакан чаю. Кроме того, на столе виднелись длинные женские перчатки, толстая
книга в бархатном переплете, с золотыми ободочками, таковыми же ангелами и
надписью на средине доски: "Иегова". Далее на столе лежал ключик костяной, с
привязанною к нему медною лопаточкой; потом звезда какая-то, на которой три
рога изобилия составляли букву А, и наконец еще звезда более красивой формы,
на красной с белыми каймами ленте, представляющая кольцеобразную змею,
внутри которой было сияние, а в сиянии - всевидящее око. Ключик и лопаточка
были общим знаком масонства; звезда с буквою А - знаком ложи, вторая же чуть
ли не была знаком великого мастера.
Приложив руку к нахмуренному лбу, Марфин что-то такое соображал или
сочинял и потом принялся писать на почтовом листе крупным и тщательным
почерком:
"Высокочтимая сестра!
Вчерашний разговор наш навел меня на размышления о необходимости
каждому наблюдать свой темперамент. Я Вам говорил, что всего удобнее
человеку делать эти наблюдения в эпоху юности своей; но это не воспрещается
и еще паче того следует делать и в лета позднейшие, ибо о прежних наших
действиях мы можем судить правильнее, чем о настоящих: за сегодняшний
поступок наш часто заступается в нас та страсть, которая заставила нас
проступиться, и наш разум, который согласился на то!.. Следуя сему правилу и
углубляясь ежедневно в самые затаенные изгибы моего сердца, я усматриваю
ясно, что, по воле провидения, получил вместе с греховной природой человека
- страсть Аббадоны - гордость! Во всех действиях моих я мню, что буду иметь
в них успех, что все они будут на благо мне и ближним, и токмо милосердный
бог, не хотящий меня покинуть, нередко ниспосылает мне уроки смирения и сим
лишь хоть на время исцеляет мою бедствующую и худую душу от злейшего недуга
ее..."
Марфин так расписался, что, вероятно, скоро бы кончил и все письмо; но
к нему в нумер вошел Ченцов. Егор Егорыч едва успел повернуть почтовый лист
вверх ненаписанной стороной. Лицо Ченцова имело насмешливое выражение.
Вначале, впрочем, он довольно ласково поздоровался с дядей и сел.
- Хочешь чаю? - спросил его тот.
- А вам не жаль его будет? - спросил Ченцов.
Марфин с удивлением взглянул на него.
- Вы вчера пожалели же вашей лошади больше, чем меня, - проговорил
Ченцов.
Марфин покраснел.
- У меня сани узки, - пробормотал он.
- Ну, полноте на сани сворачивать, - пожалели каурого!.. - подхватил
Ченцов. - А это что такое? - воскликнул он потом, увидав на столе белые
перчатки. - Это с дамской ручки?.. Вы, должно быть, даму какую-нибудь с бала
увезли!.. Я бы подумал, что Клавскую, да ту сенатор еще раньше вашего
похитил.
Марфин поспешно взял белые перчатки, а также и масонские знаки и все
это положил в ящик стола.
- Да уж не скроете!.. Теперь я видел, и если не расскажу об этом всему
городу, не я буду! - продолжал Ченцов.
- Всему миру можешь рассказывать, всему! - сказал ему с сердцем Марфин.
В это время камердинер Егора Егорыча - Антип Ильич, старичок весьма
благообразный, румяненький, чисто выбритый, в белом жабо и в сюртуке хоть
поношенном, но без малейшего пятнышка, вынес гостю чаю. Про Антипа Ильича
все знали, что аккуратности, кротости и богомолья он был примерного и,
состоя тоже вместе с барином в масонстве, носил в оном звание титулярного
члена*. Злившись на дядю, Ченцов не оставил в покое и камердинера его.
______________
* То есть члена, который не в состоянии был платить денежных
повинностей. (Прим. автора.).
- Отче Антипий! - отнесся он к нему. - Правда ли, что вы каждый день
вечером ходите в собор молиться тихвинской божией матери?
- Правда!.. - отвечал на это старик совершенно спокойно.
- И правда ли, что вы ей так молитесь: "Матушка!.. Матушка!..
Богородица!.. Богородица!.." - подтрунивал Ченцов.
- Правда! - отвечал и на это спокойно старик.
- И что будто бы однажды пьяный сторож, который за печкой лежал,
крикнул вам: "Что ты, старый хрыч, тут бормочешь?", а вы, не расслышав и
думая, что это богородица с вами заговорила, откликнулись ей: "А-сь,
мать-пресвятая богородица, а-сь?.." Правда?
- Правда! - подтвердил, нисколько не смутившись, Антип Ильич.
Марфин также на этот разговор не рассердился и не улыбнулся.
Ченцова это еще более взорвало, и он кинулся на неповинную уж ни в чем
толстую книгу.
- Что это за книжища?.. Очень она меня интересует! - сказал он,
пододвигая к себе книгу и хорошо зная, какая это книга.
Марфин строго посмотрел на него, но Ченцов сделал вид, что как будто бы
не заметил того.
обществе Валерьяном Ченцовым и слыл там за неотразимого покорителя женских
сердец и за сильно азартного игрока. Марфину Ченцов тоже приходился
племянником. Между им и дядей существовали какие-то странные отношения:
Марфин в глаза и за глаза называл Ченцова беспутным и погибшим, но, несмотря
на то, нередко помогал ему деньгами, и деньгами не маленькими. Ченцов же, по
большей части сердя дядю без всякой надобности разными циническими
выходками, вдруг иногда обращался к нему как бы к родной матери своей, с
полной откровенностью и даже любовью.
Мадмуазель Катрин поспешила подойти к приехавшим дамам.
- Как поздно, как поздно!.. Мы с папа были в отчаянии и думали, что вы
не приедете, - говорила она, обмениваясь книксенами с девушками и их
матерью.
- Ах, это я виновата, я, - отвечала последняя, - ко мне сегодня приехал
мой управляющий и привез мне такие тяжелые и неприятные известия, что я чуть
не умерла.
Все это обе дамы говорили на французском языке: Катрин несколько
грубовато и не без ошибочек, а адмиральша - как парижанка.
Ченцов между тем, тоже поклонившийся мадмуазель Крапчик, тут же
пригласил ее на кадриль.
Как ни была набелена Катрин, но можно было заметить, что она вспыхнула
от удовольствия.
- Вы желаете со мной танцевать? - переспросила она.
Ченцов повторил свое приглашение.
- Извольте, - отвечала Катрин.
Марфин, тоже более бормоча, чем выговаривая свои слова, пригласил
старшую дочь адмиральши, Людмилу, на кадриль. Та, переглянувшись с
Валерьяном, дала ему слово.
Подошел Крапчик и, не преминув оприветствовать этих новых гостей,
спросил Ченцова:
- Вы будете играть сегодня?
- Нет, - отвечал Ченцов: в переводе это значило, что у него нет ни
копейки денег.
Губернский предводитель удалился в маленькую гостиную и там сел около
все еще продолжавшего играть с губернатором правителя дел Звездкина, чтобы,
по крайней мере, хоть к нему вместо сенатора приласкаться.
Пары стали устанавливаться в кадриль, и пока музыканты усаживались на
свои места, в углу залы между двумя очень уж пожилыми чиновниками, бывшими
за несколько минут перед тем в кружке около Марфина, начался вполголоса
разговор, который считаю нужным передать.
- Марфину спасибо, ей-богу, спасибо, что он так отделал этого нашего
губернского маршала, - сказал один из них, одетый в серый ополченский чапан,
в штаны с красными лампасами, и вообще с довольно, кажется, честною
наружностью. Ополченец этот был заседатель земского суда, уже отчисленный по
сенаторской ревизии от службы и с перспективою попасть под следствие.
Беседовавший с ним другой чиновник, толстый, как сороковая бочка, с злыми,
воспаленными зеленоватыми глазами, состоял старшим советником губернского
правления и разумелся правой рукой губернатора по вымоганию взяток.
- И Марфин-то ваш хорош, - превредный болтун и взбрех! - отозвался
советник на слова заседателя. - По милости его, может быть, мы и испиваем
теперь наши горькие чаши.
- Это так!.. - согласился тот. - Но кто поддул Марфина, как не
губернский предводитель?
- Что ж поддул! - возразил гневно советник. - Если бы у господина
Марфина хоть на копейку было в голове мозгу, так он должен был бы понимать,
какого сорта птица Крапчик: во-первых-с (это уж советник начал перечислять
по пальцам) - еще бывши гатчинским офицером, он наушничал Павлу на товарищей
и за то, когда Екатерина умерла, получил в награду двести душ. Второе:
женился на чучеле, на уроде, потому только, что у той было полторы тысячи
душ, и, как рассказывают, когда они еще были молодыми, с этакого вот тоже,
положим, балу, он, возвратясь с женой домой, сейчас принялся ее бить.
"Злодей, - спрашивает она, - за что?.." - "А за то, говорит, что я вот
теперь тысячу женщин видел, и ты всех их хуже и гаже!" Мила она ему была?
Заседатель усмехнулся и покачал головой.
- Третие-с, - продолжал советник все более и более с озлобленными
глазами, - это уж вы сами должны хорошо знать, и скажите, как он собирает
оброк с своих мужиков? По слухам, до смерти некоторых засекал, а вы, земская
полиция, все покрывали у него.
- Что ж тут земской полиции делать! - подхватил, разводя руками,
заседатель. - Господин Крапчик не простой дворянин, а губернский
предводитель.
- Ну, да, конечно!.. Вот он и показал вам себя, поблагодарил вас!.. -
отозвался советник. - Вы мало что в будущей, но и в здешней жизни наказание
за него получите.
- А правда ли, что он дочь свою выдает за Марфина? - спросил
заседатель.
- И выдаст, по пословице: деньги к деньгам!.. - сказал советник.
- Именно деньги к деньгам! - подхватил печальным голосом заседатель.
Раздавшаяся музыка заглушила, а наконец, и совсем прекратила их беседу.
Катрин, став с Ченцовым в кадриль, сейчас же начала многознаменательный
и оживленный разговор.
- Скажите, правда ли, что у madame Рыжовой очень расстроены дела по
имению? - спросила она, кажется, не без умысла.
- Наши с ma tante* дела - как сажа бела! - отвечал, захохотав, Ченцов.
- Она вчера ждала, что управляющий ее прибудет к ней с тремя тысячами денег,
а он ей привез только сорок куриц и двадцать поросенков, но и то больше
померших волею божией, а не поваром приколотых.
______________
* тетушка (франц.).
- Ну что это?.. Бедная!.. - произнесла как бы и с чувством сожаления
Катрин. - И как вам не грех над такими вещами смеяться?.. Вы ужасный
человек!.. Ужасный!
- Чем?.. Чем?.. - спрашивал Ченцов.
- Я знаю чем!.. Для вас ничего нет святого!
- Напротив!.. Напротив!.. - возражал ей под такт музыки Ченцов.
- Но что же для вас есть святое?.. Говорите... - поставила уже прямо
свой вопрос Катрин, вскидывая на Ченцова свои жгучие глаза.
- Восток и восточные женщины! - отвечал он.
Катрин сильно покраснела под белилами.
- Восток? - протянула она.
- Да, и доказательство тому - я ужасно, например, люблю поэму
Баратынского "Цыганка". Читали вы ее? - спросил Ченцов.
- Нет! - проговорила Катрин, сначала не понявшая, к чему вел этот
вопрос.
- Прочтите!.. Это отличнейшая вещь!.. Сюжет ее в том, что некто Елецкий
любит цыганку Сару... Она живет у него в доме, и вот описывается одно из их
утр:
В покое том же, занимая
Диван, цыганка молодая
Сидела, бледная лицом...
. . . . . . . . . . . . .
Рукой сердитою чесала
Цыганка черные власы
И их на темные красы
Нагих плечей своих метала!
Декламируя это, Ченцов прямо смотрел на черные волосы Катрин: между
тогдашними ловеласами было в сильном ходу читать дамам стихотворения, какое
к какой подходило.
- Отчего сердитой рукой? - полюбопытствовала Катрин.
- Оттого, что она подозревает, что у нее есть соперница - одна девушка
нашего круга, mademoiselle Волховская, на которой Елецкий хочет жениться и
про которую цыганка говорит:
Да и по ком твоя душа
Уж так смертельно заболела,
Ее вчера я рассмотрела -
Совсем, совсем нехороша!
- Она так говорит, конечно, из ревности! - заметила Катрин.
- Вероятно! - согласился Ченцов.
- Ревность, я думаю, ужасное чувство!
Произнося последние слова, Катрин как бы невольно взглянула на Людмилу.
- Еще бы! - подхватил Ченцов и переменил разговор. - Вы вот поете
хорошо, - начал он.
- А вы находите это? - спросила с вспыхнувшим от удовольствия взором
Катрин.
- Нахожу, и главное: с чувством, с душой, как говорится...
Катрин несколько стыдливо потупила глаза.
- А знаете ли вы этот романс, - продолжал Ченцов, видимо, решившийся
окончательно отуманить свою даму, - как его?..
Она безгрешных сновидений
Тебе на ложе не пошлет
И для небес, как добрый гений.
Твоей души не сбережет!
Вглядись в пронзительные очи -
Не небом светятся они!..
В них есть неправедные ночи,
В них есть мучительные сны!
Цель была достигнута: Катрин все это стихотворение от первого до
последнего слова приняла на свой счет и даже выражения: "неправедные ночи" и
"мучительные сны". Радость ее при этом была так велика, что она не в
состоянии была даже скрыть того и, обернувшись к Ченцову, проговорила:
- Отчего вы никогда не приедете к нам обедать?.. На целый бы день?.. Я
бы вам, если хотите, спела.
- Но я боюсь, что ваш батюшка обыграет меня в карты! - объяснил Ченцов.
- О, я не позволю даже ему сесть за карты!.. - воскликнула Катрин. -
Приедете?
- Приеду! - отвечал Ченцов.
Марфин и Людмила тоже начали свой разговор с Юлии Матвеевны, но только
совершенно в ином роде.
- Мать ваша, - заговорил он, - меня серьезно начинает беспокоить: она
стареется и разрушается с каждым часом.
- Ах, да! - подхватила Людмила. - С ней все истерики... Сегодня два
раза за доктором посылали... Так это скучно, ей-богу!
Марфин нахмурился.
- Не ропщите!.. Всякая хорошая женщина прежде всего не должна быть
дурной дочерью! - проговорил он своей скороговоркой.
- Но неужели же я дурная дочь? - произнесла чувствительным голосом
Людмила.
- Нет! - успокоил ее Марфин. - И я сказал это к тому, что если хоть
малейшее зернышко есть чего-нибудь подобного в вашей душе, то надобно
поспешить его выкинуть, а то оно произрастет и, пожалуй, даст плоды.
Людмила, кажется, и не расслушала Марфина, потому что в это время как
бы с некоторым недоумением глядела на Ченцова и на Катрин, и чем оживленнее
промеж них шла беседа, тем недоумение это увеличивалось в ней. Марфин, между
тем, будучи весь охвачен и ослеплен сияющей, как всегда ему это казалось,
красотой Людмилы, продолжал свое:
- Ваше сердце так еще чисто, как tabula rasa*, и вы можете писать на
нем вашей волей все, что захотите!.. У каждого человека три предмета,
достойные любви: бог, ближний и он сам! Для бога он должен иметь сердце
благоговейное; для ближнего - сердце нежной матери; для самого себя - сердце
строгого судьи!
______________
* чистая доска (лат.).
Людмила при словах Егора Егорыча касательно совершенной чистоты ее
сердца потупилась, как будто бы втайне она сознавала, что там не совсем было
без пятнышка...
- В молодом возрасте, - толковал Марфин далее, - когда еще не налегли
на нашу душу слои предрассудочных понятий, порочных привычек, ожесточения
или упадка духа от неудач в жизни, - каждому легко наблюдать свой
темперамент!
- А я вот до сих пор не знаю моего темперамента, - перебила его
Людмила.
- Зато другие, кто внимательно за вами наблюдал, знают его и почти
безошибочно могут сказать, в чем состоят его главные наклонности! - возразил
ей Марфин.
- В чем же они состоят? Скажите!.. Я знаю, что вы наблюдали за мной!..
- произнесла не без некоторого кокетства Людмила.
Марфин потер себе лоб.
- У вас, - начал он после короткого молчания, - наипаче всего развита
фантазия; вы гораздо более способны прозревать и творить в области духа, чем
в области видимого мира; вы не склонны ни к домовитости, ни к хозяйству, ни
к рукодельям.
- Ах, я ничего этого не умею, ничего! - призналась Людмила.
Марфин самодовольно улыбнулся и, гордо приосанившись, проговорил:
- Угадал поэтому я, но не печальтесь о том... Припомните слова
спасителя: "Мария же благую часть избра, яже не отымется от нея".
То, что он был хоть и совершенно идеально, но при всем том почти
безумно влюблен в Людмилу, догадывались все, не выключая и
старухи-адмиральши. Людмила тоже ведала о страсти к ней Марфина, хотя он
никогда ни одним звуком не намекнул ей об этом. Но зато Ченцов по этому
поводу беспрестанно подтрунивал над ней и доводил ее иногда чуть не до слез.
Видя в настоящую минуту, что он уж чересчур любезничает с Катрин Крапчик,
Людмила, кажется, назло ему, решилась сама быть более обыкновенного любезною
с Марфиным.
- А скажите, что вот это такое? - заговорила она с ним ласковым
голосом. - Я иногда, когда смотрюсь в зеркало, вдруг точно не узнаю себя и
спрашиваю: кто же это там, - я или не я? И так мне сделается страшно, что я
убегу от зеркала и целый день уж больше не загляну в него.
Марфин приподнял кверху свои голубые глаза.
- Это означает, - начал он докторальным тоном, - что в эти минуты душа
ваша отделяется от вашего тела и, если можно так выразиться, наблюдает его
издали и спрашивает самое себя: что это такое?
- Но как же я не умираю, когда меня душа оставляет? - сделала весьма
разумный вопрос Людмила.
Марфин, однако, имел уже готовый ответ на него.
- В человеке, кроме души, - объяснил он, - существует еще агент,
называемый "Архей" - сила жизни, и вот вы этой жизненной силой и продолжаете
жить, пока к вам не возвратится душа... На это есть очень прямое указание в
нашей русской поговорке: "души она - положим, мать, сестра, жена, невеста -
не слышит по нем"... Значит, вся ее душа с ним, а между тем эта мать или
жена живет физическою жизнию, - то есть этим Археем.
- Вот что, - понимаю! - произнесла Людмила и затем мельком взглянула на
Ченцова, словно бы душа ее была с ним, а не с Марфиным, который ничего этого
не подметил и хотел было снова заговорить: он никому так много не высказывал
своих мистических взглядов и мыслей, как сей прелестной, но далеко не
глубоко-мыслящей девушке, и явно, что более, чем кого-либо, желал посвятить
ее в таинства герметической философии.
Кадриль, однако, кончилась, и за ней скоро последовала мазурка, которую
Ченцов танцевал с Людмилой и, как лучший мазурист, стоял с ней в первой
паре. Остроумно придумывая разные фигуры, он вместе с тем сейчас же принялся
зубоскалить над Марфиным и его восторженным обожанием Людмилы, на что она не
без досады возражала: "Ну, да, влюблена, умираю от любви к нему!" - и в то
же время взглядывала и на стоявшего у дверей Марфина, который, опершись на
косяк, со сложенными, как Наполеон, накрест руками, и подняв, по своей
манере, глаза вверх, весь был погружен в какое-то созерцательное состояние;
вылетавшие по временам из груди его вздохи говорили, что у него невесело на
душе; по-видимому, его более всего возмущал часто раздававшийся громкий смех
Ченцова, так как каждый раз Марфина при этом даже подергивало. Наконец
Ченцов вдруг перестал зубоскалить и прошептал Людмиле серьезным тоном:
- Завтра maman ваша уедет в монастырь на панихиду?
- Да, - отвечала она.
- А сестры ваши тоже?
- Да.
- Но вы?
- Я дома останусь!
- Можно приехать к вам?
- Можно! - Это слово Людмила чуть-чуть уж проговорила.
С самого начала мазурки все почти маменьки, за исключением разве
отъявленных картежниц, высыпали в залу наблюдать за своими дочками. Все они,
по собственному опыту, знали, что мазурка - самый опасный танец, потому что
во время ее чувства молодежи по преимуществу разгораются и высказываются.
Наша адмиральша, сидевшая до этого в большой гостиной и слегка там, на
основании своего чина, тонировавшая, тоже выплыла вместе с другими матерями
и начала внимательно всматриваться своими близорукими глазами в танцующих,
чтобы отыскать посреди их своих красоточек, но тщетно; ее досадные глаза,
сколько она их ни щурила, кроме каких-то неопределенных движущихся фигур,
ничего ей не представляли: физическая близорукость Юлии Матвеевны почти
превосходила ее умственную непредусмотрительность.
- Где Людмила танцует? - спросила она, не надеясь на собственные
усилия, усевшуюся рядом с ней даму, вся и все, должно быть, хорошо видевшую.
- Вон она!.. Вон с Ченцовым танцует! - объяснила ей та.
- Вижу, вижу!.. - солгала ничего не рассмотревшая адмиральша. - А
Сусанна?.. - расспрашивала она соседку.
- Да я, мамаша, здесь, около вас!.. - отозвалась неожиданно Сусанна, на
всех, впрочем, балах старавшаяся стать поближе к матери, чтобы не заставлять
ту беспокоиться.
- Ну, вот где ты!.. - говорила адмиральша, совершенно не понимавшая,
почему так случалось, что Сусанна всегда была вблизи ее. - А Муза где?
- Муза с Лябьевым танцует, - ответила Сусанна.
Старуха с удовольствием мотнула головой. Лябьев был молодой человек,
часто игравший с Музою на фортепьянах в четыре руки.
Мазурка затянулась часов до четырех, так что хозяин, севший после
губернатора играть в пикет с сенаторским правителем дел и сыгравший с ним
несколько королей, нашел наконец нужным выйти в залу и, махнув музыкантам,
чтобы они перестали играть, пригласил гостей к давно уже накрытому ужину в
столовой, гостиной и кабинете. Все потянулись на его зов, и Катрин почти
насильно посадила рядом с собой Ченцова; но он с ней больше не любезничал и
вместо того весьма часто переглядывался с Людмилой, сидевшей тоже рядом со
своим обожателем - Марфиным, который в продолжение всего ужина топорщился,
надувался и собирался что-то такое говорить, но, кроме самых пустых и
малозначащих фраз, ничего не сказал.
После ужина все стали разъезжаться. Ченцов пошел было за Марфиным.
- Дядя, вы у Архипова в гостинице остановились? - крикнул он ему.
- У Архипова, - отвечал тот неохотно.
- Довезите меня!.. Я там же стою, - у меня нет извозчика, - продолжал
Ченцов.
- Негде мне!.. Я на одиночке!.. Сани у меня узкие! - пробормотал Марфин
и поспешил уйти: он очень сердит был на племянника за бесцеремонный и
тривиальный тон, который позволял себе тот в обращении с Людмилой.
Ченцов стал оглядывать переднюю, чтобы увидеть кого-либо из молодых
людей, с которым он мог бы доехать до гостиницы; но таковых не оказалось.
Положение его начинало становиться не совсем приятным, потому что семейство
Юлии Матвеевны, привезшее его, уже уехало домой, а он приостался на
несколько минут, чтобы допить свое шампанское. Идти же с бала пешком
совершенно было не принято по губернским приличиям. Из этой беды его
выручила одна дама, - косая, не первой уже молодости и, как говорила молва,
давнишний, - когда Ченцов был еще студентом, - предмет его страсти.
- Валерьян Николаич, поедемте со мной, я вас довезу, - сказала она,
услыхав, что дядя отказал ему в том.
Ченцов сначала было сделал гримасу, но, подумав, последовал за косой
дамой и, посадив ее в возок, мгновенно захлопнул за ней дверцы, а сам
поместился на облучке рядом с кучером.
- Валерьян Николаич, куда вы это сели?.. Сядьте со мной в возок!.. -
кричала ему дама.
- Не могу, я вас боюсь, - отвечал он.
- Чего вы боитесь?.. Что за глупости вы говорите!..
- Вы меня станете там целовать, - объяснил ей Ченцов прямо, невзирая на
присутствие кучера.
Дама обиделась, тем более, что у нее вряд ли не было такого намерения,
в котором он ее заподозрил.
Когда они ехали таким образом, Ченцов случайно взглянул в левую сторону
и увидал комету. Хвост ее был совершенно красный, как бы кровавый. У Ченцова
почему-то замерло сердце, затосковало, и перед ним, как бы в быстро
сменяющейся камер-обскуре, вдруг промелькнула его прошлая жизнь со всеми ее
безобразиями. На несколько мгновений ему сделалось неловко и почти страшно.
Но он, разумеется, не замедлил отогнать от себя это ощущение и у гостиницы
Архипова, самой лучшей и самой дорогой в городе, проворно соскочив с облучка
и небрежно проговорив косой даме "merci", пошел, молодцевато поматывая
головой, к парадным дверям своего логовища, и думая в то же время про себя:
"Вот дур-то на святой Руси!.. Не орут их, кажется, и не сеют, а они все-таки
родятся!"
Иметь такое циническое понятие о женщинах Ченцов, ей-богу, был до
некоторой степени (вправе: очень уж они его баловали и все ему прощали!
В противуположность племяннику, занимавшему в гостинице целое
отделение, хоть и глупо, но роскошно убранное, - за которое, впрочем,
Ченцов, в ожидании будущих благ, не платил еще ни копейки, - у Егора Егорыча
был довольно темный и небольшой нумер, состоящий из двух комнат, из которых
в одной помещался его камердинер, а в другой жил сам Егор Егорыч. Комнату
свою он, вставая каждый день в шесть часов утра, прибирал собственными
руками, то есть мел в ней пол, приносил дров и затапливал печь, ходил лично
на колодезь за водой и, наконец, сам чистил свое платье. Старый камердинер
его при этом случае только надзирал за ним, чтобы как-нибудь барин, по
слабосильности своей, не уронил чего и не зашиб себя. Вообще Марфин вел
аскетическую и почти скупую жизнь; единственными предметами, требующими
больших расходов, у него были: превосходный конский завод с скаковыми и
рысистыми лошадьми, который он держал при усадьбе своей, и тут же несколько
уже лет существующая больница для простого народа, устроенная с полным
комплектом сиделок, фельдшеров, с двумя лекарскими учениками, и в которой,
наконец, сам Егор Егорыч практиковал и лечил: перевязывать раны, вскрывать
пузыри после мушек, разрезывать нарывы, закатить сильнейшего слабительного
больному - было весьма любезным для него делом. Приведя в порядок свою
комнату, Егор Егорыч с час обыкновенно стоял на молитве, а потом пил чай. В
настоящее утро он, несмотря на то, что лег очень поздно, поступил точно так
же и часов в девять утра сидел совсем одетый у письменного стола своего.
Перед ним лежал лист чистой почтовой бумаги, а в стороне стоял недопитый
стакан чаю. Кроме того, на столе виднелись длинные женские перчатки, толстая
книга в бархатном переплете, с золотыми ободочками, таковыми же ангелами и
надписью на средине доски: "Иегова". Далее на столе лежал ключик костяной, с
привязанною к нему медною лопаточкой; потом звезда какая-то, на которой три
рога изобилия составляли букву А, и наконец еще звезда более красивой формы,
на красной с белыми каймами ленте, представляющая кольцеобразную змею,
внутри которой было сияние, а в сиянии - всевидящее око. Ключик и лопаточка
были общим знаком масонства; звезда с буквою А - знаком ложи, вторая же чуть
ли не была знаком великого мастера.
Приложив руку к нахмуренному лбу, Марфин что-то такое соображал или
сочинял и потом принялся писать на почтовом листе крупным и тщательным
почерком:
"Высокочтимая сестра!
Вчерашний разговор наш навел меня на размышления о необходимости
каждому наблюдать свой темперамент. Я Вам говорил, что всего удобнее
человеку делать эти наблюдения в эпоху юности своей; но это не воспрещается
и еще паче того следует делать и в лета позднейшие, ибо о прежних наших
действиях мы можем судить правильнее, чем о настоящих: за сегодняшний
поступок наш часто заступается в нас та страсть, которая заставила нас
проступиться, и наш разум, который согласился на то!.. Следуя сему правилу и
углубляясь ежедневно в самые затаенные изгибы моего сердца, я усматриваю
ясно, что, по воле провидения, получил вместе с греховной природой человека
- страсть Аббадоны - гордость! Во всех действиях моих я мню, что буду иметь
в них успех, что все они будут на благо мне и ближним, и токмо милосердный
бог, не хотящий меня покинуть, нередко ниспосылает мне уроки смирения и сим
лишь хоть на время исцеляет мою бедствующую и худую душу от злейшего недуга
ее..."
Марфин так расписался, что, вероятно, скоро бы кончил и все письмо; но
к нему в нумер вошел Ченцов. Егор Егорыч едва успел повернуть почтовый лист
вверх ненаписанной стороной. Лицо Ченцова имело насмешливое выражение.
Вначале, впрочем, он довольно ласково поздоровался с дядей и сел.
- Хочешь чаю? - спросил его тот.
- А вам не жаль его будет? - спросил Ченцов.
Марфин с удивлением взглянул на него.
- Вы вчера пожалели же вашей лошади больше, чем меня, - проговорил
Ченцов.
Марфин покраснел.
- У меня сани узки, - пробормотал он.
- Ну, полноте на сани сворачивать, - пожалели каурого!.. - подхватил
Ченцов. - А это что такое? - воскликнул он потом, увидав на столе белые
перчатки. - Это с дамской ручки?.. Вы, должно быть, даму какую-нибудь с бала
увезли!.. Я бы подумал, что Клавскую, да ту сенатор еще раньше вашего
похитил.
Марфин поспешно взял белые перчатки, а также и масонские знаки и все
это положил в ящик стола.
- Да уж не скроете!.. Теперь я видел, и если не расскажу об этом всему
городу, не я буду! - продолжал Ченцов.
- Всему миру можешь рассказывать, всему! - сказал ему с сердцем Марфин.
В это время камердинер Егора Егорыча - Антип Ильич, старичок весьма
благообразный, румяненький, чисто выбритый, в белом жабо и в сюртуке хоть
поношенном, но без малейшего пятнышка, вынес гостю чаю. Про Антипа Ильича
все знали, что аккуратности, кротости и богомолья он был примерного и,
состоя тоже вместе с барином в масонстве, носил в оном звание титулярного
члена*. Злившись на дядю, Ченцов не оставил в покое и камердинера его.
______________
* То есть члена, который не в состоянии был платить денежных
повинностей. (Прим. автора.).
- Отче Антипий! - отнесся он к нему. - Правда ли, что вы каждый день
вечером ходите в собор молиться тихвинской божией матери?
- Правда!.. - отвечал на это старик совершенно спокойно.
- И правда ли, что вы ей так молитесь: "Матушка!.. Матушка!..
Богородица!.. Богородица!.." - подтрунивал Ченцов.
- Правда! - отвечал и на это спокойно старик.
- И что будто бы однажды пьяный сторож, который за печкой лежал,
крикнул вам: "Что ты, старый хрыч, тут бормочешь?", а вы, не расслышав и
думая, что это богородица с вами заговорила, откликнулись ей: "А-сь,
мать-пресвятая богородица, а-сь?.." Правда?
- Правда! - подтвердил, нисколько не смутившись, Антип Ильич.
Марфин также на этот разговор не рассердился и не улыбнулся.
Ченцова это еще более взорвало, и он кинулся на неповинную уж ни в чем
толстую книгу.
- Что это за книжища?.. Очень она меня интересует! - сказал он,
пододвигая к себе книгу и хорошо зная, какая это книга.
Марфин строго посмотрел на него, но Ченцов сделал вид, что как будто бы
не заметил того.