Страница:
другие съедомые предметы. Егор Егорыч в первую минуту подумывал дать нотацию
отцу Василию за малодушие и распущенность, что он и сделал бы, если бы не
было тут налицо матери-протопопицы, которой Егор Егорыч всегда не любил, а
потому он ограничился тем, что придал лицу своему мрачный вид, и сказал:
- Я пришел к вам, отец Василий, дабы признаться, что я, по поводу вашей
истории русского масонства, обещая для вас журавля в небе, не дал даже
синицы в руки; но теперь, кажется, изловил ее отчасти, и случилось это
следующим образом: ехав из Москвы сюда, я был у преосвященного Евгения и,
рассказав ему о вашем положении, в коем вы очутились после варварского
поступка с вами цензуры, узнал от него, что преосвященный - товарищ ваш по
академии, и, как результат всего этого, сегодня получил от владыки письмо,
которое не угодно ли будет вам прочесть.
Отец Василий, все еще не могший оправиться от смущения, принял письмо
от Егора Егорыча дрожащей рукой; когда же он стал пробегать его, то хотя
рука еще сильней задрожала, но в то же время красноватое лицо его просияло
радостью, и из воспаленных несколько глаз видимо потекли слезы умиления.
- Это не то, что синица, но сам журавль, - проговорил он трепетным от
волнения голосом.
- Поэтому вы довольны и примете предложение преосвященного? - спросил
Егор Егорыч.
- Господи, как же не принять! - сказал отец Василий, разводя руками. -
Я последнее время никогда даже не мечтал о таком счастии для себя и завтра
поеду ко владыке представиться ему и поблагодарить его. Мы точно что с ним
товарищи по академии, но всегда как-то чуждались друг друга и расходились в
наших взглядах...
- Позвольте! - остановил его на этих словах Егор Егорыч. - И я вам
скажу, на чем вы расходились: вы были идеалист, а он - эмпирик.
- Так! - подтвердил отец Василий, как бы сразу отрезвленный счастливым
оборотом в своей судьбе.
- Только одно условие! - начал затем Егор Егорыч. - Вы поезжайте и
переселяйтесь в губернский город; несмотря на то, вы остаетесь моим
священником на руге у меня, и я буду высылать вам все деревенские запасы из
хлеба и живности.
- Ничего мне, Егор Егорыч, не надобно. Я без того много пользовался
вашими благодеяниями; не лишите меня только дружбы вашей, а больше того мне
ничего не нужно.
- Дружба дружбой, а служба службой! Я вам запасы буду высылать, а вы
оставайтесь до конца дней моих моим духовным отцом и исповедником.
- А это вот дороже для меня всего! - проговорил с чувством отец
Василий, и так как Егор Егорыч поднимался с своего места, то и он не
преминул встать.
- Но я тоже останусь вашим, - как это назвать? - надзирателем, -
забормотал Егор Егорыч и, принимая от отца Василия благословение, шепнул
ему: - Водочки прошу вас больше не кушать!
- Не буду, не буду! - шепнул и ему, с своей стороны, отец Василий.
Вслед за тем Егор Егорыч ушел от него, а отец Василий направился в свою
небольшую библиотеку и заперся там из опасения, чтобы к нему не пришла
мать-протопопица с своими глупыми расспросами. На другой день он уехал в
губернский город для представления к владыке, который его весьма любезно
принял и долго беседовал с ним о масонстве, причем отец Василий подробно
развил перед ним мнение, на которое он намекал в своей речи, сказанной при
венчании Егора Егорыча, о том, что грехопадение Адама началось с момента
усыпления его, так как в этом случае он подчинился желаниям своего тела.
Выслушав это, владыко слегка улыбнулся и проговорил:
- Это очень остроумно, но не знаю, верно ли.
В ответ на это отец Василий придал такое выражение своему лицу, которое
как бы говорило: "Да и я не уверен, что так". Особы духовные, как это
известно, втайне гораздо большие скептики, чем миряне.
Через месяц после своего представления архиерею отец Василий совершал
уже литургию в губернском соборе и всем молящимся чрезвычайно понравился
своей осанистой фигурой и величавым служением. Лекции в семинарии он равным
образом начал читать с большим успехом, и, пока все это происходило,
наступил май месяц, не только что теплый, но даже жаркий, так что деревья уж
распустились в полный лист. В комнатах оставаться было душно и скучно, и все
обитатели кузьмищевского дома целый день проводили на балконе, причем были
облечены в елико возможно легкие одежды. Доктор, например, имел на себе
какую-то матросскую блузу; но и ту бы он, по его словам, с великою радостью
сбросил с себя, если бы только не было дам; Егор Егорыч такожде носил
совершенно летние сюртучок и брюки, и вообще в последнее время он как-то
стал более обыкновенного франтить и наделал себе в Москве великое множество
всякого платья, летнего и зимнего. Сусанна Николаевна хоть и была в простом
домашнем пеньюаре, но, боже мой, как она, говоря без преувеличения, блистала
красотой и молодостью посреди своих собеседников. Это была молодая, в полном
цвете лилия среди сморщенных тюльпанов. Что касается до ее душевного
настроения, то она казалась как бы несколько поспокойнее и повеселее.
В один из таких жарких дней кузьмищевское общество сидело на садовой
террасе за обедом, при котором, как водится, прислуживал и Антип Ильич,
ничего, впрочем, не подававший, а только внимательно наблюдавший, не нужно
ли чего-нибудь собственно Егору Егорычу. В настоящее время он увидел, что
одна молодая горничная из гостиной звала его рукой к себе. Антип Ильич вышел
к ней и спросил, что ей надобно.
- Письмо с почты привезли к барину, - сказала та, подавая и самое
письмо, которое Антип Ильич, положив на имеющийся для того особый серебряный
подносик, почтительно подал Егору Егорычу. Тот, как всегда он это делал,
нервно и торопливо распечатал письмо и, пробежав первые строки, обратился к
Сверстову:
- Поздравляю вас и себя! Это письмо от старика Углакова. Он пишет, что
московский генерал-губернатор, по требованию исправника Зверева, препроводил
к нему с жандармом Тулузова для дачи показания по делу и для бытия на очных
ставках.
- Ура, виват! - воскликнул доктор и протянул руку к не убранному еще со
стола графину с водкой, налил из него порядочную рюмку и выпил ее. - Но
ведь, Егор Егорыч, мне надобно сейчас же ехать к Аггею Никитичу для
нравственной поддержки, - присовокупил он.
- Непременно! После обеда же берите лошадей и поезжайте! - разрешил ему
Егор Егорыч, и начал читать письмо далее, окончив которое, он отнесся к
Сусанне Николаевне: - А это до нас с тобой касается.
- Что такое? - спросила та встревоженным голосом.
- Пустяки, конечно! - сказал Егор Егорыч. - Александр Яковлич пишет,
что нежно любимый им Пьер возвратился в Москву и страдает грудью, а еще
более того меланхолией, и что врачи ему предписывают провести нынешнее лето
непременно в деревне, но их усадьба с весьма дурным климатом; да и живя в
сообществе одной только матери, Пьер, конечно, будет скучать, а потому
Александр Яковлич просит, не позволим ли мы его милому повесе приехать к нам
погостить месяца на два, что, конечно, мы позволим ему с великою
готовностью.
Сусанна Николаевна ничего на это не возразила и только в продолжение
всего остального обеда не прикоснулась уже ни к одному блюду.
Gnadige Frau, а также и Сверстов, это заметили и, предчувствуя, что тут
что-то такое скрывается, по окончании обеда, переглянувшись друг с другом,
ушли к себе наверх под тем предлогом, что Сверстову надобно было собираться
в дорогу, а gnadige Frau, конечно, в этом случае должна была помогать ему.
Егор Егорыч пошел, по обыкновению, в свой кабинет, а Сусанна Николаевна
пошла тоже за ним.
- Я полагаю, - начала она, облизывая беспрестанно свои хорошенькие
пересыхающие губки, - что будет неловко и невозможно даже пригласить
Углакова к нам в деревню.
- Почему? - спросил Егор Егорыч, видимо, встревоженный этими словами
жены.
- Потому что я еще женщина молодая, а Углаков такой повеса, что бог
знает что про меня могут сказать...
- Кто ж может сказать? Здесь и сказать даже некому! - возразил Егор
Егорыч прежним встревоженным тоном. - Но ты, может быть, имеешь какой-нибудь
другой более серьезный повод не желать его приезда сюда?
Для Сусанны Николаевны настала страшная и решительная минута. Сказать
правду Егору Егорычу она боялась, и не за себя, - нет, - а за него; но
промолчать было невозможно.
- Имею! - проговорила она глухим голосом.
- Какой? - спросил Егор Егорыч тоже глухим голосом.
- Углаков мне объяснялся в любви! - произнесла Сусанна Николаевна,
потупляя в землю глаза.
- И тебя то пугает, что он, вероятно, и здесь... здесь повторит это...
свое объяснение? - бормотал Егор Егорыч.
- Непременно повторит! - подтвердила Сусанна Николаевна.
Егор Егорыч при этом беспокойно пошевелился в своем кресле.
- Что мужчина объясняется в любви замужней женщине - это еще небольшая
беда, если только в ней самой есть противодействие к тому, но... - и,
произнеся это но, Егор Егорыч на мгновение приостановился, как бы желая
собраться с духом, - но когда и она тоже носит в душе элемент симпатии к
нему, то... - тут уж Егор Егорыч остановился на то: - то ей остается одно:
или победить себя и вырвать из души свою склонность, или, что гораздо
естественнее, идти без оглядки, куда влечется она своим чувством.
- Я хочу победить себя! - почти воскликнула Сусанна Николаевна,
обрадовавшись, что Егор Егорыч как бы подсказал ей фразу, определяющую то,
что она твердо решилась делать.
- Позволь! - остановил ее Егор Егорыч, видимо, хотевший не уступать в
благородном сподвижничестве. - Принимая какое-нибудь бремя на себя, надобно
сообразить, достанет ли в нас силы нести его, и почти безошибочно можно
сказать, что нет, не достанет, и что скорее оно придавит и уморит нас, как
это случилось с Людмилой Николаевной, с которой я не допущу тебя нести общую
участь, и с настоящей минуты прошу тебя идти туда, куда влекут твои
пожеланья... Наш брак есть брак духа, и потому ничего от того не
утрачивается.
- О нет, - произнесла со стоном Сусанна Николаевна, - я ничего не желаю
кроме того, чтобы быть вам женой верной, и, видит бог, ни в чем еще перед
вами не виновна.
- Верю! - сказал с торжественностью Егор Егорыч. - Но все-таки повторяю
тебе: испытай себя, соразмерный ли своим силам берешь ты подвиг!
- Соразмерный, успокойтесь! Я сама очень хорошо понимаю, что Углаков
мальчик еще, что я не должна и не могу его полюбить; но тут, я уверена в
том, дьявол меня смущает, от которого умоляю вас, Егор Егорыч, спасите меня!
Проговорив это, Сусанна Николаевна упала перед мужем на колени и
склонила к нему свою голову. Егор Егорыч поцеловал ее с нежностью в темя и
проговорил опять-таки величавым тоном:
- Молись и вместе с тем призови в помощь к молитве разум твой! Сейчас
ты очень разумную вещь сказала, что Углаков тебе не пара и не стоит твоей
любви; ты женщина серьезно-мыслящая, а он - ветреный и увлекающийся
мальчишка.
- Все это я знаю очень хорошо, - произнесла Сусанна Николаевна,
поднявшись с колен и опускаясь на прежнее свое место.
Супруги некоторое время молчали, и каждый из них находился под гнетом
своих собственных тяжелых мыслей.
- Однако, как же мне отвечать Углакову? - заговорил первый Егор Егорыч,
слегка как бы при этом усмехнувшись.
- Ах, я вам надиктую! Позвольте, пожалуйста, мне это! - проговорила
нервным и торопливым голосом Сусанна Николаевна.
- Диктуй! - не возбранил ей с той же горькой усмешкой Егор Егорыч.
Сусанна Николаевна торопливо и нескладно начала диктовать:
"Милостивый государь, Александр Яковлевич! Сколько бы нам ни приятно
было видеть у нас Вашего доброго Пьера, но, к нашему горю, мы не можем этого
сделать, потому что нынешним летом уезжаем за границу..."
На этих словах Егор Егорыч остановился писать.
- Но я тогда солгу Углакову! - сказал он.
- Нет, Егор Егорыч, вы не солжете, потому что я прошу, умоляю вас
уехать куда-нибудь из Кузьмищева... ну, хоть на Кавказ, что ли... Все, вон,
туда ездят... или за границу...
- Уж лучше за границу, - решил Егор Егорыч и дописал письмо, как
продиктовала ему Сусанна Николаевна, которая, впрочем, потом сама прочла
письмо, как бы желая удостовериться, не изменил ли чего-нибудь Егор Егорыч в
главном значении письма; однако там было написано только то, что она желала.
Егор Егорыч, запечатав письмо, вручил его Сусанне Николаевне, сказав с
прежней грустной усмешкой:
- Сама можешь и отправить!
- Хорошо, merci! - поблагодарила она его.
Сколь ни мирно и ни дружески кончилось, как мы видели, такое роковое
объяснение супругов, тем не менее оно кинуло их в неизмеримый омут
страданий. Егор Егорыч понял, что Сусанна Николаевна, при всей своей
духовной высоте, все-таки женщина молодая, а между тем до этого он считал ее
почти безтелесной. Сусанна Николаевна мучилась, в свою очередь, от мысли,
что какой пустой и ничтожной женщиной она должна теперь казаться Егору
Егорычу. По наружности, впрочем, в Кузьмищеве на другой же день пошло все
по-старому, кроме того разве, что Сверстов еще в шесть часов утра ускакал в
город к Аггею Никитичу. Обыкновенно хозяева и gnadige Frau все почти время
проводили в спальне у Егора Егорыча, и разговор у них, по-видимому, шел
довольно оживленный, но в то же время все беседующие чувствовали, что все
это были одни только слова, слова и слова, говоримые из приличия и
совершенно не выражавшие того, что внутри думалось и чувствовалось.
Таким образом, в одну из сих бесед Сусанна Николаевна, в присутствии
Егора Егорыча, но только вряд ли с ведома его, сказала:
- А я, gnadige Frau, поздравьте меня, скоро уезжаю с Егором Егорычем за
границу.
- Я поздравить вас готова, но я никак того не ожидала, - проговорила
та, удивленная таким известием.
- Это нам обоим необходимо! - подхватила настойчивым голосом Сусанна
Николаевна, взглядывая мельком на Егора Егорыча, сидевшего с нахмуренным
лицом.
- Ее и мое здоровье требуют того, - пробормотал он.
- Буду скучать от разлуки с вами и завидовать вам, - сказала gnadige
Frau.
- Но вы уж бывали за границей, а я еще нет! - воскликнула опять
каким-то неестественно-веселым голосом Сусанна Николаевна. - И мне ужасно
хочется сделать это путешествие.
Егор Егорыч при этом не проговорил уже ни слова.
Доктор через неделю какую-нибудь прискакал обратно из своей поездки, и
так как он приехал в Кузьмищево поздно ночью, когда все спали, то и
побеседовал только с gnadige Frau.
- Ну, что вы там наделали? - спросила она, отыскав предварительно в
буфете для супруга ужин с присоединением графинчика водки.
- О, мы с Аггеем Никитичем натворили чудес много! - отвечал Сверстов,
ероша свою курчавую голову. - Во-первых, Тулузова посадили в тюрьму...
Gnadige Frau выразила в лице своем некоторое недоумение.
- Значит, он в самом деле виновным оказывается? - заметила она,
опасаясь, не через край ли хватил тут Аггей Никитич.
- Как есть приперт вилами со всех сторон: прежде всего, сам сбивается в
показаниях; потом его уличает на всех пунктах какой-то пьяный поручик,
которого нарочно привезли из Москвы; затем Тулузов впал в противоречие с
главным пособником в деле, управляющим своим, которого Аггей Никитич тоже
упрятал в тюрьму.
В лице у gnadige Frau все-таки выразилось несколько оробелое
недоумение.
- Но я надеюсь, что высшее начальство все ваши действия одобрит, -
сказала она.
- Еще бы! - подхватил Сверстов. - Губернатор под рукою велел передать
Аггею Никитичу, что министр конфиденциально предложил ему действовать в этом
деле с неуклонною строгостью.
- Да, тогда другое дело! - произнесла успокоенным голосом gnadige Frau.
- А у нас здесь тоже есть неожиданность: Егор Егорыч и Сусанна Николаевна
уезжают за границу.
- Вот тебе на! - воскликнул доктор с некоторым испугом. - Что это
значит и зачем?
- Говорят, что оба больны и ждали только тебя, чтобы с тобою
посоветоваться, куда им именно ехать.
- А я почему знаю куда?.. Для меня эта госпожа Европа совершенно
неведома!.. И для какого черта в нее ездить! - проговорил доктор с досадой.
- Ну, этого ты не говори! В Европу ездить приятно и полезно. Я сама это
на себе испытала!.. Но тут другое... и я, пожалуй, согласна с твоим
предположением.
- Касательно амура? - спросил Сверстов.
- Да, - подтвердила gnadige Frau, всегда обыкновенно медленнее мужа и
не сразу понимавшая вещи.
- Но к кому же? - поинтересовался тот.
- Вероятно, - начала gnadige Frau, произнося слова секретнейшим
шепотом, - ты помнишь, что Егор Егорыч, читая письмо Углакова, упоминал о
каком-то Пьере...
- Так, так, так!.. - затараторил Сверстов. - Вот где раки зимуют!
- Но, конечно, если тут и любовь, то в самом благородном смысле, -
поспешила добавить gnadige Frau.
- Разумеется! - не отвергнул Сверстов и затем, вздохнув, проговорил: -
Что делать? Закон природы, иже не прейдеши!
Город, где Аггей Никитич пребывал исправником, был самый большой и
зажиточный из всех уездных городов описываемой мною губернии. Стоял он на
берегу весьма значительного озера и был раскидан частию по узкой долине,
прилегающей к самому озеру, а частию по горам, тут же сразу круто
начинающимся. По долине этой тянулась главная улица города, на которой
красовалось десятка полтора каменных домов, а в конце ее грозно выглядывал
острог с толстыми железными решетками в окнах и с стоявшими в нескольких
местах часовыми. В остроге этом в настоящее время были заключены Аггеем
Никитичем Тулузов, а также и управляющий его, Савелий Власьев. Вообще Аггей
Никитич держал себя в службе довольно непонятно для всех других чиновников:
место его, по своей доходности с разных статей - с раскольников, с
лесопромышленников, с рыбаков на черную снасть, - могло считаться золотым
дном и, пожалуй бы, не уступало даже месту губернского почтмейстера, но вся
эта благодать была не для Аггея Никитича; он со своей службы получал только
жалованье да несколько сот рублей за земских лошадей, которых ему не
доставляли натурой, платя взамен того деньги. В смысле бескорыстия и
прирожденной честности Аггей Никитич совершенно походил на Сверстова, с тою
лишь разницей, что доктор был неряхою в одежде, а Аггей Никитич очень любил
пофрантить; но зато Сверстов расходовался на водку и на съедомое, Аггей же
Никитич мог есть что угодно и сколько угодно: много и мало! До какой степени
пагубно и разрушительно действовало на Миропу Дмитриевну бескорыстие ее мужа
- сказать невозможно: она подурнела, поседела, лишилась еще двух - трех
зубов, вместо которых купить вставные ей было будто бы не на что да и негде,
так что всякий раз, выезжая куда-нибудь, она залепляла пустые места между
зубами белым воском, очень искусно придавая ему форму зуба; освежающие
притиранья у местных продавцов тоже были таковы, что даже молодые мещанки,
которые были поумнее, их не употребляли. Перенося все эти лишения, Миропа
Дмитриевна весьма справедливо в мыслях своих уподобляла себя человеку,
который стоит по горло в воде, жаждет пить и ни капли не может проглотить
этой воды, потому что Аггей Никитич, несмотря на свое ротозейство, сумел,
однако, прекратить всякие пути для достижения Миропою Дмитриевною главной
цели ее жизни; только в последнее время она успела открыть маленькую лазейку
для себя, и то произошло отчасти случайно. За какие-нибудь полгода перед тем
к ним в город прибыл новый откупщик, Рамзаев, которому, собственно, Тулузов
передал этот уезд на откуп от себя. Откупщик сей был полупромотавшийся
помещик и состоял в браке, если не с дочерью, то, по крайней мере, с сестрою
какого-то генерала. Оба супруга были одинаково чехвальны, пожалуй, недалеки
умом, но при этом довольно лукавы и предусмотрительны. Миропа Дмитриевна, по
своим отдаленным соображениям, сочла нужным познакомиться с Рамзаевыми и
посредством лести и угодливости в два-три визита просто очаровала откупщицу
и, сделавшись потом каждодневной гостьей ее, однажды принялась рассуждать о
том, как трудно жить людям бедным.
- Вы посмотрите, - перешла она уже прямо к делу, - вот какие у меня
перчатки!
И Миропа Дмитриевна показала штопанные и расперештопанные перчатки.
- А вот мои башмаки! - продолжала она и высунула из-под платья
продырявленный носок своего ботинка.
Откупщица, дама лет пятидесяти, если не с безобразным, то с сильно
перекошенным от постоянного флюса лицом, но, несмотря на то, сидевшая у себя
дома в брильянтовых серьгах, в шелковом платье и даже, о чем обыкновенно со
смехом рассказывала ее горничная, в шелковых кальсонах под юбкой, была
поражена ужасным положением Миропы Дмитриевны.
- Но разве ваш муж не дает вам ничего на туалет? - спросила она
голосом, исполненным искреннего участия.
- Ему давать не из чего: мы живем только жалованьем, - произнесла с
грустью Миропа Дмитриевна.
- Как же это? - проговорила с удивлением и потупляя несколько глаза
откупщица. - Вы еще с откупа получаете!
- Ни копейки! - объяснила с оттенком благородства Миропа Дмитриевна.
- Неужели откуп вам не платит? - спросила откупщица с возрастающим
недоумением.
- Откуп, конечно, готов бы был платить, - отвечала с печальной усмешкой
Миропа Дмитриевна, - но муж мой - я не знаю как его назвать - в некоторых,
отношениях человек сумасшедший; он говорит: "Царь назначил мне жалованье, то
я и должен только получать".
Говоря это, Миропа Дмитриевна старалась передразнить грубый и, по ее
мнению, дурацкий голос Аггея Никитича.
- А о том, как и на что мы должны жить, Аггей Никитич и не помышляет, -
заключила она.
- Однако как же вы в этом случае поступаете и справляетесь с вашим
хозяйством? - сказала с прежним участием откупщица.
- Поступаю так, что ем один только черный хлеб и хожу в худых башмаках.
Миропа Дмитриевна в этом случае лгала бессовестным образом: она ела
каждодневно очень лакомые кусочки, так что, не говоря о чем другом, одного
варенья наваривала пуда по три в год и все это единственной своей особой
съедала; но Аггея Никитича она действительно держала впроголодь, и когда он,
возвращаясь из суда с достаточно возбужденным аппетитом, спрашивал ее:
- А что, Мира, мы будем обедать сегодня?
- Да я не знаю, - отвечала Миропа Дмитриевна сентиментальным голосом, -
что-нибудь там сделано, если только лавочник отпустил в долг.
- Почему же в долг? - осмеливался иногда заметить Аггей Никитич. - Я,
кажется, недавно отдал тебе мое жалованье.
- Что же ты, - возражала ему Миропа Дмитриевна тихим и вместе с тем
ядовитым голосом, - думаешь, что я куда-нибудь растранжириваю твое великое
жалованье? Так, пожалуйста, не давай мне ничего и распоряжайся хозяйством
сам.
На слова твое великое жалованье она делала заметное ударение и очень
хорошо, конечно, знала, что сам хозяйничать Аггей Никитич не сумеет, да и не
захочет. Он же, в свою очередь, совершенно понимал, что все это ему мстят за
его бескорыстие по службе, тогда как, по его пониманию, если бы Миропа
Дмитриевна была хорошая женщина, то должна была бы похвалить его за то, а не
язвить постоянно какой-то нуждой, которой и быть не могло, потому что у
Миропы Дмитриевны был собственный капитал, простиравшийся вместе с
недвижимыми имениями тысяч до пятидесяти, о чем она имела неосторожность
признаться Аггею Никитичу, заманивая его жениться на ней.
Возвращаюсь, однако, к описанию тех отношений, которые установились
между Миропой Дмитриевной и откупщицей после их откровенной беседы.
Откупщица в то же утро передала мужу своему о стесненном положении Зверевых
и, переговорив с ним, сказала Миропе Дмитриевне:
- Если Аггей Никитич не желает получать с откупа, то мы готовы вам
платить.
Миропа Дмитриевна при этом сильно смутилась и вспыхнула.
- Но я не смею, боюсь, потому что, если Аггей Никитич узнает это, так я
не знаю... он прибьет, убьет меня!.. Он, я вам говорю, сумасшедший человек в
этом отношении.
- Да он и не узнает о том! - возразила откупщица. - Это только будет
известно Теофилу Терентьичу (имя откупщика), мне и вам, и мы вас просим об
одном: растолковать Аггею Никитичу, что нельзя же так поступать, как он
поступает с Василием Ивановичем Тулузовым; согласитесь: генерал, откупщик
стольких губерний, посажен им в острог, и это, по словам мужа моего, может
кончиться очень дурно для Аггея Никитича.
- Разве я того не понимаю, почтеннейшая Анна Прохоровна (имя
откупщицы), и не предсказывала Аггею Никитичу, что с ним может быть; но он -
таить я не хочу пред вами - такой упрямый олух, что когда упрется во что,
так надобно очень много времени, чтобы повернуть его в другую сторону.
- Все-таки, значит, вы имеете на него влияние? - проговорила откупщица,
хорошо понимавшая силу женской хитрости.
- Конечно, без сомнения! - воскликнула Миропа Дмитриевна. - И как он ни
капризен, но в сущности - малый ребенок, который тем только существует, что
я вожу его на помочах.
Говоря о своем влиянии на мужа, Миропа Дмитриевна имела целью закрепить
свое право получать за это влияние деньги и получать их сколько возможно
подольше и побольше.
Вслед за тем откупщица, при первой же уплате месячных денег, напомнила
Миропе Дмитриевне:
- Надеюсь, что вашими внушениями облегчится хоть немного участь бедного
Василия Ивановича.
- Все, что зависит от меня, я сделаю и имею некоторую надежду на успех,
- ответила на это Миропа Дмитриевна и повела с первого же дня незаметную, но
вместе с тем ни на минуту не прерываемую атаку на мужа, начав ее с того, что
велела приготовить к обеду гораздо более вкусные блюда, чем прежде: борщ
малороссийский, вареники, сосиски под капустой; мало того, подала даже будто
отцу Василию за малодушие и распущенность, что он и сделал бы, если бы не
было тут налицо матери-протопопицы, которой Егор Егорыч всегда не любил, а
потому он ограничился тем, что придал лицу своему мрачный вид, и сказал:
- Я пришел к вам, отец Василий, дабы признаться, что я, по поводу вашей
истории русского масонства, обещая для вас журавля в небе, не дал даже
синицы в руки; но теперь, кажется, изловил ее отчасти, и случилось это
следующим образом: ехав из Москвы сюда, я был у преосвященного Евгения и,
рассказав ему о вашем положении, в коем вы очутились после варварского
поступка с вами цензуры, узнал от него, что преосвященный - товарищ ваш по
академии, и, как результат всего этого, сегодня получил от владыки письмо,
которое не угодно ли будет вам прочесть.
Отец Василий, все еще не могший оправиться от смущения, принял письмо
от Егора Егорыча дрожащей рукой; когда же он стал пробегать его, то хотя
рука еще сильней задрожала, но в то же время красноватое лицо его просияло
радостью, и из воспаленных несколько глаз видимо потекли слезы умиления.
- Это не то, что синица, но сам журавль, - проговорил он трепетным от
волнения голосом.
- Поэтому вы довольны и примете предложение преосвященного? - спросил
Егор Егорыч.
- Господи, как же не принять! - сказал отец Василий, разводя руками. -
Я последнее время никогда даже не мечтал о таком счастии для себя и завтра
поеду ко владыке представиться ему и поблагодарить его. Мы точно что с ним
товарищи по академии, но всегда как-то чуждались друг друга и расходились в
наших взглядах...
- Позвольте! - остановил его на этих словах Егор Егорыч. - И я вам
скажу, на чем вы расходились: вы были идеалист, а он - эмпирик.
- Так! - подтвердил отец Василий, как бы сразу отрезвленный счастливым
оборотом в своей судьбе.
- Только одно условие! - начал затем Егор Егорыч. - Вы поезжайте и
переселяйтесь в губернский город; несмотря на то, вы остаетесь моим
священником на руге у меня, и я буду высылать вам все деревенские запасы из
хлеба и живности.
- Ничего мне, Егор Егорыч, не надобно. Я без того много пользовался
вашими благодеяниями; не лишите меня только дружбы вашей, а больше того мне
ничего не нужно.
- Дружба дружбой, а служба службой! Я вам запасы буду высылать, а вы
оставайтесь до конца дней моих моим духовным отцом и исповедником.
- А это вот дороже для меня всего! - проговорил с чувством отец
Василий, и так как Егор Егорыч поднимался с своего места, то и он не
преминул встать.
- Но я тоже останусь вашим, - как это назвать? - надзирателем, -
забормотал Егор Егорыч и, принимая от отца Василия благословение, шепнул
ему: - Водочки прошу вас больше не кушать!
- Не буду, не буду! - шепнул и ему, с своей стороны, отец Василий.
Вслед за тем Егор Егорыч ушел от него, а отец Василий направился в свою
небольшую библиотеку и заперся там из опасения, чтобы к нему не пришла
мать-протопопица с своими глупыми расспросами. На другой день он уехал в
губернский город для представления к владыке, который его весьма любезно
принял и долго беседовал с ним о масонстве, причем отец Василий подробно
развил перед ним мнение, на которое он намекал в своей речи, сказанной при
венчании Егора Егорыча, о том, что грехопадение Адама началось с момента
усыпления его, так как в этом случае он подчинился желаниям своего тела.
Выслушав это, владыко слегка улыбнулся и проговорил:
- Это очень остроумно, но не знаю, верно ли.
В ответ на это отец Василий придал такое выражение своему лицу, которое
как бы говорило: "Да и я не уверен, что так". Особы духовные, как это
известно, втайне гораздо большие скептики, чем миряне.
Через месяц после своего представления архиерею отец Василий совершал
уже литургию в губернском соборе и всем молящимся чрезвычайно понравился
своей осанистой фигурой и величавым служением. Лекции в семинарии он равным
образом начал читать с большим успехом, и, пока все это происходило,
наступил май месяц, не только что теплый, но даже жаркий, так что деревья уж
распустились в полный лист. В комнатах оставаться было душно и скучно, и все
обитатели кузьмищевского дома целый день проводили на балконе, причем были
облечены в елико возможно легкие одежды. Доктор, например, имел на себе
какую-то матросскую блузу; но и ту бы он, по его словам, с великою радостью
сбросил с себя, если бы только не было дам; Егор Егорыч такожде носил
совершенно летние сюртучок и брюки, и вообще в последнее время он как-то
стал более обыкновенного франтить и наделал себе в Москве великое множество
всякого платья, летнего и зимнего. Сусанна Николаевна хоть и была в простом
домашнем пеньюаре, но, боже мой, как она, говоря без преувеличения, блистала
красотой и молодостью посреди своих собеседников. Это была молодая, в полном
цвете лилия среди сморщенных тюльпанов. Что касается до ее душевного
настроения, то она казалась как бы несколько поспокойнее и повеселее.
В один из таких жарких дней кузьмищевское общество сидело на садовой
террасе за обедом, при котором, как водится, прислуживал и Антип Ильич,
ничего, впрочем, не подававший, а только внимательно наблюдавший, не нужно
ли чего-нибудь собственно Егору Егорычу. В настоящее время он увидел, что
одна молодая горничная из гостиной звала его рукой к себе. Антип Ильич вышел
к ней и спросил, что ей надобно.
- Письмо с почты привезли к барину, - сказала та, подавая и самое
письмо, которое Антип Ильич, положив на имеющийся для того особый серебряный
подносик, почтительно подал Егору Егорычу. Тот, как всегда он это делал,
нервно и торопливо распечатал письмо и, пробежав первые строки, обратился к
Сверстову:
- Поздравляю вас и себя! Это письмо от старика Углакова. Он пишет, что
московский генерал-губернатор, по требованию исправника Зверева, препроводил
к нему с жандармом Тулузова для дачи показания по делу и для бытия на очных
ставках.
- Ура, виват! - воскликнул доктор и протянул руку к не убранному еще со
стола графину с водкой, налил из него порядочную рюмку и выпил ее. - Но
ведь, Егор Егорыч, мне надобно сейчас же ехать к Аггею Никитичу для
нравственной поддержки, - присовокупил он.
- Непременно! После обеда же берите лошадей и поезжайте! - разрешил ему
Егор Егорыч, и начал читать письмо далее, окончив которое, он отнесся к
Сусанне Николаевне: - А это до нас с тобой касается.
- Что такое? - спросила та встревоженным голосом.
- Пустяки, конечно! - сказал Егор Егорыч. - Александр Яковлич пишет,
что нежно любимый им Пьер возвратился в Москву и страдает грудью, а еще
более того меланхолией, и что врачи ему предписывают провести нынешнее лето
непременно в деревне, но их усадьба с весьма дурным климатом; да и живя в
сообществе одной только матери, Пьер, конечно, будет скучать, а потому
Александр Яковлич просит, не позволим ли мы его милому повесе приехать к нам
погостить месяца на два, что, конечно, мы позволим ему с великою
готовностью.
Сусанна Николаевна ничего на это не возразила и только в продолжение
всего остального обеда не прикоснулась уже ни к одному блюду.
Gnadige Frau, а также и Сверстов, это заметили и, предчувствуя, что тут
что-то такое скрывается, по окончании обеда, переглянувшись друг с другом,
ушли к себе наверх под тем предлогом, что Сверстову надобно было собираться
в дорогу, а gnadige Frau, конечно, в этом случае должна была помогать ему.
Егор Егорыч пошел, по обыкновению, в свой кабинет, а Сусанна Николаевна
пошла тоже за ним.
- Я полагаю, - начала она, облизывая беспрестанно свои хорошенькие
пересыхающие губки, - что будет неловко и невозможно даже пригласить
Углакова к нам в деревню.
- Почему? - спросил Егор Егорыч, видимо, встревоженный этими словами
жены.
- Потому что я еще женщина молодая, а Углаков такой повеса, что бог
знает что про меня могут сказать...
- Кто ж может сказать? Здесь и сказать даже некому! - возразил Егор
Егорыч прежним встревоженным тоном. - Но ты, может быть, имеешь какой-нибудь
другой более серьезный повод не желать его приезда сюда?
Для Сусанны Николаевны настала страшная и решительная минута. Сказать
правду Егору Егорычу она боялась, и не за себя, - нет, - а за него; но
промолчать было невозможно.
- Имею! - проговорила она глухим голосом.
- Какой? - спросил Егор Егорыч тоже глухим голосом.
- Углаков мне объяснялся в любви! - произнесла Сусанна Николаевна,
потупляя в землю глаза.
- И тебя то пугает, что он, вероятно, и здесь... здесь повторит это...
свое объяснение? - бормотал Егор Егорыч.
- Непременно повторит! - подтвердила Сусанна Николаевна.
Егор Егорыч при этом беспокойно пошевелился в своем кресле.
- Что мужчина объясняется в любви замужней женщине - это еще небольшая
беда, если только в ней самой есть противодействие к тому, но... - и,
произнеся это но, Егор Егорыч на мгновение приостановился, как бы желая
собраться с духом, - но когда и она тоже носит в душе элемент симпатии к
нему, то... - тут уж Егор Егорыч остановился на то: - то ей остается одно:
или победить себя и вырвать из души свою склонность, или, что гораздо
естественнее, идти без оглядки, куда влечется она своим чувством.
- Я хочу победить себя! - почти воскликнула Сусанна Николаевна,
обрадовавшись, что Егор Егорыч как бы подсказал ей фразу, определяющую то,
что она твердо решилась делать.
- Позволь! - остановил ее Егор Егорыч, видимо, хотевший не уступать в
благородном сподвижничестве. - Принимая какое-нибудь бремя на себя, надобно
сообразить, достанет ли в нас силы нести его, и почти безошибочно можно
сказать, что нет, не достанет, и что скорее оно придавит и уморит нас, как
это случилось с Людмилой Николаевной, с которой я не допущу тебя нести общую
участь, и с настоящей минуты прошу тебя идти туда, куда влекут твои
пожеланья... Наш брак есть брак духа, и потому ничего от того не
утрачивается.
- О нет, - произнесла со стоном Сусанна Николаевна, - я ничего не желаю
кроме того, чтобы быть вам женой верной, и, видит бог, ни в чем еще перед
вами не виновна.
- Верю! - сказал с торжественностью Егор Егорыч. - Но все-таки повторяю
тебе: испытай себя, соразмерный ли своим силам берешь ты подвиг!
- Соразмерный, успокойтесь! Я сама очень хорошо понимаю, что Углаков
мальчик еще, что я не должна и не могу его полюбить; но тут, я уверена в
том, дьявол меня смущает, от которого умоляю вас, Егор Егорыч, спасите меня!
Проговорив это, Сусанна Николаевна упала перед мужем на колени и
склонила к нему свою голову. Егор Егорыч поцеловал ее с нежностью в темя и
проговорил опять-таки величавым тоном:
- Молись и вместе с тем призови в помощь к молитве разум твой! Сейчас
ты очень разумную вещь сказала, что Углаков тебе не пара и не стоит твоей
любви; ты женщина серьезно-мыслящая, а он - ветреный и увлекающийся
мальчишка.
- Все это я знаю очень хорошо, - произнесла Сусанна Николаевна,
поднявшись с колен и опускаясь на прежнее свое место.
Супруги некоторое время молчали, и каждый из них находился под гнетом
своих собственных тяжелых мыслей.
- Однако, как же мне отвечать Углакову? - заговорил первый Егор Егорыч,
слегка как бы при этом усмехнувшись.
- Ах, я вам надиктую! Позвольте, пожалуйста, мне это! - проговорила
нервным и торопливым голосом Сусанна Николаевна.
- Диктуй! - не возбранил ей с той же горькой усмешкой Егор Егорыч.
Сусанна Николаевна торопливо и нескладно начала диктовать:
"Милостивый государь, Александр Яковлевич! Сколько бы нам ни приятно
было видеть у нас Вашего доброго Пьера, но, к нашему горю, мы не можем этого
сделать, потому что нынешним летом уезжаем за границу..."
На этих словах Егор Егорыч остановился писать.
- Но я тогда солгу Углакову! - сказал он.
- Нет, Егор Егорыч, вы не солжете, потому что я прошу, умоляю вас
уехать куда-нибудь из Кузьмищева... ну, хоть на Кавказ, что ли... Все, вон,
туда ездят... или за границу...
- Уж лучше за границу, - решил Егор Егорыч и дописал письмо, как
продиктовала ему Сусанна Николаевна, которая, впрочем, потом сама прочла
письмо, как бы желая удостовериться, не изменил ли чего-нибудь Егор Егорыч в
главном значении письма; однако там было написано только то, что она желала.
Егор Егорыч, запечатав письмо, вручил его Сусанне Николаевне, сказав с
прежней грустной усмешкой:
- Сама можешь и отправить!
- Хорошо, merci! - поблагодарила она его.
Сколь ни мирно и ни дружески кончилось, как мы видели, такое роковое
объяснение супругов, тем не менее оно кинуло их в неизмеримый омут
страданий. Егор Егорыч понял, что Сусанна Николаевна, при всей своей
духовной высоте, все-таки женщина молодая, а между тем до этого он считал ее
почти безтелесной. Сусанна Николаевна мучилась, в свою очередь, от мысли,
что какой пустой и ничтожной женщиной она должна теперь казаться Егору
Егорычу. По наружности, впрочем, в Кузьмищеве на другой же день пошло все
по-старому, кроме того разве, что Сверстов еще в шесть часов утра ускакал в
город к Аггею Никитичу. Обыкновенно хозяева и gnadige Frau все почти время
проводили в спальне у Егора Егорыча, и разговор у них, по-видимому, шел
довольно оживленный, но в то же время все беседующие чувствовали, что все
это были одни только слова, слова и слова, говоримые из приличия и
совершенно не выражавшие того, что внутри думалось и чувствовалось.
Таким образом, в одну из сих бесед Сусанна Николаевна, в присутствии
Егора Егорыча, но только вряд ли с ведома его, сказала:
- А я, gnadige Frau, поздравьте меня, скоро уезжаю с Егором Егорычем за
границу.
- Я поздравить вас готова, но я никак того не ожидала, - проговорила
та, удивленная таким известием.
- Это нам обоим необходимо! - подхватила настойчивым голосом Сусанна
Николаевна, взглядывая мельком на Егора Егорыча, сидевшего с нахмуренным
лицом.
- Ее и мое здоровье требуют того, - пробормотал он.
- Буду скучать от разлуки с вами и завидовать вам, - сказала gnadige
Frau.
- Но вы уж бывали за границей, а я еще нет! - воскликнула опять
каким-то неестественно-веселым голосом Сусанна Николаевна. - И мне ужасно
хочется сделать это путешествие.
Егор Егорыч при этом не проговорил уже ни слова.
Доктор через неделю какую-нибудь прискакал обратно из своей поездки, и
так как он приехал в Кузьмищево поздно ночью, когда все спали, то и
побеседовал только с gnadige Frau.
- Ну, что вы там наделали? - спросила она, отыскав предварительно в
буфете для супруга ужин с присоединением графинчика водки.
- О, мы с Аггеем Никитичем натворили чудес много! - отвечал Сверстов,
ероша свою курчавую голову. - Во-первых, Тулузова посадили в тюрьму...
Gnadige Frau выразила в лице своем некоторое недоумение.
- Значит, он в самом деле виновным оказывается? - заметила она,
опасаясь, не через край ли хватил тут Аггей Никитич.
- Как есть приперт вилами со всех сторон: прежде всего, сам сбивается в
показаниях; потом его уличает на всех пунктах какой-то пьяный поручик,
которого нарочно привезли из Москвы; затем Тулузов впал в противоречие с
главным пособником в деле, управляющим своим, которого Аггей Никитич тоже
упрятал в тюрьму.
В лице у gnadige Frau все-таки выразилось несколько оробелое
недоумение.
- Но я надеюсь, что высшее начальство все ваши действия одобрит, -
сказала она.
- Еще бы! - подхватил Сверстов. - Губернатор под рукою велел передать
Аггею Никитичу, что министр конфиденциально предложил ему действовать в этом
деле с неуклонною строгостью.
- Да, тогда другое дело! - произнесла успокоенным голосом gnadige Frau.
- А у нас здесь тоже есть неожиданность: Егор Егорыч и Сусанна Николаевна
уезжают за границу.
- Вот тебе на! - воскликнул доктор с некоторым испугом. - Что это
значит и зачем?
- Говорят, что оба больны и ждали только тебя, чтобы с тобою
посоветоваться, куда им именно ехать.
- А я почему знаю куда?.. Для меня эта госпожа Европа совершенно
неведома!.. И для какого черта в нее ездить! - проговорил доктор с досадой.
- Ну, этого ты не говори! В Европу ездить приятно и полезно. Я сама это
на себе испытала!.. Но тут другое... и я, пожалуй, согласна с твоим
предположением.
- Касательно амура? - спросил Сверстов.
- Да, - подтвердила gnadige Frau, всегда обыкновенно медленнее мужа и
не сразу понимавшая вещи.
- Но к кому же? - поинтересовался тот.
- Вероятно, - начала gnadige Frau, произнося слова секретнейшим
шепотом, - ты помнишь, что Егор Егорыч, читая письмо Углакова, упоминал о
каком-то Пьере...
- Так, так, так!.. - затараторил Сверстов. - Вот где раки зимуют!
- Но, конечно, если тут и любовь, то в самом благородном смысле, -
поспешила добавить gnadige Frau.
- Разумеется! - не отвергнул Сверстов и затем, вздохнув, проговорил: -
Что делать? Закон природы, иже не прейдеши!
Город, где Аггей Никитич пребывал исправником, был самый большой и
зажиточный из всех уездных городов описываемой мною губернии. Стоял он на
берегу весьма значительного озера и был раскидан частию по узкой долине,
прилегающей к самому озеру, а частию по горам, тут же сразу круто
начинающимся. По долине этой тянулась главная улица города, на которой
красовалось десятка полтора каменных домов, а в конце ее грозно выглядывал
острог с толстыми железными решетками в окнах и с стоявшими в нескольких
местах часовыми. В остроге этом в настоящее время были заключены Аггеем
Никитичем Тулузов, а также и управляющий его, Савелий Власьев. Вообще Аггей
Никитич держал себя в службе довольно непонятно для всех других чиновников:
место его, по своей доходности с разных статей - с раскольников, с
лесопромышленников, с рыбаков на черную снасть, - могло считаться золотым
дном и, пожалуй бы, не уступало даже месту губернского почтмейстера, но вся
эта благодать была не для Аггея Никитича; он со своей службы получал только
жалованье да несколько сот рублей за земских лошадей, которых ему не
доставляли натурой, платя взамен того деньги. В смысле бескорыстия и
прирожденной честности Аггей Никитич совершенно походил на Сверстова, с тою
лишь разницей, что доктор был неряхою в одежде, а Аггей Никитич очень любил
пофрантить; но зато Сверстов расходовался на водку и на съедомое, Аггей же
Никитич мог есть что угодно и сколько угодно: много и мало! До какой степени
пагубно и разрушительно действовало на Миропу Дмитриевну бескорыстие ее мужа
- сказать невозможно: она подурнела, поседела, лишилась еще двух - трех
зубов, вместо которых купить вставные ей было будто бы не на что да и негде,
так что всякий раз, выезжая куда-нибудь, она залепляла пустые места между
зубами белым воском, очень искусно придавая ему форму зуба; освежающие
притиранья у местных продавцов тоже были таковы, что даже молодые мещанки,
которые были поумнее, их не употребляли. Перенося все эти лишения, Миропа
Дмитриевна весьма справедливо в мыслях своих уподобляла себя человеку,
который стоит по горло в воде, жаждет пить и ни капли не может проглотить
этой воды, потому что Аггей Никитич, несмотря на свое ротозейство, сумел,
однако, прекратить всякие пути для достижения Миропою Дмитриевною главной
цели ее жизни; только в последнее время она успела открыть маленькую лазейку
для себя, и то произошло отчасти случайно. За какие-нибудь полгода перед тем
к ним в город прибыл новый откупщик, Рамзаев, которому, собственно, Тулузов
передал этот уезд на откуп от себя. Откупщик сей был полупромотавшийся
помещик и состоял в браке, если не с дочерью, то, по крайней мере, с сестрою
какого-то генерала. Оба супруга были одинаково чехвальны, пожалуй, недалеки
умом, но при этом довольно лукавы и предусмотрительны. Миропа Дмитриевна, по
своим отдаленным соображениям, сочла нужным познакомиться с Рамзаевыми и
посредством лести и угодливости в два-три визита просто очаровала откупщицу
и, сделавшись потом каждодневной гостьей ее, однажды принялась рассуждать о
том, как трудно жить людям бедным.
- Вы посмотрите, - перешла она уже прямо к делу, - вот какие у меня
перчатки!
И Миропа Дмитриевна показала штопанные и расперештопанные перчатки.
- А вот мои башмаки! - продолжала она и высунула из-под платья
продырявленный носок своего ботинка.
Откупщица, дама лет пятидесяти, если не с безобразным, то с сильно
перекошенным от постоянного флюса лицом, но, несмотря на то, сидевшая у себя
дома в брильянтовых серьгах, в шелковом платье и даже, о чем обыкновенно со
смехом рассказывала ее горничная, в шелковых кальсонах под юбкой, была
поражена ужасным положением Миропы Дмитриевны.
- Но разве ваш муж не дает вам ничего на туалет? - спросила она
голосом, исполненным искреннего участия.
- Ему давать не из чего: мы живем только жалованьем, - произнесла с
грустью Миропа Дмитриевна.
- Как же это? - проговорила с удивлением и потупляя несколько глаза
откупщица. - Вы еще с откупа получаете!
- Ни копейки! - объяснила с оттенком благородства Миропа Дмитриевна.
- Неужели откуп вам не платит? - спросила откупщица с возрастающим
недоумением.
- Откуп, конечно, готов бы был платить, - отвечала с печальной усмешкой
Миропа Дмитриевна, - но муж мой - я не знаю как его назвать - в некоторых,
отношениях человек сумасшедший; он говорит: "Царь назначил мне жалованье, то
я и должен только получать".
Говоря это, Миропа Дмитриевна старалась передразнить грубый и, по ее
мнению, дурацкий голос Аггея Никитича.
- А о том, как и на что мы должны жить, Аггей Никитич и не помышляет, -
заключила она.
- Однако как же вы в этом случае поступаете и справляетесь с вашим
хозяйством? - сказала с прежним участием откупщица.
- Поступаю так, что ем один только черный хлеб и хожу в худых башмаках.
Миропа Дмитриевна в этом случае лгала бессовестным образом: она ела
каждодневно очень лакомые кусочки, так что, не говоря о чем другом, одного
варенья наваривала пуда по три в год и все это единственной своей особой
съедала; но Аггея Никитича она действительно держала впроголодь, и когда он,
возвращаясь из суда с достаточно возбужденным аппетитом, спрашивал ее:
- А что, Мира, мы будем обедать сегодня?
- Да я не знаю, - отвечала Миропа Дмитриевна сентиментальным голосом, -
что-нибудь там сделано, если только лавочник отпустил в долг.
- Почему же в долг? - осмеливался иногда заметить Аггей Никитич. - Я,
кажется, недавно отдал тебе мое жалованье.
- Что же ты, - возражала ему Миропа Дмитриевна тихим и вместе с тем
ядовитым голосом, - думаешь, что я куда-нибудь растранжириваю твое великое
жалованье? Так, пожалуйста, не давай мне ничего и распоряжайся хозяйством
сам.
На слова твое великое жалованье она делала заметное ударение и очень
хорошо, конечно, знала, что сам хозяйничать Аггей Никитич не сумеет, да и не
захочет. Он же, в свою очередь, совершенно понимал, что все это ему мстят за
его бескорыстие по службе, тогда как, по его пониманию, если бы Миропа
Дмитриевна была хорошая женщина, то должна была бы похвалить его за то, а не
язвить постоянно какой-то нуждой, которой и быть не могло, потому что у
Миропы Дмитриевны был собственный капитал, простиравшийся вместе с
недвижимыми имениями тысяч до пятидесяти, о чем она имела неосторожность
признаться Аггею Никитичу, заманивая его жениться на ней.
Возвращаюсь, однако, к описанию тех отношений, которые установились
между Миропой Дмитриевной и откупщицей после их откровенной беседы.
Откупщица в то же утро передала мужу своему о стесненном положении Зверевых
и, переговорив с ним, сказала Миропе Дмитриевне:
- Если Аггей Никитич не желает получать с откупа, то мы готовы вам
платить.
Миропа Дмитриевна при этом сильно смутилась и вспыхнула.
- Но я не смею, боюсь, потому что, если Аггей Никитич узнает это, так я
не знаю... он прибьет, убьет меня!.. Он, я вам говорю, сумасшедший человек в
этом отношении.
- Да он и не узнает о том! - возразила откупщица. - Это только будет
известно Теофилу Терентьичу (имя откупщика), мне и вам, и мы вас просим об
одном: растолковать Аггею Никитичу, что нельзя же так поступать, как он
поступает с Василием Ивановичем Тулузовым; согласитесь: генерал, откупщик
стольких губерний, посажен им в острог, и это, по словам мужа моего, может
кончиться очень дурно для Аггея Никитича.
- Разве я того не понимаю, почтеннейшая Анна Прохоровна (имя
откупщицы), и не предсказывала Аггею Никитичу, что с ним может быть; но он -
таить я не хочу пред вами - такой упрямый олух, что когда упрется во что,
так надобно очень много времени, чтобы повернуть его в другую сторону.
- Все-таки, значит, вы имеете на него влияние? - проговорила откупщица,
хорошо понимавшая силу женской хитрости.
- Конечно, без сомнения! - воскликнула Миропа Дмитриевна. - И как он ни
капризен, но в сущности - малый ребенок, который тем только существует, что
я вожу его на помочах.
Говоря о своем влиянии на мужа, Миропа Дмитриевна имела целью закрепить
свое право получать за это влияние деньги и получать их сколько возможно
подольше и побольше.
Вслед за тем откупщица, при первой же уплате месячных денег, напомнила
Миропе Дмитриевне:
- Надеюсь, что вашими внушениями облегчится хоть немного участь бедного
Василия Ивановича.
- Все, что зависит от меня, я сделаю и имею некоторую надежду на успех,
- ответила на это Миропа Дмитриевна и повела с первого же дня незаметную, но
вместе с тем ни на минуту не прерываемую атаку на мужа, начав ее с того, что
велела приготовить к обеду гораздо более вкусные блюда, чем прежде: борщ
малороссийский, вареники, сосиски под капустой; мало того, подала даже будто