Писемский Алексей Феофилактович. Масоны

ним; умная, эгоистичная и сухосердая по природе своей, она была в то же
время неудержимо-пылкого и страстного женского темперамента: еще с юных лет
целовать и обнимать мужчину, проводить с ним, как некогда сказал ей Ченцов,
неправедные ночи было постоянной ее мечтой. Двадцативосьмилетнее девичество
сделало еще стремительнее в ней эту наклонность, и поэтому брак с Ченцовым,
столь давно и с такой страстью ею любимым, был блаженством, при котором для
нее все другое перестало существовать.
"Пусть все погибнет, - мечтала она, - но только бы утопать в блаженстве
с этим человеком!.."
Ченцов на первых порах не обманул ее ожиданий: он был именно таков,
каким она его чаяла.
В один из вечеров Катрин велела накрывать ужин. Она давно знала, что
Ченцов любит хорошо поесть, а потому, приехав в деревню, разыскала их
старого повара, которого Петр Григорьич не держал в городе за то, что тот
имел привычку покупать хорошие, а потому недешевые запасы, и поручила ему
стряпать, убедительно прося его постараться и о цене припасов не думать.
Старик, найдя возможность прилагать свое дарование, начал стряпать с
замечательным искусством. Вместе с этим Катрин запаслась и вином для мужа,
по преимуществу шампанским. Водки она упросила его, как только обвенчалась с
ним, не пить, и Ченцов обещал ей это, но зато налег на шампанское. Для
настоящего ужина повар им приготовил фаршированного поросенка под
галантиром, соус из сморчков и чирков с свежим салатом. Ченцов ел все это и
пил шампанское с великим удовольствием, выпила и Катрин стакана два; глаза у
нее после этого еще более разгорелись, и она, обняв мужа, хотела было начать
его целовать, но в их маленьком флигеле послышались чьи-то негромкие шаги.
Супруги поспешили поотодвинуться друг от друга. Оказалось, что это приехал
из губернского города управляющий, который, впрочем, предварительно спросил
через дверь, может ли он войти.
- Пожалуйста! - крикнул ему Ченцов.
Управляющий вошел. Он после дороги успел уже умыться и приодеться.
- Кончили все? - спросила его Катрин как бы и печальным голосом.
- Кончил! - отвечал управляющий и подал ей три объявления с почты: одно
на посылаемое ей золото и серебро, другое на билеты опекунского совета в
триста сорок тысяч и, наконец, на именной билет самого Тулузова в пять тысяч
рублей серебром. Катрин хоть и быстро, но зорко прочитала эти объявления и с
заметным удовольствием передала их мужу; тот также пробежал глазами эти
объявления и произнес: "Ого!"
- Благодарю вас! - сказала затем Катрин, мотнув приветливо головой
управляющему. - Но вы, надеюсь, объяснили нашим знакомым, что я убита
совершенно горем?
- Объяснил-с, и губернатору новому и многим другим лицам; все весьма
соболезнуют об вас, - проговорил управляющий.
- Чем собственно умер Петр Григорьич? - спросил Ченцов.
- Мудрено ли умереть такому старому человеку, как Петр Григорьич! -
отвечал управляющий без пояснения каких-либо подробностей.
- А похоронен отец был прилично? - сказала Катрин.
- Как он был похоронен, это и описать трудно! - принялся ей докладывать
управляющий. - На похороны стекся весь город: губернатор, архиерей, певчие,
чиновники, и все они оплакивали умершего.
- Приятно это слышать, - произнесла Катрин несколько сентиментальным
голосом.
Затем управляющий еще подал Ченцову бумагу.
- Это, еще что? - спросил тот.
- Счет, что стоили похороны, - объяснил управляющий.
- О, разве подобные расходы считаются! - отозвался Ченцов, отодвигая от
себя бумагу.
- На всякий случай все-таки взять надо, - заметила Катрин.
Управляющий поспешил подать ей счет, который она и положила себе в
карман.
- Вы так все это превосходно устроили, - говорил между тем Ченцов, -
что позвольте вам предложить стакан шампанского.
- Благодарю вас, я не пью никакого вина! - отказался управляющий.
- Даже шампанского? - воскликнул Ченцов с удивлением.
- Никакого! - повторил управляющий.
- Но чем же, однако, мы вас вознаградим? - продолжал Ченцов, бывший в
добром настроении духа частию от выпитого шампанского, а также и от мысли,
что на похоронах Петра Григорьича все прошло более чем прилично: "Надобно же
было, по его мнению, хоть чем-нибудь почтить старика, смерть которого
все-таки лежала до некоторой степени на совести его и Катрин".
- А какое жалованье получали вы у Петра Григорьича? - отнесся он снова
к управляющему.
- Петр Григорьич платили мне по мере моих заслуг! - объяснил
управляющий.
- Сколько именно? - добивался Ченцов.
- Не желаю этого говорить, потому что Петр Григорьич награждали меня
более, чем я заслуживал, а вы сами будете видеть, чего я стою!
- Увидим, конечно, и не обидим! - сказала Катрин, желавшая поскорее
кончить разговор с управляющим и остаться с мужем вдвоем.
- Это, конечно, что не обидим, - подхватил Ченцов, - но я желал бы за
то, что вы вот так умно распорядились с похоронами и с наследством Петра
Григорьича, отдельно от жалованья поблагодарить вас.
- Это я сделал, - сказал управляющий, прижимая руку к сердцу, - в
благодарность памяти Петра Григорьича и из усердия к будущей моей госпоже,
Катерине Петровне. За что же мне деньги брать за это? Но я просил бы оказать
мне другого рода благодеяние; по званию моему я разночинец и желал бы
зачислиться в какое-нибудь присутственное место для получения чина, что я
могу сделать таким образом: в настоящее время я уже выдержал экзамен на
учителя уездного училища и потому имею право поступить на государственную
службу, и мне в нашем городе обещали зачислить меня в земский суд, если
только будет письмо об том от Петра Григорьича.
- Но он умер так некстати! - возразил Ченцов.
- Это все равно, - продолжал управляющий, - память о Петре Григорьиче
так еще свежа, что и по письму Катерины Петровны также исполнят.
- Напиши, Катрин, если Василий Иваныч желает этого! - обратился Ченцов
к жене.
- С удовольствием, но к кому же я напишу? - отнеслась она к
управляющему.
- К господину исправнику, и потом вот еще что осмелюсь доложить: в
деньгах Петра Григорьича находится мой именной билет, который Петр Григорьич
держал у себя на случай какого-нибудь проступка с моей стороны и о котором
есть здесь особое объявление...
- Мы возвратим вам этот билет! Зачем он нам? - воскликнул Ченцов.
- Нет-с, вы тоже извольте его держать при себе, это будет покойнее для
вас и для меня; я вот только просил бы Катерину Петровну записку Петра
Григорьича, которую он мне выдал, изменить на свою!
С этими словами управляющий подал известную нам записку Петра
Григорьича.
Катрин прочитала ее.
- Вы желаете, чтобы я сейчас же вам дала от себя записку? - спросила
она.
- Да, если вам будет не затруднительно, - проговорил вежливо
управляющий.
Катрин изорвала записку отца и написала таковую от себя, получив
которую управляющий ушел.
Оставшись с глазу на глаз с мужем, Катрин немедля же принялась обнимать
и целовать его, шепча при этом страстным голосом:
- Все эти деньги отца моего я тебе, тебе, мое сокровище, подарю!..
- Куда мне деньги?!. Я еще в карты их проиграю! - говорил, смеясь,
Ченцов. - Вели лучше дать еще бутылку шампанского!
- Будет! - произнесла было упрашивающим голосом Катрин.
- Нет, ничего!
Катрин повиновалась и велела подать бутылку.
Ченцов выпил залпом из нее два стакана.
- А теперь спой что-нибудь из моих любимых романсов! - сказал он.
- Сумасшедший! - проговорила Катрин, но и тому повиновалась.
Сев за перенесенное из большого дома фортепьяно, она сильным и
страстным контральто запела знакомый нам романс:

Не называй ее небесной
И у земли не отнимай!
С ней рай иной, но рай чудесный,
С ней гаснет вера в лучший край!

- Нет, постой, и я пропою! - перебил ее Ченцов, имевший, видимо, в
голове несколько более сентиментальное представление, чем то, которое
слышалось в петом романсе, и, сев за рояль, запел хоть и осиплым, но умелым
баритоном:

Соловей, мой соловей,
Голосистый соловей,
Кто-то, бедная, как я.
Ночь прослушает тебя?

Катрин, впрочем, помешала ему докончить этот романс, потому что, стоя у
него за стулом, она вдруг обхватила его голову своими сильными руками и
заглушила его пение, прильнув губами к его губам.
- Ну, будет! - сказала она.
- Будет! - отвечал ей Ченцов и, шедши в спальню, проговорил: - Какое
дарование у этого Лябьева, черт его знает!.. По-моему, он музыкант великий!
Управляющий тем временем в своем совсем маленьком флигельке, в который
он перебрался, когда Ченцовы заняли его флигель, все еще копошился. Войдя к
себе, он прежде всего запер изнутри дверь, потом затворил внутренние ставни
и заложил их крючками, а затем засветил свечку. В комнате его был довольно
большой письменный стол и несколько соломенных плетеных стульев, кровать с
весьма чистыми одеялом и подушками и очень крепкий, должно быть, сундук,
окованный железом. Управляющий подошел к этому сундуку и отпер его; замок
при этом прозвенел, чем явно намекал на свое дорогое и, может быть, даже
английское происхождение. Когда он поднял крышку у сундука, то оказалось,
что тот весь был наполнен платьем, которое Тулузов стал выкладывать, и в
показавшееся потом дно сундука засунул какой-то особый крючок и им поднял
это дно, причем обнаружилось, что сундук был двухъярусный и в нижнем этаже,
очень небольшом, лежали билеты разных приказов общественного призрения,
примерно тысяч на пятьдесят. Положив к этим билетам расписку Екатерины
Петровны, управляющий опустил верхнее дно на прежнее место, а затем, снова
уложив в сундук свое платье, запер его с прежним как бы тоскующим звоном
замка, который словно давал знать, что под ним таится что-то очень нехорошее
и недоброе!

II

Запущенное Петром Григорьичем Синьково с каждым днем возобновлялось и
застраивалось. Прежде всего большой дом был исправлен внутри: мраморные
стены в зале, лопнувшие в некоторых местах, были сделаны совершенно заново;
гостиная оклеилась начавшими тогда входить в употребление насыпными
суконными обоями зеленого цвета; боскетная была вновь расписана; но богаче
всего, по желанию Катрин, украсилась их общая с супругом спальня: она вся
была обита в складку розовым штофом; мебель в ней имела таковую же обивку.
Прежняя обыкновенная печь в спальне заменилась затейливым камином, и в конце
концов брачная кровать молодых представляла нечто невероятное: она была
широчайшая, из цельного красного дерева, и в обеих спинках ее были вделаны
огромные зеркала, так что всякий, ложившийся на эту кровать, видел себя с
головы до ног. За этой кроватью, да и вообще за многими вещами и даже
мастерами управляющий нарочно ездил в Москву. Мебель, бронза и посуда были
перевезены в Синьково из городского дома Петра Григорьича. Флигеля и избы
для дворни тоже были поправлены с подошвы. Об этом собственно позаботился
Ченцов, говоривший, что нельзя людей держать в хлевах и развалинах, и вообще
он приказал управляющему значительно улучшить содержание дворовых людей
сравнительно с тем, какое они имели у Петра Григорьича, который держал их на
такой антониевской пище, что некоторые из дворни его в праздники ходили
христарадничать. Пожелал также Ченцов, чтобы в Синьково был переведен и
большой конский завод, находившийся у Петра Григорьича в усадьбе, некогда
подаренной ему императором Павлом и которую Крапчик благоустраивал до
последней степени. Завод оказался весьма хорошим и многочисленным, так что
для него пришлось выстроить новый, обширный и красивый, по своему фасаду,
конский двор. Кроме конского завода, Катрин велела также перевести из
отцовской усадьбы и псовую охоту, которая у Петра Григорьича была
немаленькая и с достаточным числом приученных охотников. Словом, Ченцовы
устроили свою деревенскую жизнь совершенно на широкую ногу русских бар.
Одно, что они не знакомились ни с кем из соседей, да, признаться сказать, и
не с кем было, потому что близко от них никого не жило из помещиков;
знакомиться же с чиновниками уездного города Катрин не хотела, так как они
ее нисколько не интересовали, а сверх того очень возможно, что в их кругу
могла найтись какая-нибудь хорошенькая дама, за которой ее Валерьян,
пожалуй, приволокнется. Такое опасение Катрин, кажется, было по меньшей мере
преждевременно, ибо Ченцов пока еще совершенно был поглощен пылкою любовью
своей супруги и потом искренно развлекался забавами Немврода: он охотился с
псовой охотой, в которой иногда участвовала очень бойко и смело ездившая
верхом Катрин, одетая в амазонку, в круглую мужскую шляпу и с нагайкой в
руке; катались также молодые супруги в кабриолете на рысистом бегуне, причем
Катрин всегда желала сама править, и Ченцов, передав ей вожжи, наблюдал
только, чтобы лошадь не зарвалась очень; но Катрин управляла ею сильно и
умело. С наступлением глубокой осени, конечно, все эти удовольствия должны
были прекратиться; единственным развлечением для моих супругов остались
пение и музыка по вечерам, которые обыкновенно оканчивались небольшими
оргиями за ужином. Задумал было Валерьян приняться за чтение, но в
библиотеке Петра Григорьича, тоже перевезенной из его городского дома и
весьма немноготомной, оказались только книги масонского содержания, и, к
счастью, в одном маленьком шкафике очутился неизвестно откуда попавший
Боккачио{280} на французском языке, за которого Ченцов, как за сокровище
какое, схватился и стал вместе с супругою целые вечера не то что читать, а
упиваться и питаться сим нескромным писателем. Катрин тоже восхищалась этим
чтением до такой степени, что, слушая описание некоторых сцен, она
чувствовала даже легкую дрожь во всем теле. Боккачио наконец был прочтен.
Ченцов, не зная, чем заменить его, спросил однажды управляющего, не играет
ли он в карты.
- Нет! - ответил тот.
- И ни во что не играете?
- В шашки играю! - проговорил управляющий, улыбаясь.
- Ну, давайте хоть в шашки! - воскликнул Ченцов, обрадовавшись и тому.
Тулузов сел с ним играть и с первой же партии разбил весьма, кажется
бы, недурно игравшего Ченцова в пух и прах. Самолюбие того было несколько
затронуто.
Он предложил управляющему другую партию, третью, четвертую, и все их
проиграл.
- Где вы так отлично выучились играть в шашки? - полюбопытствовал он.
- У меня монах один знакомый был, и я к нему мальчиком еще ходил и
часто с ним играл! - объяснил управляющий.
Начав после того почти каждый вечер играть с Тулузовым в шашки, Ченцов
все более и более убеждался, что тот, кроме своего ума и честности, был
довольно приятный собеседник, и в силу того Валерьян Николаич однажды сказал
жене:
- Катрин, я непременно желаю, чтобы Василий Иваныч обедал с нами; он не
лакей наш и обедает там где-то, я и не знаю... тем больше, что теперь он
чиновник даже и - что важней всего - нужнейший нам человек!
На это желание мужа Катрин немножко поморщилась: прежде всего ей не
понравилось, что на их обеденных беседах будет присутствовать посторонний
человек, а Катрин все часы дня и ночи желала бы оставаться с глазу на глаз с
мужем; сверх того, не имея ничего против управляющего и находя его умным и
даже, по наружности своей, красивым, она вместе с тем чувствовала какую-то
непонятную неловкость от его лукаво-рысьего взгляда. Не сказав, впрочем, об
этом мужу, Катрин проговорила с покорностью: "Как тебе угодно!", и Василий
Иваныч с того же дня стал обедать за одним столом с своими господами. Держал
он себя при этом весьма сдержанно, и если что начинал говорить, то
непременно или нужное для его господ, или деловое вообще.
Но, как бы ни было, все эти развлечения Ченцову скоро надоели до
тошноты, и он принялся умолять жену поехать на зиму в Москву и провести там
месяца два. Катрин с полным удовольствием готова была исполнить эту просьбу,
но ее только пугало и останавливало чувство ревности.
- А если ты в Москве начнешь ухаживать за какой-нибудь другой
женщиной?.. - сказала она откровенно мужу.
- О, господи! - воскликнул Ченцов. - Разве, будучи тебе мужем, достанет
еще силы на это?
- Как кажется!.. - отозвалась Катрин, потупляясь несколько. - Изволь,
мы поедем; но вот мое условие: веселись ты в Москве, как тебе угодно, только
и я с тобою буду участвовать во всех твоих развлечениях.
- Сделай милость! - отвечал, не подумав, Ченцов.
В конце декабря молодые супруги отправились в Москву в сопровождении
повара, лакеев, горничных, лошадей выездных и экипажей. Посланный еще
заранее туда управляющий нанял для них целый барский дом с мебелью. Ченцовы,
впрочем, не возобновили никаких своих прежних знакомств и стали развлекаться
общественными удовольствиями: они разъезжали по Москве в своих дорогих
экипажах и на доморощенных рысаках; гуляли среди самого высшего света по
Тверскому бульвару; ездили на Кузнецкий мост, где накупали всевозможных
модных безделушек, и, между прочим, Ченцов приобрел у Готье все сочинения
Поль-де-Кока для развлечения себя и своей супруги. Катрин сделала себе
туалет первой щеголихи; Ченцов тоже оделся утонченным петиметром, но вместе
с тем ему хотелось и другого: ему хотелось, например, заехать в Английский
клуб, пообедать там, а главное, поиграть в карты в серьезненькую, но Катрин
ему напомнила его обещание не бывать нигде без нее, и Ченцов повиновался.
Вечера молодые супруги проводили по большей части в театрах и по
преимуществу в балетах, откуда, возвращаясь прямо домой, они садились за
прекрасно приготовленный им старым поваром ужин, за которым, мучимые
возбужденною в театре жаждою, выпивали значительное количество шампанского.
Бывали также Ченцовы несколько раз в маскарадах Дворянского собрания, причем
Катрин ходила неразлучно с мужем под руку, так что Валерьян Николаич
окончательно увидал, что он продал себя и теперь находится хоть и в золотой,
но плотно замкнутой клетке; а потому, едва только наступил великий пост, он
возопиял к жене, чтобы ехать опять в деревню, где все-таки ему было
попривольнее и посвободнее, а сверх того и соблазнов меньше было. Катрин
тоже рада была уехать из Москвы: ее очень утомляло это беспрерывное
смотрение за мужем. По всем сим обстоятельствам, супруги, с прилетом
жаворонков, были уже в Синькове, с приездом куда Ченцов принялся
просто-напросто дурить: он сам объезжал совершенно неприезженных лошадей, -
те его разбивали и раз даже чуть не сломали ему шеи. Катрин плакала и
умоляла его не делать этого, но Ченцов не слушал ее и точно бы искал смерти
в этой забаве. Напиваться он начал не только на ночь, но и за обедом.
Видимо, что его внутри что-то такое грызло и не давало ему минуты покоя.
За одним из ужинов между супругами произошел довольно колкий спор,
несколько характеризующий разность их мировоззрений. Они заговорили о весьма
скандалезной сцене в романе Поль-де-Кока.
- Что за страсть у Поль-де-Кока описывать все это с такси насмешкой? -
заметила Катрин.
- Да чего же это иного, кроме насмешки, и стоит! - возразил с гримасой
Ченцов.
- Как чего иного, когда это высшая поэзия! - произнесла Катрин,
удивленная словами мужа.
- Хороша поэзия!.. - отозвался презрительно Ченцов.
- Но ты же называл это самым привлекательным наслаждением в жизни! -
хотела было Катрин поймать мужа на его собственных словах.
- Пьяному многое покажется привлекательным! - сказал он, будучи сам на
этот раз почти не пьян.
- Я не знала, что вам только пьяному так это казалось и кажется!.. -
проговорила с ударением и с заметным неудовольствием Катрин, совершенно
искренно: читавшая любовь, со всеми ее подробностями, за высочайшую поэзию,
и затем она с гневным уже взором присовокупила: - Значит, про тебя правду
говорили, что ты совершенно испорченный человек!
- Может быть, я и испорченный человек, но не стану называть небом то,
что и животным не кажется, я думаю, небом, а чистой землицей и грязцой!..
Катрин очень хорошо, разумеется, понимала, что муж этими словами язвил
ее, и язвил умышленно.
- Мне это представлялось небом только с вами, а вы, я не знаю, со
сколькими пользовались этим небом!
- Мне никогда не казалось это небом, а потому я в этом случае всегда
был ищущий!
- И нашедший, вероятно, это небо с Людмилой, которая была такая
неземная! - проговорила с насмешкой Катрин.
Об идеальности Людмилы Ченцов, и особенно последнее время, неоднократно
говорил Катрин, которую, конечно, оскорбляли такие отзывы мужа о прежнем
предмете его страсти, и она только силою характера своего скрывала это.
- Да, действительно, - отвечал на этот раз уже прямо Ченцов, выпивая
стакан вина, - Людмила была единственная женщина, в любви которой для меня
существовал настоящий рай!
Услышав такой ответ, Катрин не стала больше говорить и, порывисто встав
с своего места, ушла в спальню.
Допив все оставленное на столе вино, поднялся также и Ченцов и ушел, но
только не в спальню к жене, а в свой кабинет, где и лег спать на диван.
Это была первая ночь, которую супруги со дня их брака провели врозь.
Поутру Катрин думала нежностью поправить дело и до чаю еще вышла в
кабинет к мужу. Ченцов, одетый в охотничий костюм, сидел, насупившись, перед
туалетным столом.
- Ты прости меня! - сказала Катрин, обнимая и целуя его.
- В чем мне тебя прощать? - возразил ей Ченцов. - Ты ни в чем не
виновата, и если тут кого прощать и извинять следует, так это твою натуру!
- Но и твою натуру тоже надобно немножко прощать! - продолжала, едва
владея собой, Катрин в том же кротком тоне.
- Ну, что тут толковать об этом?.. Друг друга стоим!.. Я прежде еще
знал это! - проговорил Ченцов, вставая и надевая на себя через плечо ружье и
прочие охотничьи принадлежности.
- Разве ты уходишь, и уходишь в такую минуту?! - спросила с ужасом
Катрин.
Ченцов ничего ей не ответил и ушел. Целый день он бродил по полям и по
лесу и, возвратясь довольно поздно домой, почти прокрался в кабинет, позвал
потихоньку к себе своего камердинера и велел ему подать себе... не есть, -
нет, а одного только вина... и не шампанского, а водки. Лакей исполнил это
приказание и принес огромный графин с ерофеичем, который держался в доме для
угощения церковного причта. Ченцов отослал камердинера спать и, по уходе
того, взял графин и через горлышко вытянул его почти до дна. Глаза у него
сразу осовели. Он хотел было лечь на диван, но в то время вошла Катрин в
одном белье и чулках; волосы ее были растрепаны и глаза воспалены от слез.
- Пойдем ко мне!.. Ты не должен и не смеешь тут спать! - сказала она
мужу.
Тот насмешливо посмотрел на нее.
- В таком виде могу, - проговорил он совсем пьяным голосом, Катрин
взяла его за руку и увела с собой.
Не для услады своей и читателя рассказывает все это автор, но по
правдивости бытописателя, ибо картина человеческой жизни представляет не
одни благоухающие сердечной чистотой светлые образы, а большею частию она
кишит фигурами непривлекательными и отталкивающими, и в то же время кто
станет отрицать, что на каждом авторе лежит неотклонимая обязанность
напрягать все усилия, чтобы открыть и в неприглядной группе людей некоторые,
по выражению Егора Егорыча, изящные душевные качества, каковые, например,
действительно и таились в его племяннике? Ченцов, прежде всего, по натуре
своей был великодушен: на дуэли, которую он имел с человеком, соблазнившим
его первую жену, он мог, после промаха того, убить его наверняк, потому что
имел право стрелять в своего врага на десяти шагах; но Ченцов не сделал
того, а спросил противника, даст ли он клятву всю жизнь не покидать отнятой
им у него женщины. Противник, струсив, поклялся ему в том, и Ченцов
выстрелил на воздух. С дворовыми и крестьянами он был добр и мягок до
глупости, хоть в то же время не щадил целомудрия разных молодых девушек и
женщин, да те, впрочем, и сами были рады тому: очень он им нравился своей
молодцеватостью и своим залихватским удальством. Ченцов, говоря дяде, что
он, как Дон-Жуан, вероятно, невдолге бухнется в пропасть, - сказал не фразу:
в нем, в самом деле, было несколько общих черт с испанским героем. "Ну,
Ченцов еще так себе! Может быть, это и правда! - предчувствую я, что скажут
мне мысленно мои читательницы. - Но ваша Катрин, согласитесь!.." А Катрин
вот что такое, сударыни, отвечаю я им заранее: - Катрин прежде всего
недюжинное существо и не лимфа, условливающая во многих особах прекрасного
пола всевозможные их добродетели. Пылкая в своих привязанностях и гневливая
в то же время, она была одной из тех женщин, у которых, как сказал
Лермонтов, пищи много для добра и зла, и если бы ей попался в мужья другой
человек, а не Ченцов, то очень возможно, что из нее вышла бы верная и нежная
жена, но с Валерьяном Николаичем ничего нельзя было поделать; довести его до
недолгого раскаяния в некоторые минуты была еще возможность, но напугать -
никогда и ничем. К несчастию, к последнему-то способу Катрин была более
склонна, чем к первому, и не прошло еще года их свадьбе, как не оставалось
уже никакого сомнения, что Ченцов механически разговаривал с женой,
механически слушал ее пение, механически иногда читал ей, но уже не Боккачио
и не Поль-де-Кока, а некоторые весьма скучные и бестолковые масонские
сочинения из библиотеки Петра Григорьича, что он явно делал на досаду
Катрин, потому что, читая, всегда имел ядовито-насмешливую улыбку и был
несказанно доволен, когда супруга его, томимая скукой от такого слушания,