Страница:
Представьте вы себя стариком... вам нездоровится... вам скучно... и кто же
вас разговорит и утешит?.. Неужели прислуга ваша или денщик ваш?
- Что прислуга?.. Они не понимают ничего!.. - отозвался майор и затем,
подумав немного, присовокупил: - Мне иногда, знаете, когда бывает очень
грустно, приходит на мысль идти в монахи.
Миропа Дмитриевна, услышав это, не в силах была удержаться и
расхохоталась.
- Чтобы вас обобрали там, как всегда обыкновенно у нас в монастырях
обирают.
- Обобрать у меня нечего! - заметил мрачно майор.
- Да ту же пенсию вашу всю будут брать себе! - пугала его Миропа
Дмитриевна и, по своей ловкости и хитрости (недаром она была малороссиянка),
неизвестно до чего бы довела настоящую беседу; но в это время в квартире
Рыжовых замелькал огонек, как бы перебегали со свечками из одной комнаты в
другую, что очень заметно было при довольно значительной темноте ночи и при
полнейшем спокойствии, царствовавшем на дворе дома: куры и индейки все
сидели уж по своим хлевушкам, и только майские жуки, в сообществе
разноцветных бабочек, кружились в воздухе и все больше около огня куримой
майором трубки, да еще чей-то белый кот лукаво и осторожно пробирался по
крыше дома к слуховому окну.
- Что же там такое происходит? - спросил майор, первый увидав суматоху
на половине Рыжовых, и не успела ему Миропа Дмитриевна ничего ответить, как
на крыльце домика показалась, вся в белом, фигура адмиральши.
- Madame Зудченко, madame Зудченко! Где вы? - кричала она.
- Я здесь, здесь! - откликнулась та, подбегая к решетке сада.
- Доктора, доктора, madame Зудченко!.. Моя старшая дочь, Людмила,
умирает! - продолжала кричать с крылечка адмиральша.
- Сейчас, сейчас! - отвечала Миропа Дмитриевна, не находя впопыхах
задвижки, чтобы отпереть садовую калитку.
- Мамаша, Людмила вас зовет: ей еще хуже! - послышался голос Сусанны из
распахнутого ею окна.
- О, спасите, спасите нас! - неистовствовала старушка, ломая себе руки.
- Я привезу вам доктора! - вмешался майор и, накинув на себя шинель,
быстро пошел.
Миропа Дмитриевна между тем, забыв, конечно, в эти минуты всякие
неудовольствия на Рыжовых, бережно ввела старушку на лесенку и, войдя к ним
в квартиру, прошла в комнату больной, где, увидав стоявшую Сусанну и поняв
сразу, в чем тут дело, проговорила той:
- Ну, вы, душенька, выйдите!
- Сестру надобно причастить! - попыталась сказать Сусанна.
- Это после, погодите, - перебила ее Миропа Дмитриевна, - но теперь вы
прикажите моим горничным, чтобы они пришли сюда, а то ваша старушонка очень
глупа.
Сусанна повиновалась ей.
Майор через какой-нибудь час привез доктора и ни много ни мало -
тогдашнего главного врача воспитательного дома, который был в белом галстуке
и во фраке, с несколько строгою и весьма важною физиономией. Аггей Никитич
подцепил его где-то уж на вечере и оттуда привез. Ведомый майором, доктор,
слегка поклонившись адмиральше и Сусанне, вошел к больной, которую застал в
беспамятстве. Расспросив обо всем шепотом Миропу Дмитриевну, он написал
длинный рецепт с несколькими подразделениями и сказал, чтобы сейчас послали
в аптеку.
- Я полагаю, что родным больной надобно быть подальше от нее! -
заметила Миропа Дмитриевна.
- Непременно! - подтвердил доктор.
Миропа Дмитриевна после того, выйдя к ним, строго объявила:
- Ну, mesdames et monsieur, доктор просит вас всех уйти ко мне, на мою
половину.
Агаше своей она приказала что есть духу бежать в аптеку.
Адмиральша, Сусанна и майор перешли в квартиру Миропы Дмитриевны и
разместились там, как всегда это бывает в минуты катастроф, кто куда попал:
адмиральша очутилась сидящей рядом с майором на диване и только что не
склонившею голову на его плечо, а Сусанне, севшей вдали от них и бывшей,
разумеется, бог знает до чего расстроенною, вдруг почему-то кинулись в глаза
чистота, порядок и даже щеголеватость убранства маленьких комнат Миропы
Дмитриевны: в зальце, например, круглый стол, на котором она обыкновенно
угощала карабинерных офицеров чаем, был покрыт чистой коломянковой
салфеткой; а про гостиную и говорить нечего: не говоря о разных красивых
безделушках, о швейном столике с всевозможными принадлежностями, там
виднелось литографическое и разрисованное красками изображение
Маврокордато{172}, греческого полководца, скачущего на коне и с рубящей
наотмашь саблей. Маврокордато этот, случайно или нет, но только чрезвычайно
смахивал лицом на Зверева, так что Аггей Никитич сам даже это замечал.
Прошло около двух часов; адмиральша и Сусанна беспрестанно посылали
пришедшую и стоявшую перед ними их старушонку справляться, уехал доктор или
нет, и каждый раз получали ответ, что нет еще!
Зверев все это время сидел, облокотившись на стол и опустив свою
голову, причем его штаб-офицерские эполеты низко-низко спускались с плеч.
Наконец снова посланная Юлией Матвеевной старушонка донесла, что доктор
уехал, а вслед за нею появилась и Миропа Дмитриевна.
- Ну, что? - спросили ее все в один голос.
- Ничего особенного; доктор только велел не беспокоить больную! -
отвечала она, хотя не было сомнения, что многого не договорила.
- А нам можно войти туда к ним? - спросила адмиральша; щеки у нее
подергивало при этом, губы дрожали.
- Да, нам бы туда! - произнесла тихо Сусанна.
- Туда вы можете идти, но к больной не входите! - полуразрешила им
Миропа Дмитриевна.
- Мы и не войдем к ней! - сказала Сусанна и увела мать, поддерживая ее
под руку.
Миропа Дмитриевна, оставшись вдвоем с майором, опустилась в утомлении
на кресло.
- Плохо, значит? - сказал тот, не поднимая головы и не оборачиваясь к
Миропе Дмитриевне.
- Очень даже!.. Я не сказала, но доктор объявил, что она безнадежна.
- Почему же безнадежна? - переспросил майор, не изменяя своей позы.
- Она выкинула неблагополучно! - сказала тихо Миропа Дмитриевна. -
Доктор обещал, как приедет домой, прислать своего помощника, чтобы был около
нее.
Майор при этом потер себе лоб.
- А мне тоже можно просидеть у вас тут и подождать, чем эта история
кончится? - сказал он, как бы и усмехаясь.
- Конечно, можно! - произнесла с легким восклицанием Миропа Дмитриевна,
хотя немножко ее и кольнуло такое желание майора. - Однако я опять пойду
туда! - присовокупила она.
- Но мне, разумеется, нельзя даже на минуту пойти с вами? - попытался
было майор.
- Без сомнения, нельзя! - отвечала ему уже отрывисто Миропа Дмитриевна
и ушла.
Майор принял свою прежнюю позу, и только уж наутро, когда взошло солнце
и окрасило верхушки домов московских розоватым отливом, он перешел с дивана
к окну и отворил его: воздух был чистый, свежий; отовсюду слышалось пение и
щебетание всевозможных птичек, которых тогда, по случаю существования в
Москве множества садов, было гораздо больше, чем ныне; но ничто это не
оживило и не развлекло майора. Он оставался у окна неподвижен до тех пор,
пока не вошла в комнату Миропа Дмитриевна.
- Жива она? - спросил ее Аггей Никитич дрогнувшим голосом.
- Померла! - отвечала Миропа Дмитриевна.
- И верно это?
- Верно!.. Я приставляла ей к ротику зеркало, - не запотело нисколько!
Майор закрыл лицо руками и заплакал.
Это показалось Миропе Дмитриевне странно и опять-таки несколько обидно.
- Что это такое?.. Как же вы на войне после этого были?
- Война - другое дело-с! - отвечал ей с досадой майор. - Но меня всегда
бесит, убивает, когда умирает молоденькое, хорошенькое существо, тогда как
сам тут черт знает для чего живешь и прозябаешь!
Миропа Дмитриевна передернула плечами.
- Бесспорно, что жаль, но приходить в такое отчаяние, что свою жизнь
возненавидеть, - странно, и я думаю, что вы еще должны жить для себя и для
других, - начала было она неторопливо и наставническим тоном, но потом вдруг
переменила на скороговорку. - Утрите, по крайней мере, слезы!.. Я слышу,
Сусанна идет!..
Вошла действительно Сусанна. Лицо ее, как только сестра скончалась,
перестало быть растерянным и оставалось только серьезным: Сусанна твердо
была уверена, что там, на небе, Людмиле гораздо лучше, чем было здесь, на
земле, и только сожалела о том, что ее не успели причастить.
- Надобно распорядиться о похоронах!.. Я тут никого не знаю! -
обратилась она к Миропе Дмитриевне.
- Все это я устрою-с, - отозвался майор, вставая и выпрямляясь во весь
свой могучий рост.
- Пожалуйста, и вот еще что!.. - говорила Сусанна, слегка краснея. -
Отправьте это письмо эстафетою в Петербург.
- Немедленно! - отвечал майор; но, уходя, завернул в квартиру Рыжовых,
чтобы взглянуть на умершую Людмилу, которая лежала еще нетронутая на своей
постели и показалась майору снова похорошевшею до красоты ангелов.
Невский проспект в тридцатых годах, конечно, представлял собою
несколько иной вид, чем ныне: дома на нем были ниже, в окнах магазинов не
виднелось еще таких огромных стекол; около тротуаров, наподобие парижских
бульваров, высились липки; Нового Палкинского трактира вовсе не
существовало, и вообще около Песков и Лиговки был полупустырь; о
железноконной дороге и помину не было, да не было еще и омнибусов; словом,
огулом, скопом, демократического передвижения не происходило по всему
Петербургу, а на Невском и тем паче; ехали больше в каретах; вместо пролеток
тогда были дрожки, на которые мужчины садились верхом. Как бы то ни было,
впрочем, Невский проспект в то уже время считался, особенно между двумя и
пятью часами дня, сборным местом щегольства, богатства, красоты,
интеллигенции и молодцеватости. Дамы обыкновенно шли по оному или под руку с
мужчинами, или в сопровождении ливрейных лакеев, причем, как выразился один
тогдашний, вероятно, озлобленный несколько поэт, шли: "гордясь обновой
выписной, гордяся роскошью постыдной и красотою незавидной". Мужчины весьма
разнообразных возрастов почти все были в круглых пуховых шляпах, под коими
они хранили свои завитые у парикмахеров алякоки, и самые франтоватые из них
были облечены в длинные и по большей части из белого сукна сюртуки с
выпущенными из задних карманов кончиками красных фуляровых носовых платков;
тросточки у всех были тоненькие, из жимолости, более пригодные для того,
чтобы отдуть своего ближнего, чем иметь в сих посохах опору для себя.
Точно в таком же наряде в одно между двух- и пятичасовое утро шел по
Невскому и Крапчик. Любя подражать в одежде новейшим модам, Петр Григорьич,
приехав в Петербург, после долгого небывания в нем, счел первою для себя
обязанностью заказать наимоднейший костюм у лучшего портного, который и одел
его буква в букву по рецепту "Сына отечества"{175}, издававшегося тогда
Булгариным и Гречем, и в костюме этом Крапчик - не хочу того скрывать -
вышел ужасен: его корявое и черномазое лицо от белого верхнего сюртука стало
казаться еще чернее и корявее; надетые на огромные и волосатые руки Крапчика
палевого цвета перчатки не покрывали всей кисти, а держимая им
хлыстик-тросточка казалась просто чем-то глупым. Собственно говоря, Крапчик
только и мог быть приличен в павловских рукавицах и с эспантоном в руке.
Всего этого он сам, конечно, нисколько не подозревал и шел по Невскому с
лицом, сияющим от удовольствия. Дело в том, что Крапчик, давно уже
передавший князю Александру Николаевичу письмо Егора Егорыча, не был им до
сего времени принят по болезни князя, и вдруг нынешним утром получил весьма
любезное приглашение, в котором значилось, что его сиятельство покорнейше
просит Петра Григорьича приехать к нему отобедать запросто в числе двух -
трех приятелей князя. Петр Григорьич исполнился восторга от такой чести: он,
человек все-таки не бог знает какого высокого полета, будет обедать у
сильнейшего в то время вельможи, и обедать в небольшом числе его друзей.
"Что значит ум-то мой и расчет!" - восклицал он мысленно и вместе с тем
соображал, как бы ему на княжеском обеде посильнее очернить сенатора, а еще
более того губернатора, и при этом закинуть словцо о своей кандидатуре на
место начальника губернии. С Невского Крапчик свернул в Большую Морскую,
прошел всю ее и около почтамта, приближаясь к одному большому подъезду,
заметно начал утрачивать свое самодовольное выражение, вместо которого в
глазах его и даже по всей фигуре стала проглядывать некоторая робость, так
что он, отворив осторожно тяжелую дверь подъезда, проговорил ласковым
голосом швейцару:
- Его сиятельство изволит быть дома?
- Дома, - отвечал швейцар, одетый в почтамтскую форму и как бы
смахивающий своим лицом на Антипа Ильича, камердинера Марфина. - А ваша
фамилия? - спросил он, совлекая с Крапчика его модный белый сюртук.
- Действительный статский советник и губернский предводитель дворянства
Крапчик!.. - произнес уже несколько внушительно Петр Григорьич.
- Князь вас ждет!.. Пожалуйста к нему наверх.
Слова швейцара князь вас ждет ободрили Крапчика, и он по лестнице пошел
совершенно смело. Из залы со стенами, сделанными под розовый мрамор, и с
лепным потолком Петр Григорьич направо увидал еще большую комнату, вероятно,
гостиную, зеленого цвета и со множеством семейных портретов, а налево -
комнату серую, на которую стоявший в зале ливрейный лакей в штиблетах и
указал Крапчику, проговорив:
- Князь здесь!
Крапчик с снова возвратившеюся к нему робостью вошел в эту серую
комнату, где лицом ко входу сидел в покойных вольтеровских креслах
небольшого роста старик, с остатком слегка вьющихся волос на голове, с
огромным зонтиком над глазами и в сером широком фраке. Это именно и был
князь; одною рукою он облокачивался на стол из черного дерева, на котором
единственными украшениями были часы с мраморным наверху бюстом императора
Александра Первого и несколько в стороне таковой же бюст императора Николая.
Бюсты эти как бы знаменовали, что князь был почти другом обоих императоров.
Крапчик на первых порах имел смелость произнести только:
- Губернский предводитель дворянства Крапчик!
- Да, знаю, садитесь!.. - сказал князь, приподнимая немного свой
надглазный зонт и желая, по-видимому, взглянуть на нового знакомого.
Крапчик конфузливо опустился на ближайшее кресло.
- Я по письму Егора Егорыча не мог вас принять до сих пор: все был
болен глазами, которые до того у меня нынешний год раздурачились, что мне не
позволяют ни читать, ни писать, ни даже много говорить, - от всего этого у
меня проходит перед моими зрачками как бы целая сетка маленьких черных
пятен! - говорил князь, как заметно, сильно занятый и беспокоимый своей
болезнью.
- Вероятно, все это происходит от ваших государственных трудов, - думал
польстить Крапчик.
Но князь с этим не согласился.
- Государственные труды мои никак не могли дурно повлиять на меня! -
возразил он. - Я никогда в этом случае не насиловал моего хотения...
Напротив, всегда им предавался с искреннею радостью и удовольствием, и если
что могло повредить моему зрению, так это... когда мне, после одного моего
душевного перелома в молодости, пришлось для умственного и морального
довоспитания себя много читать.
- А, это именно и причина! - подхватил Крапчик. - Чтение всего вреднее
для наших глаз!
Князь, однако, и с этим не вполне согласился.
- Тут тоже я встречаю некоторые недоумения для себя, - продолжал он. -
Окулисты говорят, что телесного повреждения в моих глазах нет - и что это
суть нервные припадки; но я прежде бы желал знать, что такое, собственно,
нервы?.. По-моему, они - органы, долженствующие передавать нашему
физическому и душевному сознанию впечатления, которые мы получаем из мира
внешнего и из мира личного, но сами они ни болеть, ни иметь каких-либо
болезненных припадков не могут; доказать это я могу тем, что хотя в молодые
годы нервы у меня были гораздо чувствительнее, - я тогда живее радовался,
сильнее огорчался, - но между тем они мне не передавали телесных страданий.
Значит, причина таится в моих летах, в начинающем завядать моем архее!
- Для кого же архей не великое дело! - воскликнул с чувством Крапчик.
- Да, - подтвердил князь, - жаль только, что на горе человечества не
отыскан еще пока жизненный эликсир!
- Нет-с, не отыскан! - повторил опять с чувством Крапчик.
- А скажите, где теперь Егор Егорыч? - переменил вдруг разговор князь,
начинавший, кажется, догадываться, что Крапчик был слишком дубоват, чтобы
вести с ним отвлеченную беседу.
- Он в Москве и пишет, что скоро приедет сюда! - счел за лучшее
выдумать Крапчик, так как Егор Егорыч не только этого, но даже ничего не
писал ему.
- Буду ждать его с нетерпением, с большим нетерпением! - проговорил
князь. - Для меня всякий приезд Егора Егорыча сюда душевный праздник!.. Я
юнею, умнею, вхожу, так сказать, в мою прежнюю атмосферу, и мне легче
становится дышать!
Крапчик, хотя прежде и слыхал от Егора Егорыча, что князь был очень
благосклонен к тому, но чтобы они до такой степени были между собою близки и
дружны, Петр Григорьич даже не подозревал, и потому немедленно же поспешил
рассыпаться с своей стороны тоже в похвалах Марфину, льстя вместе с тем и
князю:
- Если уж вы, ваше сиятельство, так понимаете Егора Егорыча, то каким
он должен являться для нас, провинциалов? И мы, без преувеличения, считаем
его благодетелем всей нашей губернии.
- Почему же именно благодетелем? - поинтересовался князь.
- Да потому, что он, например, вызвал ревизию на нашу губернию.
- А это вы считаете благодеянием? - спросил с живостью князь.
- Решительным благодеянием, если бы только ревизующий нашу губернию
граф Эдлерс... - хотел было Крапчик прямо приступить к изветам на сенатора и
губернатора; но в это время вошел новый гость, мужчина лет сорока пяти, в
завитом парике, в черном атласном с красными крапинками галстуке, в синем, с
бронзовыми пуговицами, фраке, в белых из нитяного сукна брюках со штрипками
и в щеголеватых лаковых сапожках. По своей гордой и приподнятой физиономии
он напоминал несколько англичанина.
- Очень рад, Сергей Степаныч, что вы урвали время отобедать у меня! -
сказал князь, догадавшийся по походке, кто к нему вошел в кабинет, а затем,
назвав Крапчика, он сказал и фамилию вновь вошедшего гостя, который оказался
бывшим гроссмейстером одной из самых значительных лож, существовавших в оно
время в Петербурге.
Петр Григорьич, как водится, исполнился благоговением к этому лицу.
- Но что же наш аккуратнейший Федор Иваныч не является? - проговорил
князь, взглянув на часы.
- Я его обогнал на лестнице вашей; он тащит какую-то картину! - сказал
Сергей Степаныч, едва кивнувший Крапчику головой на низкий поклон того.
Вслед за тем вошел и названный Федор Иваныч в вицмундире, с лицом
румяным, свежим и, по своим летам, а равно и по скромным манерам,
обнаруживавший в себе никак не выше департаментского вице-директора. В руках
он действительно держал масляной работы картину в золотой раме.
- Я чуть-чуть не запоздал и вот по какой причине! - начал он с приятной
улыбкой и кладя на стол перед князем картину.
- Евангелист Иоанн, как вы говорили! - сказал тот, всматриваясь своими
больными глазами в картину.
- Иоанн евангелист... и что дорого: собственной работы Доминикино{179}!
- доложил с заметным торжеством Федор Иваныч.
- Но где же вы сумели достать это? - вмешался в разговор Сергей
Степаныч. - Подлинный Доминикино, я думаю, очень редок!
- Нет, не редок, - скромно возразил ему Федор Иваныч, - и
доказательство тому: я картину эту нашел в маленькой лавчонке на Щукином
дворе посреди разного хлама и, не дав, конечно, понять торговцу, какая это
вещь, купил ее за безделицу, и она была, разумеется, в ужасном виде, так что
я отдал ее реставратору, от которого сейчас только и получил... Картину эту,
- продолжал он, обращаясь к князю, - я просил бы, ваше сиятельство, принять
от меня в дар, как изъявление моею глубокого уважения к вам.
- Но, милейший Федор Иваныч, - произнес несколько даже сконфуженный
князь, - вы сами любитель, и зачем же вы лишаете себя этой картины?
- Я, ваше сиятельство, начинаю собирать только русских художников! -
объяснил Федор Иваныч.
- Русских художников! - воскликнул Сергей Степаныч. - Но где же они?..
По-моему, русских художников еще нет.
- Нет-с, есть! - произнес опять с приятной улыбкой Федор Иваныч.
- Но что же вы, однако, имеете из их произведений? - допытывался Сергей
Степаныч.
- Мало, конечно, - отвечал Федор Иваныч, севший по движению руки князя.
- Есть у меня очень хорошая картина: "Петербург в лунную ночь" -
Воробьева{180}!.. потом "Богоматерь с предвечным младенцем и Иоанном
Крестителем" - Боровиковского{180}...
- Но разве это православная божья матерь? - перебил его Сергей
Степаныч. - У нас она никогда не рисуется с Иоанном Крестителем; это
мадонна!
- Мало, что мадонна, но даже копия, написанная с мадонны
Корреджио{180}, и я разумею не русскую собственно школу, а только говорю,
что желал бы иметь у себя исключительно художников русских по происхождению
своему и по воспитанию.
- А, то другое дело! - сказал с важностью Сергей Степаныч. - Даровитые
художники у нас есть, я не спорю, но оригинальных нет, да не знаю, и будут
ли они!
- Даровитых много, - подтвердил и князь, - что, как мне известно,
чрезвычайно радует государя!.. Но, однако, постойте, Федор Иваныч, -
продолжал он, потерев свой лоб под зонтиком, - чем же я вас возблагодарю за
ваш подарок?
Федор Иваныч зарумянился при этом еще более.
- Одним бы сокровищем вы больше всего меня осчастливили, - сказал он,
поникая головой, - если бы позволили списать портрет с себя для моей
маленькой галереи.
- Готов... когда хотите... во всякое время!.. - говорил князь. - Только
какому же художнику поручить это?
- Брюллову{180}, полагаю! - отвечал Федор Иваныч.
- Непременно ему! - подхватил Сергей Степаныч. - Кто же может, как не
Брюллов, передать вполне тонкие черты князя и выражение его внутренней
жизни?
- Попросите его! - отнесся князь к Федору Иванычу.
- Непременно, завтра же! - поспешно проговорил тот. - Одно несчастье,
что Карл Павлыч ведет чересчур артистическую жизнь... Притом так занят
разными заказами и еще более того замыслами и планами о новых своих трудах,
что я не знаю, когда он возьмется это сделать!
- Это бог с ним, - отозвался князь, - пусть он и позамедлит; не
нынешний год, так в будущем, а то и в последующем!..
- La table est servie!* - раздался голос вошедшего метрдотеля, очень
жирного и в ливрее.
______________
* Кушать подано! (франц.).
Князь вежливо пустил всех гостей своих вперед себя, Крапчик тоже
последовал за другими; но заметно был смущен тем, что ни одного слова не в
состоянии был приспособить к предыдущему разговору. "Ну, как, - думал он, -
и за столом будут говорить о таких же все пустяках!" Однако вышло не то:
князь, скушав тарелку супу, кроме которой, по болезненному своему состоянию,
больше ничего не ел, обратился к Сергею Степанычу, показывая на Петра
Григорьича:
- Господин Крапчик очень хороший знакомый Егора Егорыча Марфина!
- Даже имею смелость сказать, что друг его! - пробурчал себе под нос
Петр Григорьич.
- А! - произнес на это бывший гроссмейстер.
- Их губернию ревизует сенатор граф Эдлерс; вам, может быть, это
известно? - продолжал князь.
Сергей Степаныч наклонением головы выразил, что ему известно это, и
затем спросил Крапчика:
- И как же у вас действует граф?
Петр Григорьич вначале было затруднился, как ему отвечать: очень уж
поражал его своим гордым видом бывший гроссмейстер.
- Говорите совершенно откровенно! - поддержал его князь и тут же
присовокупил Сергею Степанычу: - Егор Егорыч в письме своем просит меня
верить господину Крапчику, как бы мы верили ему самому!
Ободренный этими словами, Петр Григорьич пустил сразу и во всю силу
свою диалектику.
- Я, как губернский предводитель, как помещик местный... наконец, по
долгу чести моей, должен сказать, что мы крайне печалимся, что ревизовать
нашу губернию прислан не другой кто, а граф Эдлерс.
Слова эти заметно удивили Сергея Степаныча: граф Эдлерс был товарищ его
по службе, и если считался всеми не за очень серьезного человека, то, во
всяком случае, за весьма честного.
- Но чем же вас так печалит граф Эдлерс? - спросил он несколько
официально Крапчика.
Тот не без усилия над собой продолжал в начатом тоне:
- Граф... по приезде в нашу губернию... увлекся одною дамой - ближайшей
родственницей губернатора, и потому все пошло шито и крыто, а какого рода у
нас губернатор, это я желал, чтобы вы изволили слышать лично от Егора
Егорыча!
Сергей Степаныч при этом гордо взмахнул головой.
- Вашего губернатора я отчасти знаю, потому что сам был губернатором в
смежной с ним губернии, и мне всегда казалось странным: как только я откажу
от места какому-нибудь плутоватому господину, ваш губернатор сейчас же
примет его к себе, и наоборот: когда он выгонял от себя чиновника, я часто
брал того к себе, и по большей части оказывалось, что чиновник был честный и
умный.
- Вкусы, видно, были у вас разные! - заметил с усмешкой князь.
- Вероятно! - сказал, тоже усмехнувшись, Сергей Степаныч.
- Но в таком случае зачем же Дмитрий Николаич{182} терпит на службе
такого губернатора? - произнес с удивлением князь.
- Во-первых, Дмитрий Николаич не терпит его, потому что над
губернатором назначена ревизия... - возразил Сергей Степаныч, - а там уж
дело графа Эдлерса.
- Но все-таки Дмитрию Николаичу следует написать письмо к графу, что
так действовать нельзя! - говорил князь, как видно, полагавший, подобно
вас разговорит и утешит?.. Неужели прислуга ваша или денщик ваш?
- Что прислуга?.. Они не понимают ничего!.. - отозвался майор и затем,
подумав немного, присовокупил: - Мне иногда, знаете, когда бывает очень
грустно, приходит на мысль идти в монахи.
Миропа Дмитриевна, услышав это, не в силах была удержаться и
расхохоталась.
- Чтобы вас обобрали там, как всегда обыкновенно у нас в монастырях
обирают.
- Обобрать у меня нечего! - заметил мрачно майор.
- Да ту же пенсию вашу всю будут брать себе! - пугала его Миропа
Дмитриевна и, по своей ловкости и хитрости (недаром она была малороссиянка),
неизвестно до чего бы довела настоящую беседу; но в это время в квартире
Рыжовых замелькал огонек, как бы перебегали со свечками из одной комнаты в
другую, что очень заметно было при довольно значительной темноте ночи и при
полнейшем спокойствии, царствовавшем на дворе дома: куры и индейки все
сидели уж по своим хлевушкам, и только майские жуки, в сообществе
разноцветных бабочек, кружились в воздухе и все больше около огня куримой
майором трубки, да еще чей-то белый кот лукаво и осторожно пробирался по
крыше дома к слуховому окну.
- Что же там такое происходит? - спросил майор, первый увидав суматоху
на половине Рыжовых, и не успела ему Миропа Дмитриевна ничего ответить, как
на крыльце домика показалась, вся в белом, фигура адмиральши.
- Madame Зудченко, madame Зудченко! Где вы? - кричала она.
- Я здесь, здесь! - откликнулась та, подбегая к решетке сада.
- Доктора, доктора, madame Зудченко!.. Моя старшая дочь, Людмила,
умирает! - продолжала кричать с крылечка адмиральша.
- Сейчас, сейчас! - отвечала Миропа Дмитриевна, не находя впопыхах
задвижки, чтобы отпереть садовую калитку.
- Мамаша, Людмила вас зовет: ей еще хуже! - послышался голос Сусанны из
распахнутого ею окна.
- О, спасите, спасите нас! - неистовствовала старушка, ломая себе руки.
- Я привезу вам доктора! - вмешался майор и, накинув на себя шинель,
быстро пошел.
Миропа Дмитриевна между тем, забыв, конечно, в эти минуты всякие
неудовольствия на Рыжовых, бережно ввела старушку на лесенку и, войдя к ним
в квартиру, прошла в комнату больной, где, увидав стоявшую Сусанну и поняв
сразу, в чем тут дело, проговорила той:
- Ну, вы, душенька, выйдите!
- Сестру надобно причастить! - попыталась сказать Сусанна.
- Это после, погодите, - перебила ее Миропа Дмитриевна, - но теперь вы
прикажите моим горничным, чтобы они пришли сюда, а то ваша старушонка очень
глупа.
Сусанна повиновалась ей.
Майор через какой-нибудь час привез доктора и ни много ни мало -
тогдашнего главного врача воспитательного дома, который был в белом галстуке
и во фраке, с несколько строгою и весьма важною физиономией. Аггей Никитич
подцепил его где-то уж на вечере и оттуда привез. Ведомый майором, доктор,
слегка поклонившись адмиральше и Сусанне, вошел к больной, которую застал в
беспамятстве. Расспросив обо всем шепотом Миропу Дмитриевну, он написал
длинный рецепт с несколькими подразделениями и сказал, чтобы сейчас послали
в аптеку.
- Я полагаю, что родным больной надобно быть подальше от нее! -
заметила Миропа Дмитриевна.
- Непременно! - подтвердил доктор.
Миропа Дмитриевна после того, выйдя к ним, строго объявила:
- Ну, mesdames et monsieur, доктор просит вас всех уйти ко мне, на мою
половину.
Агаше своей она приказала что есть духу бежать в аптеку.
Адмиральша, Сусанна и майор перешли в квартиру Миропы Дмитриевны и
разместились там, как всегда это бывает в минуты катастроф, кто куда попал:
адмиральша очутилась сидящей рядом с майором на диване и только что не
склонившею голову на его плечо, а Сусанне, севшей вдали от них и бывшей,
разумеется, бог знает до чего расстроенною, вдруг почему-то кинулись в глаза
чистота, порядок и даже щеголеватость убранства маленьких комнат Миропы
Дмитриевны: в зальце, например, круглый стол, на котором она обыкновенно
угощала карабинерных офицеров чаем, был покрыт чистой коломянковой
салфеткой; а про гостиную и говорить нечего: не говоря о разных красивых
безделушках, о швейном столике с всевозможными принадлежностями, там
виднелось литографическое и разрисованное красками изображение
Маврокордато{172}, греческого полководца, скачущего на коне и с рубящей
наотмашь саблей. Маврокордато этот, случайно или нет, но только чрезвычайно
смахивал лицом на Зверева, так что Аггей Никитич сам даже это замечал.
Прошло около двух часов; адмиральша и Сусанна беспрестанно посылали
пришедшую и стоявшую перед ними их старушонку справляться, уехал доктор или
нет, и каждый раз получали ответ, что нет еще!
Зверев все это время сидел, облокотившись на стол и опустив свою
голову, причем его штаб-офицерские эполеты низко-низко спускались с плеч.
Наконец снова посланная Юлией Матвеевной старушонка донесла, что доктор
уехал, а вслед за нею появилась и Миропа Дмитриевна.
- Ну, что? - спросили ее все в один голос.
- Ничего особенного; доктор только велел не беспокоить больную! -
отвечала она, хотя не было сомнения, что многого не договорила.
- А нам можно войти туда к ним? - спросила адмиральша; щеки у нее
подергивало при этом, губы дрожали.
- Да, нам бы туда! - произнесла тихо Сусанна.
- Туда вы можете идти, но к больной не входите! - полуразрешила им
Миропа Дмитриевна.
- Мы и не войдем к ней! - сказала Сусанна и увела мать, поддерживая ее
под руку.
Миропа Дмитриевна, оставшись вдвоем с майором, опустилась в утомлении
на кресло.
- Плохо, значит? - сказал тот, не поднимая головы и не оборачиваясь к
Миропе Дмитриевне.
- Очень даже!.. Я не сказала, но доктор объявил, что она безнадежна.
- Почему же безнадежна? - переспросил майор, не изменяя своей позы.
- Она выкинула неблагополучно! - сказала тихо Миропа Дмитриевна. -
Доктор обещал, как приедет домой, прислать своего помощника, чтобы был около
нее.
Майор при этом потер себе лоб.
- А мне тоже можно просидеть у вас тут и подождать, чем эта история
кончится? - сказал он, как бы и усмехаясь.
- Конечно, можно! - произнесла с легким восклицанием Миропа Дмитриевна,
хотя немножко ее и кольнуло такое желание майора. - Однако я опять пойду
туда! - присовокупила она.
- Но мне, разумеется, нельзя даже на минуту пойти с вами? - попытался
было майор.
- Без сомнения, нельзя! - отвечала ему уже отрывисто Миропа Дмитриевна
и ушла.
Майор принял свою прежнюю позу, и только уж наутро, когда взошло солнце
и окрасило верхушки домов московских розоватым отливом, он перешел с дивана
к окну и отворил его: воздух был чистый, свежий; отовсюду слышалось пение и
щебетание всевозможных птичек, которых тогда, по случаю существования в
Москве множества садов, было гораздо больше, чем ныне; но ничто это не
оживило и не развлекло майора. Он оставался у окна неподвижен до тех пор,
пока не вошла в комнату Миропа Дмитриевна.
- Жива она? - спросил ее Аггей Никитич дрогнувшим голосом.
- Померла! - отвечала Миропа Дмитриевна.
- И верно это?
- Верно!.. Я приставляла ей к ротику зеркало, - не запотело нисколько!
Майор закрыл лицо руками и заплакал.
Это показалось Миропе Дмитриевне странно и опять-таки несколько обидно.
- Что это такое?.. Как же вы на войне после этого были?
- Война - другое дело-с! - отвечал ей с досадой майор. - Но меня всегда
бесит, убивает, когда умирает молоденькое, хорошенькое существо, тогда как
сам тут черт знает для чего живешь и прозябаешь!
Миропа Дмитриевна передернула плечами.
- Бесспорно, что жаль, но приходить в такое отчаяние, что свою жизнь
возненавидеть, - странно, и я думаю, что вы еще должны жить для себя и для
других, - начала было она неторопливо и наставническим тоном, но потом вдруг
переменила на скороговорку. - Утрите, по крайней мере, слезы!.. Я слышу,
Сусанна идет!..
Вошла действительно Сусанна. Лицо ее, как только сестра скончалась,
перестало быть растерянным и оставалось только серьезным: Сусанна твердо
была уверена, что там, на небе, Людмиле гораздо лучше, чем было здесь, на
земле, и только сожалела о том, что ее не успели причастить.
- Надобно распорядиться о похоронах!.. Я тут никого не знаю! -
обратилась она к Миропе Дмитриевне.
- Все это я устрою-с, - отозвался майор, вставая и выпрямляясь во весь
свой могучий рост.
- Пожалуйста, и вот еще что!.. - говорила Сусанна, слегка краснея. -
Отправьте это письмо эстафетою в Петербург.
- Немедленно! - отвечал майор; но, уходя, завернул в квартиру Рыжовых,
чтобы взглянуть на умершую Людмилу, которая лежала еще нетронутая на своей
постели и показалась майору снова похорошевшею до красоты ангелов.
Невский проспект в тридцатых годах, конечно, представлял собою
несколько иной вид, чем ныне: дома на нем были ниже, в окнах магазинов не
виднелось еще таких огромных стекол; около тротуаров, наподобие парижских
бульваров, высились липки; Нового Палкинского трактира вовсе не
существовало, и вообще около Песков и Лиговки был полупустырь; о
железноконной дороге и помину не было, да не было еще и омнибусов; словом,
огулом, скопом, демократического передвижения не происходило по всему
Петербургу, а на Невском и тем паче; ехали больше в каретах; вместо пролеток
тогда были дрожки, на которые мужчины садились верхом. Как бы то ни было,
впрочем, Невский проспект в то уже время считался, особенно между двумя и
пятью часами дня, сборным местом щегольства, богатства, красоты,
интеллигенции и молодцеватости. Дамы обыкновенно шли по оному или под руку с
мужчинами, или в сопровождении ливрейных лакеев, причем, как выразился один
тогдашний, вероятно, озлобленный несколько поэт, шли: "гордясь обновой
выписной, гордяся роскошью постыдной и красотою незавидной". Мужчины весьма
разнообразных возрастов почти все были в круглых пуховых шляпах, под коими
они хранили свои завитые у парикмахеров алякоки, и самые франтоватые из них
были облечены в длинные и по большей части из белого сукна сюртуки с
выпущенными из задних карманов кончиками красных фуляровых носовых платков;
тросточки у всех были тоненькие, из жимолости, более пригодные для того,
чтобы отдуть своего ближнего, чем иметь в сих посохах опору для себя.
Точно в таком же наряде в одно между двух- и пятичасовое утро шел по
Невскому и Крапчик. Любя подражать в одежде новейшим модам, Петр Григорьич,
приехав в Петербург, после долгого небывания в нем, счел первою для себя
обязанностью заказать наимоднейший костюм у лучшего портного, который и одел
его буква в букву по рецепту "Сына отечества"{175}, издававшегося тогда
Булгариным и Гречем, и в костюме этом Крапчик - не хочу того скрывать -
вышел ужасен: его корявое и черномазое лицо от белого верхнего сюртука стало
казаться еще чернее и корявее; надетые на огромные и волосатые руки Крапчика
палевого цвета перчатки не покрывали всей кисти, а держимая им
хлыстик-тросточка казалась просто чем-то глупым. Собственно говоря, Крапчик
только и мог быть приличен в павловских рукавицах и с эспантоном в руке.
Всего этого он сам, конечно, нисколько не подозревал и шел по Невскому с
лицом, сияющим от удовольствия. Дело в том, что Крапчик, давно уже
передавший князю Александру Николаевичу письмо Егора Егорыча, не был им до
сего времени принят по болезни князя, и вдруг нынешним утром получил весьма
любезное приглашение, в котором значилось, что его сиятельство покорнейше
просит Петра Григорьича приехать к нему отобедать запросто в числе двух -
трех приятелей князя. Петр Григорьич исполнился восторга от такой чести: он,
человек все-таки не бог знает какого высокого полета, будет обедать у
сильнейшего в то время вельможи, и обедать в небольшом числе его друзей.
"Что значит ум-то мой и расчет!" - восклицал он мысленно и вместе с тем
соображал, как бы ему на княжеском обеде посильнее очернить сенатора, а еще
более того губернатора, и при этом закинуть словцо о своей кандидатуре на
место начальника губернии. С Невского Крапчик свернул в Большую Морскую,
прошел всю ее и около почтамта, приближаясь к одному большому подъезду,
заметно начал утрачивать свое самодовольное выражение, вместо которого в
глазах его и даже по всей фигуре стала проглядывать некоторая робость, так
что он, отворив осторожно тяжелую дверь подъезда, проговорил ласковым
голосом швейцару:
- Его сиятельство изволит быть дома?
- Дома, - отвечал швейцар, одетый в почтамтскую форму и как бы
смахивающий своим лицом на Антипа Ильича, камердинера Марфина. - А ваша
фамилия? - спросил он, совлекая с Крапчика его модный белый сюртук.
- Действительный статский советник и губернский предводитель дворянства
Крапчик!.. - произнес уже несколько внушительно Петр Григорьич.
- Князь вас ждет!.. Пожалуйста к нему наверх.
Слова швейцара князь вас ждет ободрили Крапчика, и он по лестнице пошел
совершенно смело. Из залы со стенами, сделанными под розовый мрамор, и с
лепным потолком Петр Григорьич направо увидал еще большую комнату, вероятно,
гостиную, зеленого цвета и со множеством семейных портретов, а налево -
комнату серую, на которую стоявший в зале ливрейный лакей в штиблетах и
указал Крапчику, проговорив:
- Князь здесь!
Крапчик с снова возвратившеюся к нему робостью вошел в эту серую
комнату, где лицом ко входу сидел в покойных вольтеровских креслах
небольшого роста старик, с остатком слегка вьющихся волос на голове, с
огромным зонтиком над глазами и в сером широком фраке. Это именно и был
князь; одною рукою он облокачивался на стол из черного дерева, на котором
единственными украшениями были часы с мраморным наверху бюстом императора
Александра Первого и несколько в стороне таковой же бюст императора Николая.
Бюсты эти как бы знаменовали, что князь был почти другом обоих императоров.
Крапчик на первых порах имел смелость произнести только:
- Губернский предводитель дворянства Крапчик!
- Да, знаю, садитесь!.. - сказал князь, приподнимая немного свой
надглазный зонт и желая, по-видимому, взглянуть на нового знакомого.
Крапчик конфузливо опустился на ближайшее кресло.
- Я по письму Егора Егорыча не мог вас принять до сих пор: все был
болен глазами, которые до того у меня нынешний год раздурачились, что мне не
позволяют ни читать, ни писать, ни даже много говорить, - от всего этого у
меня проходит перед моими зрачками как бы целая сетка маленьких черных
пятен! - говорил князь, как заметно, сильно занятый и беспокоимый своей
болезнью.
- Вероятно, все это происходит от ваших государственных трудов, - думал
польстить Крапчик.
Но князь с этим не согласился.
- Государственные труды мои никак не могли дурно повлиять на меня! -
возразил он. - Я никогда в этом случае не насиловал моего хотения...
Напротив, всегда им предавался с искреннею радостью и удовольствием, и если
что могло повредить моему зрению, так это... когда мне, после одного моего
душевного перелома в молодости, пришлось для умственного и морального
довоспитания себя много читать.
- А, это именно и причина! - подхватил Крапчик. - Чтение всего вреднее
для наших глаз!
Князь, однако, и с этим не вполне согласился.
- Тут тоже я встречаю некоторые недоумения для себя, - продолжал он. -
Окулисты говорят, что телесного повреждения в моих глазах нет - и что это
суть нервные припадки; но я прежде бы желал знать, что такое, собственно,
нервы?.. По-моему, они - органы, долженствующие передавать нашему
физическому и душевному сознанию впечатления, которые мы получаем из мира
внешнего и из мира личного, но сами они ни болеть, ни иметь каких-либо
болезненных припадков не могут; доказать это я могу тем, что хотя в молодые
годы нервы у меня были гораздо чувствительнее, - я тогда живее радовался,
сильнее огорчался, - но между тем они мне не передавали телесных страданий.
Значит, причина таится в моих летах, в начинающем завядать моем архее!
- Для кого же архей не великое дело! - воскликнул с чувством Крапчик.
- Да, - подтвердил князь, - жаль только, что на горе человечества не
отыскан еще пока жизненный эликсир!
- Нет-с, не отыскан! - повторил опять с чувством Крапчик.
- А скажите, где теперь Егор Егорыч? - переменил вдруг разговор князь,
начинавший, кажется, догадываться, что Крапчик был слишком дубоват, чтобы
вести с ним отвлеченную беседу.
- Он в Москве и пишет, что скоро приедет сюда! - счел за лучшее
выдумать Крапчик, так как Егор Егорыч не только этого, но даже ничего не
писал ему.
- Буду ждать его с нетерпением, с большим нетерпением! - проговорил
князь. - Для меня всякий приезд Егора Егорыча сюда душевный праздник!.. Я
юнею, умнею, вхожу, так сказать, в мою прежнюю атмосферу, и мне легче
становится дышать!
Крапчик, хотя прежде и слыхал от Егора Егорыча, что князь был очень
благосклонен к тому, но чтобы они до такой степени были между собою близки и
дружны, Петр Григорьич даже не подозревал, и потому немедленно же поспешил
рассыпаться с своей стороны тоже в похвалах Марфину, льстя вместе с тем и
князю:
- Если уж вы, ваше сиятельство, так понимаете Егора Егорыча, то каким
он должен являться для нас, провинциалов? И мы, без преувеличения, считаем
его благодетелем всей нашей губернии.
- Почему же именно благодетелем? - поинтересовался князь.
- Да потому, что он, например, вызвал ревизию на нашу губернию.
- А это вы считаете благодеянием? - спросил с живостью князь.
- Решительным благодеянием, если бы только ревизующий нашу губернию
граф Эдлерс... - хотел было Крапчик прямо приступить к изветам на сенатора и
губернатора; но в это время вошел новый гость, мужчина лет сорока пяти, в
завитом парике, в черном атласном с красными крапинками галстуке, в синем, с
бронзовыми пуговицами, фраке, в белых из нитяного сукна брюках со штрипками
и в щеголеватых лаковых сапожках. По своей гордой и приподнятой физиономии
он напоминал несколько англичанина.
- Очень рад, Сергей Степаныч, что вы урвали время отобедать у меня! -
сказал князь, догадавшийся по походке, кто к нему вошел в кабинет, а затем,
назвав Крапчика, он сказал и фамилию вновь вошедшего гостя, который оказался
бывшим гроссмейстером одной из самых значительных лож, существовавших в оно
время в Петербурге.
Петр Григорьич, как водится, исполнился благоговением к этому лицу.
- Но что же наш аккуратнейший Федор Иваныч не является? - проговорил
князь, взглянув на часы.
- Я его обогнал на лестнице вашей; он тащит какую-то картину! - сказал
Сергей Степаныч, едва кивнувший Крапчику головой на низкий поклон того.
Вслед за тем вошел и названный Федор Иваныч в вицмундире, с лицом
румяным, свежим и, по своим летам, а равно и по скромным манерам,
обнаруживавший в себе никак не выше департаментского вице-директора. В руках
он действительно держал масляной работы картину в золотой раме.
- Я чуть-чуть не запоздал и вот по какой причине! - начал он с приятной
улыбкой и кладя на стол перед князем картину.
- Евангелист Иоанн, как вы говорили! - сказал тот, всматриваясь своими
больными глазами в картину.
- Иоанн евангелист... и что дорого: собственной работы Доминикино{179}!
- доложил с заметным торжеством Федор Иваныч.
- Но где же вы сумели достать это? - вмешался в разговор Сергей
Степаныч. - Подлинный Доминикино, я думаю, очень редок!
- Нет, не редок, - скромно возразил ему Федор Иваныч, - и
доказательство тому: я картину эту нашел в маленькой лавчонке на Щукином
дворе посреди разного хлама и, не дав, конечно, понять торговцу, какая это
вещь, купил ее за безделицу, и она была, разумеется, в ужасном виде, так что
я отдал ее реставратору, от которого сейчас только и получил... Картину эту,
- продолжал он, обращаясь к князю, - я просил бы, ваше сиятельство, принять
от меня в дар, как изъявление моею глубокого уважения к вам.
- Но, милейший Федор Иваныч, - произнес несколько даже сконфуженный
князь, - вы сами любитель, и зачем же вы лишаете себя этой картины?
- Я, ваше сиятельство, начинаю собирать только русских художников! -
объяснил Федор Иваныч.
- Русских художников! - воскликнул Сергей Степаныч. - Но где же они?..
По-моему, русских художников еще нет.
- Нет-с, есть! - произнес опять с приятной улыбкой Федор Иваныч.
- Но что же вы, однако, имеете из их произведений? - допытывался Сергей
Степаныч.
- Мало, конечно, - отвечал Федор Иваныч, севший по движению руки князя.
- Есть у меня очень хорошая картина: "Петербург в лунную ночь" -
Воробьева{180}!.. потом "Богоматерь с предвечным младенцем и Иоанном
Крестителем" - Боровиковского{180}...
- Но разве это православная божья матерь? - перебил его Сергей
Степаныч. - У нас она никогда не рисуется с Иоанном Крестителем; это
мадонна!
- Мало, что мадонна, но даже копия, написанная с мадонны
Корреджио{180}, и я разумею не русскую собственно школу, а только говорю,
что желал бы иметь у себя исключительно художников русских по происхождению
своему и по воспитанию.
- А, то другое дело! - сказал с важностью Сергей Степаныч. - Даровитые
художники у нас есть, я не спорю, но оригинальных нет, да не знаю, и будут
ли они!
- Даровитых много, - подтвердил и князь, - что, как мне известно,
чрезвычайно радует государя!.. Но, однако, постойте, Федор Иваныч, -
продолжал он, потерев свой лоб под зонтиком, - чем же я вас возблагодарю за
ваш подарок?
Федор Иваныч зарумянился при этом еще более.
- Одним бы сокровищем вы больше всего меня осчастливили, - сказал он,
поникая головой, - если бы позволили списать портрет с себя для моей
маленькой галереи.
- Готов... когда хотите... во всякое время!.. - говорил князь. - Только
какому же художнику поручить это?
- Брюллову{180}, полагаю! - отвечал Федор Иваныч.
- Непременно ему! - подхватил Сергей Степаныч. - Кто же может, как не
Брюллов, передать вполне тонкие черты князя и выражение его внутренней
жизни?
- Попросите его! - отнесся князь к Федору Иванычу.
- Непременно, завтра же! - поспешно проговорил тот. - Одно несчастье,
что Карл Павлыч ведет чересчур артистическую жизнь... Притом так занят
разными заказами и еще более того замыслами и планами о новых своих трудах,
что я не знаю, когда он возьмется это сделать!
- Это бог с ним, - отозвался князь, - пусть он и позамедлит; не
нынешний год, так в будущем, а то и в последующем!..
- La table est servie!* - раздался голос вошедшего метрдотеля, очень
жирного и в ливрее.
______________
* Кушать подано! (франц.).
Князь вежливо пустил всех гостей своих вперед себя, Крапчик тоже
последовал за другими; но заметно был смущен тем, что ни одного слова не в
состоянии был приспособить к предыдущему разговору. "Ну, как, - думал он, -
и за столом будут говорить о таких же все пустяках!" Однако вышло не то:
князь, скушав тарелку супу, кроме которой, по болезненному своему состоянию,
больше ничего не ел, обратился к Сергею Степанычу, показывая на Петра
Григорьича:
- Господин Крапчик очень хороший знакомый Егора Егорыча Марфина!
- Даже имею смелость сказать, что друг его! - пробурчал себе под нос
Петр Григорьич.
- А! - произнес на это бывший гроссмейстер.
- Их губернию ревизует сенатор граф Эдлерс; вам, может быть, это
известно? - продолжал князь.
Сергей Степаныч наклонением головы выразил, что ему известно это, и
затем спросил Крапчика:
- И как же у вас действует граф?
Петр Григорьич вначале было затруднился, как ему отвечать: очень уж
поражал его своим гордым видом бывший гроссмейстер.
- Говорите совершенно откровенно! - поддержал его князь и тут же
присовокупил Сергею Степанычу: - Егор Егорыч в письме своем просит меня
верить господину Крапчику, как бы мы верили ему самому!
Ободренный этими словами, Петр Григорьич пустил сразу и во всю силу
свою диалектику.
- Я, как губернский предводитель, как помещик местный... наконец, по
долгу чести моей, должен сказать, что мы крайне печалимся, что ревизовать
нашу губернию прислан не другой кто, а граф Эдлерс.
Слова эти заметно удивили Сергея Степаныча: граф Эдлерс был товарищ его
по службе, и если считался всеми не за очень серьезного человека, то, во
всяком случае, за весьма честного.
- Но чем же вас так печалит граф Эдлерс? - спросил он несколько
официально Крапчика.
Тот не без усилия над собой продолжал в начатом тоне:
- Граф... по приезде в нашу губернию... увлекся одною дамой - ближайшей
родственницей губернатора, и потому все пошло шито и крыто, а какого рода у
нас губернатор, это я желал, чтобы вы изволили слышать лично от Егора
Егорыча!
Сергей Степаныч при этом гордо взмахнул головой.
- Вашего губернатора я отчасти знаю, потому что сам был губернатором в
смежной с ним губернии, и мне всегда казалось странным: как только я откажу
от места какому-нибудь плутоватому господину, ваш губернатор сейчас же
примет его к себе, и наоборот: когда он выгонял от себя чиновника, я часто
брал того к себе, и по большей части оказывалось, что чиновник был честный и
умный.
- Вкусы, видно, были у вас разные! - заметил с усмешкой князь.
- Вероятно! - сказал, тоже усмехнувшись, Сергей Степаныч.
- Но в таком случае зачем же Дмитрий Николаич{182} терпит на службе
такого губернатора? - произнес с удивлением князь.
- Во-первых, Дмитрий Николаич не терпит его, потому что над
губернатором назначена ревизия... - возразил Сергей Степаныч, - а там уж
дело графа Эдлерса.
- Но все-таки Дмитрию Николаичу следует написать письмо к графу, что
так действовать нельзя! - говорил князь, как видно, полагавший, подобно