Страница:
во-первых, после того, как он дал сенатору объяснение по делу раскольника
Ермолаева, сей последний был выпущен из острога и самое дело о скопцах
уголовною палатою решено, по каковому решению Ермолаев был совершенно
оправдан; Крапчик очень хорошо понимал, что все это совершилось под
давлением сенатора и делалось тем прямо в пику ему; потом у Крапчика с
дочерью с каждым днем все более и более возрастали неприятности: Катрин с
тех пор, как уехал из губернского города Ченцов, и уехал даже неизвестно
куда, сделалась совершеннейшей тигрицей; главным образом она, конечно,
подозревала, что Ченцов последовал за Рыжовыми, но иногда ей подумывалось и
то, что не от долга ли карточного Крапчику он уехал, а потому можно судить,
какие чувства к родителю рождались при этой мысли в весьма некроткой душе
Катрин. Она прежде всего перестала приходить поутру здороваться с отцом,
причем он обыкновенно ее крестил, а Катрин целовала у него руку; вечером она
тоже не стала соблюдать этой церемонии, так что Крапчик, наконец, заметил
ей, почему она этого не делает. Катрин усмехнулась, пожала плечами и
объявила, что она теперь не маленькая девочка, и что ей наскучило
разыгрывать подобные комедии. Сколько ни досадно было Крапчику выслушать
такой ответ дочери, но он скрыл это и вообще за последнее время стал заметно
пасовать перед Катрин, и не столько по любви и снисходительности к своему
отпрыску, сколько потому, что отпрыск этот начал обнаруживать характер вряд
ли не посердитей и не поупрямей папенькина, и при этом еще Крапчик не мог не
принимать в расчет, что значительная часть состояния, на которое он, живя
дурно с женою, не успел у нее выцарапать духовной, принадлежала Катрин, а не
ему. Таким образом, все это сделает совершенно понятною ту мрачную и тяжелую
сцену, которая произошла между отцом и дочерью за обедом - единственным
временем, когда они видались между собою.
- Вы не слыхали, куда Ченцов уехал? - начала Катрин, измученная до
последней степени неизвестностью о дорогом ей все-таки человеке.
- А черт его знает! - отвечал Крапчик сердитым тоном.
- Я думала, что не один черт, а и вы это знаете, - проговорила Катрин,
явно желая сказать отцу дерзость.
- Почему ж ты это думала? - спросил Крапчик, как бы не поняв ее
намерения.
- Потому что он должен вам, а то, если он не приедет сюда больше, с
кого же вы взыщете его проигрыш?
Крапчик улыбнулся.
- Дядя за него заплатит! - пояснил он.
- Как это благородно! - произнесла, пожимая плечами, Катрин.
- К чему такое восклицание твое?.. Ченцов сам мне поставил поручителем
за себя дядю! - сказал Крапчик, все еще старавшийся сдерживать себя.
- Он это сказал, вероятно, думая, что вы и с него не захотите получить
этих денег.
Говоря это, Катрин очень хорошо знала, что укорить отца в жадности к
деньгам - значило нанести ему весьма чувствительный удар, так как Крапчик, в
самом деле дрожавший над каждою копейкой, по наружности всегда старался
представить из себя человека щедрого и чуть-чуть только что не мота.
- Нет, Ченцов этого не думал! - возразил он, притворно рассмеявшись. -
Как игрок, и игрок серьезный, Ченцов понимает, что карточный долг священнее
всякого!.. Я с ним играл не на щепки, а на чистые деньги, которые у него
лежали перед глазами.
- Хорошо, что у вас много денег; а у него их нет, но играть он любит!..
- воскликнула Катрин. - Кроме того, он пьян был совершенно, - нельзя же
пьяного человека обыгрывать!
Терпение Крапчика истощилось, и он не совладел долее с собой.
- Если ты будешь сметь так говорить со мной, я прокляну тебя! - зашипел
он, крепко прижав свой могучий кулак к столу. - Я не горничная твоя, а отец
тебе, и ты имеешь дерзость сказать мне в глаза, что я шулер, обыгрывающий
наверняка своих партнеров!
- Я не знаю, что такое шулер и не шулер, - проговорила, гордо сложив
руки на груди, Катрин, - но я слышала сама, что вы приказывали принести
вина, когда Ченцов и без того уже был пьян.
- Это не я-с приказывал, а он сам себе, пьяница, требовал! - закричал
уже Крапчик на всю столовую. - И ты с ним пила, и чокалась, и сидела потом
вдвоем до трех часов ночи, неизвестно что делая и о чем беседуя.
- О, я по очень простой причине так долго беседовала с Ченцовым!.. Я
уговаривала его не платить вам своего долга, который я вам заплачу за него,
и вы можете этот долг завтра же вычесть из денег, которые получаются с
имения покойной матери моей и у которой я все-таки наследница!
Крапчик еще в первый раз выслушал от дочери эти страшные для него
слова, но, как человек практический, он заранее предчувствовал, что они
когда-нибудь будут ему сказаны, а потому, не слишком смутившись, проговорил
твердо и отчетливо:
- Из этих денег я не решусь себе взять ни копейки в уплату долга
Ченцова, потому что, как можно ожидать по теперешним вашим поступкам, мне,
вероятно, об них придется давать отчет по суду, и мне там совестно будет
объявить, что такую-то сумму дочь моя мне заплатила за своего обожателя.
- То-то, к несчастию, Ченцов не обожатель мой, но если бы он был им и
предложил мне выйти за него замуж, - что, конечно, невозможно, потому что он
женат, - то я сочла бы это за величайшее счастие для себя; но за вашего
противного Марфина я никогда не пойду, хоть бы у него было не тысяча, а сто
тысяч душ!
Сказав это, Катрин встала порывисто из-за стола и, швырнув из-под себя
стул на пол, ушла к себе наверх.
Крапчик остался очень рассерженный, но далеко не потерявшийся
окончательно: конечно, ему досадно было такое решительное заявление Катрин,
что она никогда не пойдет за Марфина; но, с другой стороны, захочет ли еще и
сам Марфин жениться на ней, потому что весь город говорил, что он влюблен в
старшую дочь адмиральши, Людмилу? Кроме того, Крапчика весьма порадовало
признание дочери в том, что Ченцов не обожатель ее, следовательно, тут
нечего было опасаться какого-нибудь большого скандала с Катрин, тем более,
что Ченцов теперь, как слышал о том Петр Григорьич, удрал за Людмилой, с
которой этот развратник давно уже вожжался. Вознамерившись последнее
обстоятельство разузнать поподробнее, Крапчик решил мысленно, что обо все
этом пока нечего много беспокоиться; но между тем прошел день, два, три,
Катрин все сидела у себя наверху и не сходила вниз ни чай пить, ни обедать,
так что Крапчик спросил, наконец, ее горничную: "Что такое с барышней?" Та
отвечала, что барышня больна.
- Тогда пусть она пошлет за доктором!.. Я не смею этого сделать, не
зная, угодно ли это будет ей, или нет! - произнес Крапчик с насмешкой.
Горничная сходила к барышне и, возвратясь от нее, донесла, что Катерина
Петровна не желает посылать за доктором.
В первое мгновение у Крапчика промелькнула было беспокойная мысль: "Ну,
а что, если дочь умрет от несчастной любви к Ченцову?" В том, что она была
влюблена в этого негодяя, Крапчик нисколько уже не сомневался. Но к нему и
тут пришла на помощь его рассудительность: во-первых, рассчитывал он, Катрин
никак не умрет от любви, потому что наследовала от него крепкую и здоровую
натуру, способную не только вынести какую-нибудь глупую и неудавшуюся
страсть, но что-нибудь и посильнее; потом, если бы даже и постигнуло его,
как отца, такое несчастие, то, без сомнения, очень тяжело не иметь близких
наследников, но что ж прикажете в этом случае делать? В смерти дочери он,
конечно, нисколько не будет себя считать виновным, а между тем сам лично
избавится от множества огорчений, которые Катрин, особенно последнее время,
делала ему каждоминутно и - что обиднее всего - нарочно и с умыслом.
От такого рода размышлений Крапчика отвлекла новая неприятность,
гораздо горшая, чем все прежние. Здесь, впрочем, необходимо вернуться
несколько назад: еще за год перед тем Петр Григорьич задумал переменить
своего управляющего и сказал о том кое-кому из знакомых; желающих занять это
место стало являться много, но все они как-то не нравились Крапчику: то был
глуп, то явный пьяница, то очень оборван. Наконец перед самой масленицей ему
доложили, что пришел какой-то молодой человек тоже с предложением себя в
управляющие. Крапчик велел пустить его к себе в кабинет, и перед его очи
предстал действительно молодой человек. Крапчик внимательно оглядел его с
головы до ног. Молодой человек оказался очень опрятно одетым, даже более
того: все на нем было с иголочки, как бы сейчас только купленное; волосы у
молодого человека были рыжие, слегка кудреватые; глаза тоже почти рыжие, но
умные и плутоватые; по своему поклону он показался Крапчику похожим на
семинариста.
- Вы из духовного звания? - спросил он его.
- Нет-с, я из мещан! - отвечал молодой человек.
- Уроженец здешний?
- Никак нет-с, из дальних мест!
- Как же вы сюда попали?
Что-то вроде небольшого румянца пробежало при этом вопросе по лицу
молодого человека, и глаза его как бы более обыкновенного забегали.
- Родитель мой первоначально торговал, потом торговлю прикончил и
вскоре помер... Я таким образом стал один, без всякой семьи, и вздумал ехать
в Петербург, но, проезжая здешний город, вижу, что он многолюдный, - решил,
что дай пока здесь попробую счастия.
- Но как вы узнали, что мне нужен управляющий?
- Да я, извините, так сказать, не имев здесь никого знакомых, заходил в
некоторые господские дома и спрашивал, что нет ли местечка, и на вашем дворе
мне сказали, что вам нужен управляющий.
Крапчик нахмурился: ему неприятно было, что прислуга вмешивается в его
дела; но что касается до наружности и ответов молодого человека, то всем
этим он оставался доволен.
- Вы прежде управляли каким-нибудь имением? - сказал он.
- Никогда, но сельскую часть немного знаю.
- Где ж вы ее узнали?
- Родитель мой зеленью торговал... Огороды у него подгородные на аренде
были и запашка небольшая.
- Оставил вам отец после себя какое-нибудь состояние?
- Да так, маленький капиталец - тысяч в пять!
И при этом молодой человек, проворно вынув из кармана билет приказа
общественного призрения{111}, предъявил его Крапчику.
Тот осмотрел тщательно билет.
- Значит, вы уже здесь положили ваши деньги в приказ?
- Здесь!.. Живешь на постоялом дворе, где ж тут деньги прятать, а
билет-то тоненький: сунешь его в карман и ходишь покойно.
Крапчику такая предусмотрительность со стороны молодого человека
понравилась.
- Вот видите-с, - начал он, - доселе у меня были управляющие из моих
крепостных людей, но у всех у них оказывалось очень много родных в имении и
разных кумов и сватов, которым они миротворили; а потому я решился взять с
воли управляющего, но не иначе как с залогом, который, в случае какой-нибудь
крупной плутни, я удержу в свою пользу.
- Да не угодно ли вам этот билет залогом у меня взять, а мне выдать
записочку, что он находится у вас в обеспечении?
Готовность молодого человека дать от себя залог опять-таки пришлась по
душе Крапчику.
- Вы, конечно, грамотный? - продолжал он расспрашивать молодого
человека.
- Грамотный! - отвечал тот.
- Потрудитесь мне написать ваше имя, отчество и звание, присядьте на
этот стул, и вот вам бумага и перо!
Молодой человек исполнил это приказание, и та посадка, которую он при
этом принял, та умелость, с которою он склонил голову набок и взял в руки
перо, а также и красивый, бойкий почерк опять-таки напомнили Крапчику более
семинариста, чем лавочника.
- А на счетах и арифметику вы знаете?
- Знаю-с!
- Первую и вторую часть?
- Только первую! - объяснил, слегка подумав, молодой человек.
- Но где ж вы всему этому научились?
- Сначала у священника нашего, а потом в училище!
- В духовном или светском? - допытывался Крапчик.
Молодой человек опять-таки позамялся несколько.
- В светском!.. Где ж в духовном! - ответил он.
- Паспорт вы, конечно, имеете?
- Имею-с!
И молодой человек подал паспорт на имя мещанина Василия Иванова
Тулузова. Крапчик очень внимательно прочел все приметы, написанные в
паспорте, и они ему показались схожими с молодым человеком.
- И шрам на левой руке даже обозначен! - заметил он.
- Шрам есть у меня! - подхватил молодой человек и, загнув рукав у
сюртука, показал весьма небольшой и еще красноватый рубец.
- Давно он у вас? - расспрашивал Крапчик, как бы подталкиваемый
каким-то тайным подозрением.
- Недавно-с!.. Перед отъездом почти оцарапнул себе это гвоздем! -
объяснил молодой человек.
- Какое же вы жалованье желаете получать? - поставил, наконец,
последний вопрос от себя Крапчик.
- Жалованье, ваше превосходительство, у нас, например, по торговой
части, кладется, глядя по заслуге, и что вы мне назначите, - тем я и доволен
буду.
"Значит, надеется на себя!" - подумал не без удовольствия Крапчик, но
вслух, однако, проговорил довольно суровым голосом:
- На всех этих условиях я могу вас взять к себе!.. Имение мое, которое
вам поручится, по хлебопашеству незначительное; но оно значительно по
оброчным сборам!.. Скотина, мой теперешний управляющий, накопил пропасть
недоимки, которую вы прежде всего должны собрать. Способ для того такой: вы
объезжайте всех соседних подрядчиков, которые вот именно великим постом
подряжают рабочих и выдают им задатки, и объявите им, чтобы крестьянам моим,
на которых у меня числится недоимка, они денег на руки не выдавали, а
вручали бы их вам; если же подрядчики не сделают того, вы не выдавайте
недоимщикам паспортов.
В прежнее время обыкновенно Крапчик порол жестоко крестьян, которые не
доплачивали ему оброка; но ныне, имея в виду все-таки висевшую над губернией
ревизию, решился действовать более законным путем.
- Это легко сделать!.. Недоимку соберу... - произнес самонадеянно
молодой человек.
- Итак, вы завтра же можете и ехать! - заключил Крапчик.
- Если прикажете, завтра же поеду, - сказал покорным тоном молодой
человек и, получив на билет приказа общественного призрения от Крапчика
расписку, ушел, а на другой день и совсем уехал в имение.
На третьей неделе поста, именно вскоре после того, как Крапчик
поссорился с дочерью, новый его управляющий прислал ему совершенно грамотное
и весьма почтительное донесение, пересыпанное фразами: ваше
превосходительство, по приказанию вашего превосходительства, как благоугодно
будет вашему превосходительству. В донесении этом управляющий прежде всего
объяснил, что недоимка с крестьян им почти вся собрана, а затем следовало
довольно неприятное известие, что на днях, по чьему-то безымянному доносу, к
ним в имение приезжала земская полиция, в сопровождении сенаторского
чиновника, делать дознания о злоупотреблениях будто бы господином Крапчиком
помещичьей власти, но что он, управляющий, водя крестьян к допросам, строго
воспрещал им что-либо показывать на господина, угрожая, в противном случае,
ссылкою на поселение, и что вследствие этого никто из крестьян ничего не
показал в подтверждение доноса.
За все это Крапчик, конечно, прежде всего поблагодарил бога и похвалил
мысленно распорядительность своего управляющего; но новая выходка сенатора
против него, - и выходка столь враждебная, - взбесила его донельзя, так что
Крапчик, не медля ни минуты, облекся в мундир, звезду, ленту, во все свои
кресты и медали, и поехал к его сиятельству объясниться. Войдя с апломбом в
залу сенатора, он громогласно объявил дежурному чиновнику, что он губернский
предводитель Крапчик и имеет надобность видеть графа. Вежливый чиновник на
первых порах пошел было проворно в кабинет сенатора; но, возвратясь оттуда
гораздо уже медленнее, сказал Крапчику, что граф болен и не может принять
его.
- Но я приехал по экстренному делу и готов видеть графа даже в постели!
- настаивал Крапчик.
Чиновник опять ушел в кабинет, где произошла несколько даже комическая
сцена: граф, видимо, бывший совершенно здоров, но в то же время чрезвычайно
расстроенный и недовольный, когда дежурный чиновник доложил ему о новом
требовании Крапчика принять его, обратился почти с запальчивостью к
стоявшему перед ним навытяжке правителю дел:
- Вот плоды, которые мы пожинаем по поводу последнего распоряжения, -
вот они!
- Ваше сиятельство, мы должны были сделать это распоряжение! - сказал
тот, не поднимая своих опущенных глаз.
- А если должны, так вы и ступайте объясняться с господином Крапчиком,
а я не намерен себя мучить, никак!..
- Я готов объясниться! - отвечал правитель дел.
- Прошу вас! - проговорил сенатор и нервно понюхал табаку из осыпанной
брильянтами табакерки.
Дело в имении Крапчика было чисто измышлено Звездкиным, который, явно
уже действуя заодно с m-me Клавской, старался вредить, чем только возможно,
всем врагам губернатора, в числе коих Крапчик, конечно, был одним из самых
главных. Выйдя, по приказанию сенатора, в залу к губернскому предводителю,
он не поклонился даже ему, равно как и Крапчик не сделал для того ни
малейшего движения. Оба они, кроме уж вражды, представляли собой какие-то
две почти климатические противуположности: Звездкин был петербургский
чиновничий парвеню, семинарист по происхождению, злой и обидчивый по
наклонности своей к чахотке, а Крапчик - полувосточный человек и тоже своего
рода выскочка, здоровый, как железная кочерга, несмотря на свои шестьдесят
восемь лет, и уязвленный теперь в самую суть свою.
- Граф никак не может принять вас, - начал не совсем твердым голосом
Звездкин, - а он мне поручил объясниться с вами.
Крапчик сердито понурил головой.
- Если графу так угодно понимать и принимать дворян, то я повинуюсь
тому, - проговорил он, - но во всяком случае прошу вас передать графу, что я
приезжал к нему не с каким-нибудь пустым, светским визитом, а по весьма
серьезному делу: сегодня мною получено от моего управляющего письмо, которым
он мне доносит, что в одном из имений моих какой-то чиновник господина
ревизующего сенатора делал дознание о моих злоупотреблениях, как помещика, -
дознание, по которому ничего не открылось.
- Ничего не открылось! - подтвердил и правитель дел.
- Так для чего ж его и производили?.. - воскликнул с злобным хохотом
губернский предводитель.
- По доносу! - отвечал ему спокойно Звездкин.
- Позвольте-с! - воскликнул снова Крапчик. - Во-первых, по безымянным
доносам закон повелевает ничего не делать, ни к чему не приступать.
- Да, но только этот закон не распространяется на ревизующих губернии
сенаторов! - возразил Звездкин. - По высочайше утвержденной инструкции,
данной графу в руководство, он может делать дознания не только что по
доносам, но даже по слухам, дошедшим до него.
- Любопытно бы было видеть эту инструкцию, - сказал насмешливо Крапчик,
- но, кроме того, слух слуху рознь. Это уж я говорю не как помещик, а как
губернский предводитель дворянства: назначать неосмотрительно дознания по
этого рода делам значит прямо вызывать крестьян на бунт против помещиков, а
это я не думаю, чтобы было приятно государю.
На это уж правитель дел улыбнулся.
- Графу очень хорошо известно, что приятно государю и что нет, -
объяснил он, видимо, стараясь все своротить на графа, который, с своей
стороны, приложив ухо к двери, подслушивал, что говорит его правитель дел и
что Крапчик.
- Не знаю-с, что известно графу, но я на днях уезжаю в Петербург и буду
там говорить откровенно о положении нашей губернии и дворянства, - сказал
сей последний в заключение и затем, гордо подняв голову, вышел из залы.
Сенатор, прежде чем Звездкин возвратился в кабинет, поспешил занять
свое кресло, и когда тот, войдя, доложил с несколько подобострастною
улыбкой, что Крапчик успокоился и уехал, граф вдруг взглянул на него
неприязненно и проговорил:
- Ничего, я вижу, вы не понимаете, или притворяетесь, что не понимаете!
Звездкин был опешен и поспешил принять совершенно форму палки.
- Вы можете ехать к вашим занятиям в губернское правление, - объявил
ему сенатор.
Звездкин счел возможным только удалиться.
Граф остался в размышлении: тысячи соображений у него прошли в голове,
и яснее всего ему определилось, что взятая им на себя ревизия губернии
отзовется не легко для него в Петербурге и что главный исполнитель всех его
предначертаний, Звездкин, - плут великий, которого надобно опасаться. Чтобы
рассеять себя хоть сколько-нибудь от таких неприятных мыслей, граф уехал к
m-me Клавской на весь остальной день и даже на значительную часть ночи.
Крапчик же, возвратясь прямо домой от сенатора и увидав в своей
передней стоявшего Антипа Ильича, пришел в великую радость.
- Егор Егорыч здесь? - спросил он.
- Никак нет-с, - отвечал Антип Ильич, - я приезжал сюда говеть, а они в
Кузьмищеве, и я зашел к вам, не будет ли какого приказания к барину.
- Даже большое! - воскликнул Крапчик. - А ты подожди, я сейчас напишу
ему письмо.
Антип Ильич поклонился в изъявление того, что он будет дожидаться
письма.
Крапчик изготовил Егору Егорычу весьма длинное послание, в котором, не
упоминая о своих личных неприятностях, описал другие действия сенатора и
описал их в ужасающем виде, заклиная и умоляя Егора Егорыча немедленно
приехать в губернский город с тем, чтобы писать и действовать сообща!
Какого рода впечатление письмо это произвело на Егора Егорыча и на
доктора, мы уже знаем.
Был ясный мартовский день с легоньким морозцем. В зале хаотического
дома Рыжовых, освещенной ярким солнцем, раздавались звуки фортепьяно, на
котором часа уже три неустанно играла Муза. Исполняемая ею ария была не
совсем отчетлива и понятна, вероятно, потому, что Муза фантазировала и
играла свое. Непривычка к творчеству чувствовалась сильно в этих упражнениях
юной музыкантши, но, тем не менее, за нею нельзя было не признать
талантливой изобретательности, некоторой силы чувства и приятности в самой
манере игры: с восторженным выражением в своем продолговатом личике и с
разгоревшимися глазками, Муза, видимо, была поглощена своим творчеством.
Таким образом она давно уж творила и только никогда ничего из своих фантазий
не могла записать на ноты. Вдруг на двор к Рыжовым влетела вся в мыле тройка
Егора Егорыча, а вместе с нею и он сам, торча незаметной фигуркой из своих
широких пошевней, закрытых полостью. У крыльца Егор Егорыч что-то такое
пробормотал кучеру и почти с не меньшей быстротой, как несся и на тройке,
влетел в переднюю, а затем и в залу, так что Муза едва успела
приостановиться играть.
- Играйте, играйте!.. - крикнул он ей.
Муза повиновалась ему и стала было играть, но Марфин недолго слушал ее
и, усевшись на ближайший к фортепьяно стул, спросил:
- Где ваша мать и Людмила?
- Они уехали в Москву, - отвечала Муза, все еще остававшаяся под
влиянием своего творчества.
Егор Егорыч, кажется, желал порасспросить еще, но, потерев себе лоб,
передумал и сказал:
- А где Сусанна Николаевна?
Странное дело: Сусанну Егор Егорыч никогда не называл одним именем, как
называл он Людмилу и Музу, а всегда с прибавлением отчества, точно желая тем
выразить какое-то инстинктивное уважение к ней.
- Сусанна с тетей у обедни, - проговорила Муза, опять-таки более
занятая своей музыкальной фантазией, чем вопросами Егора Егорыча.
Он заметил, наконец, это и снова предложил своей скороговоркой:
- Играйте, играйте!.. Мне очень приятно вас слушать.
Муза принялась было продолжать свою фантазию, но у нее стало выходить
что-то очень нескладное: при посторонних лицах она решительно не могла
спокойно творить. Впрочем, к общему удовольствию обоих собеседников, в это
время вместе с теткой-монахиней возвратилась Сусанна. Войдя в залу и увидав
Егора Егорыча, она удивилась и, по обыкновению, покраснела. Монахиня же,
увидав мужчину, попятилась, как бы от черта какого, назад в переднюю, а
потом и совсем ушла в свою комнату. Тетя эта была родная сестра адмиральши и
своей стыдливостью и дикостью превосходила во сто раз Сусанну. Не выходя
никуда, кроме церкви, она большую часть времени проводила в уединении и в
совершенном бездействии, все что-то шепча сама с собой и только иногда
принималась разбирать свой сундук с почти уже истлевшими светскими платьями
и вдруг одевалась в самое нарядное из них, садилась перед небольшим
зеркальцем, начинала улыбаться, разводила руками и тоже шептала. Вообще она
давно походила на сумасшедшую, именно с того времени, как в двенадцатом году
под Красным{118} убит был ее жених, после чего она начала тосковать, по
временам даже заговариваться, и кончила тем, что поступила в монастырь,
завещав в него свое состояние.
Егор Егорыч, как только появилась Сусанна, вскочив со стула и
проговорив: "Ах, я очень рад вас видеть!" - подхватил ее, хоть и ловко, но
почти насильно, под руку и увел с собой в гостиную.
Бедная Сусанна еще более покраснела, но последовала за ним и уселась на
то место, которое занимала Юлия Матвеевна при последнем объяснении с Егором
Егорычем; он тоже занял свое прежнее место.
- Вы давно сюда в город приехали? - начала Сусанна, чтобы что-нибудь
сказать.
- Недавно!.. Сейчас только!.. Зачем и для чего ваша мать и Людмила
уехали в Москву?.. - бормотал Егор Егорыч.
При этом у Сусанны вдруг глаза наполнились слезами.
- Сестра сделалась очень больна! - отвечала она.
- Чем? - спросил Егор Егорыч, потупляя лицо.
- Не знаю! - проговорила тихим, но совершенно искренним голосом
Сусанна.
Тогда Егор Егорыч снова поднял голову и посмотрел на нее пристально.
Слезы у Сусанны уже текли по щекам.
- Но и вы больны!.. Вы страшно похудели и плачете! - воскликнул Егор
Егорыч.
Ермолаева, сей последний был выпущен из острога и самое дело о скопцах
уголовною палатою решено, по каковому решению Ермолаев был совершенно
оправдан; Крапчик очень хорошо понимал, что все это совершилось под
давлением сенатора и делалось тем прямо в пику ему; потом у Крапчика с
дочерью с каждым днем все более и более возрастали неприятности: Катрин с
тех пор, как уехал из губернского города Ченцов, и уехал даже неизвестно
куда, сделалась совершеннейшей тигрицей; главным образом она, конечно,
подозревала, что Ченцов последовал за Рыжовыми, но иногда ей подумывалось и
то, что не от долга ли карточного Крапчику он уехал, а потому можно судить,
какие чувства к родителю рождались при этой мысли в весьма некроткой душе
Катрин. Она прежде всего перестала приходить поутру здороваться с отцом,
причем он обыкновенно ее крестил, а Катрин целовала у него руку; вечером она
тоже не стала соблюдать этой церемонии, так что Крапчик, наконец, заметил
ей, почему она этого не делает. Катрин усмехнулась, пожала плечами и
объявила, что она теперь не маленькая девочка, и что ей наскучило
разыгрывать подобные комедии. Сколько ни досадно было Крапчику выслушать
такой ответ дочери, но он скрыл это и вообще за последнее время стал заметно
пасовать перед Катрин, и не столько по любви и снисходительности к своему
отпрыску, сколько потому, что отпрыск этот начал обнаруживать характер вряд
ли не посердитей и не поупрямей папенькина, и при этом еще Крапчик не мог не
принимать в расчет, что значительная часть состояния, на которое он, живя
дурно с женою, не успел у нее выцарапать духовной, принадлежала Катрин, а не
ему. Таким образом, все это сделает совершенно понятною ту мрачную и тяжелую
сцену, которая произошла между отцом и дочерью за обедом - единственным
временем, когда они видались между собою.
- Вы не слыхали, куда Ченцов уехал? - начала Катрин, измученная до
последней степени неизвестностью о дорогом ей все-таки человеке.
- А черт его знает! - отвечал Крапчик сердитым тоном.
- Я думала, что не один черт, а и вы это знаете, - проговорила Катрин,
явно желая сказать отцу дерзость.
- Почему ж ты это думала? - спросил Крапчик, как бы не поняв ее
намерения.
- Потому что он должен вам, а то, если он не приедет сюда больше, с
кого же вы взыщете его проигрыш?
Крапчик улыбнулся.
- Дядя за него заплатит! - пояснил он.
- Как это благородно! - произнесла, пожимая плечами, Катрин.
- К чему такое восклицание твое?.. Ченцов сам мне поставил поручителем
за себя дядю! - сказал Крапчик, все еще старавшийся сдерживать себя.
- Он это сказал, вероятно, думая, что вы и с него не захотите получить
этих денег.
Говоря это, Катрин очень хорошо знала, что укорить отца в жадности к
деньгам - значило нанести ему весьма чувствительный удар, так как Крапчик, в
самом деле дрожавший над каждою копейкой, по наружности всегда старался
представить из себя человека щедрого и чуть-чуть только что не мота.
- Нет, Ченцов этого не думал! - возразил он, притворно рассмеявшись. -
Как игрок, и игрок серьезный, Ченцов понимает, что карточный долг священнее
всякого!.. Я с ним играл не на щепки, а на чистые деньги, которые у него
лежали перед глазами.
- Хорошо, что у вас много денег; а у него их нет, но играть он любит!..
- воскликнула Катрин. - Кроме того, он пьян был совершенно, - нельзя же
пьяного человека обыгрывать!
Терпение Крапчика истощилось, и он не совладел долее с собой.
- Если ты будешь сметь так говорить со мной, я прокляну тебя! - зашипел
он, крепко прижав свой могучий кулак к столу. - Я не горничная твоя, а отец
тебе, и ты имеешь дерзость сказать мне в глаза, что я шулер, обыгрывающий
наверняка своих партнеров!
- Я не знаю, что такое шулер и не шулер, - проговорила, гордо сложив
руки на груди, Катрин, - но я слышала сама, что вы приказывали принести
вина, когда Ченцов и без того уже был пьян.
- Это не я-с приказывал, а он сам себе, пьяница, требовал! - закричал
уже Крапчик на всю столовую. - И ты с ним пила, и чокалась, и сидела потом
вдвоем до трех часов ночи, неизвестно что делая и о чем беседуя.
- О, я по очень простой причине так долго беседовала с Ченцовым!.. Я
уговаривала его не платить вам своего долга, который я вам заплачу за него,
и вы можете этот долг завтра же вычесть из денег, которые получаются с
имения покойной матери моей и у которой я все-таки наследница!
Крапчик еще в первый раз выслушал от дочери эти страшные для него
слова, но, как человек практический, он заранее предчувствовал, что они
когда-нибудь будут ему сказаны, а потому, не слишком смутившись, проговорил
твердо и отчетливо:
- Из этих денег я не решусь себе взять ни копейки в уплату долга
Ченцова, потому что, как можно ожидать по теперешним вашим поступкам, мне,
вероятно, об них придется давать отчет по суду, и мне там совестно будет
объявить, что такую-то сумму дочь моя мне заплатила за своего обожателя.
- То-то, к несчастию, Ченцов не обожатель мой, но если бы он был им и
предложил мне выйти за него замуж, - что, конечно, невозможно, потому что он
женат, - то я сочла бы это за величайшее счастие для себя; но за вашего
противного Марфина я никогда не пойду, хоть бы у него было не тысяча, а сто
тысяч душ!
Сказав это, Катрин встала порывисто из-за стола и, швырнув из-под себя
стул на пол, ушла к себе наверх.
Крапчик остался очень рассерженный, но далеко не потерявшийся
окончательно: конечно, ему досадно было такое решительное заявление Катрин,
что она никогда не пойдет за Марфина; но, с другой стороны, захочет ли еще и
сам Марфин жениться на ней, потому что весь город говорил, что он влюблен в
старшую дочь адмиральши, Людмилу? Кроме того, Крапчика весьма порадовало
признание дочери в том, что Ченцов не обожатель ее, следовательно, тут
нечего было опасаться какого-нибудь большого скандала с Катрин, тем более,
что Ченцов теперь, как слышал о том Петр Григорьич, удрал за Людмилой, с
которой этот развратник давно уже вожжался. Вознамерившись последнее
обстоятельство разузнать поподробнее, Крапчик решил мысленно, что обо все
этом пока нечего много беспокоиться; но между тем прошел день, два, три,
Катрин все сидела у себя наверху и не сходила вниз ни чай пить, ни обедать,
так что Крапчик спросил, наконец, ее горничную: "Что такое с барышней?" Та
отвечала, что барышня больна.
- Тогда пусть она пошлет за доктором!.. Я не смею этого сделать, не
зная, угодно ли это будет ей, или нет! - произнес Крапчик с насмешкой.
Горничная сходила к барышне и, возвратясь от нее, донесла, что Катерина
Петровна не желает посылать за доктором.
В первое мгновение у Крапчика промелькнула было беспокойная мысль: "Ну,
а что, если дочь умрет от несчастной любви к Ченцову?" В том, что она была
влюблена в этого негодяя, Крапчик нисколько уже не сомневался. Но к нему и
тут пришла на помощь его рассудительность: во-первых, рассчитывал он, Катрин
никак не умрет от любви, потому что наследовала от него крепкую и здоровую
натуру, способную не только вынести какую-нибудь глупую и неудавшуюся
страсть, но что-нибудь и посильнее; потом, если бы даже и постигнуло его,
как отца, такое несчастие, то, без сомнения, очень тяжело не иметь близких
наследников, но что ж прикажете в этом случае делать? В смерти дочери он,
конечно, нисколько не будет себя считать виновным, а между тем сам лично
избавится от множества огорчений, которые Катрин, особенно последнее время,
делала ему каждоминутно и - что обиднее всего - нарочно и с умыслом.
От такого рода размышлений Крапчика отвлекла новая неприятность,
гораздо горшая, чем все прежние. Здесь, впрочем, необходимо вернуться
несколько назад: еще за год перед тем Петр Григорьич задумал переменить
своего управляющего и сказал о том кое-кому из знакомых; желающих занять это
место стало являться много, но все они как-то не нравились Крапчику: то был
глуп, то явный пьяница, то очень оборван. Наконец перед самой масленицей ему
доложили, что пришел какой-то молодой человек тоже с предложением себя в
управляющие. Крапчик велел пустить его к себе в кабинет, и перед его очи
предстал действительно молодой человек. Крапчик внимательно оглядел его с
головы до ног. Молодой человек оказался очень опрятно одетым, даже более
того: все на нем было с иголочки, как бы сейчас только купленное; волосы у
молодого человека были рыжие, слегка кудреватые; глаза тоже почти рыжие, но
умные и плутоватые; по своему поклону он показался Крапчику похожим на
семинариста.
- Вы из духовного звания? - спросил он его.
- Нет-с, я из мещан! - отвечал молодой человек.
- Уроженец здешний?
- Никак нет-с, из дальних мест!
- Как же вы сюда попали?
Что-то вроде небольшого румянца пробежало при этом вопросе по лицу
молодого человека, и глаза его как бы более обыкновенного забегали.
- Родитель мой первоначально торговал, потом торговлю прикончил и
вскоре помер... Я таким образом стал один, без всякой семьи, и вздумал ехать
в Петербург, но, проезжая здешний город, вижу, что он многолюдный, - решил,
что дай пока здесь попробую счастия.
- Но как вы узнали, что мне нужен управляющий?
- Да я, извините, так сказать, не имев здесь никого знакомых, заходил в
некоторые господские дома и спрашивал, что нет ли местечка, и на вашем дворе
мне сказали, что вам нужен управляющий.
Крапчик нахмурился: ему неприятно было, что прислуга вмешивается в его
дела; но что касается до наружности и ответов молодого человека, то всем
этим он оставался доволен.
- Вы прежде управляли каким-нибудь имением? - сказал он.
- Никогда, но сельскую часть немного знаю.
- Где ж вы ее узнали?
- Родитель мой зеленью торговал... Огороды у него подгородные на аренде
были и запашка небольшая.
- Оставил вам отец после себя какое-нибудь состояние?
- Да так, маленький капиталец - тысяч в пять!
И при этом молодой человек, проворно вынув из кармана билет приказа
общественного призрения{111}, предъявил его Крапчику.
Тот осмотрел тщательно билет.
- Значит, вы уже здесь положили ваши деньги в приказ?
- Здесь!.. Живешь на постоялом дворе, где ж тут деньги прятать, а
билет-то тоненький: сунешь его в карман и ходишь покойно.
Крапчику такая предусмотрительность со стороны молодого человека
понравилась.
- Вот видите-с, - начал он, - доселе у меня были управляющие из моих
крепостных людей, но у всех у них оказывалось очень много родных в имении и
разных кумов и сватов, которым они миротворили; а потому я решился взять с
воли управляющего, но не иначе как с залогом, который, в случае какой-нибудь
крупной плутни, я удержу в свою пользу.
- Да не угодно ли вам этот билет залогом у меня взять, а мне выдать
записочку, что он находится у вас в обеспечении?
Готовность молодого человека дать от себя залог опять-таки пришлась по
душе Крапчику.
- Вы, конечно, грамотный? - продолжал он расспрашивать молодого
человека.
- Грамотный! - отвечал тот.
- Потрудитесь мне написать ваше имя, отчество и звание, присядьте на
этот стул, и вот вам бумага и перо!
Молодой человек исполнил это приказание, и та посадка, которую он при
этом принял, та умелость, с которою он склонил голову набок и взял в руки
перо, а также и красивый, бойкий почерк опять-таки напомнили Крапчику более
семинариста, чем лавочника.
- А на счетах и арифметику вы знаете?
- Знаю-с!
- Первую и вторую часть?
- Только первую! - объяснил, слегка подумав, молодой человек.
- Но где ж вы всему этому научились?
- Сначала у священника нашего, а потом в училище!
- В духовном или светском? - допытывался Крапчик.
Молодой человек опять-таки позамялся несколько.
- В светском!.. Где ж в духовном! - ответил он.
- Паспорт вы, конечно, имеете?
- Имею-с!
И молодой человек подал паспорт на имя мещанина Василия Иванова
Тулузова. Крапчик очень внимательно прочел все приметы, написанные в
паспорте, и они ему показались схожими с молодым человеком.
- И шрам на левой руке даже обозначен! - заметил он.
- Шрам есть у меня! - подхватил молодой человек и, загнув рукав у
сюртука, показал весьма небольшой и еще красноватый рубец.
- Давно он у вас? - расспрашивал Крапчик, как бы подталкиваемый
каким-то тайным подозрением.
- Недавно-с!.. Перед отъездом почти оцарапнул себе это гвоздем! -
объяснил молодой человек.
- Какое же вы жалованье желаете получать? - поставил, наконец,
последний вопрос от себя Крапчик.
- Жалованье, ваше превосходительство, у нас, например, по торговой
части, кладется, глядя по заслуге, и что вы мне назначите, - тем я и доволен
буду.
"Значит, надеется на себя!" - подумал не без удовольствия Крапчик, но
вслух, однако, проговорил довольно суровым голосом:
- На всех этих условиях я могу вас взять к себе!.. Имение мое, которое
вам поручится, по хлебопашеству незначительное; но оно значительно по
оброчным сборам!.. Скотина, мой теперешний управляющий, накопил пропасть
недоимки, которую вы прежде всего должны собрать. Способ для того такой: вы
объезжайте всех соседних подрядчиков, которые вот именно великим постом
подряжают рабочих и выдают им задатки, и объявите им, чтобы крестьянам моим,
на которых у меня числится недоимка, они денег на руки не выдавали, а
вручали бы их вам; если же подрядчики не сделают того, вы не выдавайте
недоимщикам паспортов.
В прежнее время обыкновенно Крапчик порол жестоко крестьян, которые не
доплачивали ему оброка; но ныне, имея в виду все-таки висевшую над губернией
ревизию, решился действовать более законным путем.
- Это легко сделать!.. Недоимку соберу... - произнес самонадеянно
молодой человек.
- Итак, вы завтра же можете и ехать! - заключил Крапчик.
- Если прикажете, завтра же поеду, - сказал покорным тоном молодой
человек и, получив на билет приказа общественного призрения от Крапчика
расписку, ушел, а на другой день и совсем уехал в имение.
На третьей неделе поста, именно вскоре после того, как Крапчик
поссорился с дочерью, новый его управляющий прислал ему совершенно грамотное
и весьма почтительное донесение, пересыпанное фразами: ваше
превосходительство, по приказанию вашего превосходительства, как благоугодно
будет вашему превосходительству. В донесении этом управляющий прежде всего
объяснил, что недоимка с крестьян им почти вся собрана, а затем следовало
довольно неприятное известие, что на днях, по чьему-то безымянному доносу, к
ним в имение приезжала земская полиция, в сопровождении сенаторского
чиновника, делать дознания о злоупотреблениях будто бы господином Крапчиком
помещичьей власти, но что он, управляющий, водя крестьян к допросам, строго
воспрещал им что-либо показывать на господина, угрожая, в противном случае,
ссылкою на поселение, и что вследствие этого никто из крестьян ничего не
показал в подтверждение доноса.
За все это Крапчик, конечно, прежде всего поблагодарил бога и похвалил
мысленно распорядительность своего управляющего; но новая выходка сенатора
против него, - и выходка столь враждебная, - взбесила его донельзя, так что
Крапчик, не медля ни минуты, облекся в мундир, звезду, ленту, во все свои
кресты и медали, и поехал к его сиятельству объясниться. Войдя с апломбом в
залу сенатора, он громогласно объявил дежурному чиновнику, что он губернский
предводитель Крапчик и имеет надобность видеть графа. Вежливый чиновник на
первых порах пошел было проворно в кабинет сенатора; но, возвратясь оттуда
гораздо уже медленнее, сказал Крапчику, что граф болен и не может принять
его.
- Но я приехал по экстренному делу и готов видеть графа даже в постели!
- настаивал Крапчик.
Чиновник опять ушел в кабинет, где произошла несколько даже комическая
сцена: граф, видимо, бывший совершенно здоров, но в то же время чрезвычайно
расстроенный и недовольный, когда дежурный чиновник доложил ему о новом
требовании Крапчика принять его, обратился почти с запальчивостью к
стоявшему перед ним навытяжке правителю дел:
- Вот плоды, которые мы пожинаем по поводу последнего распоряжения, -
вот они!
- Ваше сиятельство, мы должны были сделать это распоряжение! - сказал
тот, не поднимая своих опущенных глаз.
- А если должны, так вы и ступайте объясняться с господином Крапчиком,
а я не намерен себя мучить, никак!..
- Я готов объясниться! - отвечал правитель дел.
- Прошу вас! - проговорил сенатор и нервно понюхал табаку из осыпанной
брильянтами табакерки.
Дело в имении Крапчика было чисто измышлено Звездкиным, который, явно
уже действуя заодно с m-me Клавской, старался вредить, чем только возможно,
всем врагам губернатора, в числе коих Крапчик, конечно, был одним из самых
главных. Выйдя, по приказанию сенатора, в залу к губернскому предводителю,
он не поклонился даже ему, равно как и Крапчик не сделал для того ни
малейшего движения. Оба они, кроме уж вражды, представляли собой какие-то
две почти климатические противуположности: Звездкин был петербургский
чиновничий парвеню, семинарист по происхождению, злой и обидчивый по
наклонности своей к чахотке, а Крапчик - полувосточный человек и тоже своего
рода выскочка, здоровый, как железная кочерга, несмотря на свои шестьдесят
восемь лет, и уязвленный теперь в самую суть свою.
- Граф никак не может принять вас, - начал не совсем твердым голосом
Звездкин, - а он мне поручил объясниться с вами.
Крапчик сердито понурил головой.
- Если графу так угодно понимать и принимать дворян, то я повинуюсь
тому, - проговорил он, - но во всяком случае прошу вас передать графу, что я
приезжал к нему не с каким-нибудь пустым, светским визитом, а по весьма
серьезному делу: сегодня мною получено от моего управляющего письмо, которым
он мне доносит, что в одном из имений моих какой-то чиновник господина
ревизующего сенатора делал дознание о моих злоупотреблениях, как помещика, -
дознание, по которому ничего не открылось.
- Ничего не открылось! - подтвердил и правитель дел.
- Так для чего ж его и производили?.. - воскликнул с злобным хохотом
губернский предводитель.
- По доносу! - отвечал ему спокойно Звездкин.
- Позвольте-с! - воскликнул снова Крапчик. - Во-первых, по безымянным
доносам закон повелевает ничего не делать, ни к чему не приступать.
- Да, но только этот закон не распространяется на ревизующих губернии
сенаторов! - возразил Звездкин. - По высочайше утвержденной инструкции,
данной графу в руководство, он может делать дознания не только что по
доносам, но даже по слухам, дошедшим до него.
- Любопытно бы было видеть эту инструкцию, - сказал насмешливо Крапчик,
- но, кроме того, слух слуху рознь. Это уж я говорю не как помещик, а как
губернский предводитель дворянства: назначать неосмотрительно дознания по
этого рода делам значит прямо вызывать крестьян на бунт против помещиков, а
это я не думаю, чтобы было приятно государю.
На это уж правитель дел улыбнулся.
- Графу очень хорошо известно, что приятно государю и что нет, -
объяснил он, видимо, стараясь все своротить на графа, который, с своей
стороны, приложив ухо к двери, подслушивал, что говорит его правитель дел и
что Крапчик.
- Не знаю-с, что известно графу, но я на днях уезжаю в Петербург и буду
там говорить откровенно о положении нашей губернии и дворянства, - сказал
сей последний в заключение и затем, гордо подняв голову, вышел из залы.
Сенатор, прежде чем Звездкин возвратился в кабинет, поспешил занять
свое кресло, и когда тот, войдя, доложил с несколько подобострастною
улыбкой, что Крапчик успокоился и уехал, граф вдруг взглянул на него
неприязненно и проговорил:
- Ничего, я вижу, вы не понимаете, или притворяетесь, что не понимаете!
Звездкин был опешен и поспешил принять совершенно форму палки.
- Вы можете ехать к вашим занятиям в губернское правление, - объявил
ему сенатор.
Звездкин счел возможным только удалиться.
Граф остался в размышлении: тысячи соображений у него прошли в голове,
и яснее всего ему определилось, что взятая им на себя ревизия губернии
отзовется не легко для него в Петербурге и что главный исполнитель всех его
предначертаний, Звездкин, - плут великий, которого надобно опасаться. Чтобы
рассеять себя хоть сколько-нибудь от таких неприятных мыслей, граф уехал к
m-me Клавской на весь остальной день и даже на значительную часть ночи.
Крапчик же, возвратясь прямо домой от сенатора и увидав в своей
передней стоявшего Антипа Ильича, пришел в великую радость.
- Егор Егорыч здесь? - спросил он.
- Никак нет-с, - отвечал Антип Ильич, - я приезжал сюда говеть, а они в
Кузьмищеве, и я зашел к вам, не будет ли какого приказания к барину.
- Даже большое! - воскликнул Крапчик. - А ты подожди, я сейчас напишу
ему письмо.
Антип Ильич поклонился в изъявление того, что он будет дожидаться
письма.
Крапчик изготовил Егору Егорычу весьма длинное послание, в котором, не
упоминая о своих личных неприятностях, описал другие действия сенатора и
описал их в ужасающем виде, заклиная и умоляя Егора Егорыча немедленно
приехать в губернский город с тем, чтобы писать и действовать сообща!
Какого рода впечатление письмо это произвело на Егора Егорыча и на
доктора, мы уже знаем.
Был ясный мартовский день с легоньким морозцем. В зале хаотического
дома Рыжовых, освещенной ярким солнцем, раздавались звуки фортепьяно, на
котором часа уже три неустанно играла Муза. Исполняемая ею ария была не
совсем отчетлива и понятна, вероятно, потому, что Муза фантазировала и
играла свое. Непривычка к творчеству чувствовалась сильно в этих упражнениях
юной музыкантши, но, тем не менее, за нею нельзя было не признать
талантливой изобретательности, некоторой силы чувства и приятности в самой
манере игры: с восторженным выражением в своем продолговатом личике и с
разгоревшимися глазками, Муза, видимо, была поглощена своим творчеством.
Таким образом она давно уж творила и только никогда ничего из своих фантазий
не могла записать на ноты. Вдруг на двор к Рыжовым влетела вся в мыле тройка
Егора Егорыча, а вместе с нею и он сам, торча незаметной фигуркой из своих
широких пошевней, закрытых полостью. У крыльца Егор Егорыч что-то такое
пробормотал кучеру и почти с не меньшей быстротой, как несся и на тройке,
влетел в переднюю, а затем и в залу, так что Муза едва успела
приостановиться играть.
- Играйте, играйте!.. - крикнул он ей.
Муза повиновалась ему и стала было играть, но Марфин недолго слушал ее
и, усевшись на ближайший к фортепьяно стул, спросил:
- Где ваша мать и Людмила?
- Они уехали в Москву, - отвечала Муза, все еще остававшаяся под
влиянием своего творчества.
Егор Егорыч, кажется, желал порасспросить еще, но, потерев себе лоб,
передумал и сказал:
- А где Сусанна Николаевна?
Странное дело: Сусанну Егор Егорыч никогда не называл одним именем, как
называл он Людмилу и Музу, а всегда с прибавлением отчества, точно желая тем
выразить какое-то инстинктивное уважение к ней.
- Сусанна с тетей у обедни, - проговорила Муза, опять-таки более
занятая своей музыкальной фантазией, чем вопросами Егора Егорыча.
Он заметил, наконец, это и снова предложил своей скороговоркой:
- Играйте, играйте!.. Мне очень приятно вас слушать.
Муза принялась было продолжать свою фантазию, но у нее стало выходить
что-то очень нескладное: при посторонних лицах она решительно не могла
спокойно творить. Впрочем, к общему удовольствию обоих собеседников, в это
время вместе с теткой-монахиней возвратилась Сусанна. Войдя в залу и увидав
Егора Егорыча, она удивилась и, по обыкновению, покраснела. Монахиня же,
увидав мужчину, попятилась, как бы от черта какого, назад в переднюю, а
потом и совсем ушла в свою комнату. Тетя эта была родная сестра адмиральши и
своей стыдливостью и дикостью превосходила во сто раз Сусанну. Не выходя
никуда, кроме церкви, она большую часть времени проводила в уединении и в
совершенном бездействии, все что-то шепча сама с собой и только иногда
принималась разбирать свой сундук с почти уже истлевшими светскими платьями
и вдруг одевалась в самое нарядное из них, садилась перед небольшим
зеркальцем, начинала улыбаться, разводила руками и тоже шептала. Вообще она
давно походила на сумасшедшую, именно с того времени, как в двенадцатом году
под Красным{118} убит был ее жених, после чего она начала тосковать, по
временам даже заговариваться, и кончила тем, что поступила в монастырь,
завещав в него свое состояние.
Егор Егорыч, как только появилась Сусанна, вскочив со стула и
проговорив: "Ах, я очень рад вас видеть!" - подхватил ее, хоть и ловко, но
почти насильно, под руку и увел с собой в гостиную.
Бедная Сусанна еще более покраснела, но последовала за ним и уселась на
то место, которое занимала Юлия Матвеевна при последнем объяснении с Егором
Егорычем; он тоже занял свое прежнее место.
- Вы давно сюда в город приехали? - начала Сусанна, чтобы что-нибудь
сказать.
- Недавно!.. Сейчас только!.. Зачем и для чего ваша мать и Людмила
уехали в Москву?.. - бормотал Егор Егорыч.
При этом у Сусанны вдруг глаза наполнились слезами.
- Сестра сделалась очень больна! - отвечала она.
- Чем? - спросил Егор Егорыч, потупляя лицо.
- Не знаю! - проговорила тихим, но совершенно искренним голосом
Сусанна.
Тогда Егор Егорыч снова поднял голову и посмотрел на нее пристально.
Слезы у Сусанны уже текли по щекам.
- Но и вы больны!.. Вы страшно похудели и плачете! - воскликнул Егор
Егорыч.