Писемский Алексей Феофилактович. Масоны

вероучение непогрешимо: напротив того, я верую и, вместе с тем, ищу. Между
нами, русскими, и вами, немцами, та и разница, что вы все решили и
действуете; а мы, повторяю еще раз, веруем и ищем; только, к несчастию, мы
же сами себе и искать-то пока не позволяем. О, это великая ирония судеб!
Gnadige Frau не совсем уразумела смысл последних слов отца Василия и
отнесла это не к своей непонятливости, а к тому, что собеседник ее был
немного подшофэ.
- Если вы по-прежнему остаетесь искренним масоном, - стояла она на
своем, - так чего же вам искать? Масонство решило многое и, по-моему,
совершенно правильно.
- Что именно-с? - спросил отец Василий опять-таки ядовитым тоном и с
прибавлением с.
- Мы должны быть честны! - стала перечислять gnadige Frau.
- Это хорошо! - согласился отец Василий.
- Должны быть трудолюбивы, - продолжала та.
- А это еще лучше того!.. Потом-с? - выпытывал отец Василий gnadige
Frau.
Но она была не из тех дам, чтобы сробеть и спасовать в области
нравственных и религиозных вопросов.
- Потом, - отвечала она даже с маленьким азартом, - делать добро,
любить прежде всего близких нам, любить по мере возможности и других людей;
а идя этим путем, мы будем возвращать себе райский луч, который осветит нам
то, что будет после смерти.
- Ну-с, - полувоскликнул на это уже отец Василий, - такого освещения,
сколько мне известно, не дано было еще никому, и скажу даже более того: по
моим горестям и по начинающим меня от лет моих терзать телесным недугам, я
ни о чем более как о смерти не размышляю, но все-таки мое воображение ничего
не может мне представить определительного, и я успокоиваюсь лишь на том, во
что мне предписано верить.
- И верьте!.. Это очень хорошо с вашей стороны, - произнесла gnadige
Frau, как бы поучавшая отца Василия, а не он ее.
- Но сами вы чему верите? - сказал он ей с прежней ядовитостью.
- Я верю, - объяснила gnadige Frau со своей обычной точностью, - что
мы, живя честно, трудолюбиво и не делая другим зла, не должны бояться
смерти; это говорит мне моя религия и масонство.
- Знаю, что это говорится, но только человек-то этим весь не
исчерпывается; опять привожу в доказательство себя же: мысленно я не
страшусь смерти; но ее боится мой архей и заставляет меня даже вскрикивать
от страха, когда меня, особенно последнее время, как-нибудь посильнее
тряхнет в моей колымажке, в которой я езжу по приходу.
- Я архея не отвергаю и согласна, что он иногда в нас говорит сильнее,
чем наша душа и наше сердце, - заметила gnadige Frau.
- А только то и требовалось доказать! - подхватил опять-таки с
усмешечкой отец Василий и встал, чтобы отправиться домой.
К благословению его gnadige Frau, конечно, не подошла, да отец Василий
и не ожидал того. Расставшись, оба беседующие невольно подумали друг о
друге.
- Какого высокого ума человек и в какое страшное сомнение впадает! -
сказала сама себе gnadige Frau.
Отец же Василий, идя дорогой, размышлял: "Сия дама, по своему узкому
протестантизму, все решила, а Фауста-то и забыла, хоть и немка!"
И отец Василий при этом захохотал на всю улицу.
Gnadige Frau очень умно придумала написать о смерти Юлии Матвеевны
Антипу Ильичу, а не Егору Егорычу, без того уже бывшему от разного рода
неприятностей в сильно раздраженном состоянии. Антип Ильич, прочитав письмо
gnadige Frau, написанное четким почерком отца Василия, конечно, с одной
стороны, опечалился, узнав о смерти Юлии Матвеевны, но с другой - остался
доволен тем доверием, которым был почтен от госпожи Сверстовой. Прежде всего
он стал на довольно продолжительную молитву, а потом, улучив минуту, когда
Егор Егорыч был совершенно один, вошел к нему в кабинет.
- Позвольте вас спросить, - начал он своим добрым голосом, - когда вы
имеете намерение отправиться в Кузьмищево?
- Не знаю и сам! - отвечал Егор Егорыч, несколько удивленный словами
Антипа Ильича, так как сей последний никогда не делал ему подобного рода
вопросов. - Ты сам видишь, как тут уехать: Муза Николаевна измучена своим
несчастием; Сусанна Николаевна тоже вместе с нею мучится и, как я
подозреваю, даже больна...
- Да-с, - протянул ему Антип Ильич, - Сусанну Николаевну нам надобно
всем поберечь!
Егор Егорыч испугался этих слов Антипа Ильича. Ему показалось, что и он
вместе с Екатериной Филипповной пророчит что-то недоброе Сусанне Николаевне.
- Разве ты замечаешь, что она действительно больна?
- Нет, - ответил опять протяжно Антип Ильич, - но оне всегда очень
беспокоятся обо всем душой, а маменька их теперь в летах преклонных и тяжко
больна... Все в воле божией!
Егор Егорыч уразумел, что Антип Ильич клонит разговор в совершенно
другую сторону.
- Может быть, со старухой что-нибудь случилось? - спросил он
полушепотом.
- Да-с, - опять протянул Антип Ильич, - господь бог призвал их в лоно
свое.
- Тебе пишет об этом кто-нибудь?
- Госпожа Сверстова прислала мне письмо и приказала поосторожнее
сказать вам о том.
Егора Егорыча, впрочем, это известие, по-видимому, не особенно
встревожило.
- Мир праху ее!.. Конечно, жаль - пробормотал он.
- Ах, батюшка Егор Егорыч, - воскликнул на это Антип Ильич, - не
печалиться, а радоваться надо за нас, стариков, когда мы путь наших
испытаний оканчиваем.
- Конечно, но я боюсь, что это будет новым ударом для Музы и Сусанны.
- Им укрепиться в вере надо; укрепите их верою! - посоветовал Антип
Ильич.
- Тебе пишут, когда она умерла?
- Двадцатого числа, в восемь часов вечера.
Подумав, Егор Егорыч предположил сказать сначала Музе, так как он знал,
что все-таки она меньше привязана к матери, чем Сусанна; но прежде, однако,
пожелал узнать мнение об этом Антипа Ильича.
- Зачем? Что тут лукавить? Дело житейское! Скажите им как только бог
вам внушит! - объяснил ему тот.
- Тогда лучше скажи ты! Ты к богу ближе, чем я! - пробормотал Егор
Егорыч.
- Извольте-с, скажу.
- Поди сейчас и сделай это! - решил по своей торопливости Егор Егорыч.
Антип Ильич, ничего уже более не сказав, ушел своей медленной походкой
от барина.
Егор Егорыч с нервным вниманием начал прислушиваться к тому, что
происходило в соседних комнатах. Он ждал, что раздадутся плач и рыдания со
стороны сестер; этого, однако, не слышалось, а, напротив, скоро вошли к нему
в комнату обе сестры, со слезами на глазах, но, по-видимому, сохранившие всю
свою женскую твердость. Вслед за ними вошел также и Антип Ильич, лицо
которого сияло полным спокойствием.
- Мамаша умерла! - начала Сусанна Николаевна первая.
- Да, вот ему пишет gnadige Frau, - указал ей Егор Егорыч на Антипа
Ильича.
- А мамаша уж похоронена? - спросила того Сусанна Николаевна совсем
твердым голосом.
- Не изволят-с об этом писать, - отвечал Антип Ильич.
- Тогда прикажи, пожалуйста, привести мне почтовых лошадей!.. Я сейчас
же поеду похоронить мамашу... - проговорила Сусанна Николаевна.
- Нет, нет и нет! - отказал ей наотрез Егор Егорыч.
- Почему же нет? - сказала Сусанна Николаевна с удивлением.
- Оттого, что ты сама больна и расстроена!..
Сусанна Николаевна при этом как будто бы стыдливо покраснела.
- Я нисколько не больна и не расстроена, - произнесла она, - и
непременно хочу ехать!
Муза Николаевна между тем, сидевшая все это время в углу и потихоньку
плакавшая, вдруг при этом зарыдала.
Егор Егорыч сейчас же воспользовался этим.
- У тебя вот еще кто на руках: несчастное живое существо, а там одно
тело... прах! - проговорил он.
- Ах, нет, - вскричала Муза, - пусть сестра едет!.. Я плачу о том, что
сама не могу ехать с ней.
Егор Егорыч начал как бы колебаться, но его выручил и поддержал Антип
Ильич.
- Мы панихиды и заупокойные обедни можем совершать и здесь по Юлии
Матвеевне, она же все это будет знать и ведать. Прикажете идти позвать
священников для служения панихиды?
- Да, позови! - разрешил ему Егор Егорыч.
Антип Ильич тогда обратился к Сусанне Николаевне.
- Мы, сударыня, теперь прилетим к Юлии Матвеевне на конях более
быстрых, чем те, которые вы приказывали приготовить, - проговорил он ей и
ушел за священниками.
Те вскоре пришли, и началось служение панихиды. Какие разнообразные
чувствования волновали всех молящихся! Егор Егорыч исключительно думал о
Сусанне Николаевне и беспрестанно взглядывал на нее; она хоть и не смотрела
на него, но чувствовала это и была мучима тайным стыдом: при всей тяжести
настоящего ее горя, она не переставала думать об Углакове. Музою же овладела
главным образом мысль, что в отношении матери своей она всегда была дурной
дочерью, так что иногда по целым месяцам, особенно после выхода замуж, не
вспоминала даже о ней.
Сусанна Николаевна, впрочем, не оставила своей мысли ехать похоронить
мать и на другой же день опять-таки приступила к Егору Егорычу с просьбой
отпустить ее в Кузьмищево. Напрасно он почти с запальчивостью ей возражал:
- Это бессмыслица!.. Юлия Матвеевна, конечно, теперь похоронена...
Письмо шло к нам целую неделю.
- Не похоронена, - упорно возражала Сусанна Николаевна, - gnadige Frau
понимает меня и знает, как бы я желала быть на похоронах матери.
Спор такого рода, конечно, кончился бы тем, что Егор Егорыч, по своей
любви к Сусанне Николаевне, уступил ей и сам даже поехал бы с ней; но вдруг,
совершенно неожиданно для всех, явился прискакавший в Москву на курьерских
Сверстов. Во всей его фигуре виднелось утомление, а в глазах досада; между
тем он старался казаться спокойным и даже беспечным.
- Что такое? Опять еще что-нибудь случилось? - воскликнул Егор Егорыч,
начинавший окончательно терять свойственное ему величие духа.
- А мать похоронена? - подхватила и Сусанна Николаевна.
- Третьего дня! - отвечал ей Сверстов.
- Зачем же вы не подождали меня? - спросила его с укором Сусанна
Николаевна.
- Разлагаться очень начала... Вы, барыни, этого не понимаете...
Промедли еще день, так из гроба лужи бы потекли... Как это можно?! - отвечал
ей со строгостью Сверстов.
- Я ей то же говорил! - воскликнул Егор Егорыч.
Затем со стороны дам последовали вопросы: как старушка умерла, не
говорила ли она чего, не завещала ли чего-нибудь?
- Умерла отлично, как следует умереть старому организму... тихо,
покойно, без страданий, - выдумывал для успокоения своих друзей Сверстов.
Но тут вошел Антип Ильич и снова объявил, что начинается панихида.
Что Сверстов так неожиданно приехал, этому никто особенно не удивился:
все очень хорошо знали, что он с быстротой борзой собаки имел обыкновение
кидаться ко всем, кого постигло какое-либо несчастье, тем более спешил на
несчастье друзей своих; но на этот раз Сверстов имел еще и другое в виду, о
чем и сказал Егору Егорычу, как только остался с ним вдвоем.
- Я не говорил при Сусанне Николаевне, но я не был при смерти старушки,
а находился в это время за триста верст от Кузьмищева, у Аггея Никитича.
- У Зверева? - переспросил с оттенком беспокойства Егор Егорыч. - По
какому поводу?
- По такому, - отвечал Сверстов, - что он вызвал меня по делу Тулузова,
по которому черт знает что творится здесь в Москве!
- Что такое? - снова спросил Егор Егорыч с возрастающим беспокойством.
- А вот что-с, - принялся объяснять Сверстов. - На посланные Аггеем
Никитичем господину Тулузову вопросные пункты тот учинил полное
запирательство и в доказательство того, что он Тулузов, представил троих
свидетелей, которые под присягой показали, что они всегда лично его знали
под именем Тулузова, а также знали и его родителей... Хорошо?
- Хорошо! - похвалил Егор Егорыч, рассмеявшись саркастически.
- Недурно, - поддакнул Сверстов, - а потом-с к Аггею Никитичу вскоре
после этой бумаги явился раз вечером на дом не то лавочник, не то чиновник,
который, объяснив ему дело Тулузова до мельчайших подробностей, просил его
покончить это дело, как возникшее по совершенно ложному доносу, и в конце
концов предложил ему взятку в десять тысяч рублей.
- Но кто же такой был этот человек... сам Тулузов? - воскликнул Егор
Егорыч.
- Нет, не он. Аггей Никитич того знает; но это был черт его знает кто
такой!
- А отчего же Аггей Никитич не задержал его? - возразил Егор Егорыч с
раздражением. - Он должен был бы это сделать, когда тот предложил ему
взятку, чтобы за то его наказать.
- Аггей Никитич наказал его, только по-своему: как человек военный, он
рявкнул на него... Тот ему сгрубил что-то такое... Он повернул его да в шею,
так что тот еле уплел ноги от него!
- Глупо это, глупо! - заметил Егор Егорыч.
- Вдруг не найдешься, согласитесь!.. - возразил Сверстов. - И как потом
докажешь, что он предлагал взятку?.. Разговор у них происходил с глазу на
глаз, тем больше, что, когда я получил обо всем этом письмо от Аггея
Никитича и поехал к нему, то из Москвы прислана была новая бумага в суд с
требованием передать все дело Тулузова в тамошнюю Управу благочиния для
дальнейшего производства по оному, так как господин Тулузов проживает в
Москве постоянно, где поэтому должны производиться все дела, касающиеся
его... Понимаете, какая подведена махинация?
- Понимаю! - ответил угрюмо Егор Егорыч.
- Но что ж нам остается после этого делать? - спросил Сверстов.
Егор Егорыч стал соображать.
- Я, к сожалению, с нынешним генерал-губернатором никогда не сближался,
по той причине, что он искони француз и энциклопедист; я же - масон, а
потому мне ехать теперь к нему и говорить об деле, совершенно меня не
касающемся, странно. Но я вместе с вами поеду к моему другу Углакову,
который очень хорош с князем.
- Optime! - воскликнул Сверстов, и на другой день оба друга поехали к
Углакову; но, к великой досаде их, застали того почти в отчаянном состоянии.
Его Пьер, снова было поступивший на службу, вдруг заболел той же
нервной горячкой, которой он болел в Москве. M-me Углакова уехала уже к
сыну, чтобы быть при нем сиделкой; но, тем не менее, когда Егор Егорыч и
Сверстов рассказали Углакову дело Тулузова, он объявил им, что сейчас же
поедет к генерал-губернатору, причем уверял, что князь все сделает, чего
требует справедливость. Покончив на этом, Егор Егорыч и Сверстов расстались
с Углаковым и поехали: первый домой, а другой пересел на извозчика и
отправился к Мартыну Степанычу Пилецкому, с которым Сверстов от души желал
поскорее повидаться.
Сусанна Николаевна между тем, заметно поджидавшая с нетерпением мужа,
сейчас же, как он приехал, спросила его:
- Ну, что у Углаковых?.. Как там идет?
- Там идет скверно, - бухнул прямо Егор Егорыч, - наш общий любимец
Пьер заболел и лежит опять в горячке; мать ускакала к нему, отец сидит, как
пришибленный баран, и сколь я ни люблю Пьера, но сильно подозреваю, что он
пьянствовать там начал!
Сусанна Николаевна при этом побледнела только, и что она чувствовала,
предоставляю судить всем молодым дамам, которые в сердцах своих таили
чувствования, подобные ее чувствованиям!

X

В кофейной Печкина вечером собралось обычное общество: Максинька, гордо
восседавший несколько вдали от прочих на диване, идущем по трем стенам;
отставной доктор Сливцов, выгнанный из службы за то, что обыграл на бильярде
два кавалерийских полка, и продолжавший затем свою профессию в Москве: в
настоящем случае он играл с надсмотрщиком гражданской палаты, чиновником еще
не старым, который, получив сию духовную должность, не преминул каждодневно
ходить в кофейную, чтобы придать себе, как он полагал, более светское
воспитание; затем на том же диване сидел франтоватый господин, весьма
мизерной наружности, но из аристократов, так как носил звание камер-юнкера,
и по поводу этого камер-юнкерства рассказывалось, что когда он был облечен в
это придворное звание и явился на выход при приезде императора Николая
Павловича в Москву, то государь, взглянув на него, сказал с оттенком
неудовольствия генерал-губернатору: "Как тебе не совестно завертывать таких
червяков, как в какие-нибудь коконы, в камер-юнкерский мундир!" Вместе с
этим господином приехал в кофейную также и знакомый нам молодой гегелианец,
который наконец стал уж укрываться и спасаться от m-lle Блохи по трактирам.
То, что он будто бы женится на ней, была чисто выдумка Углакова. Наконец,
как бы для придачи большей пестроты этому разнокалиберному обществу, посреди
его находился тот самый толстенький частный пристав, который опрашивал
свидетелей по делу Тулузова и который, по своей вожеватости, состоял на
дружеской ноге с большею частью актеров, во всякое свободное от службы время
являлся в кофейную.
Разговор между собеседниками начался с того, что Максинька, не без
величия, отнесся к частному приставу с вопросом:
- А что, нашего Петю... того... прихлопнут?
- За что его прихлопнут? - отвечал частный пристав, как бы не понявший
вопроса Максиньки.
- Ну, там, вы сами знаете за что! - сказал Максинька и скорбно
захохотал.
- Нет, ничего не будет, - успокоил его частный пристав.
- Вам известна вся эта история, про которую бог знает, что
рассказывается? - спросил важным, но вместе с тем и гнусливым несколько
голосом невзрачный господин.
- Известна-с, потому что я и производил это дело, - объяснил пристав.
- По-моему, вы неблагородно поступили, что позволили себе накрывать, и
кого же?.. Дам! - укорил его Максинька, всегда верный своему возвышенному
взгляду на женщин вообще и на благородных дам в особенности.
- А когда начальство вам приказывает играть какую-нибудь роль, вы
ослушиваетесь? - спросил его с комическою серьезностью пристав.
- Нет, - сказал протяжно Максинька.
- Ну, так и мы, полиция, не можем не слушаться закона! - объяснил ему
частный пристав.
- Скажите, донос, что ли, или жалоба от кого-нибудь была об этом? -
продолжал расспрашивать мизерный господин.
- Жалоба была, - начал частный пристав и вслед за тем, осмотрев всю
комнату и видя, что особенно посторонних в ней никого не было, продолжал
вполголоса, - господин Тулузов жаловался, предполагая в этих сборищах найти
жену свою, и действительно нашел ее там.
- Но кто же с ней еще другие дамы были? - поинтересовался мизерный
господин.
- Ну, это наша полицейская тайна, - возразил частный пристав, - я могу
сказать одно, что все это дамы из высшего круга.
- Хороша тайна! - перебил с гневной усмешкой Максинька. - И зачем же вы
про Тулузову рассказываете?
- Госпожу Тулузову я наименовал потому, что о ней и без меня всем
известно.
- Я и других тоже знаю, - произнес, лукаво подмигнув, камер-юнкер. - В
первую голову, тут была Н.
- Так! - подтвердил частный пристав.
- Потом Р. и Ч.
- Все так! - не отвергал частный пристав.
- А что же в этих сборищах было противозаконного? - пожелал узнать
гегелианец.
Частный пристав пожал плечами и проговорил:
- Незаконного, если хотите, ничего не было, но неприлично же дамам так
вести себя.
- Полиция-то пуще всего понимает приличия! - произнес опять с гневом и
иронией Максинька.
- Но в чем, собственно, неприличия эти состояли? - допытывался
гегелианец. - Мне рассказывали, что там накрыта была совершенно скандалезная
сцена.
- Почти, - произнес с усмешкой частный пристав, - и чтобы оправдать
полицию, я должен начать издалека, - года два тому назад в Лефортовской
части устроился и существовал так называемый Евин клуб, куда, понимаете, не
мужчины приглашали дам, а дамы мужчин, которые им нравились; клуб этот,
однако, по предписанию из Петербурга, был закрыт; но на днях господин
Тулузов в прошении своем объяснил, что Евин клуб снова открылся.
Согласитесь, что при такого рода обстоятельствах мы не могли бездействовать,
и начальство это дело поручило мне.
- Как лицу опытному в таких делах, - не переставал язвить частного
пристава Максинька.
Тот немного при этом вспыхнул в лице, но нисколько не растерялся.
- Да, Максинька, я опытен!.. Вот попадись и ты мне на любимой тобой
Козихе и побуянь там, я тебя сейчас же упрячу в сибирку.
- Дудки! Пете, небось, ничего не мог сделать! - возразил Максинька и
опять захохотал иронически.
- Да ведь Петя человек молодой, красивый, а ты-то что такое?
- Как я что?.. Я тоже человек!..
- Сомнительно, очень сомнительно, Максинька... - стал тоже и его
доезжать частный пристав. - Помнишь ли ты, что про тебя сказал Никифоров,
когда к вам затесалась на репетицию собака и стала на тебя глядеть?
- Ничего он про меня не сказал, - притворился Максинька, как будто бы в
самом деле забыл.
- А вот он что сказал, - напомнил ему частный пристав, - он гладит
собаку да и говорит: "Не удивляйся, Амочка, не удивляйся, это тоже человек".
А уж если собака усомнилась, так нам и бог простит.
- Ври больше! - нашел только возразить на это Максинька.
- Ну, плюньте на него, рассказывайте далее! - почти приказал частному
приставу невзрачный господин, видимо, заинтересованный и даже как бы
обеспокоенный рассказом того.
- Далее было... - принялся повествовать частный пристав. - Я вместе с
господином Тулузовым часа в два ночи отправился в указанный им дом...
Прибыли мы в оный и двери нашли незапертыми... Входим и видим, что в
довольно большой зале танцуют дамы в очень легоньких костюмах, да и мужчины
тоже, кто без фрака, кто без мундира... Ужин и возлияния, надо полагать,
были обильные... Тулузов взял жену за руки и почти насильно увел в другую
комнату, а другая тут дама кинулась на меня. "Как вы смели, говорит, сюда
придти?.. У нас не заговор какой-нибудь!" - "Совершенно, говорю, согласен,
сударыня; но я приехал сюда только осведомиться, так как нас известили, что
в здешнем доме открылся некогда существовавший Евин клуб". - "Убирайтесь,
говорит, к черту! Здесь никакого Евина клуба нет, а у нас афинский вечер". К
ней, конечно, пристали и мужчины, которым я говорю: "Вы, господа, конечно,
можете разорвать меня на кусочки, но вам же после того хуже будет!" Это бы,
конечно, их не остановило; но, на счастие мое, вышел Тулузов и говорит мне:
"Я не желаю вести этого дела". - "Очень хорошо, говорю, а я и пуще того не
желаю!.." Так мы и разъехались.
- Госпожа Тулузова, - вмешался вдруг в разговор кончивший играть на
бильярде надсмотрщик гражданской палаты, - вчера у нас совершала купчую
крепость на проданное ею имение мужу своему.
- А велико ли это имение? - спросил, моргнув глазом, камер-юнкер.
- Всего одна деревня в двадцать душ, - сказал надсмотрщик.
- C'est etonnant! Qu'en pensez vous?* - отнесся камер-юнкер к
гегелианцу и, видя, что тот не совсем уразумел его вопрос, присовокупил: -
Поэтому господин Тулузов за двадцать душ простил своей жене все?..
______________
* - Это удивительно! Что вы об этом думаете? (франц.).

- Бог его знает, - отозвался с презрением ученый, - но меня здесь
другое интересует, почему они свое сборище назвали афинским вечером?
- О, это я могу тебе объяснить! - сказал окончательно гнусливым голосом
камер-юнкер. - Название это взято у Дюма, но из какого романа - не помню, и,
по-моему, эти сборища, о которых так теперь кричит благочестивая Москва,
были не больше как свободные, не стесняемые светскими приличиями,
развлечения молодежи. Я сам никогда не бывал на таких вечерах, - соврал, по
мнению автора, невзрачный господин: он, вероятно, бывал на афинских вечерах,
но только его не всегда приглашали туда за его мизерность.
- Но когда ж они происходили? По определенным дням? - стал с живостью
расспрашивать молодой ученый, который, кажется, и сам бы не прочь был
съездить на эти, в греческом вкусе, развлечения.
- Никаких определенных дней не было, - отвечал гнусливо камер-юнкер, -
а случалось обыкновенно так, что на каком-нибудь бале, очень скучном, по
обыкновению, молодые дамы сговаривались с молодыми людьми повеселей
потанцевать и поужинать, и для этого они ехали в подговоренный еще прежде
дом...
- Однако, позволь, мне рассказывали, что в известный час амфитрион
ужина восклицал: "Couvre feus!"*, - возразил ему молодой ученый, которому с
ужасом и под величайшим секретом рассказывала это m-lle Блоха.
______________
* "Гасите свечи!" (франц.).

- Не знаю-с! - заперся мизерный камер-юнкер.
- А это, по-моему, было хорошо! - воскликнул громко Максинька, но на
него никто внимания не обратил.
- Любопытно бы знать, какие, собственно, в самих-то Афинах были эти
вечера? - спросил гегелианца вкрадчивым голосом частный пристав.
- То есть пиры их правильнее назвать, - сказал тот, - которым, по
большей части, предшествовал обед, соответствующий римскому coena*; такие
обеды происходили иногда и у гетер.
______________
* вечерняя трапеза (лат.).

- А гетеры, кто такие это? - перебил молодого ученого частный пристав
все с более и более возрастающим любопытством.
- Это женщины, которые продавали любовь свою за деньги, и деньги весьма
большие; некоторые из них, как, например, Фрина и Аспазия, заслужили даже
себе исторические имена, и первая прославилась красотой своей, а Аспазия -
умом.
- Понимаю-с! - произнес, слегка мотнув головой, частный пристав. - Но
вот еще осмелюсь спросить: в тот вечер, на который мы приехали с господином
Тулузовым, одно меня больше всего поразило, - все дамы и кавалеры были, с
позволения сказать, босиком.
- По-гречески так и следует, - объяснил, улыбнувшись, гегелианец, -
греки вообще благодаря своему теплому климату очень легко одевались и ходили
в сандалиях только по улицам, а когда приходили домой или даже в гости, то
снимали свою обувь, и рабы немедленно обмывали им ноги благовонным вином.
- Вот как-с!.. Но все-таки, по-моему, это нехорошо, - наш сапог гораздо
лучше и благороднее, - произнес частный пристав и мельком взглянул на
собственный сапог, который был весьма изящен: лучший в то время сапожник жил
именно в части, которою заведовал частный пристав. - У меня есть картина-с,