Писемский Алексей Феофилактович. Масоны

донес, что им отысканы нужные люди.
- Кто именно? - спросил в одно и то же время с радостью и величавым
выражением в лице Тулузов.
- Да двое из них чиновники, а один отставной поручик артиллерии.
- Что они, молодые или старые?
- Какое молодые?.. Старые... Разве человек в силах и годный на
что-нибудь пошел бы на то?
- Это и хорошо!.. Но теперь о тебе собственно, - начал Тулузов, и голос
его принял явно уже оттенок строгости, - ты мне всем обязан: я тебя спас от
Сибири; я возвел тебя в главноуправляющие по откупу, но если ты мне будешь
служить не с усердием, то я с тобой строго распоряжусь и сошлю тебя туда,
куда ворон костей не занашивал.
- Разве я того не понимаю-с? - произнес с чувством Савелий Власьев. - Я
готов служить вам, сколько сумею.
- Дело мое, о котором я буду теперь с тобой говорить, - продолжал, уже
не сидя величественно в кресле, а ходя беспокойными шагами по кабинету,
Тулузов, - состоит в следующем глупом казусе: в молодости моей я имел
неосторожность потерять мой паспорт... Я так испугался, оставшись без вида,
что сунулся к тому, к другому моему знакомому, которые и приладили мне
купить чужой паспорт на имя какого-то Тулузова... Я записался по этому виду,
давал расписки, векселя, клал деньги в приказ под этим именем, тогда как моя
фамилия вовсе не Тулузов, но повернуться назад было нельзя... За это сослали
бы меня понимаешь?
- Поди ты, какое дело! - сказал с участием Савелий Власьев.
- Но казус-то разыгрался еще сквернее! - подхватил Тулузов. - На днях
на меня сделан донос, что человек, по паспорту которого я существую на белом
свете, убит кем-то на дороге.
- Господи помилуй! - проговорил уже с некоторым страхом Савелий
Власьев.
- Удивительное, я тебе говорю, стечение обстоятельств!.. Объявить мне
теперь, что я не Тулузов, было бы совершенным сумасшествием, потому что,
рассуди сам, под этим именем я сделался дворянином, получил генеральский
чин... Значит, все это должны будут с меня снять.
- Но за что же это, помилуйте?! - возразил с участием Савелий Власьев.
- Закон у нас не милует никого, и, чтобы избежать его, мне надобно во
что бы то ни стало доказать, что я Тулузов, не убитый, конечно, но другой, и
это можно сделать только, если я представлю свидетелей, которые под присягой
покажут, что они в том городе, который я им скажу, знали моего отца, мать и
даже меня в молодости... Согласны будут показать это приисканные тобою лица?
- Как бы, кажется, не согласиться! Это не весть что такое! - произнес с
некоторым раздумьем Савелий Власьев. - Только сумеют ли они, ваше
превосходительство, - вот что опасно... Не соврали бы чего и пустяков
каких-нибудь не наговорили.
- Это можно устранить: я тебе надиктую, что они должны будут говорить,
а ты им это вдолби, и пусть они стоят на одном, что знали отца моего и мать.
- Понимаю-с! - проговорил Савелий Власьев. - Но тут еще другое есть, -
присовокупил он, усмехнувшись, - больно они мерзко одеты, все в лохмотьях!
- В таком случае, купи им новое платье и скажи им, чтобы они являлись в
нем, когда их потребуют по какому бы то ни было нашему делу.
- Сказать им это следует, только послушаются ли они?.. Пожалуй, того и
гляди, что пропьют с себя все, окаянные! - возразил Савелий Власьев.
- А если пропьют, другое им сделаешь!.. Стоит ли об этом говорить?
- Слушаю-с, - сказал на это Савелий Власьев и хотел было уже
раскланяться с барином, но тот ему присовокупил:
- Если ты мне все это дело устроишь, я тебе две тысячи дам в награду.
- Благодарю-с на том! - отозвался несколько глухим голосом Савелий
Власьев и ушел.
Нет никакого сомнения, что сей умный мужик, видавший на своем веку
многое, понял всю суть дела и вывел такого рода заключение, что барин у него
теперь совсем в лапах, и что сколько бы он потом ни стал воровать по откупу,
все ему будет прощаться.
Не ограничиваясь всеми вышесказанными мерами, Тулузов на другой день
поутру поехал для предварительных совещаний в частный дом к приставу.
Предприняв этот визит, Василий Иваныч облекся в форменный вицмундир и в свой
владимирский крест. Частный пристав, толстый и по виду очень шустрый
человек, знал, разумеется, Тулузова в лицо, и, когда тот вошел, он
догадался, зачем собственно этот господин прибыл, но все-таки принял сего
просителя с полным уважением и предложил ему стул около служебного стола
своего, покрытого измаранным красным сукном, и вообще в камере все
выглядывало как-то грязновато: стоявшее на столе зерцало было без всяких
следов позолоты; лежавшие на окнах законы не имели надлежащих переплетов;
стены все являлись заплеванными; даже от самого вицмундира частного пристава
сильно пахнуло скипидаром, посредством которого сей мундир каждодневно
обновлялся несколько.
- Я получил от вас бумагу, - начал Тулузов с обычным ему последнее
время важным видом, - в которой вы требуете от меня объяснений по поводу
доноса, сделанного на меня одним негодяем.
- Да, что делать?.. Извините! - отвечал частный пристав, пожимая
плечами. - Служба то повелевает, а еще более того наша Управа благочиния,
которая заставляет нас по необходимости делать неприятности обывателям.
- Кто ж этого не понимает?.. И я приехал не претензии вам изъявлять, а
посоветоваться с вами, как с человеком опытным в подобных делах.
- Благодарю вас за доверие и сочту себя обязанным быть к вашим услугам.
- Услуга ваша будет для меня состоять в том, чтобы вы научили меня, в
каком духе дать вам объяснение.
- То есть, я полагаю, - произнес решительным тоном частный пристав, -
что вам лучше всего отвергнуть донос во всех пунктах и учинить во всем
полное запирательство.
- Да мне запираться-то не в чем, понимаете? - возразил с некоторым
негодованием и презрительно рассмеявшись Тулузов.
- Знаю-с это, - извините, что не так выразился!.. Отвергнуть весь
донос, - повторил частный пристав.
- Мало, что отвергнуть, - продолжал Тулузов, - но доказать даже
противное.
- А это еще лучше, если вы можете! - подхватил частный пристав.
- Могу-с! - отвечал с окончательною уже величавостью Василий Иваныч. -
Я представлю вам свидетелей, которые знали меня в детстве, знали отца моего,
Тулузова.
- И превосходно, отлично! - воскликнул частный пристав. - Тогда этот
донос разлетится в пух и прах!
- Но вы, конечно, указанных мною свидетелей вызовете в часть и
спросите? - допытывался Тулузов.
- Непременно-с! - проговорил частный пристав.
- И я просил бы вас, Иринарх Максимыч, - назвал Тулузов уже по имени
частного пристава, - позволить мне быть при этом допросе.
По лицу частного пристава пробежал как бы маленький конфуз.
- По закону этого, ваше превосходительство, нельзя, - сказал он, - но,
желая вам угодить, я готов это исполнить... Наша проклятая служба такова:
если где не довернулся, начальство бьет, а довернулся, господа московские
жители обижаются.
- Ну, это дураки какие-нибудь! - произнес, вставая, Тулузов. - Я не
замедлю вам представить объяснение.
- Бога ради; мы уже подтверждение по этому делу получили! - воскликнул
жалобным тоном частный пристав.
- Не замедлю-с, - повторил Тулузов и действительно не замедлил: через
два же дня он лично привез объяснение частному приставу, а вместе с этим
Савелий Власьев привел и приисканных им трех свидетелей, которые
действительно оказались все людьми пожилыми и по платью своему имели
довольно приличный вид, но физиономии у всех были весьма странные: старейший
из них, видимо, бывший чиновник, так как на груди его красовалась пряжка за
тридцатипятилетнюю беспорочную службу, отличался необыкновенно загорелым,
сморщенным и лупившимся лицом; происходило это, вероятно, оттого, что он
целые дни стоял у Иверских ворот в ожидании клиентов, с которыми и
проделывал маленькие делишки; другой, более молодой и, вероятно, очень
опытный в даче всякого рода свидетельских показаний, держал себя с некоторым
апломбом; но жалчее обоих своих товарищей был по своей наружности отставной
поручик. Он являл собою как бы ходячую водянку, которая, кажется, каждую
минуту была готова брызнуть из-под его кожи; ради сокрытия того, что глаза
поручика еще с раннего утра были налиты водкой, Савелий Власьев надел на
него очки. Когда все сии свидетели поставлены были на должные им места, в
камеру вошел заштатный священник и отобрал от свидетелей клятвенное
обещание, внушительно прочитав им слова, что они ни ради дружбы, ни
свойства, ни ради каких-либо выгод не будут утаивать и покажут сущую о всем
правду. Во время отобрания присяги как сами свидетели, так равно и частный
пристав вместе с Тулузовым и Савелием Власьевым имели, как водится,
несколько печальные лица. Опрос потом начался с отставного поручика.
- Вы знали родителя господина Тулузова? - спросил его частный пристав.
- Знал! - нетвердо выговорил поручик. - У нас в бригаде был тоже
Тулузов...
- Это к делу нейдет! - остановил его частный пристав.
- Пожалуй, что и нейдет!.. Позвольте мне сесть: у меня ноги болят!..
- Сделайте милость! - разрешил ему пристав.
Савелий Власьев поспешил пододвинуть поручику стул, на который тот и
опустился.
- Я раненый... и ниоткуда никакого вспомоществования не имею... -
бормотал, пожимая плечами, поручик.
- Но подтверждаете ли вы, что знали отца господина Тулузова? - повторил
ему пристав.
- Утверждаю! - воскликнул громко, как бы воспрянув на мгновение,
поручик.
- Тогда подпишитесь вот к этой бумаге! - сказал ему ласковым голосом
пристав.
Поручик встал на ноги и долго-долго смотрел на бумагу, но вряд ли
что-нибудь прочел в ней, и затем кривым почерком подмахнул: такой-то.
- Могу я теперь уйти? - спросил он.
- Можете, - разрешил ему частный.
Поручик пошел шатающейся походкой, бормоча:
- За неволю пьешь, когда никакого нет состояния, а я раненый, - служить
не могу...
Тулузов за приведение такого пьяного свидетеля бросил сердитый взгляд
на Савелия Власьева и обратился потом к частному приставу, показывая глазами
на ушедшего поручика:
- А ведь часто бывал в доме моего покойного отца... Я его очень хорошо
помню, был весьма приличный молодой человек.
- Что делать? Жизнь! - отвечал на это философским тоном частный и стал
спрашивать старичка-чиновника:
- Знали вы родителя господина Тулузова?
- Знал! - отвечал плаксивым тоном старичок.
- А самого господина Тулузова, который сидит вот здесь, вы видали в
доме его отца?
- Видал, батюшка!.. Вот уж я одной ногой в могиле стою, а не потаю:
видал!
Тулузов при этом поспешно сказал приставу:
- Это показание вы запишите в подлинных выражениях господина Пупкина!
- Без сомнения! - подхватил тот и, повернувшись затем к
старичку-чиновнику, проговорил: - Подпишитесь!
Старичок не стал даже и читать отобранного от него показания, но зато
очень четким старческим почерком начертал: "Провинциальный секретарь и
кавалер Антон Пупкин".
Чиновник, опытный в даче свидетельских показаний, сделал, как и
следовало ожидать, более точное и подробное показание, чем его
предшественники. Он утвердительно говорил, что очень хорошо знал самого
господина Тулузова и его родителей, бывая в том городе, где они проживали, и
что потом встречался с господином Тулузовым неоднократно в Москве, как с
своим старым и добрым знакомым. Желтоватое лицо Савелия Власьева при этом
блистало удовольствием. Чело Тулузова также сделалось менее пасмурно. И
когда, после такого допроса, все призванные к делу лица, со включением
Савелия, ушли из камеры, то пристав и Тулузов смотрели друг на друга как бы
с некоторою нежностью.
- А вот вам и еще пакетик! - проговорил Василий Иваныч, подавая
частному довольно туго наполненный пакет.
- Это очень приятно! - ответил тот, на ощупь узнав, сколько таилось в
пакете.
Совершив это, Тулузов спросил уже снова с насупленным несколько лицом:
- А Управа благочиния этими показаниями удовлетворится?
- Полагаю, что не придерется! - отвечал с не совсем полною уверенностью
частный пристав. - Но для большей безопасности похлопочите лучше и там!
- У самого председателя? - сказал Тулузов.
- Нет-с! Тот, знаете, человек военный, мало в дела входит... Надобно
задобрить советника, в отделение которого поступят ваши бумаги.
- А тот какого сорта человек? - спросил Тулузов.
- Тот родом французишка какой-то!.. Сначала был учителем, а теперь вот
на эту должность пробрался... Больше всего покушать любит на чужой счет!..
Вы позовите его в Московский и угостите обедцем, он навек вашим другом
станет и хоть каждый день будет ходить к вам обедать.
- О, черт бы его драл!.. Но все-таки благодарю вас за совет, - произнес
Тулузов и при этом пожал руку частному приставу.
В описываемое мною время Московский трактир после трех часов пополудни
решительно представлял как бы продолжение заседаний ближайших присутственных
мест. За отдельными столиками обыкновенно сидели, кушали и пили разные, до
шестого класса включительно, служебные лица вместе с своими просителями, кои
угощали их обильно и радушно. Однажды за таковым столиком Тулузов чествовал
нужного ему члена Управы. Член этот действительно был родом французик,
значительно пожилой, но при этом вертлявый, в завитом парике, слегка
набеленный, подрумяненный, с большим ртом, с визгливым голосом и с какой-то
несносной для всех энергией, по милости которой, а также и манерами своими,
он весьма напоминал скорпиона, потому что, когда к кому пристанет, так тот
от него не скоро отцепится. Тулузов прежде всего старался его накормить
всевозможными яствами и накатить вином. На все это член управы шел довольно
податливо. К концу обеда Василий Иваныч нашел возможным приступить к
необходимому для него объяснению.
- У вас скоро будет в рассмотрении мое дело, - сказал он.
- Знаю-с, - взвизгнул член Управы.
- И как же вы на него взглянете? - спросил, напротив, почти октавой
Тулузов.
- Этого я не знаю-с, ибо самого дела не помню!
- Дело, в сущности, пустячное!.. Я, по моим отношениям к
генерал-губернатору, мог бы совершенно затушить его...
Тут уж член Управы обиделся.
- Нет-с, у нас генерал-губернатор не такой, чтобы тушить дела... Вы
сильно ошибаетесь! - завизжал он.
- Да я и сам не хочу тушить, а желаю, напротив, чтобы оно всплыло
совершенно, - возразил Тулузов.
- И всплывет-с, не беспокойтесь! Кроме того-с, в общественных местах не
должно говорить о делах, а вот лучше, - визжал член, проворно хватая со
стоявшей на столе вазы фрукты и конфеты и рассовывая их по своим карманам, -
лучше теперь прокатимся и заедем к одной моей знакомой даме на Сретенке и у
ней переговорим обо всем.
- С великим удовольствием! - отозвался на первых порах в самом деле с
удовольствием Тулузов, и затем оба они, взяв лихача-извозчика, полетели на
Сретенку.
Тулузов потом возвратился домой в два часа ночи и заметно был в сильно
гневном состоянии. Он тотчас же велел позвать к себе Савелия Власьева. Тот
оказался дома и явился к барину.
- Сколько тебе стоили эти дурацкие свидетели? - спросил Тулузов.
- У меня счет написан-с! - отвечал Савелий Власьев и подал довольно
длинное исчисление, просмотрев которое Тулузов еще более нахмурился.
- Порядочно израсходовал! - произнес он.
- Меньше никто не брал-с! - отвечал твердым голосом Савелий Власьев.
- Но всего важнее то, что они все болтали какой-то вздор, вовсе не то,
что я тебе говорил.
- Разве можно было вдолбить этим дуракам?
- Да тебе бы следовало приискать мне не глупых, а умных. Теперь,
пожалуй, затормозят в Управе. Я сегодня целый день провел с одним тамошним
гусем. Это такая каналья, каких мир еще не производил.
- Что ж он, очень много заломил?
- И много и нахально! - продолжал Тулузов. - Мало, что сам сорвал, да
еще привез меня к каким-то девицам; начал танцевать с ними; меня тоже,
скотина, заставлял это делать, требуя, чтобы я угощал их и деньгами
награждал...
- Ужасно нынче эти чиновники безобразничают, - заметил Савелий Власьев.
- Но я это им все припомню, только бы кончилось мое дело!.. Я расскажу
об них все генерал-губернатору... Он мне поверит...
- Еще бы вам-то не поверить? Славу богу, благодетель всей Москвы! -
подхватил Савелий.
- А не знаешь ли ты, барыня дома?
- Никак нет-с!
- Где ж она?
- Кучер говорил, что ему приказано карету заложить в театр-с!
- Какой теперь театр?.. В два часа ночи...
Савелий Власьев молчал. Василий Иваныч тоже некоторое время как бы
нечто соображал и затем продолжал:
- Ты хоть и плохо, но все-таки исполнил мое поручение; можешь взять из
откупной выручки тысячу рублей себе в награду. Вместе с тем я даю тебе
другое, столь же важное для меня поручение. Расспроси ты кучера Екатерины
Петровны, куда именно и в какие места он ездит по ночам с нею?
- Слушаю-с! - произнес на это Савелий Власьев.
- Но скажет ли он тебе правду? Екатерина Петровна сама его выбрала себе
против воли моей. В дружбе, вероятно, с ним состоит и замасливает его.
- Не думаю-с! - возразил Савелий Власьев. - Он тоже очень жалуется на
них, иззнобила она его по экому морозу совсем. Тоже вот, как он говорил, и
прочие-то кучера, что стоят у театра, боже ты мой, как бранят господ!..
Хорошо еще, у которого лошади смирные, так слезть можно и погреться у этих
тамошних костров, но у Катерины Петровны пара ведь не такая; строже,
пожалуй, всякой купеческой.
- Ну, ты ему скажи, что пусть пока терпит все, и дай ему от меня десять
рублей... Вели только, чтобы он тебе всякий раз говорил, куда он возит
госпожу свою.
- Ах, батюшка Василий Иваныч! - воскликнул Савелий с каким-то грустным
умилением. - Мы бы рады всей душой нашей служить вам, но нам опасно тоже...
Вдруг теперь Катерина Петровна, разгневавшись, потребует, чтобы вы нас
сослали на поселение, как вот тогда хотела она сослать меня с женой... А за
что?.. В те поры я ни в чем не был виноват...
- Ты глуп после этого, если не понимаешь разницы! Тогда Екатерина
Петровна действовала из ревности, а теперь разве она узнает о том, что вы
мне говорите... Теперь какая к кому ревность?
- Да все словно бы, когда бы мы были вольные, поспокойнее бы было. Я
вот так теперь перед вами, как перед богом, говорю: не жалуйте мне ваших
двух тысяч награды, а сделайте меня с отцом моим вольными хлебопашцами!
- Теперь я этого еще не могу сделать, но со временем, и даже скоро, я
это устрою, а теперь я тебя еще хочу немного на уздечке подержать. Понял
меня?
- Понял-с! - ответил Савелий Власьев, потупляя глаза.

VIII

Наступил и май, но Марфины не уезжали в деревню. Сусанна Николаевна
никак не хотела до решения участи Лябьева оставить сестру, продолжавшую жить
у них в доме и обыкновенно целые дни проводившую в тюрьме у мужа. Углаков
по-прежнему бывал у Марфиных каждодневно и всякий раз намеревался заговорить
с Сусанной Николаевной порешительнее, но у него ни разу еще не хватило на то
духу: очень уж она держала себя с ним осторожно, так что ему ни на минуту не
приходилось остаться с ней вдвоем, хотя частые посещения m-r Пьера вовсе,
по-видимому, не были неприятны Сусанне Николаевне. Егор же Егорыч, с своей
стороны, искренно привязался к молодому шалуну, который, впрочем, надобно
сказать правду, последнее время сделался гораздо степеннее, и главным
образом он поражал Егора Егорыча своей необыкновенною даровитостью: он
прекрасно пел; очень мило рисовал карикатуры; мастерски читал, особенно
комические вещи. Того, что причиною частых посещений Углакова была Сусанна
Николаевна, Егор Егорыч нисколько не подозревал, как не подозревал он
некогда и Ченцова в любви к Людмиле Николаевне. В начале июня Егор Егорыч
был обрадован приездом в Москву Мартына Степаныча Пилецкого, которому после
двухгодичных хлопот разрешили, наконец, приехать из Петербурга в Москву к
обожаемой им, но - увы! - почти умирающей Екатерине Филипповне. Мартын
Степаныч известил Егора Егорыча о своем приезде письмом, в котором,
тысячекратно извиняясь, что не является лично, ибо не может оставить больную
ни на минуту, умолял посетить его. Егор Егорыч, без сомнения, немедля
поехал. Екатерина Филипповна жила в довольно глухой местности, в собственном
наследственном доме, который, впрочем, она, по переезде в Москву, сломала, к
великому удовольствию своих соседей, считавших прежде всего ее самое
немножко за колдунью, а потом утверждавших, что в доме ее издавна обитала
нечистая сила, так как в нем нередко по вечерам слышали возню и даже иногда
видали как бы огонь. Вместо этого, действительно угрюмого здания Екатерина
Филипповна на своем дворе, занимавшем по крайней мере десятины три
пространства и усаженном красивыми, ветвистыми березками, выстроила
несколько маленьких деревянных флигельков, соединившихся между собой
дорожками, усыпанными песком. Все это придавало двору весьма оживленный вид
и делало его как бы похожим на скит раскольничий, тем более, что во всех
этих флигельках проживали какие-то все старушки, называвшие себя
богаделенками Екатерины Филипповны. Сверх того, весь двор обнесен был
высоким забором с единственными, всегда затворенными воротами, у калитки
которых стоял привратник. Когда Егор Егорыч подъехал к дому Екатерины
Филипповны, то, по просьбе этого привратника, должен был оставить экипаж на
улице и пройти по двору пешком. Екатерина Филипповна жила тоже в одном из
флигельков, в котором встретил Егора Егорыча почти на пороге Мартын
Степаныч. В первую минуту свидания оба друга как бы не находились, о чем им
заговорить, и только у обоих навернулись слезы на глазах. Мартын Степаныч
начал потом первый:
- Надеюсь, что почтенная Сусанна Николаевна здорова?
- Да, здорова, - отвечал отрывисто Егор Егорыч, - но, - присовокупил
он, протянув несколько, - у нас тут в семье опять натворилось.
Что именно натворилось, Егор Егорыч не дообъяснил.
- Слышал это я, - сказал Мартын Степаныч, проведя пальцем у себя за
ухом, которое, кажется, еще больше оттопырилось, - но слышал также и то, что
это было делом несчастного случая...
- Несчастного, но вместе с тем и безнравственного случая, который
оправдывать нельзя! - возразил мрачно Егор Егорыч.
- Полагаю, что до известной степени можно оправдать... - произнес,
опять проведя у себя за ухом, Мартын Степаныч, - господин Лябьев сделал это
из свойственного всем благородным людям point d'honneur*.
______________
* чувства чести (франц.).

Егор Егорыч при этом почти вышел из себя.
- Какой у завзятых игроков может быть point d'honneur?!. Вспомните, что
сказано об них: "Не верю чести игрока!" Меня тут беспокоит не Лябьев... Я
его жалею и уважаю за музыкальный талант, но, как человек, он для меня под
сомнением, и я склоняюсь более к тому, что он дурной человек!.. Так его
понял с первого свидания наш общий с вами приятель Сверстов.
- По какому же поводу? - сказал Мартын Степаныч.
- Ни по какому! В силу только своего предчувствия - pressentiment.
- Pressentiment?.. - повторил Мартын Степаныч, начав уже водить, не
отставая, у себя за ухом. - Pressentiment, видно, многое ведает, чего не
ведает ум...
- Да, - подтвердил Егор Егорыч, - и расскажу вам тут про себя: когда я
получил это страшное известие, то в тот же день, через несколько минут, имел
видение.
- Видение? - спросил с одушевлением Мартын Степаныч.
- Видение, ибо оно представилось мне въявь, а не во сне!.. Я,
погруженный в молитву, прямо перед глазами своими видел тихую, светлую
долину и в ней с умиленными лицами Лябьева, Музу и покойного Валерьяна.
- Видение, значит, было в смысле благоприятном! - произнес, склоняя
голову, Мартын Степаныч.
- Благоприятном! - повторил Егор Егорыч.
Мартын Степаныч впал на некоторое время в раздумье и потупился.
- Может быть, - заговорил он, не поднимая своего взора, - вы желали бы
иметь некоторое подтверждение или отрицание вашего видения?
- Желал бы! - отвечал быстро Егор Егорыч, понявший, куда тянет Мартын
Степаныч.
- В таком случае вам может пособить Екатерина Филипповна: она, особенно
последнее время, более чем когда-либо, проникнута даром пророчества.
- Но разве она в состоянии меня принять? - спросил Егор Егорыч.
- Даже очень рада будет вас видеть! - подхватил Мартын Степаныч и ввел
Егора Егорыча в следующую комнату, в которой Екатерина Филипповна, худая,
как скелет, но с горящими глазами, в чопорном с накрахмаленными фалборами
чепце и чистейшем батистовом капоте, полулежала в покойных креслах,
обложенная сзади и по бокам подушками. Стены ее весьма оригинального
помещения были не оштукатурены и не оклеены ничем, а оставались просто
деревянными, только гладко выстроганными, и по новизне своей издавали из
себя приятный смолистый запах. В переднем углу было устроено небольшое
тябло, на котором стоял тоже небольшой образ иверской божией матери, с
теплившейся перед ним лампадкою. Всей этой простотой Екатерина Филипповна
вряд ли не хотела подражать крестьянским избам, каковое намерение ее,
однако, сразу же уничтожалось висевшей на стене прекрасной картиной
Боровиковского, изображавшей бога-отца, который взирает с высоты небес на
почившего сына своего: лучезарный свет и парящие в нем ангелы наполняли весь
фон картины; а также мало говорила о простоте и стоявшая в углу арфа,
показавшаяся Егору Егорычу по отломленной голове одного из позолоченных
драконов, украшавших рамку, несколько знакомою.
- А вы еще и поигрываете? - сказал он, целуя протянутую руку больной и
указывая глазами на арфу.
- Ах, нет, я никогда на арфе не играла! - отвечала Екатерина
Филипповна. - Это арфа добрейшей Марии Федоровны... Она привезла ее ко мне и