Писемский Алексей Феофилактович. Масоны

простодушно полагавший, что все хорошее должно было принадлежать масонам.
Егор Егорыч вскоре начал чувствовать легкий озноб от наступивших
сумерек. Он сказал о том Сусанне Николаевне, и они немедля же отправились в
гостиницу свою, но на главной улице Гейдельберга их остановило шествие
студентов с факелами в руках и с музыкой впереди. Извозчик их поспешно
повернул экипаж несколько в сторону и не без гордости проговорил:
- Это факель-цуг!
Сусанна Николаевна только было хотела опросить его что-то такое в
дополнение, как из толпы раздался русский возглас:
- Почтеннейший Егор Егорыч, madame Марфина, как вы здесь?
Те оглянулись на этот зов и увидели бежавшего к их экипажу гегелианца.
- А, здравствуйте! - сказал Егор Егорыч, протягивая ему руку.
- Здравствуйте! - проговорила и Сусанна Николаевна приветливо
гегелианцу. - Куда это идут студенты? - прибавила она.
- Они идут чествовать одного из своих профессоров, - объяснил тот.
- В чем же это чествование будет состоять? - расспрашивала Сусанна
Николаевна.
- Пока еще неизвестно; шествие это устроилось совершенно экспромтом, по
случаю свадьбы профессора, и мы все идем, не имея никакой определенной
программы.
- Ах, как бы я желала посмотреть на всю эту церемонию! - произнесла
Сусанна Николаевна.
- Тогда вот что мы сделаем! - начал Егор Егорыч. - Monsieur Терхов, -
обратился он потом к гегелианцу, - вы сведите мою жену на эту церемонию, а я
устал и поеду домой.
- Но как же ты один поедешь, когда так дурно себя чувствуешь? -
произнесла нерешительным голосом Сусанна Николаевна.
- Что за вздор! Со мной Антип Ильич поедет. А вы сберегите мою супругу!
- отнесся он в заключение к Терхову.
- С великой готовностью, - отвечал с заметным удовольствием Терхов. -
Но только я попрошу вас пойти пешком, - пояснил он Сусанне Николаевне.
- О, я этого не боюсь; но мне совестно, что я стесняю вас собою! -
говорила Сусанна Николаевна, выходя из экипажа.
- Нисколько! - ответил ей Терхов.
Егор Егорыч, мотнув потом им обоим головой, велел кучеру ехать в
гостиницу.
Сусанна Николаевна между тем, оставшаяся в толпе с полузнакомым ей
молодым человеком, сначала, конечно, конфузилась; но Терхов вел ее под руку
с такой осторожной вежливостью, что она совершенно потом успокоилась.
Факель-цуг остановился перед домом профессора, и в то время, как
музыканты играли хвалебную серенаду новобрачным, весь цуг махал факелами. В
ответ на это на небольшом балкончике дома показался профессор, а равно и
супруга его, сколько можно было рассмотреть при темноте, весьма уже
немолодая. Профессор произнес своим почитателям довольно длинную и нежную
речь. Факель-цуг, весь гуртом, захлопал ему, после чего все стали
расходиться. Студенты шумно отправились в разные таверны, а молодые рабочие,
участвовавшие тоже в церемонии, - в свои кабаки. Сусанну Николаевну Терхов
повел под руку к ее отелю, и ей вдруг пришла в голову мысль спросить своего
кавалера об Углаковых, у которых она его встречала.
- Разве вы не знаете, что Пьер Углаков умер? - воскликнул Терхов.
Сусанна Николаевна вздрогнула.
- Давно ли? - спросила она взволнованным голосом.
- Недавно, - отвечал Терхов.
- Что же он заболел вдруг? - расспрашивала Сусанна Николаевна.
- Не думаю, чтобы вдруг; но, как мне писали, он сам был причиной своей
смерти: кутил и пил, как я не знаю кто!
Волнение Сусанны Николаевны все более и более усиливалось.
- Главное, влюбился в какую-то француженку из кондитерской Люке, -
продолжал Терхов, - та окончательно истощила его кошелек и здоровье;
хорошего исхода подобной жизни ожидать было нечего.
Сусанна Николаевна вздохнула несколько свободнее: значит, Углаков не от
тоски же по ней умер!
- Ну, а вы что здесь делаете? - спросила она.
- Я-то, понятно, что, - отвечал Терхов, - но как вы с вашим супругом
сюда попали?
- Попали мы потому, что мне захотелось путешествовать (Сусанна
Николаевна при этом слегка покраснела), ну, а потом Егору Егорычу необходимо
было посоветоваться с докторами, чтобы они ему прописали какие нужно воды.
- Чего же лучше сделать это, как здесь: в Гейдельберге есть весьма
знаменитые доктора, - проговорил Терхов.
- Да, это было бы очень хорошо; но Егор Егорыч прежде всего хочет мне
показать любимые им университетские города, потом Рим, Италию и Швейцарию.
- Во всяком случае, вы позволите мне завтра явиться к вам? - спросил
Терхов.
- Даже прошу вас! Егор Егорыч очень будет рад вам, - ответила Сусанна
Николаевна.
Возвратясь в свой отель, она нашла Егора Егорыча хоть в постели, но еще
не спящим, и не удержалась, чтобы не рассказать ему о смерти Углакова. Егор
Егорыч первое, что устремил на нее внимательный и беспокойный взгляд;
Сусанна Николаевна однако употребила все силы, чтобы скрыть взволновавшие ее
печальные чувствования.
- Но правда ли еще это? - спросил он.
- Как же не правда? Терхов - его приятель, - заметила Сусанна
Николаевна.
- Я знаю это; но мне думается, что старики Углаковы уведомили бы меня о
таком страшном горе своем.
- Разве до того им теперь, чтобы уведомлять кого бы то ни было. Кроме
того, они, вероятно, не знают, где мы.
- Это может быть! - согласился Егор Егорыч. - Вообще я очень
неаккуратно получаю письма. Сверстов, конечно, писал мне недавно; но меня
удивляет Зверев, которого я просил особым письмом уведомить меня о деле
Тулузова и адресовать в Гейдельберг poste restante*, однако письма нет. Я
нахожу, что это невежливо с его стороны.
______________
* до востребования (франц.).

- Разумеется, невежливо! - согласилась Сусанна Николаевна.

VI

Аггей Никитич сам понимал, что он был виноват перед Егором Егорычем, но
вначале он почти трусил ответить Марфину на вопрос того о деле Тулузова, в
котором Аггей Никитич смутно сознавал себя если не неправым, то
бездействовавшим, а потом и забыл даже, что ему нужно было что-нибудь
ответить Егору Егорычу, так как пани Вибель, говоря Аггею Никитичу, что она
уже его, сказала не фразу, и потому можете себе представить, что произошло с
моим пятидесятилетним мечтателем; он ходил, не чувствуя земли под собою, а
между тем ему надобно было каждый вечер выслушивать масонские поучения
аптекаря, на которых вместе с ним присутствовала пани Вибель, что
окончательно развлекало и волновало Аггея Никитича. Вибель же, все более и
более прилеплявшийся к ораторству, часто не выпускал от себя своих
слушателей часов по пяти.
- Многие, - говорил он почти с запальчивым одушевлением, - думают, что
масонство владеет таинственными науками и что мы можем превращать куски
камней в слитки золота, того не подозревая, что если бы люди достигнули
этого, то золото сравнялось бы с камнем и потеряло бы всякую ценность.
Другие мнят отыскать в наших лабораториях универсальное лекарство, способное
удержать наше тело от тления; но масоны нисколько того не желают, ибо с
уверенностью ждут жизни духа без телесной оболочки. Третьи безумцы, принимая
скорлупу за яйцо, смеются над нашими обрядами, называя их нелепыми и
детскими забавами; но где же тут, спрашиваю вас, нелепости, когда мы в наших
собраниях совещаемся, подобно всяким другим обществам, о делах и нуждах
масонства, потом действительно совершаем некоторые символические церемонии
при приемах в первую и при повышениях во вторую и третью степени. Вы,
господин Зверев, вероятно, знакомы до некоторой степени с этими обрядами,
ибо я давно вручил вам ритуал. Потрудитесь мне рассказать его вкратце!
При этом Аггей Никитич должен был бы про себя воскликнуть: "Heu me
miserum!"* Ритуал он прочел всего один раз, а потому в ответах своих стал
бог знает что такое путать.
______________
* "Горе мне бедному!" (лат.).

- Поют сначала песнь, - сказал он.
- Какую? - спросил Вибель.
- Слов я не помню, - отвечал Аггей Никитич, краснея в лице.
- Да что ты, татко, все спрашиваешь? Ты сам рассказывай! - вмешалась в
разговор пани Вибель.
- Я спрашиваю затем, что хочу узнать степень внимательности и
трудолюбия господина Зверева, - возразил ей муж.
- У меня на стихи совершенно нет памяти, - произнес тот смущенным
тоном.
- Но, кроме пения, что далее бывает?
- Далее... - тянул, как школьник, свой ответ Аггей Никитич, - вводят
ищущего.
- Куда вводят? - уже вспылил Вибель.
- В ложу, - несмело отвечал Аггей Никитич.
- Кто вводит? - пытал его наставник. На это Аггей Никитич решительно не
мог ответить и счел за лучшее признаться:
- Я, Генрих Федорыч, не успел еще внимательно вчитаться в ритуал. Я все
последнее время был занят делом Тулузова, о котором вы, я думаю, слышали;
одних бумаг надобно было написать чертову пропасть.
- А если вы заняты были, то другое дело, так бы вы мне и сказали о том!
- воскликнул Вибель. - Беседу об обрядах мы можем отложить на будущее время,
а теперь перейдем к истории масонства.
Тут Вибель взял со стола тетрадку, так же тщательно и красиво
переписанную, как и ритуал, и начал ее читать: - "Из числа учреждений и
союзов, с коими масоны приводятся в связь, суть следующие: а) мистерии
египтян, b) древние греческие элевзинские таинства, с) пифагорейский союз,
d) иудейские секты терапевтов и ессеев, е) строительные корпорации римлян;
но не думаю, чтобы это было справедливо; разгром, произведенный великим
переселением народов, был столь силен и так долго тянулся, что невозможно
даже вообразить, чтобы в продолжение этого страшного времени могла произойти
передача каких-либо тайных учений и обрядов. Наконец есть средневековые
корпорации, которым в зависимость ставят франкмасонский союз, это - орден
рыцарей храма; но и то, по-моему, сомнительно, и с достоверностью можно
утверждать одно: что франкмасонский союз действительно находится в тесной
связи с корпорациями каменщиков и каменотесов, особенно процветавшими в
Германии и Англии. Эти общества, без сомнения, суть плоды монастырей, кои
все стремились к украшению храмов, а равно и жилищ своих. Каменщики и другие
рабочие, производившие эти постройки, обыкновенно устраивали около церквей
так называемые строительные ложи. С течением времени, однако, в тринадцатом,
например, столетии, таковые ложи стали появляться отдельно от церквей, и
когда их накопилось значительное количество, то они, войдя в сношения между
собою, образовали один большой союз немецких каменотесов. Члены его
обязывались вести благочестивую и высоконравственную жизнь. Прием в братство
сопровождался особыми обрядами, которые, разумеется, заимствованы были из
монастырских строительных лож и представляют собою подражание пострижению
бенедиктинцев. Что касается до Англии, то образование каменщиками в ней
общества относят к началу тысячелетия, когда Эдвин{65}, сын короля
Адельстана, собрал первое собрание в городе Йорке; но в этом можно
сомневаться, ибо документы, на коих основалось такое мнение, оказались
неподлинными, и потому гораздо вероятнее заключить, что в Англию,
собственно, перенесли немецкие каменотесы свой институт вместе с готическим
стилем".
Прочитав все это, Вибель утомился несколько и, остановившись, вместе с
тем сообразил нечто.
- Далее мне следовало бы, - продолжал он, - начать излагать вам строго
исторические факты, окончательно утвержденные и всеми признанные; но это,
полагаю, вы с большим успехом и пользой для себя сами можете сделать, а
потому вот вам сия тетрадь, которую сначала вы, господин Зверев, прочтите, а
потом и ты, Мари, прочтешь.
- Но зачем нам врозь читать с Аггеем Никитичем? Мы с ним прочтем
вместе, - отозвалась та.
- Это - ваше дело, лишь бы вы к истории масонства не отнеслись так же
небрежно, как отнесся Аггей Никитич к ритуалу, - проговорил аптекарь не без
ядовитости, которую, впрочем, постарался смягчить доброю улыбкой.
- Да, в отношении ритуала я ужасно виноват, - сознался тот.
- Историю мы внимательно прочтем и долго будем читать ее, - подхватила
пани Вибель.
Сарказм заметно чувствовался в тане ее голоса.
- И вы вот что сделайте, пан Зверев! Татко после обеда всегда спит, а
вы приходите ко мне в сад, где я бываю, и там в беседке мы будем с вами
читать! - прибавила она Аггею Никитичу.
- К вашим услугам, если только Генрих Федорыч позволит! - проговорил
тот.
- Генрих Федорыч вам все позволит и только предуведомляет, что будет
экзаменовать вас, - сказал Вибель опять-таки с некоторой ядовитостью: втайне
он был очень недоволен тем невниманием, которое обнаружил Аггей Никитич в
отношении к ритуалу, хоть тот и сворачивал на множество занятий.
- Но не послезавтра же ты начнешь нас экзаменовать, потому что завтра
мы, я думаю, очень немного еще прочтем? - возразила пани Вибель.
- Я начну, - ответил на это Вибель, - когда вы сами скажете, что готовы
к испытанию.
- Вот это отлично будет! - похвалила пани Вибель.
- Да, это будет...
Но что будет, Аггей Никитич замялся докончить. Он не привык еще совсем
спокойно лгать, как, видимо, привыкла это делать пани Вибель.
Вслед за тем каждое послеобеда почтенный аптекарь укладывался спать,
пани же Вибель выходила в сад, к ней являлся Аггей Никитич, и они
отправлялись в беседку изучать исторические факты масонства; к чаю неофиты
возвращались в дом, где их уже ожидал Вибель, сидя за самоваром с трубкой в
зубах и держа на коленях кота.
Но прочного счастья, как известно, в мире нет. Тот же самый красивый
помощник, на которого пани Вибель пристально глядела, когда он приготовлял
для Аггея Никитича папье-фаяр в первое посещение того аптеки, вдруг вздумал
каждое послеобеда тоже выходить в сад и собирать с помощью аптекарского
ученика разные лекарственные растения, обильно насаженные предусмотрительным
Вибелем в своем собственном саду, и, собирая эти растения, помощник по
преимуществу старался быть около беседки, так что моим влюбленным почти
слова откровенного нельзя было произнесть друг с другом. Прошли таким
образом день-два; пани Вибель не вытерпела, наконец, и передала Аггею
Никитичу записку, в которой объявляла ему, что в следующие дни им гораздо
удобнее будет видаться не после обеда, а часов в двенадцать ночи, в каковое
время она тихонько будет выходить в сад, и чтобы Аггей Никитич прокрадывался
в него через калитку, которая имелась в задней стене сада и никогда не
запиралась. Новый способ свидания еще более пленил Аггея Никитича; ночь,
луна, сад, таинственное прохождение сквозь маленькую калитку заманчиво
нарисовались в его воображении, и он начал поступать так: часов в
одиннадцать уходил спать, причем спальню свою запирал, а в половине
двенадцатого снова одевался и, выскочив в окно прямо на улицу, направлялся к
саду аптекаря. Калитку Аггей Никитич заставал незапертою, и с первых же
шагов его по саду кидалась ему в объятия пани Вибель. О, как блаженны были
эти ночи для Аггея Никитича! Не говоря уже об утехах любви, как будто бы и
все другое соединялось, чтобы доставить ему наслаждение: погода стояла
сухая, теплая, и когда он, при первом еще брезге зари, возвращался по
совершенно безлюдным улицам, то попадавшиеся ему навстречу собаки, конечно,
все знавшие Аггея Никитича, ласково виляли перед ним хвостами и казались ему
добрыми друзьями, вышедшими поздравить его с великим счастьем, которое он
переживал. Подойдя к окну своей спальни, он тихо отпирал его и одним прыжком
прыгал в спальню, где, раздевшись и улегшись, засыпал крепчайшим сном часов
до десяти, не внушая никакого подозрения Миропе Дмитриевне, так как она
знала, что Аггей Никитич всегда любил спать долго по утрам, и вообще Миропа
Дмитриевна последнее время весьма мало думала о своем супруге, ибо ее
занимала собственная довольно серьезная мысль: видя, как Рамзаев - человек
не особенно практический и расчетливый - богател с каждым днем, Миропа
Дмитриевна вздумала попросить его с принятием, конечно, залогов от нее взять
ее в долю, когда он на следующий год будет брать новый откуп; но Рамзаев
наотрез отказал ей в том, говоря, что откупное дело рискованное и что он
никогда не позволит себе вовлекать в него своих добрых знакомых. Опешенная
сим отказом, Миропа Дмитриевна придумала другое; но, впрочем, помолчу пока о
прозаических планах Миропы Дмитриевны и обращусь опять к поэзии.
В два часа темнейшей и теплейшей августовской ночи Аггей Никитич,
усталый от ласк и поцелуев пани Вибель, распрощался с нею и пошел к калитке;
но, к удивлению своему, нашел ее запертою. Он пробовал было растворить ее
натиском плеча; калитка, однако, упорствовала; таким образом мой седовласый
любовник очутился в совершенной облаве, потому что калитка эта была
единственной для выхода из сада да еще домовый балкон, через который,
конечно, нечего и думать было пройти. Сообразив все это, Аггей Никитич
взобрался на акацию, а с нее шагнул на верхний брус забора и, ухватившись за
ветку той же акации, попробовал спрыгнуть на землю, до которой было аршина
четыре; ветка при этом обломилась, и Аггей Никитич упал, но сейчас же и
поднялся с земли, причем он, как это после уже припомнил, почувствовал, что
что-то такое обронил, и вместе с тем раздались громкие голоса: "Кто это?
Вор, вор!" И два человека, неузнанные им в темноте, бросились было схватить
Аггея Никитича; однако вместо того он их схватил за шивороты и, отбросив от
себя в растущую у забора крапиву, отправился усиленным шагом домой. Ночь эту
Аггей Никитич не спал спокойно, как прежние ночи: его главным образом
беспокоило, кто такие могли быть эти люди, видимо, запершие калитку и
подстерегавшие его. Скрыть это происшествие от пани Вибель Аггей Никитич
нашел невозможным, и на другой день, придя после обеда в аптеку, он
рассказал ей все и задал тот же вопрос, который делал самому себе, о том,
кто же могли быть эти два человека? Пани Вибель при этом чрезвычайно
сконфузилась.
- О, это я знаю! Это помощник мужа, который его обкрадывает и терпеть
не может меня, потому что я предостерегаю Генриха против него.
- Стало быть, он непременно расскажет о том Генриху Федоровичу? -
сказал смущенным голосом Аггей Никитич.
- Не думаю, - произнесла пани Вибель тоже не без смущения. - Впрочем,
это мы увидим. Муж сегодня желает продолжать свои поучения, - пойдемте к
нему.
Аггей Никитич пошел за нею. При входе их в кабинет старый аптекарь, по
спокойно-добродушному выражению лица коего можно было догадаться, что он
ничего еще не ведает, крикнул им:
- Я наконец соскучился и хочу продолжать вас учить!
- Я говорила, татко, об этом Аггею Никитичу; ты отлично это сделаешь, -
нам самим читать в такой жар ужасно трудно. Кроме того, мы многого не
понимаем, но когда ты говоришь, из твоего голоса многое узнаешь. Не правда
ли? - отнеслась она к Аггею Никитичу.
- Еще бы! - смог только ответить тот.
- Франкмасонов, - начал, не откладывая времени, поучать своих неофитов
аптекарь, - упрекают, что они много заботятся о материальных выгодах своих
сочленов, совершенно забывая других людей, которые бы более достойны по
своим человеческим правам их покровительства. Это утверждение, в частности,
может быть, иногда справедливое, совершенно ложно, насколько оно относится к
масонству как союзу. Выгоды, стяжаемые франкмасонами от их союза, не
материальные, ибо франкмасонство есть умственное понятие, и потому даваемые
им блага - чисто духовной природы. Выгоды эти суть: спокойная совесть, узы
дружбы, которые связывают благородных масонов между собою, и, наконец,
благодарность сирых и бедных, которым они оказывают свою помощь. Далее,
масонов упрекают, что они устраивают празднества и мотают на это деньги; но
я вас спрашиваю: столько ли стоят наши умеренные трапезы, сколько
издерживается на пиршества королевские, политические и иногда даже на
глупо-увеселительные? В конце концов ныне многие утверждают, что
существование франкмасонского союза бесполезно, ибо идея гуманности,
хранимая сим союзом, разрабатывается множеством других специальных обществ.
Положим, что это так; но тут не надо забывать, что цели других обществ
слишком ограниченны, замкнуты, слишком внешни и не касаются внутреннего мира
работающих вкупе членов, вот почему наш союз не только не падает, а еще
разрастается, и доказательством тому служит, что к нам постоянно идут новые
ищущие неофиты, как и вы оба пришли с открытыми сердцами и с духовной жаждой
слышать масонские поучения... Впрочем, на сей раз достаточно. Я вижу, что
утомил ваше внимание. Идемте пить чай!
Проговорив это, Вибель встал и пошел в столовую, забыв даже взять к
себе на руки кота, который, впрочем, сам побежал за ним, держа свой
обгрызенный хвост перпендикулярно. Пани Вибель и вместе с ней Аггей Никитич
умышленно поотстали немного от аптекаря.
- Завтра вы не приходите к нам, - проговорила она тихой скороговоркой,
- а гуляйте утром по длинной улице; я тоже выйду туда.
Аггей Никитич в ответ на это кивнул головой и, напившись чаю, не
замедлил уйти домой. Пани же Вибель, оставшись с мужем вдвоем, вдруг подошла
к нему и, прогнав кота, вскочившего было на колени к своему патрону, сама
заняла его место и начала целовать своего старого Генрику.
- Ах, татко, какой ты умный! - говорила она.
- Умный? - переспросил с самодовольством аптекарь.
- Очень, татко, ты у меня умный, и какие мы с паном Зверевым дураки
против тебя!
- Учитесь, читайте, слушайте меня, и вы поумнеете! - утешал ее
аптекарь.
- Нет, кажется, мы никогда не поумнеем, - сказала совершенно как бы
искренним голосом пани и затем нежно прильнула головой к плечу мужа, что
вызвало его тоже на нежнейший поцелуй, который старик напечатлел на ее лбу,
а она после того поспешила слегка обтереть рукой это место на лбу.
Пока все это происходило, злобствующий молодой аптекарский помощник, с
которым пани Вибель (греха этого нечего теперь таить) кокетничала и даже
поощряла его большими надеждами до встречи с Аггеем Никитичем, помощник этот
шел к почтмейстеру, аки бы к другу аптекаря, и, застав того мрачно
раскладывавшим один из сложнейших пасьянсов, прямо объяснил, что явился к
нему за советом касательно Herr Вибеля, а затем, рассказав все происшествие
прошедшей ночи, присовокупил, что соскочивший со стены человек был исправник
Зверев, так как на месте побега того был найден выроненный Аггеем Никитичем
бумажник, в котором находилась записка пани Вибель, ясно определявшая ее
отношения к господину Звереву. Почтмейстер, рассмотрев этот бумажник и
прочитав записку молодой пани, исполнился заметной радостью: он давно уже
был ужасным ненавистником женщин, и особенно молодых!
- Я не знаю, как мне тут поступить? - спросил его аптекарский помощник.
- Никак! - отрезал ему почтмейстер. - Бумажник этот я возьму у вас и
все сделаю за вас.
- Но Herr Вибель, пожалуй, рассердится, что я сказал не ему, а вам, -
возразил было помощник.
- А пускай его сердится; мне разве в первый раз с ним ссориться? -
отвечал совершенно равнодушно почтмейстер, вовсе, кажется, не думавший, что
может произойти из всего этого для Вибеля, а равно и для аптекарского
помощника, помышляя единственно о том, как он преподнесет пакостную весть
своему другу Вибелю. Вообще преподносить подобные вести было страстью этого
густобрового масона, так что он имел даже в обществе название коршуна, и
многие знакомые его при встрече с ним без церемонии говорили ему: "Ну,
прокаркайте что-нибудь!" - и почтмейстер почти каждый раз находил что-нибудь
прокаркать. В настоящем случае он, отправившись на другой же день к своему
другу, прокаркал пакостную весть в коротких словах и передал при этом как
бумажник Аггея Никитича, так и письмо пани Вибель. Старый аптекарь, несмотря
на свой спокойный и твердый характер, побледнел и, мрачно взглянув на
почтмейстера, тоже мрачно смотревшего на своего друга, сказал:
- Это не ваше дело, и вы напрасно в него вмешались.
- А коли не мое, так прощайте!.. Расхлебывайте сами, как знаете! -
сказал почтмейстер и, проходя мимо помощника, не преминул и тому прокаркать:
- Вас, вероятно, выгонят!
Тот на это пожал лишь плечами и нисколько не раскаивался в своем
поступке: до того сильно было в нем чувство злобы и ревности!
Целые два дня после того старый аптекарь ничего не предпринимал и
ничего не говорил жене. Наконец, на третий день, когда она к нему пришла в
кабинет, заискивающая и ласкающаяся, он проговорил ей:
- Отчего к нам так давно не является господин Зверев?
- Вероятно, он уехал в уезд, - ответила пани на первых порах бойко.
- Может быть, я мешаю ему бывать у вас? - спросил вдруг аптекарь.
Тут уж пани вспыхнула и растерялась.
- Для чего мяновице пан?* - сказала она.
______________
* Отчего же именно вы? (Прим. автора.).

- Ну, Марья Станиславовна, - отвечал ей старый аптекарь, - не будемте
больше играть в жмурки. Когда вам угодно было в первый раз убежать от меня,
я объяснил себе ваш поступок, что вы его сделали по молодости, по увлечению,
и когда вы написали мне потом, что желаете ко мне возвратиться, я вам
позволил это с таким лишь условием, что если вы другой раз мне измените, то
я вам не прощу того и не захочу более своим честным именем прикрывать ваши
постыдные поступки, ибо это уж не безрассудное увлечение, а простой разврат.
Запираться в этом случае вы не трудитесь; у меня в руках ваше письмо
господину Звереву, найденное в его бумажнике, который он уронил, прыгая
через забор после тайного свидания с вами. Письмо это я уничтожаю, а
бумажник передаю вам для вручения его господину Звереву.