Страница:
Побеседовав таким образом с Пилецким часа с два, Егор Егорыч и доктор
отправились в Кузьмищево. Всю дорогу Егор Егорыч рассуждал о Мартыне
Степаныче.
- Пилецкий чрезвычайно переменился, чрезвычайно! - говорил он. - Я года
три назад его видел, это был старик еще крепкий, разговорчивый, а теперь что
это такое?
- Я говорю, что он влюблен в эту свою - как ее?.. Екатерину Филипповну,
и теперь скучает об ней. Он мне с первых слов стал описывать ее, но с вами,
я не знаю почему, ни слова не заикнулся об этом!
- Разговор не зашел о том. Кроме того, он прежде достаточно говорил мне
о своей духовной матери.
- А он называет ее духовной матерью? - спросил доктор.
- Всегда, и еще тогда ходила по Петербургу острота Павла Катенина,
который сказал, что Пилецкого, как евангельскую лепту, отыскала вдовица и
принесла ко Христу.
- Это недурно! - заметил было Сверстов.
Но Егор Егорыч нахмурился.
- Что же тут недурного? - проговорил он.
- А самую вдовицу вы знаете? - расспрашивал Сверстов.
- Нет, и не видал даже никогда, но слыхал, что она умная, искренно
верующая в свой дар пророчества, весьма сострадальная к бедным и больным;
тут у них, в их согласии, был членом живописец Боровиковский, талантливый
художник, но, как говорили тогда, попивал; Екатерина Филипповна сообща с
Мартыном Степанычем, как самые нежные родители, возились с ним, уговаривали
его, стыдили, наконец, наказывали притворным аки бы гневом на него.
Пока таким образом рассказывал Егор Егорыч, показалось и Кузьмищево,
где мои кавалеры нашли дам очень уставшими с дороги и уже улегшимися спать.
На другой день поутру начались толкования о предстоящем венчании Егора
Егорыча с Сусанной, которое потом и совершилось с полной простотой.
В избранный для венчания день Егор Егорыч послал Антипа Ильича к
священнику, состоящему у него на руге (Кузьмищево, как мы знаем, было село),
сказать, что он будет венчаться с Сусанной Николаевной в пять часов вечера,
а затем все, то есть жених и невеста, а также gnadige Frau и доктор,
отправились в церковь пешком; священник, впрочем, осветил храм полным
освещением и сам с дьяконом облекся в дорогие дорадоровые ризы, в которых
служил только в заутреню светлого христова воскресения. Все дворовые и даже
крестьяне Егора Егорыча сбежались на эту церемонию. Преобладающее в этом
случае число было, конечно, женщин и ребятишек: последние бессмысленно, но с
большим любопытством на все глядели, а из женщин, особенно молодых,
некоторые слегка вздыхали и проговаривали шепотом между собою:
- Ишь ты, какая молоденькая идет за нашего барина!
Усерднее всех, в продолжение всей церемонии, молились Антип Ильич и
ключница Фаддеевна.
Под конец венчания священник сказал заранее сочиненное им слово.
"Тайна сия велика есть, аз же глаголю во Христа и во церковь", - так
говорит о браке богомудрый и боговдохновенный апостол. О сей великой тайне
вам, отныне ее причастным, не в откровение неизвестного, а в напоминании об
известном, хочу я сказать богомыслием внушенное слово.
Брак Христа и церкви есть восстановленный союз бога с творением. Союз
восстановленный указует нам на союз первоначальный, коего нарушение
потребовало восстановления. Воистину бог от века был в теснейшем союзе с
натурою, и союз сей не на чем ином мог быть основан, как на том, что служит
основанием всякого истинного союза и первее всего союза брачного, - разумею
на взаимном самоотвержении или чистой любви, ибо бог, изводя из себя
творение, на него, а не на себя, обращал волю свою, а подобно сему и тварная
натура не в себе, а в боге должна была видеть цель и средоточие бытия
своего, нетленным и чистым сиянием божественного света должна была она вечно
питать пламенное горение своего жизненного начала.
Но владычествующий дух первозданной натуры, князь мира сего, первый
носитель божественного света в природе, отчего и называется он Люцифером,
сиречь светоносцем или Денницею, действием воли своей расторг союз бога с
натурою, отделил огонь своей жизни от света жизни божественной, захотев сам
себе быть светом. Обратившись против сущаго, изрек он из себя: "я есмь!", и
сие "я есмь!" несокрушимую стену воздвигло и бездну непроходимую простерло
между богом и творением; расторгся союз их, а с ним расторглась и связь
самого творения, в подчинении единому сущему состоявшая. Все бесчисленное
множество тварей, по примеру вождя своего, воскликнуло: "я есмь!", и
воспламенился жизненный огонь всякой твари диким и мрачным пламенем; все они
устремились друг против друга и каждая тщилась уничтожить всех других, дабы
можно было ей сказать: "я и только я есмь!"
Но сие беззаконное действие распавшейся натуры не могло уничтожить
вечного закона божественного единства, а должно было токмо вызвать
противодействие оного, и во мраке духом злобы порожденного хаоса с новою
силою воссиял свет божественного Логоса; воспламененный князем века сего
великий всемирный пожар залит зиждительными водами Слова, над коими носился
дух божий; в течение шести мировых дней весь мрачный и безобразный хаос
превращен в светлый и стройный космос; всем тварям положены ненарушимые
пределы их бытия и деятельности в числе, мере и весе, в силу чего ни одна
тварь не может вне своего назначения одною волею своею действовать на другую
и вредить ей; дух же беззакония заключен в свою внутреннюю темницу, где он
вечно сгорает в огне своей собственной воли и вечно вновь возгорается в ней.
Но если низвержение восставшего духа в мрачную бездну и приведение в
законный порядок всех тварей соответствовало правде божией, то оно еще не
удовлетворяло любви божественной. Не довлело любящему божеству быть
связанным с возлюбленною им натурою мира одною внешнею связью естественного
закона и порядка; оно желало иметь с нею внутренний союз свободной любви,
для коего твари являлись неспособными. А посему божественное слово, собрав
все существенные свойства тварей и совокупив их в одну умопостигаемую
единицу, как настоящее зерцало всеединого бога, отразилось в сем живом
зерцале, и бог-отец, узрев в нем точный образ и подобие возлюбленного сына,
излил в него дух свой, сиречь волю любви своей, - и создался человек, и почи
бог от дел своих. Но сей покой божества мог быть нарушен в самом месте его
успокоения, то есть в человеке. Ибо человек, будучи одинаково причастен духа
божия и стихийной натуры мира и находясь свободною душою своею посреди сих
двух начал, как некая связь их и проводник действия божия в мире, тем самым
имел роковую возможность разъединить их, уклонившись от божественного начала
и перестав проводить его в натуру. Действительно, человек, как и сатана,
расторг сей божественный брак, нарушил сей союз любви. Но иной был здесь
образ нарушения, иные и последствия. Сатана утвердил волю свою в себе самом
и мнил собою заменить божество; человек же обратил свою волю на другое, - на
низшую натуру, стремясь соединиться с нею не чрез одухотворение ее духом
божиим, а через уподобление себя ей или свое овеществление. Согласно сему,
как грех сатаны был восстание и возношение, так грех человека был падение и
унижение: сатана обратился против божества; человек же токмо отвратился от
божества, соответственно чему сатана вверг себя в мрачную бездну неугасимого
огня и ненасытимого духовного глада; человек же подвергся лишь работе
тления, впав в рабство материальной натуре, и внутренний благодатный свет
божественной жизни обменял на внешний свет вещественного мира. Отторгшись от
всеединого божественного начала, человек утратил и внутреннюю связь существа
своего: самый предмет желания его, начало натуральное, отделилось от него и
обособилось; человек распался на два внешних существа - плотского мужа и
жену, коим присуща лишь похоть внешнего, материального соединения, ведущего
не к истиному единству, а наипаче к разделению и размножению. Итак, духовный
райский брак в образе и подобии божием заменен плотским браком.
Но и в сем жалком состоянии падения не вконец порвалась связь человека
с началом божественным, ибо человек не отверг сего начала в глубине существа
своего, как сделал сие сатана, а лишь уклонился от него похотью, и, в силу
сего внешнего или центробежного стремления, подпавши внешнему рабству
натуры, сохранил однако внутреннюю свободу, а в ней и залог восстановления,
как некий слабый луч райского света или некое семя божественного Логоса. И
поколику бог только чрез свободную душу человека мог иметь союз с тварию, то
когда человек из райской ограды ниспал на землю труда и страдания, то и
божество должно было последовать туда за ним, дабы на месте падения
восстановить падшего и стать плотию в силу небесной любви. И слово плоть
бысть и вселися в ны. Райский луч просиял полным светом, и заложенное в
естестве человеческом семя спасения произрастило новое древо жизни.
Распавшись в Адаме, существо наше снова воссоединилось во всех частях своих,
человечество стало церковию и, как вновь обретенная невеста, сочеталась с
небесным женихом своим. И если доселе всякий человек, как образ первого
греховного Адама, искал плотского, на слепой похоти основанного союза с
своею отделенною натурою, то есть с женою, так ныне, после того как новый
Адам восстановил духовный союз с новою Евою, сиречь церковью, каждый
отдельный человек, сделавшись образом этого небесного Адама, должен и в
натуральном союзе с женою иметь основанием чистую духовную любовь, которая
есть в союзе Христа с церковью; тогда и в плотском жительстве не только
сохранится небесный свет, но и сама плоть одухотворится, как одухотворилось
тело Христово. Таким образом в самое телесное общение можем мы провести и
чрез него осуществить восстановленный во Христе союз бога с натурою, если
только внешнее единение будет для нас не целью и не первым побуждением, а
лишь крайним выражением и последним довершением того внутреннего духовного
единства, про которое сам господь сказал: "что бог соединил, человек да не
разлучает".
Так вы, ныне во Христе сочетавшиеся брат и сестра, когда слышали
заповедь божию Адаму и Еве: "плодитеся, множитеся и населяйте землю", то
заповедь сия, в плотском своем смысле, не токмо язычниками, но и скотами
бессловесными исполняемая, для вас, христиан, дважды рожденных, не плотское
токмо должна содержать разумение. "Плодитеся" - сиречь приносите плоды духа
святаго во всякой добродетели. "Множитеся" - сиречь умножайте познание ваше
о предметах божественных. "И населяйте землю" - сиречь землю новую, идеже
правда живет. Аминь".
Плакала, слушая эту проповедь, почти навзрыд Сусанна; у Егора Егорыча
также текли слезы; оросили они и глаза Сверстова, который нет-нет да и
закидывал свою курчавую голову назад; кого же больше всех произнесенное
отцом Василием слово вышибло, так сказать, из седла, так это gnadige Frau,
которая перед тем очень редко видала отца Василия, потому что в православную
церковь она не ходила, а когда он приходил в дом, то почти не обращала на
него никакого внимания; но тут, увидав отца Василия в золотой ризе, с
расчесанными седыми волосами, и услыхав, как он красноречиво и правильно
рассуждает о столь возвышенных предметах, gnadige Frau пришла в несказанное
удивление, ибо никак не ожидала, чтобы между русскими попами могли быть
такие светлые личности. Ей, конечно, и в голову не приходило, что отец
Василий, содержимый Егором Егорычем на руге при маленькой церкви, был один
из умнейших и многосведущих масонов.
Прошла осень, прошла зима, и наступила снова весна, а вместе с нею в
описываемой мною губернии совершились важные события: губернатор был удален
от должности, - впрочем, по прошению; сенаторская ревизия закончилась, и
сенатор - если не в одном экипаже, то совершенно одновременно - уехал с m-me
Клавской в Петербург, после чего прошел слух, что новым губернатором будет
назначен Крапчик, которому будто бы обещал это сенатор, действительно бывший
последнее время весьма благосклонен к Петру Григорьичу; но вышло совершенно
противное (Егор Егорыч недаром, видно, говорил, что граф Эдлерс - старая
остзейская лиса): губернатором, немедля же по возвращении сенатора в
Петербург, был определен не Петр Григорьич, а дальний родственник графа
Эдлерса, барон Висбах, действительный статский советник и тоже камергер.
Удар для самолюбия Крапчика был страшный, так что он перестал даже выезжать
в общество: ему стыдно было показаться кому бы то ни было из посторонних на
глаза; но гнев божий за все темные деяния Петра Григорьича этим еще не
иссяк, и в одно утро он получил письмо от Катрин, надписанное ее рукою и
запечатанное. Не понимая, что значит такая затеянная дочерью переписка,
когда она жила с ним в одном доме, Петр Григорьич не без испуга и торопливо
раскрыл письмо. Оно в самом деле оказалось роковым для него:
"Я от Вас бежала с Ченцовым, - писала Катрин, - не трудитесь меня
искать; я еще третьего дня обвенчалась с Валерьяном, и теперь мы едем в мое
именье, на которое прошу Вас выслать мне все бумаги, потому что я желаю сама
вступить в управление моим состоянием.
Остаюсь дочь Ваша Екатерина Ченцова".
- Нет врешь, ты не уйдешь от меня! Лошадей!! - закричал было Петр
Григорьич, но на том и смолк, потому что грохнулся со стула длинным телом
своим на пол. Прибежавшие на этот стук лакеи нашли барина мертвым.
Помимо отталкивающего впечатления всякого трупа, Петр Григорьич, в то
же утро положенный лакеями на стол в огромном танцевальном зале и уже одетый
в свой павловский мундир, лосиные штаны и вычищенные ботфорты, представлял
что-то необыкновенно мрачное и устрашающее: огромные ступни его ног,
начавшие окостеневать, перпендикулярно торчали; лицо Петра Григорьича не
похудело, но только почернело еще более и исказилось; из скривленного и
немного открытого в одной стороне рта сочилась белая пена; подстриженные усы
и короткие волосы на голове ощетинились; закрытые глаза ввалились; обе руки,
сжатые в кулаки, как бы говорили, что последнее земное чувство Крапчика было
гнев!
В голове и в ногах покойника стояли четыре огромные и толстые свечи в
серебряных подсвечниках, и светящееся через открытые окна заходящее солнце
слегка играло на них, равно как и на ботфортах. Причетник читал, или лучше
сказать, бормотал, глядя в развернутую перед ним на налое толстую книгу, и в
это же самое время слышались из соседних комнат шаги ходивших по дому
частного пристава, стряпчего, понятых, которые опечатывали все ящики в
столах, все комоды, шкапы и сундуки. Из знакомых Петра Григорьича ни в день
смерти его, ни на другой день, хотя слух о том облетел в какой-нибудь час
весь город, - никто не приехал поклониться его телу: Крапчика многие
уважали, иные боялись, но никто не любил.
Катрин, уведомленная с нарочным о смерти отца, не приехала на похороны,
а прислала своего молодого управляющего, Василия Иваныча Тулузова, которого
некогда с такою недоверчивостью принял к себе Петр Григорьич и которому,
однако, за его распорядительность, через весьма недолгое время поручил
заведовать всеми своими именьями и стал звать его почетным именем: "Василий
Иваныч", а иногда и "господин Тулузов". Не было никакого сомнения, что
управляющий был весьма распорядителен. Прибыв в губернский город, он первое,
что послал за приходскими священниками с просьбою служить должные панихиды
по покойнике, потом строго разбранил старших из прислуги, почему они прежде
этого не сделали, велев им вместе с тем безвыходно торчать в зале и молиться
за упокой души барина. Устроив это, Тулузов разослал именитым лицам города
пригласительные билеты о том, чтобы они посетили панихиды по Петре
Григорьиче, а равно и долженствующее через день последовать погребение его.
Независимо от того, Тулузов явился к секретарю дворянского депутатского
собрания и просил его вместе с подвластными ему чиновниками быть на
погребении его превосходительства, как бывшего их благодетеля и начальника,
присоединив к сему еще и другую просьбу: принять трапезу, которая последует
за погребением. Секретарь, хоть и не считал Петра Григорьича своим
благодетелем, но, любя поесть и выпить, объявил, что он будет, а также и все
его чиновники, хорошо ведая, что те тоже не прочь ублажить свой мамон при
каком бы то ни было случае. От секретаря управляющий проехал к начальнику
губернии барону Висбаху, которому в весьма почтительных выражениях объяснил,
что он - управляющий бывшего губернского предводителя Петра Григорьича
Крапчика и приехал просить начальника губернии почтить своим посещением прах
его господина. Начальник губернии на это сказал, что он непременно будет и
что это обязанность его даже.
Вследствие таковых мер, принятых управляющим, похороны Петра Григорьича
совершились с полной торжественностью; впереди шел камердинер его с образом
в руках; за ним следовали архиерейские певчие и духовенство, замыкаемое в
сообществе архимандритов самим преосвященным Евгением; за духовенством были
несомы секретарем дворянского собрания, в мундире, а также двумя - тремя
чиновниками, на бархатных подушках, ордена Петра Григорьича, а там, как
водится, тянулась погребальная колесница с гробом, за которым
непосредственно шел в золотом и блистающем камергерском мундире губернатор,
а также и другие сильные мира сего, облеченные в мундиры; ехали в каретах
три - четыре немолодые дамы - дальние родственницы Петра Григорьича, - и,
наконец, провожали барина все его дворовые люди, за которыми бежала и
любимая моська Петра Григорьича, пребезобразная и презлая. Хотя в этом
кортеже и старались все иметь печальные лица (секретарь депутатского
собрания успел даже выжать из глаз две - три слезинки), но истинного горя и
сожаления ни в ком не было заметно, за исключением, впрочем, дворовой прачки
Петра Григорьича - женщины уже лет сорока и некрасивой собою: она
ревмя-ревела в силу того, что последнее время барин приблизил ее к себе, и
она ужасно этим дорожила и гордилась!
На данном после похорон обеде присутствовали только чиновники
депутатского собрания, имея во главе своей секретаря, певчие архиерейские и
приходский священник с причтом; самый обед прошел весьма прилично; конечно,
один из столоначальников депутатского собрания, подвыпив, негромко
воскликнул своему собеседнику: "Он меня гнал, так и черт его дери, что
умер!" Хотел было также и бас из певчих провозгласить вечную память
покойнику, но управляющий, ходивший около стола, успевал как-то вовремя и
сразу прекращать все это, и вообще винного снадобья не много красовалось на
столе, и то это были одни только виноградные вина, а водка еще с самого
начала обеда была куда-то убрана.
Предав с столь великим почетом тело своего патрона земле, молодой
управляющий снова явился к начальнику губернии и доложил тому, что
единственная дочь Петра Григорьича, Катерина Петровна Ченцова, будучи
удручена горем и поэтому не могшая сама приехать на похороны, поручила ему
почтительнейше просить его превосходительство, чтобы все деньги и бумаги ее
покойного родителя он приказал распечатать и дозволил бы полиции, совместно
с ним, управляющим, отправить их по почте к госпоже его.
- Это, полагаю, что возможно? - сказал губернатор стоявшему у него в
это время полицмейстеру.
- Прежде никогда так не делалось! - возразил было тот.
- Что ж из того, что не делалось! - возразил ему, в свою очередь,
губернатор и обратился потом к управляющему. - Завтрашний день я сам приеду
в дом Петра Григорьича, распечатаю деньги и бумаги и лично вместе с вами
отправлю их Катерине Петровне!
Управляющий поблагодарил его низким поклоном.
Губернатор исполнил свое обещание и, при бытности того же частного
пристава, стряпчего и прежних понятых, распечатал ящики в письменном столе и
конторке, где хранились деньги и бумаги Петра Григорьича, и при этом нашлось
три тысячи золотом, тысяча рублей серебряными деньгами, рублей на пятьсот
бумажек, да, сверх того, в особом пакете из сахарной бумаги триста тысяч
именными билетами опекунского совета и затем целый портфель с разными
документами. Губернатор все это, как и говорил, поехал сам отправить на
почту, взяв с собою в карету управляющего, причем невольно обратил внимание
на то, что сей последний, усевшись рядом с ним в экипаже, держал себя хоть и
вежливо в высшей степени, но нисколько не конфузливо.
- Вы - извините мой вопрос - крепостной Петра Григорьича? - спросил он.
- Нет-с, я нанятой!
- Звание ваше?
- Из разночинцев! - ответил неопределенно управляющий.
Губернатор, впрочем, этим удовлетворился.
В почтовой конторе при появлении начальника губернии, произошел
маленький переполох: чиновники, удивленные и отчасти испуганные таким
нечаянным посещением его, принялись проворно запаковывать и запечатывать
деньги и документы Петра Григорьича и писать со слов управляющего адресы, а
губернатор тем временем, развернув книгу денежных выдач, стал просматривать
ее.
- Что это такое? - спросил он стоявшего перед ним навытяжке помощника
почтмейстера. - Тут я вижу, что за какого-то крестьянина расписался
почтальон Зубарев.
- Крестьянин неграмотный-с! - отвечал было бойко ему помощник
почтмейстера.
- Это я вижу, - произнес уже строго губернатор, - но почтальоны, равно
как и другие чиновники конторы, не имеют права ни за кого расписываться.
Прошу вас, чтобы вперед этого не было!
- Слушаю-с! - сказал, потупляя глаза, помощник почтмейстера.
Потом, когда надобно было выдать расписку в принятых почтою предметах,
то ее унесли подписывать куда-то в другие комнаты.
- Куда ж расписку унесли? - спросил опять губернатор помощника
почтмейстера.
- К подписанию господина губернского почтмейстера! - отвечал тот.
- А отчего его здесь нет?! - воскликнул губернатор с удивлением и
негодованием.
- Они больны-с! - пояснил помощник.
- Тогда в исполнение всех его обязанностей вы должны были вступить!
- Они больны очень продолжительною болезнью - водяной, и около года уже
не выходят из своей комнаты, - проговорил, еще более потупляясь, помощник
почтмейстера.
- Понимаю, - отозвался на это губернатор, - но этого нельзя; от меня
завтра же будет предложение, чтобы больной господин почтмейстер сдал свою
должность вам, а расписку, мне выдаваемую, извольте разорвать и выдать мне
другую за вашим подписом!
Этого, впрочем, оказалось ненужным делать, потому что почтальон,
носивший расписку к губернскому почтмейстеру, принес ее неподписанною и
наивно доложил:
- Борис Михайлыч почивают!
Губернатор на это злобно усмехнулся.
- Вот плоды существующих у вас порядков! - сказал он, обращаясь к
совершенно растерявшемуся помощнику почтмейстера и спешившему подписать
расписку, которую он и преподнес губернатору, а тот передал ее управляющему.
По отбытии начальника губернии и молодого управляющего из конторы,
помощник почтмейстера принялся ругать почтальона, носившего расписку:
- Дурак и дурак! Я вот скажу Борису Михайлычу, что ты бухнул!
Почтальон и сам уж понимал, что он бухнул.
Слушавший это бухгалтер конторы - большой, должно быть, философ -
почесал у себя в затылке и проговорил, усмехнувшись:
- Мы плакались и жаловались на чурбана, а Юпитер вместо него, видно,
прислал нам журавля!
Пока все это происходило, Екатерина Петровна поселилась с мужем в
принадлежащей ей усадьбе Синькове и жила там в маленьком флигеле, который
прежде занимал управляющий; произошло это оттого, что большой синьковский
дом был хоть и каменный, но внутри его до такой степени все сгнило и
отсырело, что в него войти было гадко: Петр Григорьич умышленно не
поддерживал и даже разорял именье дочери. Впрочем, Катрин была рада такому
помещению, так как ее Валерьян, по необходимости, должен был все время
оставаться возле нее. Смерть отца, по-видимому, весьма мало поразила Катрин,
хотя она и понимала, что своим побегом, а еще более того смыслом письма
своего, поспособствовала Петру Григорьичу низойти в могилу; на Ченцова же,
напротив, это событие вначале, по крайней мере, сильно подействовало.
- Боже мой! - воскликнул он в ужасе. - Еще и еще смерть!
Катрин неприятно было это слышать.
- Я не понимаю тебя! Неужели ты этими словами оплакиваешь смерть
Людмилы или жены твоей! - проговорила она с легким укором и вместе с тем
смотря жгучим и ревнивым взором на Ченцова.
- О, я оплакиваю также и смерть отца твоего! - отвечал Ченцов.
- В этом случае ты успокойся!.. - возразила ему Катрин. - Если тут кто
погрешил, то это я; но, как ты видишь, я не плачу и знаю, почему не плачу!
Ченцов не продолжал далее об этом разговора и вытянулся на стуле, что
он всегда делал, когда был чем-нибудь взбудоражен. С тех пор, как мы
расстались с ним, он сильно постарел, оплешивел; по лицу его проходило еще
большее число борозд, а некоторая одутловатость ясно говорила об его
усердном служении Бахусу. Не видаясь более с дядей и не осмеливаясь даже
писать ему, он последнюю зиму, дожив, как говорится, до моту, что ни хлеба,
ни табаку, сделал, полупьяный, предложение Катрин, такой же полупьяный
обвенчался с нею и совершенно уже пьяный выкрал ее из родительского дома.
Катрин все это, без сомнения, видела и, тем не менее, с восторгом бежала с
отправились в Кузьмищево. Всю дорогу Егор Егорыч рассуждал о Мартыне
Степаныче.
- Пилецкий чрезвычайно переменился, чрезвычайно! - говорил он. - Я года
три назад его видел, это был старик еще крепкий, разговорчивый, а теперь что
это такое?
- Я говорю, что он влюблен в эту свою - как ее?.. Екатерину Филипповну,
и теперь скучает об ней. Он мне с первых слов стал описывать ее, но с вами,
я не знаю почему, ни слова не заикнулся об этом!
- Разговор не зашел о том. Кроме того, он прежде достаточно говорил мне
о своей духовной матери.
- А он называет ее духовной матерью? - спросил доктор.
- Всегда, и еще тогда ходила по Петербургу острота Павла Катенина,
который сказал, что Пилецкого, как евангельскую лепту, отыскала вдовица и
принесла ко Христу.
- Это недурно! - заметил было Сверстов.
Но Егор Егорыч нахмурился.
- Что же тут недурного? - проговорил он.
- А самую вдовицу вы знаете? - расспрашивал Сверстов.
- Нет, и не видал даже никогда, но слыхал, что она умная, искренно
верующая в свой дар пророчества, весьма сострадальная к бедным и больным;
тут у них, в их согласии, был членом живописец Боровиковский, талантливый
художник, но, как говорили тогда, попивал; Екатерина Филипповна сообща с
Мартыном Степанычем, как самые нежные родители, возились с ним, уговаривали
его, стыдили, наконец, наказывали притворным аки бы гневом на него.
Пока таким образом рассказывал Егор Егорыч, показалось и Кузьмищево,
где мои кавалеры нашли дам очень уставшими с дороги и уже улегшимися спать.
На другой день поутру начались толкования о предстоящем венчании Егора
Егорыча с Сусанной, которое потом и совершилось с полной простотой.
В избранный для венчания день Егор Егорыч послал Антипа Ильича к
священнику, состоящему у него на руге (Кузьмищево, как мы знаем, было село),
сказать, что он будет венчаться с Сусанной Николаевной в пять часов вечера,
а затем все, то есть жених и невеста, а также gnadige Frau и доктор,
отправились в церковь пешком; священник, впрочем, осветил храм полным
освещением и сам с дьяконом облекся в дорогие дорадоровые ризы, в которых
служил только в заутреню светлого христова воскресения. Все дворовые и даже
крестьяне Егора Егорыча сбежались на эту церемонию. Преобладающее в этом
случае число было, конечно, женщин и ребятишек: последние бессмысленно, но с
большим любопытством на все глядели, а из женщин, особенно молодых,
некоторые слегка вздыхали и проговаривали шепотом между собою:
- Ишь ты, какая молоденькая идет за нашего барина!
Усерднее всех, в продолжение всей церемонии, молились Антип Ильич и
ключница Фаддеевна.
Под конец венчания священник сказал заранее сочиненное им слово.
"Тайна сия велика есть, аз же глаголю во Христа и во церковь", - так
говорит о браке богомудрый и боговдохновенный апостол. О сей великой тайне
вам, отныне ее причастным, не в откровение неизвестного, а в напоминании об
известном, хочу я сказать богомыслием внушенное слово.
Брак Христа и церкви есть восстановленный союз бога с творением. Союз
восстановленный указует нам на союз первоначальный, коего нарушение
потребовало восстановления. Воистину бог от века был в теснейшем союзе с
натурою, и союз сей не на чем ином мог быть основан, как на том, что служит
основанием всякого истинного союза и первее всего союза брачного, - разумею
на взаимном самоотвержении или чистой любви, ибо бог, изводя из себя
творение, на него, а не на себя, обращал волю свою, а подобно сему и тварная
натура не в себе, а в боге должна была видеть цель и средоточие бытия
своего, нетленным и чистым сиянием божественного света должна была она вечно
питать пламенное горение своего жизненного начала.
Но владычествующий дух первозданной натуры, князь мира сего, первый
носитель божественного света в природе, отчего и называется он Люцифером,
сиречь светоносцем или Денницею, действием воли своей расторг союз бога с
натурою, отделил огонь своей жизни от света жизни божественной, захотев сам
себе быть светом. Обратившись против сущаго, изрек он из себя: "я есмь!", и
сие "я есмь!" несокрушимую стену воздвигло и бездну непроходимую простерло
между богом и творением; расторгся союз их, а с ним расторглась и связь
самого творения, в подчинении единому сущему состоявшая. Все бесчисленное
множество тварей, по примеру вождя своего, воскликнуло: "я есмь!", и
воспламенился жизненный огонь всякой твари диким и мрачным пламенем; все они
устремились друг против друга и каждая тщилась уничтожить всех других, дабы
можно было ей сказать: "я и только я есмь!"
Но сие беззаконное действие распавшейся натуры не могло уничтожить
вечного закона божественного единства, а должно было токмо вызвать
противодействие оного, и во мраке духом злобы порожденного хаоса с новою
силою воссиял свет божественного Логоса; воспламененный князем века сего
великий всемирный пожар залит зиждительными водами Слова, над коими носился
дух божий; в течение шести мировых дней весь мрачный и безобразный хаос
превращен в светлый и стройный космос; всем тварям положены ненарушимые
пределы их бытия и деятельности в числе, мере и весе, в силу чего ни одна
тварь не может вне своего назначения одною волею своею действовать на другую
и вредить ей; дух же беззакония заключен в свою внутреннюю темницу, где он
вечно сгорает в огне своей собственной воли и вечно вновь возгорается в ней.
Но если низвержение восставшего духа в мрачную бездну и приведение в
законный порядок всех тварей соответствовало правде божией, то оно еще не
удовлетворяло любви божественной. Не довлело любящему божеству быть
связанным с возлюбленною им натурою мира одною внешнею связью естественного
закона и порядка; оно желало иметь с нею внутренний союз свободной любви,
для коего твари являлись неспособными. А посему божественное слово, собрав
все существенные свойства тварей и совокупив их в одну умопостигаемую
единицу, как настоящее зерцало всеединого бога, отразилось в сем живом
зерцале, и бог-отец, узрев в нем точный образ и подобие возлюбленного сына,
излил в него дух свой, сиречь волю любви своей, - и создался человек, и почи
бог от дел своих. Но сей покой божества мог быть нарушен в самом месте его
успокоения, то есть в человеке. Ибо человек, будучи одинаково причастен духа
божия и стихийной натуры мира и находясь свободною душою своею посреди сих
двух начал, как некая связь их и проводник действия божия в мире, тем самым
имел роковую возможность разъединить их, уклонившись от божественного начала
и перестав проводить его в натуру. Действительно, человек, как и сатана,
расторг сей божественный брак, нарушил сей союз любви. Но иной был здесь
образ нарушения, иные и последствия. Сатана утвердил волю свою в себе самом
и мнил собою заменить божество; человек же обратил свою волю на другое, - на
низшую натуру, стремясь соединиться с нею не чрез одухотворение ее духом
божиим, а через уподобление себя ей или свое овеществление. Согласно сему,
как грех сатаны был восстание и возношение, так грех человека был падение и
унижение: сатана обратился против божества; человек же токмо отвратился от
божества, соответственно чему сатана вверг себя в мрачную бездну неугасимого
огня и ненасытимого духовного глада; человек же подвергся лишь работе
тления, впав в рабство материальной натуре, и внутренний благодатный свет
божественной жизни обменял на внешний свет вещественного мира. Отторгшись от
всеединого божественного начала, человек утратил и внутреннюю связь существа
своего: самый предмет желания его, начало натуральное, отделилось от него и
обособилось; человек распался на два внешних существа - плотского мужа и
жену, коим присуща лишь похоть внешнего, материального соединения, ведущего
не к истиному единству, а наипаче к разделению и размножению. Итак, духовный
райский брак в образе и подобии божием заменен плотским браком.
Но и в сем жалком состоянии падения не вконец порвалась связь человека
с началом божественным, ибо человек не отверг сего начала в глубине существа
своего, как сделал сие сатана, а лишь уклонился от него похотью, и, в силу
сего внешнего или центробежного стремления, подпавши внешнему рабству
натуры, сохранил однако внутреннюю свободу, а в ней и залог восстановления,
как некий слабый луч райского света или некое семя божественного Логоса. И
поколику бог только чрез свободную душу человека мог иметь союз с тварию, то
когда человек из райской ограды ниспал на землю труда и страдания, то и
божество должно было последовать туда за ним, дабы на месте падения
восстановить падшего и стать плотию в силу небесной любви. И слово плоть
бысть и вселися в ны. Райский луч просиял полным светом, и заложенное в
естестве человеческом семя спасения произрастило новое древо жизни.
Распавшись в Адаме, существо наше снова воссоединилось во всех частях своих,
человечество стало церковию и, как вновь обретенная невеста, сочеталась с
небесным женихом своим. И если доселе всякий человек, как образ первого
греховного Адама, искал плотского, на слепой похоти основанного союза с
своею отделенною натурою, то есть с женою, так ныне, после того как новый
Адам восстановил духовный союз с новою Евою, сиречь церковью, каждый
отдельный человек, сделавшись образом этого небесного Адама, должен и в
натуральном союзе с женою иметь основанием чистую духовную любовь, которая
есть в союзе Христа с церковью; тогда и в плотском жительстве не только
сохранится небесный свет, но и сама плоть одухотворится, как одухотворилось
тело Христово. Таким образом в самое телесное общение можем мы провести и
чрез него осуществить восстановленный во Христе союз бога с натурою, если
только внешнее единение будет для нас не целью и не первым побуждением, а
лишь крайним выражением и последним довершением того внутреннего духовного
единства, про которое сам господь сказал: "что бог соединил, человек да не
разлучает".
Так вы, ныне во Христе сочетавшиеся брат и сестра, когда слышали
заповедь божию Адаму и Еве: "плодитеся, множитеся и населяйте землю", то
заповедь сия, в плотском своем смысле, не токмо язычниками, но и скотами
бессловесными исполняемая, для вас, христиан, дважды рожденных, не плотское
токмо должна содержать разумение. "Плодитеся" - сиречь приносите плоды духа
святаго во всякой добродетели. "Множитеся" - сиречь умножайте познание ваше
о предметах божественных. "И населяйте землю" - сиречь землю новую, идеже
правда живет. Аминь".
Плакала, слушая эту проповедь, почти навзрыд Сусанна; у Егора Егорыча
также текли слезы; оросили они и глаза Сверстова, который нет-нет да и
закидывал свою курчавую голову назад; кого же больше всех произнесенное
отцом Василием слово вышибло, так сказать, из седла, так это gnadige Frau,
которая перед тем очень редко видала отца Василия, потому что в православную
церковь она не ходила, а когда он приходил в дом, то почти не обращала на
него никакого внимания; но тут, увидав отца Василия в золотой ризе, с
расчесанными седыми волосами, и услыхав, как он красноречиво и правильно
рассуждает о столь возвышенных предметах, gnadige Frau пришла в несказанное
удивление, ибо никак не ожидала, чтобы между русскими попами могли быть
такие светлые личности. Ей, конечно, и в голову не приходило, что отец
Василий, содержимый Егором Егорычем на руге при маленькой церкви, был один
из умнейших и многосведущих масонов.
Прошла осень, прошла зима, и наступила снова весна, а вместе с нею в
описываемой мною губернии совершились важные события: губернатор был удален
от должности, - впрочем, по прошению; сенаторская ревизия закончилась, и
сенатор - если не в одном экипаже, то совершенно одновременно - уехал с m-me
Клавской в Петербург, после чего прошел слух, что новым губернатором будет
назначен Крапчик, которому будто бы обещал это сенатор, действительно бывший
последнее время весьма благосклонен к Петру Григорьичу; но вышло совершенно
противное (Егор Егорыч недаром, видно, говорил, что граф Эдлерс - старая
остзейская лиса): губернатором, немедля же по возвращении сенатора в
Петербург, был определен не Петр Григорьич, а дальний родственник графа
Эдлерса, барон Висбах, действительный статский советник и тоже камергер.
Удар для самолюбия Крапчика был страшный, так что он перестал даже выезжать
в общество: ему стыдно было показаться кому бы то ни было из посторонних на
глаза; но гнев божий за все темные деяния Петра Григорьича этим еще не
иссяк, и в одно утро он получил письмо от Катрин, надписанное ее рукою и
запечатанное. Не понимая, что значит такая затеянная дочерью переписка,
когда она жила с ним в одном доме, Петр Григорьич не без испуга и торопливо
раскрыл письмо. Оно в самом деле оказалось роковым для него:
"Я от Вас бежала с Ченцовым, - писала Катрин, - не трудитесь меня
искать; я еще третьего дня обвенчалась с Валерьяном, и теперь мы едем в мое
именье, на которое прошу Вас выслать мне все бумаги, потому что я желаю сама
вступить в управление моим состоянием.
Остаюсь дочь Ваша Екатерина Ченцова".
- Нет врешь, ты не уйдешь от меня! Лошадей!! - закричал было Петр
Григорьич, но на том и смолк, потому что грохнулся со стула длинным телом
своим на пол. Прибежавшие на этот стук лакеи нашли барина мертвым.
Помимо отталкивающего впечатления всякого трупа, Петр Григорьич, в то
же утро положенный лакеями на стол в огромном танцевальном зале и уже одетый
в свой павловский мундир, лосиные штаны и вычищенные ботфорты, представлял
что-то необыкновенно мрачное и устрашающее: огромные ступни его ног,
начавшие окостеневать, перпендикулярно торчали; лицо Петра Григорьича не
похудело, но только почернело еще более и исказилось; из скривленного и
немного открытого в одной стороне рта сочилась белая пена; подстриженные усы
и короткие волосы на голове ощетинились; закрытые глаза ввалились; обе руки,
сжатые в кулаки, как бы говорили, что последнее земное чувство Крапчика было
гнев!
В голове и в ногах покойника стояли четыре огромные и толстые свечи в
серебряных подсвечниках, и светящееся через открытые окна заходящее солнце
слегка играло на них, равно как и на ботфортах. Причетник читал, или лучше
сказать, бормотал, глядя в развернутую перед ним на налое толстую книгу, и в
это же самое время слышались из соседних комнат шаги ходивших по дому
частного пристава, стряпчего, понятых, которые опечатывали все ящики в
столах, все комоды, шкапы и сундуки. Из знакомых Петра Григорьича ни в день
смерти его, ни на другой день, хотя слух о том облетел в какой-нибудь час
весь город, - никто не приехал поклониться его телу: Крапчика многие
уважали, иные боялись, но никто не любил.
Катрин, уведомленная с нарочным о смерти отца, не приехала на похороны,
а прислала своего молодого управляющего, Василия Иваныча Тулузова, которого
некогда с такою недоверчивостью принял к себе Петр Григорьич и которому,
однако, за его распорядительность, через весьма недолгое время поручил
заведовать всеми своими именьями и стал звать его почетным именем: "Василий
Иваныч", а иногда и "господин Тулузов". Не было никакого сомнения, что
управляющий был весьма распорядителен. Прибыв в губернский город, он первое,
что послал за приходскими священниками с просьбою служить должные панихиды
по покойнике, потом строго разбранил старших из прислуги, почему они прежде
этого не сделали, велев им вместе с тем безвыходно торчать в зале и молиться
за упокой души барина. Устроив это, Тулузов разослал именитым лицам города
пригласительные билеты о том, чтобы они посетили панихиды по Петре
Григорьиче, а равно и долженствующее через день последовать погребение его.
Независимо от того, Тулузов явился к секретарю дворянского депутатского
собрания и просил его вместе с подвластными ему чиновниками быть на
погребении его превосходительства, как бывшего их благодетеля и начальника,
присоединив к сему еще и другую просьбу: принять трапезу, которая последует
за погребением. Секретарь, хоть и не считал Петра Григорьича своим
благодетелем, но, любя поесть и выпить, объявил, что он будет, а также и все
его чиновники, хорошо ведая, что те тоже не прочь ублажить свой мамон при
каком бы то ни было случае. От секретаря управляющий проехал к начальнику
губернии барону Висбаху, которому в весьма почтительных выражениях объяснил,
что он - управляющий бывшего губернского предводителя Петра Григорьича
Крапчика и приехал просить начальника губернии почтить своим посещением прах
его господина. Начальник губернии на это сказал, что он непременно будет и
что это обязанность его даже.
Вследствие таковых мер, принятых управляющим, похороны Петра Григорьича
совершились с полной торжественностью; впереди шел камердинер его с образом
в руках; за ним следовали архиерейские певчие и духовенство, замыкаемое в
сообществе архимандритов самим преосвященным Евгением; за духовенством были
несомы секретарем дворянского собрания, в мундире, а также двумя - тремя
чиновниками, на бархатных подушках, ордена Петра Григорьича, а там, как
водится, тянулась погребальная колесница с гробом, за которым
непосредственно шел в золотом и блистающем камергерском мундире губернатор,
а также и другие сильные мира сего, облеченные в мундиры; ехали в каретах
три - четыре немолодые дамы - дальние родственницы Петра Григорьича, - и,
наконец, провожали барина все его дворовые люди, за которыми бежала и
любимая моська Петра Григорьича, пребезобразная и презлая. Хотя в этом
кортеже и старались все иметь печальные лица (секретарь депутатского
собрания успел даже выжать из глаз две - три слезинки), но истинного горя и
сожаления ни в ком не было заметно, за исключением, впрочем, дворовой прачки
Петра Григорьича - женщины уже лет сорока и некрасивой собою: она
ревмя-ревела в силу того, что последнее время барин приблизил ее к себе, и
она ужасно этим дорожила и гордилась!
На данном после похорон обеде присутствовали только чиновники
депутатского собрания, имея во главе своей секретаря, певчие архиерейские и
приходский священник с причтом; самый обед прошел весьма прилично; конечно,
один из столоначальников депутатского собрания, подвыпив, негромко
воскликнул своему собеседнику: "Он меня гнал, так и черт его дери, что
умер!" Хотел было также и бас из певчих провозгласить вечную память
покойнику, но управляющий, ходивший около стола, успевал как-то вовремя и
сразу прекращать все это, и вообще винного снадобья не много красовалось на
столе, и то это были одни только виноградные вина, а водка еще с самого
начала обеда была куда-то убрана.
Предав с столь великим почетом тело своего патрона земле, молодой
управляющий снова явился к начальнику губернии и доложил тому, что
единственная дочь Петра Григорьича, Катерина Петровна Ченцова, будучи
удручена горем и поэтому не могшая сама приехать на похороны, поручила ему
почтительнейше просить его превосходительство, чтобы все деньги и бумаги ее
покойного родителя он приказал распечатать и дозволил бы полиции, совместно
с ним, управляющим, отправить их по почте к госпоже его.
- Это, полагаю, что возможно? - сказал губернатор стоявшему у него в
это время полицмейстеру.
- Прежде никогда так не делалось! - возразил было тот.
- Что ж из того, что не делалось! - возразил ему, в свою очередь,
губернатор и обратился потом к управляющему. - Завтрашний день я сам приеду
в дом Петра Григорьича, распечатаю деньги и бумаги и лично вместе с вами
отправлю их Катерине Петровне!
Управляющий поблагодарил его низким поклоном.
Губернатор исполнил свое обещание и, при бытности того же частного
пристава, стряпчего и прежних понятых, распечатал ящики в письменном столе и
конторке, где хранились деньги и бумаги Петра Григорьича, и при этом нашлось
три тысячи золотом, тысяча рублей серебряными деньгами, рублей на пятьсот
бумажек, да, сверх того, в особом пакете из сахарной бумаги триста тысяч
именными билетами опекунского совета и затем целый портфель с разными
документами. Губернатор все это, как и говорил, поехал сам отправить на
почту, взяв с собою в карету управляющего, причем невольно обратил внимание
на то, что сей последний, усевшись рядом с ним в экипаже, держал себя хоть и
вежливо в высшей степени, но нисколько не конфузливо.
- Вы - извините мой вопрос - крепостной Петра Григорьича? - спросил он.
- Нет-с, я нанятой!
- Звание ваше?
- Из разночинцев! - ответил неопределенно управляющий.
Губернатор, впрочем, этим удовлетворился.
В почтовой конторе при появлении начальника губернии, произошел
маленький переполох: чиновники, удивленные и отчасти испуганные таким
нечаянным посещением его, принялись проворно запаковывать и запечатывать
деньги и документы Петра Григорьича и писать со слов управляющего адресы, а
губернатор тем временем, развернув книгу денежных выдач, стал просматривать
ее.
- Что это такое? - спросил он стоявшего перед ним навытяжке помощника
почтмейстера. - Тут я вижу, что за какого-то крестьянина расписался
почтальон Зубарев.
- Крестьянин неграмотный-с! - отвечал было бойко ему помощник
почтмейстера.
- Это я вижу, - произнес уже строго губернатор, - но почтальоны, равно
как и другие чиновники конторы, не имеют права ни за кого расписываться.
Прошу вас, чтобы вперед этого не было!
- Слушаю-с! - сказал, потупляя глаза, помощник почтмейстера.
Потом, когда надобно было выдать расписку в принятых почтою предметах,
то ее унесли подписывать куда-то в другие комнаты.
- Куда ж расписку унесли? - спросил опять губернатор помощника
почтмейстера.
- К подписанию господина губернского почтмейстера! - отвечал тот.
- А отчего его здесь нет?! - воскликнул губернатор с удивлением и
негодованием.
- Они больны-с! - пояснил помощник.
- Тогда в исполнение всех его обязанностей вы должны были вступить!
- Они больны очень продолжительною болезнью - водяной, и около года уже
не выходят из своей комнаты, - проговорил, еще более потупляясь, помощник
почтмейстера.
- Понимаю, - отозвался на это губернатор, - но этого нельзя; от меня
завтра же будет предложение, чтобы больной господин почтмейстер сдал свою
должность вам, а расписку, мне выдаваемую, извольте разорвать и выдать мне
другую за вашим подписом!
Этого, впрочем, оказалось ненужным делать, потому что почтальон,
носивший расписку к губернскому почтмейстеру, принес ее неподписанною и
наивно доложил:
- Борис Михайлыч почивают!
Губернатор на это злобно усмехнулся.
- Вот плоды существующих у вас порядков! - сказал он, обращаясь к
совершенно растерявшемуся помощнику почтмейстера и спешившему подписать
расписку, которую он и преподнес губернатору, а тот передал ее управляющему.
По отбытии начальника губернии и молодого управляющего из конторы,
помощник почтмейстера принялся ругать почтальона, носившего расписку:
- Дурак и дурак! Я вот скажу Борису Михайлычу, что ты бухнул!
Почтальон и сам уж понимал, что он бухнул.
Слушавший это бухгалтер конторы - большой, должно быть, философ -
почесал у себя в затылке и проговорил, усмехнувшись:
- Мы плакались и жаловались на чурбана, а Юпитер вместо него, видно,
прислал нам журавля!
Пока все это происходило, Екатерина Петровна поселилась с мужем в
принадлежащей ей усадьбе Синькове и жила там в маленьком флигеле, который
прежде занимал управляющий; произошло это оттого, что большой синьковский
дом был хоть и каменный, но внутри его до такой степени все сгнило и
отсырело, что в него войти было гадко: Петр Григорьич умышленно не
поддерживал и даже разорял именье дочери. Впрочем, Катрин была рада такому
помещению, так как ее Валерьян, по необходимости, должен был все время
оставаться возле нее. Смерть отца, по-видимому, весьма мало поразила Катрин,
хотя она и понимала, что своим побегом, а еще более того смыслом письма
своего, поспособствовала Петру Григорьичу низойти в могилу; на Ченцова же,
напротив, это событие вначале, по крайней мере, сильно подействовало.
- Боже мой! - воскликнул он в ужасе. - Еще и еще смерть!
Катрин неприятно было это слышать.
- Я не понимаю тебя! Неужели ты этими словами оплакиваешь смерть
Людмилы или жены твоей! - проговорила она с легким укором и вместе с тем
смотря жгучим и ревнивым взором на Ченцова.
- О, я оплакиваю также и смерть отца твоего! - отвечал Ченцов.
- В этом случае ты успокойся!.. - возразила ему Катрин. - Если тут кто
погрешил, то это я; но, как ты видишь, я не плачу и знаю, почему не плачу!
Ченцов не продолжал далее об этом разговора и вытянулся на стуле, что
он всегда делал, когда был чем-нибудь взбудоражен. С тех пор, как мы
расстались с ним, он сильно постарел, оплешивел; по лицу его проходило еще
большее число борозд, а некоторая одутловатость ясно говорила об его
усердном служении Бахусу. Не видаясь более с дядей и не осмеливаясь даже
писать ему, он последнюю зиму, дожив, как говорится, до моту, что ни хлеба,
ни табаку, сделал, полупьяный, предложение Катрин, такой же полупьяный
обвенчался с нею и совершенно уже пьяный выкрал ее из родительского дома.
Катрин все это, без сомнения, видела и, тем не менее, с восторгом бежала с