Писемский Алексей Феофилактович. Масоны

могла, с собой. - Садись и слушай, не тараторь только, пожалуйста! Сусанна
Николаевна получила письмо от Мартына Степаныча Пилецкого, который пишет,
что Валерьян Николаич Ченцов от несчастной любви застрелился.
- К кому от любви? - воскликнул Сверстов, удивленный, опечаленный и
испуганный.
- К крестьянке одной, - сказала gnadige Frau, не совсем верившая, чтобы
Ченцов от любви именно застрелился, и относившая это к тому, что он очень
развратился и запутался в своих денежных делах.
- Что же, эта крестьянка не любила его? - допытывался Сверстов.
- Напротив, вероятно, любила, но жена Валерьяна, которой она
принадлежала, отняла ее у него, - объяснила ему Сусанна Николаевна.
- Ну да-с, да! - произнес на это протяжно-укоризненным голосом доктор.
- Этого надобно было ожидать, - я вот тогда хотел ехать к Валерьяну
Николаичу, а вы, gnadige Frau, не пустили меня; таким образом малого,
который, я убежден, был отличнейший господин, бросили на произвол судьбы.
- Я сознаюсь, что тогда была не права, - проговорила, вспыхнув в лице,
gnadige Frau.
- Вы тогда все решили, чтобы ждать, ну и дождались! - продолжал тем же
укоризненным тоном Сверстов.
- Довольно уж об этом!.. Будет!.. - остановила его с досадой gnadige
Frau. - Мы теперь рассуждаем, как нам объявить Егору Егорычу.
- Как объявить?! Пойти да и объявить! - решил Сверстов.
- Мой милый доктор, - отнеслась к нему как бы с мольбой Сусанна
Николаевна, - я подумать боюсь, как это подействует на Егора Егорыча.
Gnadige же Frau просто прикрикнула на мужа:
- Ты, по своей торопливости, становишься безжалостным! Разве можно
человеку сказать про такое несчастие, не подготовив его?!
- Ну да, ждать, по-твоему! - ответил ей тоже с запальчивостью Сверстов.
- Когда человеку, может быть, угрожает антонов огонь, а все-таки жди,
подготовляй!.. Как бы мы в операциях ждали, так, пожалуй бы, ни одна из них
и не удалась.
В сущности Сверстов торопился произвести на своим другом нравственную
операцию единственно по своей искренней любви к Егору Егорычу и из страха за
него. "Ну, - думал он в своей курчавой голове, - решить вопрос, так решить
сразу, а там и видно будет, что потом следует предпринять".
- И почему вы думаете, - заговорил он почти с азартом, - что Егор
Егорыч такая старческая и слабая натура? Я видал его в горях посильнее
нынешнего; он, конечно, был поражаем, но потом снова ободрялся и становился
еще сильнее прежнего.
- Но ты забываешь, - урезонивала его gnadige Frau, - до какой степени
Егор Егорыч встревожился, когда только узнал, что племянник женился на
дочери господина Крапчика.
- То другое дело!.. Другое! - перебил свою супругу доктор. - То
находилось в области гаданий и неизвестности, что всегда поражает людей с
фантазией, каков Егор Егорыч, больше, чем встреча прямо лицом к лицу с
совершившимся горем и несчастием.
- А это еще больше, разумеется, поразит его, - проговорила печально
Сусанна Николаевна.
- Непременно поразит! - согласилась с ней gnadige Frau. - И ты когда же
намерен сказать Егору Егорычу? - отнеслась она к мужу.
- Сегодня за чаем, - отвечал тот.
Услыхав такое решение, Сусанна Николаевна затрепетала всем телом, да
покоробило оно и gnadige Frau. Что касается до Сверстова, то он нервно
потирал себе руки, приготовляясь к труднейшей для него, но необходимой
операции. Момент совершения этой операции настал весьма скоро. Егор Егорыч
проснулся и, выйдя в гостиную, послал Антипа Ильича собрать свое
кузьмищевское общество. Все сошлись к нему и уселись на обычные места свои.
Gnadige Frau с великою досадою на себя чувствовала, что у нее наполовину
убавилось прежней твердости характера; Сусанна Николаевна старалась об
одном, чтобы муж не видел выражения ее лица; Сверстов был неестественно
весел; Егор же Егорыч точно нарочно являл во всей своей фигуре полнейшее
спокойствие духа. Чай был подан с обычною церемонностью Антипом Ильичом.
Доктор, беря свою чашку, подлил в нее значительное количество рому и
поспешно выпил ее.
- Ну-с, - начал он несколько протяжно, - Мартын Степаныч прислал нам
известие: Валерьян Николаич покончил с собой!.. Его нет более в живых!
Егор Егорыч строго взглянул на Сверстова.
- Каким образом покончил? - спросил он.
- Застрелился! - объяснил тот.
- Оставил после себя какую-нибудь записку, почему и для чего он это
сделал?
- Никакой!.. Вероятно, потому, что жизнь надоела.
- Где и у кого письмо Мартына Степаныча?
- У меня! - отвечала Сусанна Николаевна и подала мужу письмо Пилецкого.
Егор Егорыч быстро пробежал его.
- Пожинаю плоды от дел моих, - произнес он ироническим тоном и стукнув
ногой.
Затем встал вдруг с своего места и довольно быстрыми шагами принялся
ходить взад и вперед по гостиной, беспрестанно хватая себя за голову и ероша
свои волосы.
- Вы сядьте!.. Не ходите! Ходьба еще больше усиливает волнение, что при
теперешнем вашем душевном настроении нехорошо, - заметил ему доктор.
- Нехорошо, вы думаете? - переспросил Егор Егорыч.
- Очень даже! Садитесь! - повторил доктор.
Егор Егорыч снова сел на диван.
- Не чувствуете ли вы теперь чего-нибудь особенного? - добавил
Сверстов.
- Я ничего даже теперь не чувствую, - произнес, горько усмехнувшись,
Егор Егорыч.
- А не хотите ли вы воды? - предложила было gnadige Frau.
- Какой воды!.. Глупости! - отвергнул доктор. - Вина бы, по-моему,
следовало выпить!
- Вина?.. Да, вина я хочу! - подтвердил и Егор Егорыч.
Gnadige Frau почти со всех ног бросилась и принесла стакан и бутылку
красного вина. Сверстов поспешил налить целый стакан, который и подал Егору
Егорычу. Тот, с своей стороны, жадно выпил все вино, после чего у него в
лице заиграл маленький румянец.
Во все это время Сусанна Николаевна, сидевшая рядом с мужем, глаз не
спускала с него и, видимо, боясь спрашивать, хотела, по крайней мере, по
выражению лица Егора Егорыча прочесть, что у него происходит на душе.
Наконец он взял ее руку и крепко прижал ту к подушке дивана.
- Ну, ты мне осталась, - проговорил он.
- Останьтесь и вы для меня, - сказала Сусанна Николаевна и, не выдержав
долее, заплакала.
- Останусь и я! - отвечал Егор Егорыч и, немедля после этого, подняв
голову, сказал, обращаясь к Сусанне Николаевне: - Тут, сколько это видно по
письму Мартына Степаныча, мне никаких не следует делать распоряжений!
- Да какие же распоряжения, я не вижу, - отозвалась она, - может быть,
откроются какие-нибудь долги...
- О, это я немедля же заплачу! - воскликнул Егор Егорыч.
На этом собственно настоящий вечер и кончился, но на другой день Егор
Егорыч начал всем внушать серьезное опасение: он не то чтобы сделался болен,
а как бы затих совсем и все прилегал то на один диван, то на другой; ни за
обедом, ни за ужином ничего не ел, ночи тоже не спал.
Сусанна Николаевна стала со слезами умолять доктора сказать ей
откровенно, что такое с Егором Егорычем.
- Ничего особенного, кроме некоторого угнетенного состояния, которое с
течением времени пройдет! - уверял ее тот клятвенно.
- Его надобно развлекать и не давать ему задумываться! - заметила
gnadige Frau.
- Это так, справедливо! - одобрил такое мнение супруги доктор.
- И я сегодня же заведу с Егором Егорычем разговор, который, я знаю,
очень его заинтересует, - присовокупила та, несколько лукаво прищуривая свои
глаза, и вечером, с наступлением которого Егор Егорыч стал еще мрачнее, она,
в присутствии, конечно, Сусанны Николаевны и доктора, будто бы так,
случайно, спросила Егора Егорыча:
- Скажите, в котором году вы студировали в Геттингене?
Такой вопрос удивил несколько Егора Егорыча.
- В начале восьмисотых годов, в восемьсот шестом, седьмом, что-то вот
так! - проговорил он без всякого внимания к своему ответу.
- Значит, - рассчитала gnadige Frau, - я десять лет спустя после вас
была в Геттингене и провела там целое лето!.. Не правда ли, что прелестный
городок?
- Город умный и ученый! - сказал Егор Егорыч.
- И поэтичный! - дополнила с чувством gnadige Frau.
- Пожалуй, и поэтический, благодаря университету! - заметил Егор
Егорыч.
- Кроме того, и по окрестностям своим!.. Один Гарц чего стоит!.. Он
какие-то волшебные картины представляет! - воскликнула gnadige Frau с
одушевлением, но так как Егор Егорыч ничего ей на это не ответил, то она
продолжала, обращаясь к Сусанне Николаевне:
- Вообразите, у вас перед глазами целый хребет гор, и когда вы
поднимаетесь, то направо и налево на каждом шагу видите, что с гор текут
быстрые ручьи и даже речки с чистой, как кристалл, водой... А сколько в них
форелей и какого вкуса превосходного - описать трудно. Вот ты до рыбы
охотник, - тебе бы там следовало жить! - отнеслась gnadige Frau в заключение
к мужу своему, чтобы сообща с ним развлекать Егора Егорыча.
- Поел бы! - ответил тот ей лаконически.
Он очень хорошо видел, что разговор gnadige Frau нисколько не занимал
Егора Егорыча, который слушал ее почти что дремля.
Сусанна Николаевна тоже это видела и даже довольна была тем, полагая,
что Егор Егорыч, может быть, заснет.
- Вам бы прилечь теперь! - сказала она.
- Непременно надобно прилечь и заснуть! - воскликнул доктор.
- Хорошо! - произнес покорно Егор Егорыч и, встав, пошел в свою
спальню. Сусанна Николаевна последовала за ним. Там он прилег на постель.
Сусанна Николаевна села около и, взяв его руки, начала их согревать. Егор
Егорыч лежал совершенно тихо, но она очень хорошо чувствовала, что он не
спит.
Прошло потом еще несколько таких же печальных дней, и Егор Егорыч
по-прежнему оставался в каком-то апатичном состоянии. Сверстов, как врач,
окончательно убедился, что друг его страдает меланхолией. Пожалев, что при
господских домах перевелись шуты, он задумал, за отсутствием оных, сам
лечить Егора Егорыча смехом, ради чего стал при всяком удобном случае
рассказывать разные забавные анекдоты, обнаруживая при этом замечательный
юмор; но, к удивлению своему, доктор видел, что ни Егор Егорыч, ни Сусанна
Николаевна, ни gnadige Frau не улыбались даже; может быть, это происходило
оттого, что эти три лица, при всем их уме, до тупости не понимали смешного!
Тогда Сверстов решился укреплять нервы своего пациента воздухом и почти
насильно заставлял его кататься на тройке в самые холодные и ветреные дни и,
всегда сам сопровождая при этом Егора Егорыча, приказывал кучеру нестись во
все лопатки и по местам преимущественно открытым, дабы больной как можно
более вдыхал в себя кислорода и таким образом из меланхолика снова
превратился бы в сангвиника, - но и то не помогало: Егор Егорыч, конечно,
возвращался домой несколько бодрее, но не надолго. Наконец Сусанна
Николаевна, понимавшая, вероятно, глубже Сверстовых сердце Егора Егорыча,
избрала иное средство помочь ему. В одно утро, не сказав никому ни слова,
она отправилась пешком к отцу Василию, который, конечно, и перед тем после
постигшего Марфиных горя бывал у них почти ежедневно; но на этот раз Сусанна
Николаевна, рассказав откровенно все, что происходит с ее мужем, умоляла его
прийти к ним уже прямо для поучения и подкрепления Егора Егорыча. Отец
Василий, разумеется, изъявил полную готовность и в тот же день вечером
пришел к Марфиным. Сусанна Николаевна, нетерпеливо поджидавшая отца Василия,
встретила его почти что в передней.
- А мне можно будет вместе с вами быть у мужа? - спросила она.
- Отчего же? - отвечал отец Василий. - Вы мне поможете, а я вам - в
нашем общем подвиге утешения вашего супруга.
Затем они пошли и застали Егора Егорыча сидящим против портрета Юнга и
как бы внимательно рассматривающим тонкие и приятные черты молодого лица
поэта. Вместе с тем на столе лежала перед ним развернутая небольшая, в
старинном кожаном переплете, книжка.
Поздоровавшись с Егором Егорычем и благословив его, отец Василий сел по
одну сторону стола, а Сусанна Николаевна по другую.
- Что это вы почитываете? - первое, что спросил отец Василий.
- Юнговы Ночи! - сказал отрывисто Егор Егорыч.
- По-английски? - произнес несколько семинарским акцентом отец Василий.
- Нет, в переводе Сергея Глинки{380}, - очень дубовом, но верном.
- Можно взглянуть? - полюбопытствовал отец Василий, беря книжку.
Егор Егорыч кивком головы разрешил ему это.
Отец Василий взглянул на развернутую страничку и даже прочел ее
вполголоса:

Увы, не может день вместить тоски моей,
И ночь, мрачнейша ночь не может быть сравненна
С страданьем тем, каким душа моя сраженна!
Уже она в сей час, в час общей тишины,
Когда страны небес луной осребрены,
Стопою медленной на мрачный трон вступает;
Простерла жезл, - и ход природа прекращает.
Непроницаемой завесой мир покрыт;
Оцепенели слух и взор, все смолкло, спит,
Все смерти, кажется, объемлется рукою:
Ах! Сколь мятется дух сей общей тишиною!
Так, образ то живой разрушенных миров!
О, день, ужасный день, последний день веков!
Приди! Лишь ты один прервешь мое страданье!

- А этого бы вам не следовало читать, - произнес отец Василий серьезным
тоном и кладя книжку на стол.
Егор Егорыч вопросительно взглянул на него.
- Юнг бесспорно великий поэт, - рассуждал отец Василий, - но он никак
не облегчитель и не укротитель печали, а скорее питатель ее. Испытывая
многократно мое собственное сердце и зная по исповеди сердца многих других
людей, я наперед уверен, что каждое слово из прочитанной мною теперь
странички вам сладостно!
- Сладостно! - сознался Егор Егорыч.
- Но как же вы, - возразил ему отец Василий, - забыли учения наших
аскетов, столь знакомых вам и столь вами уважаемых, которые строго
повелевают отгонять от себя дух уныния и разрешают печалованье только о
грехах своих?
- Я о грехе моем и печалюсь, - забормотал Егор Егорыч, - из него теперь
и проистекло наше семейное несчастие.
- А где же и в чем вы тут находите грех ваш? - спросил отец Василий уже
величавым голосом.
Сусанна Николаевна трепетала от радости, слыша, как искусно отец
Василий навел разговор на главную причину страданий Егора Егорыча.
- Как где и в чем? - воскликнул тот. - Разве не я допустил родного
моего племянника совершить над собой самоубийство?
- Почему вы это думаете, что вы? - произнес, разводя руками, отец
Василий.
- Потому, - забормотал Егор Егорыч, - что я пренебрег его воспитанием,
и из него вышел недоучка.
- Позвольте, позвольте! - остановил Егора Егорыча отец Василий. - Вас,
вашего племянника и его мать, вашу сестрицу, я знаю давно, с Москвы еще, и
знаю хорошо... Сестрица ваша, скажу это при всем моем уважении к ней, умела
только любить сына и желала баловать его.
- Это так!.. Но я-то тут какой же пешкой и болваном был? - снова
воскликнул Егор Егорыч.
- Вы тут ничем не могли быть! Сестрица ваша нарочно рассорилась с вами,
чтобы только вы не беспокоили ее Валера своими наставлениями и выговорами...
Она мне в этом сама открылась.
- Признавалась она вам в этом? - переспросил Егор Егорыч.
- Совершенно откровенно и вместе с тем скорбела душой, что находится в
неприязни с вами... Неужели вы это отвергаете?
Егор Егорыч вздохнул и печально мотнул головой: ему живо припомнилась
вся эта минувшая история, как сестра, совершенно несправедливо заступившись
за сына, разбранила Егора Егорыча самыми едкими и оскорбительными словами и
даже просила его избавить от своих посещений, и как он, несмотря на то,
все-таки приезжал к ней несколько раз, как потом он ей писал длинные письма,
желая внушить ей все безумие подобного отношения к нему, и как на эти письма
не получил от нее ни строчки в ответ.
- Нисколько не отвергаю того, но... - заговорил было он.
- Никакого но тут не существует, - перебил его отец Василий, - тем
более, что после смерти вашей сестрицы разве вы не поспешили помириться с
вашим племянником и не предались горячему желанию просветить его масонством?
- Да, я желал этого, горячо желал, - подтвердил Егор Егорыч, - но что
из того вышло?.. Одно безобразие, скандал!..
- И в том вы не виноваты, ибо того, что случилось, нельзя было ни
предусмотреть, ни предотвратить. Сосуд был слишком надломлен, чтобы починить
его.
Егор Егорыч на это ничего не ответил, и на глазах его заметно искрились
слезы.
- Мы все созданы, - заговорил отец Василий снова назидательным тоном, -
не для земных наших привязанностей, а для того, чтобы возвратиться в лоно
бога в той духовной чистоте, каковая была вдохнута первому человеку в час
его сотворения, но вы вашим печалованием отвращаетесь от того. В постигшем
вас горе вы нисколько не причастны, и оно постигло вас по мудрым путям
божиим.
- То же самое писал Егору Егорычу и Мартын Степаныч, - вот его письмо,
прочитайте! - проговорила Сусанна Николаевна и с нервною торопливостью
подала письмо отцу Василию, который прочел его и проговорил, обращаясь к
Егору Егорычу:
- То же, что и я говорю: печаль неосновательная и серьезно не
обдуманная нами влечет ропот. Припомните, Егор Егорыч, каким вы некогда
нашли меня, растерянного и погибающего! Неужели я справедлив тогда был? Не
являлся ли я безумствующим рабом перед моею житейскою невзгодой? Припомните,
что вы мне тогда сказали? Вы сказали, что и Христос Лазарю: восстань и
гряди!.. Сие же и я вам реку, Егор Егорыч: восстаньте и грядите!
Слова эти заметно подействовали на Егора Егорыча внушительным и
ободряющим образом: выражение лица его если не сделалось веселее, то стало
как-то мужественнее.
Отец Василий, конечно, все это заметивший, постарался подкрепить свои
поучения изречениями аскетов:
- Исаак святой, - начал он, - сказал нижеследующее: "Уста не ропщущие,
но всегда благодарные, удостойваются благословения бога; но того, кто всегда
предается ропотливости, он не оставит без наказания".
- Я не ропщу, но я упал и приник духом! - возразил Егор Егорыч.
- Незачем, не нужно! Если бог поразил вас жезлом гнева своего, что он
часто делает для испытания даже святых людей, то неужели же вы вознегодуете
на него за то?
- Нет! - ответил громким и решительным голосом Егор Егорыч.
Сусанна Николаевна при этом радостно умилилась душой: ведая хорошо
мужа, она ясно убедилась, что он воспрянул духом.

XI

Приношение Тулузова было принято в Петербурге; жертвователь был
награжден орденом Владимира четвертой степени. Ивану Петровичу тоже прислана
была благодарность от начальства с поручением немедленно приступить к
расширению гимназического помещения. Старик принялся неистово хлопотать и
уведомил с нарочным Тулузова о награждении его желанным крестом. Тулузов не
замедлил лично явиться в губернский город для выражения своей благодарности
господину директору и, получая из рук Ивана Петровича патент на орден, тут
же, не задумавшись, сделал новое предложение:
- Сколько я осчастливлен этой наградой, могу доказать это тем, - сказал
он, - что готов еще пятьдесят тысяч пожертвовать на устройство пансиона для
дворянских детей, с единственным условием, чтобы я назначен был почетным
попечителем гимназии.
- Да, непременно!.. Что тут и говорить!.. Кого же и назначить, как не
вас?.. - воскликнул Иван Петрович, одновременно потрясая своим красным носом
и толстым животом своим, но потом, сообразив, присовокупил несколько
опешенным голосом: - Только вот тут одно: на эти места назначает не
министерство наше, а выбирают дворяне!..
- Это я знаю хорошо-с, - ответил ему Тулузов, - но вы извольте принять
в расчет, что я вношу эту сумму исключительно на учреждение дворянского
пансиона. Надеюсь, что господа дворяне поймут, для чьей пользы я это делаю,
и оценят мой поступок.
- Как же не понять, помилуйте! Не олухи же они царя небесного! -
горячился Иван Петрович. - И теперь вопрос, как в этом случае действовать в
вашу пользу?.. Когда по начальству это шло, я взял да и написал, а тут как и
что я могу сделать?.. Конечно, я сегодня поеду в клуб и буду говорить тому,
другому, пятому, десятому; а кто их знает, послушают ли они меня; будут,
пожалуй, только хлопать ушами... Я даже не знаю, когда и баллотировка
наступит?..
- Баллотировка наступит в начале будущего года! - объяснил Тулузов. -
По-моему, говорить отдельно каждому лицу, имеющему право выбора, бесполезно.
Гораздо лучше пока обратиться к губернскому предводителю.
- Превосходнейшая мысль!.. Отличнейшая!.. - говорил искренним голосом
Иван Петрович. - Я к губернскому предводителю поеду, когда вы только
прикажете; он хоть чехвал и фанфарон, но любит дворянство, предан ему, и я
наперед уверен, что с сочувствием примет ваше благое дело.
- Поехать бы я вас просил, - сказал на это Тулузов, - завтра, часов в
одиннадцать утра, когда господин предводитель только еще просыпается и пьет
чай; вы с ним предварительно переговорите, передадите ему, как сами смотрите
на мое предложение, а часов в двенадцать и я явлюсь к нему!
- Отлично!.. Бесподобно!.. - восклицал Иван Петрович, и когда Тулузов
стал с ним прощаться, он, по обыкновению, обнял его крепко и расцеловался с
ним, или, точнее сказать, от полноты чувств обмазал Тулузова слюнями.
На другой день в одиннадцать часов Артасьев, конечно, приехал к
губернскому предводителю, жившему в огромном доме Петра Григорьича, за
который он хоть и должен был платить тысячу рублей в год, но еще в
продолжение двух лет ни копейки не внес в уплату сей суммы, и здесь я считаю
нужным довести до сведения читателя, что сей преемник Крапчика являл
совершенную противоположность своему предшественнику. У Петра Григорьича
всегда было много денег, и он был в этом отношении, по-своему, честен: не
любя уступать и давать своих денег другим, он зато и не одолжался ими ни у
кого; нынешний же губернский предводитель тоже никогда никому не давал
денег, - может быть, потому, что у него их никогда не было в сколько-нибудь
сносном числе; но вместе с тем сам он ссужался у всех, кто только имел
глупость или надобность не отказывать ему. По наружности и манерам своим
Петр Григорьич был солдат, а преемник его - маркиз, с подбородком,
выдающимся вперед, с небольшими красивыми руками, с маленькими
высокоподъемистыми ногами. По-французски он говорил правильнее и чище, чем
по-русски. Крапчик, как мы знаем, выслужился из ничтожества, а настоящий
губернский предводитель был князь и происходил от старинного
аристократического рода, давно уже, впрочем, захудалого и обедневшего. В
молодости, служа в гвардии и будучи мужчиною красивым и ловким, князь
существовал на счет слабости женщин, потом женился на довольно, казалось бы,
богатой женщине, но это пошло не в прок, так что, быв еще уездным
предводителем, успел все женино состояние выпустить в трубу и ныне
существовал более старым кредитом и некоторыми другими средствами, о которых
нам потом придется несколько догадаться.
Сначала губернский предводитель слушал довольно равнодушно, когда Иван
Петрович повествовал ему, что вот один добрый человек из мещанского
сословия, движимый патриотическими и христианскими чувствами, сделал
пожертвование в тридцать тысяч рублей для увеличения гимназии, за что и
получил от правительства Владимира.
- Уж не на шею ли даже?.. - заметил при этом не без иронии губернский
предводитель.
- Где ж на шею?.. Будет с него, что и в петлицу дали; все-таки,
согласитесь, получил чрез то дворянство, - продолжал Артасьев, - и он так за
это благодарен, что жертвует еще пятьдесят тысяч на учреждение дворянского
пансиона при гимназии с тем лишь условием, чтобы дворянство выбрало его в
почетные попечители.
Последними словами Артасьева губернский предводитель окончательно
возмутился.
- Иван Петрович, что вы такое говорите! - начал он. - Какого-то там
вчера только испеченного дворянина выбрать на такую видную должность! Что же
после этого должны будут сказать родовые дворяне, которым будет этим дана
чисто пощечина.
- Но вы поймите, - старался убедить его Иван Петрович, - дворянство это
сделает за пожертвование им денег, на которые двадцать или даже тридцать
мальчиков получат воспитание, будут лучшими гражданами своего отечества и
образованными слугами государя. И что это за предрассудок - в деле столь
полезном ставить вопрос о том, что по кресту ли дворянин или по рождению?
- Вы ошибаетесь!.. Это не предрассудок! Тогда какое же это будет
дворянское сословие, когда в него может поступить каждый, кто получит крест,
а кресты стали давать нынче за деньги... Признаюсь, я не понимаю
правительства, которое так поступает!.. Иначе уж лучше совсем уничтожить
дворянское сословие, а то где же тут будет какая-нибудь преемственность
крови?.. Что же касается до вашего жертвователя, то я не знаю, как на это
взглянет дворянство, но сам я лично положу ему налево.
- И грех вам будет, грех! - воскликнул почти что со слезами Иван
Петрович.
В это время вошел хоть и в сильно поношенном, но ливрейном фраке лакей.
- Господин Тулузов, управляющий госпожи Ченцовой, желает видеть ваше
сиятельство! - доложил он своему барину.
- А вот, значит, и сам жертвователь приехал! - добавил к этому Иван
Петрович.
При одном имени Тулузова губернский предводитель несколько смутился, а
от слов Ивана Петровича еще более растерялся.
- Разве этот жертвователь господин Тулузов? - спросил он.
- Он, он именно самый! - подтвердил Иван Петрович.
Губернский предводитель решительно не знал, что ему предпринять.
- Проси! - приказал он медленно лакею.
Тот ушел.
- У меня с господином Тулузовым есть свое небольшое дело, и я просил бы
вас, почтеннейший Иван Петрович, перейти на короткое время в гостиную: я в