Писемский Алексей Феофилактович. Масоны

неосторожность ему сообщить... Этот нерассудительный Иван Петрович просил
меня о том... Я, не подумав, согласился, и так мне теперь это грустно и
досадно на себя... Вместо радости привез человеку на именины горе великое...
- Что же это за такое большое горе! - возразил Аггей Никитич. - Ченцов
не сын родной Егора Егорыча... Мало ли у кого племянники разводятся с
женами... Я, как сужу по себе...
- То то, что вы по себе не можете судить, - перебил его Мартын
Степаныч, - вы еще молоды, а на нас, стариков, все неприятности иначе
действуют.
- Без сомнения! - согласился Аггей Никитич, хотя все-таки оставался при
убеждении, что Егор Егорыч не должен ничем земным волноваться, а думать
только о масонстве, которое он так хорошо знает.
На этой мысли он вошел с Мартыном Степанычем в дом, и они снова увидали
отца Василия, который, несколько важно раскланиваясь с встречавшеюся ему
прислугою, прошел в комнату Егора Егорыча, куда войдя, поздравил именинника
со днем ангела и, подав ему заздравную просфору, благословил его, причем
Егор Егорыч поцеловал у отца Василия руку и сказал ему своей обычной
скороговоркой:
- Садитесь, отче!
Отче сел и, несмотря на свою совершенную отесанность, проговорил
все-таки по-поповски:
- Прихворнули?
- Да, - отвечал Егор Егорыч, - и вот поэтому я так и жаждал вас скорей
видеть!.. Сегодня ночью я думал, что жив не останусь, а между тем на мне
лежит главнейшее дело моей жизни, не совершив которого я умру неспокойно!..
Я еще прежде вам говорил, что жена моя, по своим мыслям и по своим
действиям, давно масонка!.. Но ни она, ни я не желаем ограничиваться этим и
хотим, чтобы она была принята в ложу!..
Последние слова Егора Егорыча, видимо, удивили и несколько как бы
встревожили отца Василия.
- Но где ж ныне ложи? - спросил он.
- Лож нет, но есть масонство! - возразил ему Егор Егорыч.
- И кроме сего, - продолжал отец Василий, - Сусанна Николаевна
женщина...
- Женских, или, лучше сказать, смешанных, лож было много!.. Спросите
gnadige Frau, - она была принята в одну из лож!
- Она мне говорила это, - сказал отец Василий, - но то было в
Ганновере, а чтобы у нас существовали смешанные ложи, я что-то не помню...
- Были, но не подолгу существовали, потому что вкрадывалось распутство!
- Кроме того, тут, я полагаю, есть еще другое препятствие, - продолжал
возражать отец Василий, - какое мы изберем место для совершения обряда
принятия?
- Место для этого - ваша церковь и мой дом! - объяснил, начав уже
покрикивать, Егор Егорыч. - Весь обряд должен будет произойти следующим
образом, - продолжал он, заранее, как видно, все уже обдумавший, -
поручителем Сусанны Николаевны будет Сверстов!.. Вас я прошу, как человека
умного и масона ученого, быть ее ритором!.. Я же, как не лишенный до сих пор
звания великого мастера, исполню обязанности того!..
- Это распределить нетрудно, - произнес в сильном раздумье отец
Василий, - но избранное вами место в церкви я нахожу совершенно
невозможным... Если бы даже во время процветания масонства я допустил в
храме, мною заведоваемом, собрание ложи, то и тогда бы меня по меньшей мере
что расстригли...
- Никакого у вас собрания ложи не будет! - возглашал вполголоса Егор
Егорыч. - Вы меня не поняли!.. Что главным образом нужно для принятия в
масонство?.. Испытание и объяснение ищущему со стороны ритора!.. Положим,
что Сусанна Николаевна в ближайший пост пожелает исповедаться, - возможно
это?
- Почему ж невозможно?! - ответил отец Василий.
- Прекрасно, прекрасно!.. Больше ничего и не нужно!.. И вы исповедуйте
ее, преподайте все, что следует ритору!..
- Без облачения в одежду масона? - пожелал узнать отец Василий.
- Без всяких масонских одежд!.. Это нужно для начинающих, а Сусанна
Николаевна, слава богу, достаточный путь прошла: ей нужен внутренний смысл,
а не символы!.. Вы испытайте ее как можно строже, и если она достойна будет
принятия, удостоверьте это, а если нет, отвергните!
- Но остальная часть обряда где же совершится? - начал было отец
Василий.
- У меня, в моей комнате... - перебил его Егор Егорыч. - Я, в
присутствии Сверстовых, моего Антипа Ильича и вашем, возьму с нее клятву, и
мы внесем ее имя в список нашей ложи!
- Но чтобы люди ваши не разгласили этого. Вы знаете, как они любопытны
и болтливы...
- Люди мои ничего и понять не могут!.. Они будут видеть только, что мы
сидим и разговариваем!.. Но если бы они и догадались что-нибудь, так разве
пойдут на меня с доносом?
- Ваши люди, конечно, к вам привязаны... - проговорил отец Василий
нерешительным голосом и затем присовокупил: - Вы извините меня, Егор Егорыч,
что я обнаруживаю такую непозволительную для масона трусость, но вам
известно, что я вынес за принадлежность мою к масонству.
- Знаю и понимаю! - воскликнул Егор Егорыч. - И неужели вы думаете, что
я вас захочу подвести под преследование?.. Чтобы отвратить это, я и
изобретаю всякого рода таинственность и замаскированность, хотя скрытность в
масонстве мне по моему характеру всегда была противна, но что делать?.. И
Христос совершал тайную вечерю!
Выслушав Егора Егорыча, отец Василий заметил:
- Почему же бы и самое испытание Сусанне Николаевне сделать мне не у
вас в доме?
Егор Егорыч нахмурился.
- Это - желание самой Сусанны Николаевны: она высоко ценит наши храмы,
в которых с детства молилась, и потому только в церкви хочет сделать первый
шаг ко вступлению в новую область верования и как бы с благословения нашей
церкви!.. Это черта глубокая, не так ли?.. Мы принимаем всех, примем и
Сусанну Николаевну, не стесняя нисколько ее верования!..
- Если так, то действительно надобно сделать наставление и поучение в
храме, - сказал после краткого размышления отец Василий.
- И сделайте, не робейте!.. - бормотал Егор Егорыч. - Возьмем самое
дурное предположение, что вас за совершение масонского обряда лишили бы
вашего сана, то - вот вам бог порукой - я обеспечиваю вас и вашу семью на
всю вашу жизнь; верите вы мне?
- Без сомнения, верю! - проговорил с просиявшим лицом отец Василий. -
Когда существование семьи моей, хоть бы и маленькими средствами, будет
обеспечено, то мне, как масону, гнаться за иерархическими титулами не
подобает.
- Не подобает, нет! - воскликнул Егор Егорыч. - Итак, я могу на вас
рассчитывать?
- Вполне! - ответил отец Василий и стал прощаться с Егором Егорычем.
- Отобедали бы вы у меня, там есть и другие гости! - сказал тот.
- Нет, мне надобно еще с требой ехать! - объяснил отец Василий и, не
заходя к Сусанне Николаевне, отправился домой.
Собственно говоря, я, как автор, не думаю, чтобы сей весьма
просвещенный, способный и честолюбивый служитель алтаря был в корень
искренним масоном. Все зависело от духа времени, в которое отец Василий
выступил на свое священническое служение. Это было как раз в пятнадцатом
году, когда масонство было в периоде своего сильного процветания. Все почти
богатые и знатные дворяне были, хоть и внешним образом, но масоны; даже
многие архиереи, если не прямо, то косвенно склонялись к масонству. Мудрено
ли после того, что молодой бакалавр схватился за масонство, изучил его, а
потом вскоре же был назначен священником в Москву в один из богатейших и
обильнейших дворянством приход, а вместе с тем он был принят в ложу ищущих
манны, где, конечно уж, лучше всех, вероятно, знакомый с мистической
философией и приученный еще с школьнической скамейки к риторическому
красноречию, он стал произносить в собраниях ложи речи, исполненные энергии
и учености. Так дело шло до начала двадцатых годов, с наступлением которых,
как я уже сказал и прежде, над масонством стали разражаться удар за ударом,
из числа которых один упал и на голову отца Василия, как самого выдающегося
масона из духовных лиц: из богатого московского прихода он был переведен в
сельскую церковь. Отец Василий пал духом и стал пить. Совершенная погибель
его была почти несомненна: его часто видали, как он с растрепанными
волосами, в одной рубахе, босиком крался по задним огородам в кабак, чтобы
затушить и успокоить свое похмелье; ходя с крестом по деревням, он до такой
степени напивался, что не мог уже стоять на ногах, и его обыкновенно
крестьяне привозили домой в своих почти навозных телегах. Но тут к нему
явился ангел-спаситель в лице Егора Егорыча, который взял его к себе в
Кузьмищево на ругу, где окружил его довольством и почетом. Отец Василий
сразу же перестал пить и начал заниматься сочинением истории масонства в
России.
В гостиной тем временем тоже происходило своего рода совещание между
Сусанной Николаевной, Мартыном Степанычем и Аггеем Никитичем.
Та, выйдя из комнаты мужа, поспешила к гостям, и Мартын Степаныч прямо
ей сказал:
- Сусанна Николаевна, после принесенного мною неприятного известия
Егору Егорычу, вам, конечно, уж не до нас, а потому не разрешите ли вы нам
сейчас же уехать?
- Ах, нет, зачем же? - возразила было Сусанна Николаевна.
- Затем, что нам следует это сделать... Егор Егорыч поручил мне
разузнать в Петербурге о нежно любимом им племяннике, и чем я скорее это
сделаю, тем скорей его успокою...
- Но я не знаю, что скажет на это Егор Егорыч, - объяснила
нерешительным тоном Сусанна Николаевна.
- Он ничего не скажет против этого, он поймет мое желание, - убеждал ее
Мартын Степаныч.
В это время Сусанна Николаевна опять тоже своим чутким ухом услыхала,
что отец Василий вышел от Егора Егорыча и, должно быть, совсем ушел.
- Вот я спрошу мужа, - проговорила она и, проворно войдя к тому,
сказала:
- Мартын Степаныч, видя, что ты так расстроен, и желая тебя успокоить
скорее, хочет сегодня уехать в Петербург.
- Нисколько я не расстроен, нисколько! - заперся Егор Егорыч. -
Попросите ко мне Мартына Степаныча, а также и Аггея Никитича.
Сусанна Николаевна позвала того и другого.
Мартын Степаныч вошел первый и произнес своим вкрадчивым голосом:
- Милый друг, позвольте мне поправить мою погрешность, что я так
неосторожно рассказал вам о племяннике, который, может быть, нисколько не
виноват, и не удерживайте меня от немедленного отъезда в Петербург.
- Поезжайте, благодарю, благодарю! - бормотал Егор Егорыч.
У обоих стариков при этом навернулись слезы.
- Позвольте и мне тоже проститься с вами, - произнес печальным и вместе
с тем каким-то диким голосом Аггей Никитич: он никак не ожидал, что так
скоро придется ему уехать из Кузьмищева.
- Вы-то зачем уезжаете?.. Вы оставайтесь!.. - пробормотал ему Егор
Егорыч.
Аггей Никитич уж и расцвел, готовый хоть на неделю еще остаться, но
Мартын Степаныч покачал ему укоризненно головой, давая тем знать, что нельзя
гостить, когда хозяевам вовсе не до гостей. Аггей Никитич понял это.
- Нет, разрешите и мне, я их должен довезти! - проговорил он, показывая
на Мартына Степаныча. - Но позвольте мне, когда я назад поеду через месяц,
заехать к вам.
- Непременно, непременно! - затараторил Егор Егорыч и с чувством
расцеловался с Аггеем Никитичем, который совершенно ожил от одной мысли, что
он через непродолжительное время снова может приехать в Кузьмищево.
Сусанна Николаевна никак, однако, не хотела пустить гостей без обеда и
только попросила gnadige Frau, чтобы поскорей накрыли стол. Та этим
распорядилась, и через какие-нибудь полчаса хозяйка, гости ее и Сверстовы
сидели уже за именинной трапезой, за которую сам именинник, ссылаясь на
нездоровье, не вышел.
По окончании обеда Мартын Степаныч и Аггей Никитич сейчас же
отправились в путь. Проехать им вместе приходилось всего только верст
пятнадцать до первого уездного города, откуда Пилецкий должен был
направиться по петербургскому тракту, а Аггей Никитич остаться в самом
городе для обревизования почтовой конторы. Но, как ни кратко было время
этого переезда, Аггей Никитич, томимый жаждой просвещения, решился
воспользоваться случаем и снова заговорил с Мартыном Степанычем о трактате
Марфина.
- Я сочинение Егора Егорыча о самовоспитании, - начал он, - вчера ночью
снова прочитал и очень благодарен вам за ваши наставления; я гораздо в нем
более прежнего понял, и мне теперь очень любопытно одно: кто такой господин
Бем, о котором там тоже часто упоминается?.. Философ он, вероятно?
У Мартына Степаныча пробежала на губах небольшая усмешка.
- Философ, и даже можно его назвать родоначальником мистического
учения.
- А, вот он кто! - произнес с уважением Аггей Никитич. - Но кто он
родом, не из русских?
Мартын Степаныч опять незаметно улыбнулся.
- Нет, тевтон, германец из Герлица, и главным образом в нем великого
удивления достойно то, что он, будучи простым крестьянином и пася в поле
стада отца своего, почти еще ребенком имел видения.
- Но все-таки он учился потом? - спросил Аггей Никитич.
- Учился, конечно, в деревенской школе читать и писать, после чего
поступил в ученье к сапожному мастеру.
- Но как же, однако, он вдруг сделался философом?
- А так, сам собою, - объяснил с полуулыбочкой Мартын Степаныч, -
захотел да и сделался за свою кроткую и богомольную жизнь философом, и, как
определяют некоторые из его современников, проповедь его состояла не в
научных словесех человеческих, а в явлениях духа и силы, ниспосылаемых ему
свыше.
- А когда и давно ли он жил? Может быть, в одно время с апостолами? -
проговорил Аггей Никитич.
- Нет, позднее! - продолжал с прежним слегка насмешливым выражением в
лице Мартын Степаныч. - Он жил в XVI столетии, но, подобно тем, несмотря на
свои постоянные материальные труды, был введен в такую высокую, людьми
отвергаемую школу святого духа, что почти постоянно был посещаем видениями,
гласами и божественным просвещением. Характерный в отношении этом случай
рассказывают про Бема. Однажды он после продолжительного мистического
бодрствования, чтобы рассеять себя, вышел из дому и направился в поле, где
почувствовал, что чем далее он идет, тем проницательнее становится его
умственный взор, тем понятнее ему делаются все видимые вещи, так что по
одним очертаниям и краскам оных он начал узнавать их внутреннее бытие.
Словом, чтобы точнее определить его душевное состояние, выражусь стихами
поэта: "И внял он неба содроганье, и горних ангелов полет, и гад земных
подводный ход, и дольней лозы прозябанье!" Точно в такой же почти
сверхъестественной власти у Бема были и языки иностранные, из которых он не
знал ни единого; несмотря на то, однако, как утверждал друг его Кольбер, Бем
понимал многое, когда при нем говорили на каком-нибудь чужом языке, и
понимал именно потому, что ему хорошо известен был язык натуры. Желая,
например, открыть сущность какой-нибудь вещи, он часто спрашивал, как она
называется на языке еврейском, как ближайшем к языку натуры, и если сего
названия не знали, вопрошал о греческом имени, а если и того не могли ему
сказать, то спрашивал уже о латинском слове, и когда ему нарочно сказывали
не настоящее имя вещи, то Бем по наружным признакам угадывал, что имя этой
вещи не таково.
Слушая все это, Аггей Никитич невольно впадал в зависть от мысли, что
совершенно необразованный человек мог понимать такие возвышенные предметы.
- И Бем написал много сочинений? - спросил он.
- Много, которые еще во время жизни его были переводимы и известны в
Голландии и в Англии...
- А в Германии он, я думаю, гремел?.. - воскликнул Аггей Никитич.
- Известность его, кажется, была велика и на родине, но, по изречению:
"не славен пророк в отечестве своем", - там же терпел он и гонения.
- От кого? - спросил с гневом в голосе Аггей Никитич.
- Конечно, от духовенства! Господин обер-пастор города Герлица Рихтер
восстал на сочинение Бема, называемое "Аврора", за то, что книга эта стяжала
похвалы, а между тем она была написана простым сапожником и о предметах,
непонятных даже людям ученым, значит, толковала о нелепостях, отвергаемых
здравым смыслом, и господин пастор преследование свое довел до того, что Бем
был позван на суд в магистрат, книга была у него отобрана и ему запрещено
было писать; но, разумеется, хоть и смиренный, но в то же время
боговдохновляемый Бем недолго повиновался тому. Тогда пастор настоял, чтобы
граждане Герлица изгнали Бема из его родного города.
- Ах он негодяй! - воскликнул Аггей Никитич. - Но в Польше, скажите,
Бем был уважаем? - добавил он, желая знать, как понимали Бема до сих пор еще
любезные сердцу Аггея Никитича польки и поляки.
- Не думаю! - отвечал Мартын Степаныч. - Поляки слишком искренние
католики, хотя надо сказать, что во Франции, тоже стране католической, Бем
нашел себе самого горячего последователя и самого даровитого истолкователя
своего учения, - я говорю о Сен-Мартене.
Аггей Никитич, не желая прерывать Мартына Степаныча, притворился, что
он знает, кто такой Сен-Мартен, а между тем сильно навострил уши, чтобы не
проронить ни одного слова из того, что говорил Пилецкий.
- И этот Сен-Мартен, - продолжал тот, - вот что, между прочим, сказал:
что если кто почерпнул познания у Бема, считаемого мудрецами мира сего за
сумасшедшего, то пусть и не раскрывает никаких других сочинений, ибо у Бема
есть все, что человеку нужно знать!
- Сен-Мартен также, вероятно, был из мужиков? - заметил Аггей Никитич.
- Напротив, он был весьма просвещенный офицер, спиритуалист по натуре,
веривший в предчувствия, в сомнамбулизм, склонный к теозофии и мистицизму.
Вступив в масонскую ложу в Бордо, Сен-Мартен собственно и положил основание
учению мартинистов.
- И что же, учение это очень важное? - как бы гудел уже своим голосом
Аггей Никитич.
- В Европе не утверждаю, чтобы оно было знаменательно, но у нас - да! -
оно если не обширно, то весьма прочно распространилось, что доказывается
тем, что все московские масоны - мартинисты!
- И Егор Егорыч поэтому мартинист? - прогудел Аггей Никитич.
- И он, хотя в молодости своей, сколько мне это известно, был
розенкрейцер, но потом, после знакомства своего с учением православных
аскетов, он перешел к мартинистам.
На этом месте разговор по необходимости должен был прерваться, потому
что мои путники въехали в город и были прямо подвезены к почтовой станции,
где Аггей Никитич думал было угостить Мартына Степаныча чайком, ужином,
чтобы с ним еще побеседовать; но Пилецкий решительно воспротивился тому и,
объяснив снова, что он спешит в Петербург для успокоения Егора Егорыча,
просил об одном, чтобы ему дали скорее лошадей, которые вслед за
громогласным приказанием Аггея Никитича: "Лошадей, тройку!" - мгновенно же
были заложены, и Мартын Степаныч отправился в свой неблизкий вояж, а Аггей
Никитич, забыв о существовании всевозможных контор и о том, что их следует
ревизовать, прилег на постель, дабы сообразить все слышанное им от
Пилецкого; но это ему не удалось, потому что дверь почтовой станции
осторожно отворилась, и пред очи своего начальника предстал уездный
почтмейстер в мундире и с лицом крайне оробелым.
- Ваше высокородие, Аггей Никитич, - произнес он, держа руки по швам, -
не окажете ли мне благодеяние остановиться не здесь а у меня в доме?
Почтмейстер этот выслужился из почтальонов.
- Нет-с, это будет неблаговидно, - отвечал ему резко Аггей Никитич,
поднимаясь с постели.
Почтмейстер еще более оробел.
- Прошу вас! - добавил Аггей Никитич, помещаясь на стуле возле стола и
движением руки приглашая то же сделать и почтмейстера.
Тот сел; руки у него при этом ходили ходенем, да и не мудрено: Аггей
Никитич, раздосадованный тем, что был прерван в своих размышлениях о Беме,
представлял собою весьма грозную фигуру. Несмотря на то, однако, робкий
почтмейстер, что бы там ни произошло из того, решился прибегнуть к средству,
которое по большей части укрощает начальствующих лиц и делает их более
добрыми.
- Контора у меня здесь маленькая и совершенно безвыгодная, - начал он,
- но, считая себя виноватым, что не приехал к вам в губернский город
представиться, и как супруга ваша справедливо мне приказывала через
почтальона, что она и вы очень обижаетесь, что все мы, почтмейстера, точно
будто бы знать не хотим своего начальника, но видит создатель, что это я по
робости моей сделал и что я готов с полным моим удовольствием исполнить
всегда, что следует... - И, не объясняя более, почтмейстер выложил затем на
стол сто рублей.
Что произошло при этом с Аггеем Никитичем, описать невозможно, и его
главным образом точно кнутом хлестнули по уху слова почтмейстера: "супруга
ваша приказывала с почтальоном".
В первые минуты он сообразил только отшвырнуть от себя деньги и
проговорил со спазмами в голосе:
- Возьмите это назад и не смейте никогда обращаться ко мне с такими
приношениями!.. Я человек военный, а не...
Почтмейстер, однако, не брал денег, предполагая, что, может быть, он
мало преподнес начальнику.
- Берите, говорят вам, ваши деньги назад! - проревел Аггей Никитич,
ударив кулаком по столу, так что стол раскололся.
Почтмейстер схватил деньги и кое-как засунул их себе за борт мундира.
К довершению этой сиены, дверь почтовой станции снова отворилась, и
показался господин весьма приличной наружности, должно быть, из отставных
военных.
- Кто вы такой? - спросил его тем же грозным тоном не помнивший себя от
гнева Аггей Никитич.
- Я-с помещик здешний и содержатель нескольких почтовых станций! -
отвечал тот ему, не сконфузясь.
- Но что вам угодно? - продолжал Аггей Никитич.
- Мне угодно объясниться с вами, - отвечал помещик, садясь без
приглашения хозяина на стул, - супруга ваша поручала одному моему ямщику
передать моему почтовому старосте, что вы недовольны той платой, которую мы,
почтосодержатели, платили прежнему господину почтмейстеру, то есть по десяти
рублей с дуги, и желаете получать по пятнадцати! Плата такая, говорю вам
откровенно, будет для всех нас обременительна!..
Аггей Никитич окончательно был пришиблен тем, что услышал, и мог
только, трагически захохотав, проговорить:
- Все это, господа, одно вранье ваших почтальонов и ямщиков. Поверьте,
я служу из чести, и мне не нужно ни от вас, - обратился он к почтмейстеру, -
ни от вас, господин почтосодержатель, ни десяти, ни двадцати рублей, ни даже
ста тысяч и потому прошу вас удалиться и оставить меня!
Почтмейстер и почтосодержатель переглянулись между собой после того и,
кажется, одновременно подумали, что господин губернский почтмейстер, должно
быть, был сильно выпивши, что отчасти подтверждалось и тем, что Аггей
Никитич был красен в лице, как вареный рак; но, как бы ни было, они
раскланялись с ним и ушли. Аггей же Никитич позвал к себе почтового
смотрителя и велел ему подать себе самой холодной воды. Смотритель принес
ему таковой целый ковш. Аггей Никитич стал в этой воде помачивать свой
носовой платок и класть его, как компресс, на голову. Смотритель ушел от
него тоже, кажется, с уверенностью, что господин губернский почтмейстер был
маленько в загуле и что это теперь у него голова болит.
Аггей Никитич, оставшись один, проговорил сам с собой:
- Супруга моя - вот какова у меня оказалась! Вот она какая!.. Людмила
Николаевна не была бы, я думаю, такая!

IX

Совершить прием Сусанны Николаевны в ложу между моими кузьмищевскими
масонами положено было в половине филипповского поста, и посвящение это
произошло гораздо торжественнее, чем предполагалось. Часов в десять вечера в
одну из суббот Сусанна Николаевна должна была доехать на лошади, заложенной
в одиночку, вместе с своим поручителем Сверстовым до церкви, отстоящей от
дому, по крайней мере, в полуверсте. Однако, сойдя с лестницы, Сусанна
Николаевна объявила решительным голосом, что она желает идти пешком.
- Но посмотрите, какая вьюга и темь! - возразил было ей Сверстов.
- Это и хорошо, пойдемте! - настаивала Сусанна Николаевна и пошла.
Доктор последовал за ней.
Вьюга действительно была сильна. Сверстов, здоровый и крепкий еще
мужчина, чувствовал, что ветер чуть не сшибал его с ног, колючий снег слепил
ему глаза. Он хотел было, по крайней мере, подать Сусанне Николаевне руку;
но она и от того отказалась, проговорив кротким голосом:
- Вы мой поручитель, но не путеводитель.
Сверстов почесал у себя в затылке. "Ну, у этого прелестного существа,
кроме бодрого духа, и ножки крепкие", - подумал он и в этом еще более
убедился, когда Сусанна Николаевна на церковном погосте, с его виднеющимися
повсюду черными деревянными крестами, посреди коих высились два белые
мраморные мавзолея, стоявшие над могилами отца и матери Егора Егорыча, вдруг
повернула и прямо по сумету подошла к этим мавзолеям и, перекрестившись,
наклонилась перед ними до земли, а потом быстро пошла к церкви, так что
Сверстов едва успел ее опередить, чтобы отпереть церковную дверь, ключ от
которой ему еще поутру принес отец Василий. Внутри храма было почти совсем
темно. Светились всего только три или четыре красного стекла лампадки перед
местными иконами. Сверстову, опять-таки повторяю, человеку вовсе не
слабонервному, сделалось если не страшно, то как-то неприятно.
- Вы, конечно, помолитесь, пока придет отец Василий, - сказал он,
торопливо пододвигая Сусанне Николаевне стул, на который она и опустилась.
- Да, - проговорила она, - но я еще прежде должна остаться одна в
церкви, и вы пока уйдите отсюда совсем!
- Но, Сусанна Николаевна... - начал было Сверстов.
- Мне бы теперь, - продолжала она, не слушая его, - следовало по
ритуалу иметь повязку на глазах; но я не хочу того. Уйдите, Сверстов!
Сусанна Николаевна с умыслом пожелала не иметь повязки на глазах,