Страница:
несколько минут переговорю с господином Тулузовым, а потом и вас снова
приглашу сюда, чтобы рассудить о предполагаемом дворянском пансионе.
- Пожалуйста, пожалуйста! Сколько угодно вам посижу и подожду! -
произнес простодушный старик и вышел из кабинета.
Губернский предводитель постарался придать своему лицу ласковое
выражение, но, впрочем, не без важности.
Тулузов вошел, я не скажу, чтобы величаво, но совершенно спокойно, как
входит обыкновенно равный к равному. Одет он был в черный фрак с висевшим
Владимиром в петлице и распространял от себя, по тогдашней моде, довольно
чувствительный запах пачули.
Губернский предводитель дружески пожал ему руку и просил садиться.
Тулузов сел.
- Давно вы приехали в наш богоспасаемый град? - начал губернский
предводитель.
- Вчера! - отвечал Тулузов.
- Но как вам не совестно остановиться не у меня? - укорил его хозяин. -
Отделение, которое вы прежде всегда занимали у Петра Григорьича, у меня
совершенно свободно.
- Я не мог этого сделать, потому что и Катерина Петровна тоже здесь.
- Здесь? - воскликнул как бы и радостным голосом губернский
предводитель. - Где ж она остановилась?.. Опять в гостинице Архипова?
- Там!
- Mais dites moi*, - продолжал губернский предводитель, - не
беспокоится ли Катерина Петровна, что я так неаккуратен в уплате ей денег за
квартиру?
______________
* Но скажите мне (франц.).
- Не думаю, чтобы очень беспокоилась, но была бы, разумеется, довольна,
если бы вы уплатили их ей, - проговорил Тулузов с небольшою улыбкой, которая
показалась предводителю почти улыбкой дьявола.
- В таком случае я непременно приеду сам успокоить ее и извиниться
перед нею, - произнес смущенным голосом предводитель.
- Нет-с, не нужно этого! - возразил ему Тулузов. - Катерина Петровна не
вполне и знает это, потому что делами этими исключительно занимаюсь я, и от
меня все зависит.
- От вас? - переспросил губернский предводитель.
- От меня, и я, собственно, приехал сюда по совершенно иному делу,
которым очень заинтересован и по которому буду просить вас посодействовать
мне... Жаль только, что я Ивана Петровича Артасьева не вижу у вас, - он тоже
хотел непременно приехать к вам с такого же рода просьбою.
- Он у меня, и сидит только в гостиной.
- Поэтому он передал вам, в чем мое дело состоит.
- Все до малейших подробностей, но я только желал бы поточнее узнать от
вас, какого рода содействия вы желаете иметь от меня?
- Содействия в том отношении, чтобы вы повлияли на дворян, которые, как
мне известно, все очень вас уважают и любят; достаточно, я думаю, вам
сказать им слово за меня, чтобы я был выбран на должность, которую мне
необходимо получить.
- В этом слове за вас вы можете не сомневаться, но вместе с тем я за
всех поручиться не могу по многим причинам: вы человек новый среди
дворянства, пришлый, так сказать, - вы государственной службы, если я не
ошибаюсь, совсем не несли; потом вы человек молодой, неженатый, значит, не
были еще членом нашего общества. Во всем этом, может быть, неосновательные
предубеждения, однако они, я знаю, существуют между здешним дворянством;
кроме того, у меня есть и враги, которые потому положат вам налево, что я
буду за вас.
- Но как бы то ни было, я уверен, - возразил Тулузов, - что на
баллотировке вы будете иметь сильную партию, и партию, надобно сказать,
состоящую из лучших лиц дворянства, в которых вы легко можете рассеять
предубеждения, если они будут иметь их против меня.
- Что я буду иметь партию, и партию лучших людей в губернии, это
правда!.. - начал было губернский предводитель.
- А мне только того и нужно! - перебил его Тулузов.
- А если этого только и нужно, так это дело, значит, конченное! -
заключил губернский предводитель и затем, склонив голову к дверям кабинета,
довольно громко крикнул: - Mon cher, monsieur Артасьев, entrez chez nous,
s'il vous plait!*
______________
* Дорогой господин Артасьев, войдите к нам, пожалуйста! (франц.).
Иван Петрович не замедлил войти и, мучимый чувством нетерпения, прежде
всего обратился к Тулузову и спросил:
- По вашему делу переговорили что-нибудь с его сиятельством?
- Переговорил! - отвечал тот и опять, как показалось это губернскому
предводителю, усмехнулся какой-то улыбкой дьявола.
Затем хозяин и гости чинно уселись по местам и стали рассуждать о том,
как предстоящее дело устройства дворянского пансиона при гимназии
осуществить, и тут сразу же затеялся спор между Иваном Петровичем и
губернским предводителем, из коих последний объявил, что капитал, жертвуемый
господином Тулузовым, должен быть внесен в депутатское дворянское собрание и
причислен к дворянским суммам.
- Такой порядок невозможен! - воскликнул Артасьев. - Прежде еще надобно
испросить у министра народного просвещения разрешение на устройство пансиона
при гимназии, которого у меня еще нет.
- Министр не может не разрешить этого дворянству! - оспаривал его
губернский предводитель. - Оно устраивает это на свои деньги, а не на
казенные; оно не стадо баранов и в массе своей не глупее вашего
министерства.
- Нет, бараны! - бухнул на это Иван Петрович. - Я сам здешний дворянин
и знаю, что тоже баран, и никому не посоветую деньги, предназначенные на
воспитание и прокормление двадцати - тридцати мальчуганов, из которых, может
быть, выйдут Ломоносовы, Пушкины, Державины, отдавать в коллегию.
- Но что вы разумеете под именем коллегии?.. То есть наше депутатское
дворянское собрание? - спросил его с чувством оскорбленного достоинства
губернский предводитель.
- Я разумею все коллегии! - огрызнулся Иван Петрович. - Министр
народного просвещения лучше нас распорядится, потому что он ближе знает
нужды образования, и оно должно от него одного зависеть, а не от наших
голов, которые еще скорбны для того разумом!
- Если вам угодно так думать о себе, то это ваше дело, но я вовсе не
имею такого дурного мнения о своей собственной голове! - возражал, вспыхивая
в лице, губернский предводитель.
- Обо всем этом, я полагаю, рановременно еще говорить, - вмешался в
разговор Тулузов, - и я просил бы пока не решать ничего по этому предмету,
потому что я в непродолжительном времени поеду в Петербург и там посоветуюсь
об этом.
- Поезжайте, сударь, поезжайте, и я вас благословляю на это! -
воскликнул радостно Артасьев.
Губернский же предводитель молчал. Он, видимо, не благословлял такого
намерения Тулузова, который из предыдущего разговора очень хорошо понял, что
почтенному маршалу дворянства просто-напросто хотелось жертвуемые на
дворянский пансион деньги прицарапать в свое распоряжение, и тогда, уж
конечно бы, большая часть его капитала была израсходована не по прямому
своему назначению. Впрочем, не желая выводить губернского предводителя из
его приятных чаяний, Тулузов поспешил ему сказать:
- В Петербурге, вероятно, так и распорядятся, как вы предполагаете.
- Без сомнения! - произнес губернский предводитель уверенным тоном.
- Не распорядятся так! - стоял на своем Иван Петрович и простился с
хозяином, который, оставшись вдвоем с Тулузовым, проговорил, указывая
головой вслед ушедшему Артасьеву:
- Вот эти господа коронные чиновники!.. Для того, чтобы подделаться к
министру, они готовы целое сословие очернить.
- Признаюсь, мне странным показалось такое мнение Ивана Петровича, -
сказал тоном сожаления Тулузов, затем тоже раскланялся и вышел, но, сойдя на
крыльцо, он, к удивлению своему, увидал, что у подъезда стояли безобразные,
обтертые и облупившиеся дрожки Ивана Петровича, в которых тот, восседая,
крикнул ему:
- Сюда, сюда, ко мне пожалуйте!
- У меня есть извозчик, - возразил было ему Тулузов.
- Это все равно! Сюда пожалуйте! - повторил Иван Петрович.
Тулузов, делать нечего, сел. Дрожки, везомые парою высоких кляч,
тронулись, причем задребезжали, зазвенели и даже как будто бы завизжали.
Иван Петрович сейчас начал выговаривать Тулузову:
- Как вам не стыдно ваши деньги доверять депутатскому дворянскому
собранию! Еще надобно спросить, целы ли у них и прочие дворянские суммы? Вы
прислушайтесь, что об этом говорят в обществе!
- Но, почтеннейший Иван Петрович, мне теперь неловко в чем бы то ни
было противоречить господину губернскому предводителю, поймите вы это! От
него зависит успех моей баллотировки.
- О, если так, то конечно! - согласился Иван Петрович. - Я даже при
встрече с князем повторю ему, что вы желаете пожертвовать деньги собственно
дворянству, а дело-то мы сделаем по-нашему, - заключил он и щелкнул от
удовольствия двумя пальцами.
- Сделается по-нашему! - повторил и Тулузов. - Но только вы, бога ради,
не выдайте меня!
- О, пожалуйста, будьте покойны!.. Я тоже, батенька, умею хитрить!..
Недаром шестьдесят пять лет прожил на свете и совершенно согласен с
Грибоедовым, что при наших нравах умный человек не может быть не плутом! -
проговорил Иван Петрович, простодушно считавший себя не только умным, но
даже хитрым человеком.
У гостиницы Архипова Тулузов вылез из экипажа Ивана Петровича и хоть
заметно был взволнован и утомлен всеми этими объяснениями, но, как человек
воли несокрушимой и привыкший ковать железо, пока горячо, он, возвратясь
домой, затеял с Екатериной Петровной довольно щекотливый разговор, еще и
прежде того неоднократно им начинаемый, но как-то никогда не доходивший
между ними до конца. Екатерина Петровна, которая, конечно, знала, куда и
зачем ездил Тулузов, ждала его с нетерпением и, едва только он вошел к ней,
спросила:
- Ну, что, с успехом?
- С успехом и с неуспехом! - отвечал ей Тулузов и сел.
Екатерина Петровна посмотрела на него с некоторым недоумением, не
совсем понимая его ответ.
- В чем же неуспех состоял? - проговорила она.
- В том, что в настоящем моем положении, как я есть, вряд ли меня
выберут в попечители гимназии.
- Поэтому они и денег не принимают?
- Деньги принимают!.. Сколько угодно преподнеси! Все примут!.. Но
наградить за них - это другое дело!
- Да ты не бог знает какой большой награды требуешь, и очень
натурально, что, как ты говорил, жертвуя деньги, хочешь хоть немного
наблюдать, куда эти деньги будут расходоваться... И что же, дурачок Артасьев
этот против твоего избрания?
- Наоборот, Артасьев очень желает, чтобы я был выбран, а губернский
предводитель, у которого я сейчас был, колеблется дать мне решительное
обещание.
- Ах, он пан Гологордовский, прощелыга этакий! - произнесла с гневом
Екатерина Петровна. - Он смеет колебаться, когда я ему делала столько
одолжений: он живет в моем доме в долг; кроме того, у меня на него тысячи на
три расписок, которые он перебрал у отца в разное время... В случае, если он
не будет тебе содействовать, я подам все это ко взысканию.
- Вы рассуждаете, как женщина! - возразил ей с легкой досадой Тулузов.
- Чем тут виноват губернский предводитель?.. Как ни значительно его влияние
на баллотировке, но выбирает не он один, а все дворяне, которые - что,
по-моему, весьма справедливо, - все будут иметь против меня предубеждение.
- Какое же и почему? - спросила Екатерина Петровна.
- Во-первых, до сих пор я еще только наемный управляющий ваш, которого
вы каждую минуту можете прогнать... Потом я человек холостой, одинокий, а
поэтому никого не могу ни принять к себе, ни позабавить чем-либо кого.
- Отчего ж тебе не принимать их и не позабавить кого ты желаешь? -
заметила Екатерина Петровна, но не очень решительным тоном.
- Полулакею-то вашему?.. Неудобно, я думаю, это! - возразил с
саркастической усмешкой Тулузов. - Да, вероятно, из господ дворян ко мне
никто и не поедет; словом, все это сводится к тому, что если вы меня
искренно любите, то должны осчастливить вашим супружеством со мной, - тогда
я сразу делаюсь иным человеком: я уже не проходимец, не выскочка, я муж ваш
и зять покойного Петра Григорьича... Я, наконец, совместный с вами владелец
одного из огромнейших состояний в губернии, и тогда я посмотрю, как господа
дворяне посмеют не выбрать меня в попечители гимназии!
Последние слова Тулузов произнес с заметным пафосом, а Екатерина
Петровна покраснела, и все лицо ее мгновенно подернулось как бы облаком
печали.
- Все это, не спорю, правда, - начала она, - но ты забываешь, что мне,
после моего первого несчастного брака, страшно даже подумать выйти
когда-нибудь опять замуж.
- Страх этот совершенно неоснователен; можно выходить во второй раз и в
третий; надобно только знать, за кого выходите вы; и я, кажется, в этом
отношении не похож нисколько на господина Ченцова.
- Нет, - возразила Катрин, - нельзя выходить так, без оглядки, как мы
выходим в первый раз, и я теперь тебе скажу всю правду: когда я еще девушкою
до безумия влюбилась в Ченцова, то однажды за ужином прямо намекнула ему,
что люблю его, и он мне намекнул, что он это видит, но что он боится меня, а
я ему тогда сказала, что я не боюсь его... Предчувствие не обмануло
Валерьяна: я в самом деле погубила его моей любовью; а теперь, напротив, я,
Василий Иваныч, боюсь вас и предчувствую, что вы погубите меня вашей
любовью!
Тулузов усмехнулся своею злой улыбкой и произнес:
- Извините меня, Катерина Петровна, я ничего не понял из всего, что вы
изволили сказать!
- Что же тут такое для вас непонятно? Может быть, я дурно выразилась,
но это так! - повторила Екатерина Петровна.
Говоря правду, это было не вполне так: страх к Тулузову в Катрин
действительно существовал, но к этому примешивались и другие чувствования и
мысли. Почему Катрин сошлась с Тулузовым, она, вероятно, и сама бы не могла
с точностью определить. Более всего, думаю, тут властвовало то душевное
настроение, которое французы давно уже назвали par depit, то есть чтобы из
гнева и досады на мужа за его измену отплатить ему поскорее тем же. Может
быть, тут служила некоторым импульсом и страстная натура Екатерины Петровны,
изведавшей наслаждения чувственной любви, а наконец она видела в Тулузове
человека, безусловно, ей преданного и весьма по ее обстоятельствам
полезного. Но в то же время идеалом мужчины, каким некогда являлся ей
Ченцов, Тулузов никогда не мог быть для нее. Сверх того, Катрин почти буква
в букву разделяла мнение губернского предводителя, сказавшего, что Тулузов
вчера только испеченный дворянин, между тем как она дочь генерала и женщина
с таким огромным состоянием. Иметь своим любовником Тулузова Екатерине
Петровне тоже казалось делом не совсем приличным, но все-таки это оставалось
в полутайне, в полумраке, она всегда и перед каждым могла запереться в том;
но выйти за него замуж - это уже значило явно перед всем обществом признать
его за человека равного себе, чего Екатерина Петровна вовсе не думала. Под
влиянием всех этих соображений Екатерина Петровна произнесла неторопливо:
- По пословице: обожжешься на молочке, будешь дуть и на воду; я должна
еще подумать и долго подумать о твоем предложении, Базиль!
Лицо Тулузова при этом исказилось злостью.
- Думать долго тут невозможно, - сказал он, - потому что баллотировка
назначена в начале будущего года: если вы удостоите меня чести быть вашим
супругом, то я буду выбран, а если нет, то не решусь баллотироваться и
принужден буду, как ни тяжело мне это, оставить службу вашего управляющего и
уехать куда-нибудь в другое место, чтобы устроить себе хоть бы маленькую
карьеру.
- А меня так и покинешь совсем? - спросила его Екатерина Петровна с
навернувшимися слезами на глазах.
- Я полагаю, что вы сами пожелаете этого, потому что вам неловко же
будет ездить всюду за мной, и в качестве какого рода женщины? Вы мне не
сестра, не родственница...
- Я и не хочу ездить за тобой, а хочу, чтобы ты оставался здесь со
мной... Неужели же тебе карьера твоя дороже меня, и почему эта проклятая
должность попечителя устроит твою карьеру?
- По весьма простой причине! - объяснил ей Тулузов. - Служа на этом
месте, я через шесть лет могу быть утвержден в чине статского советника, а
от этого недалеко получить и действительного статского советника, и таким
образом я буду такой же генерал, каким был и ваш отец.
- Но за что же все это тебе дадут и так тебя наградят? - допытывалась
Катрин.
- Да за те же пожертвования, которые, не скрою от вас, может быть, в
течение всей моей службы достигнут тысяч до ста, что, конечно, нисколько не
разорит вас, а между тем они мне и вам дадут генеральство.
Катрин сомнительно покачала головою. Тулузов, конечно, это заметил и,
поняв, что она в этом случае не совсем доверяет его словам, решился
направить удар для достижения своей цели на самую чувствительную струну
женского сердца.
- Кроме всего этого, - продолжал он, - есть еще одно, по-моему, самое
важное для вас и для меня обстоятельство. Вы теперь вдова, вдова в
продолжение десяти месяцев. Все очень хорошо знают, что вы разошлись с
мужем, не бывши беременною, и вдруг вас постигнет это, что весьма возможно,
и вы не дальше как сегодня выражали мне опасения ваши насчет этого!
- Я до сих пор опасаюсь и только думаю, что ребенка можно будет скрыть,
отдать к кому-нибудь на воспитание.
- Это вы так теперь говорите, а как у вас явится ребенок, тогда ни вы,
ни я на чужие руки его не отдадим, а какая же будет судьба этого несчастного
существа, вслед за которым может явиться другой, третий ребенок, - неужели
же всех их утаивать и забрасывать куда-то без имени, без звания, как щенят
каких-то?..
Слова эти покоробили Екатерину Петровну.
- Неужели же я это думаю! - сказала она.
- Вы думаете или нет, но это необходимо заранее иметь в виду, потому
что когда это случится, так поздно поправлять. Вы знаете, как нынешний
государь строго на это смотрит, - он на ходатайствах об усыновлении пишет
своей рукой: "На беззаконие нет закона".
Катрин промолчала и покачала только головой. Она очень хорошо понимала,
что ее воля была гораздо слабее воли Тулузова и что, она зашла в своих
дурачествах в жизни так далеко, что ей воротиться назад было нельзя!
Переношусь, однако, моим воображением к другой женщине, на которую
читатель обратил, вероятно, весьма малое внимание, но которая, смело
заверяю, была в известном отношении поэтичнее Катрин. Я разумею косую даму,
которая теперь до того уж постарела, что грешить даже перестала. Ни на кого
в целом губернском городе не произвело известие о самоубийстве Ченцова
такого потрясающего впечатления, как на нее. Несмотря на несколько падений,
которые она совершила после разрыва с Валерьяном Николаичем, он до сих пор
оставался в ее воображении окруженный ореолом поэзии. Узнав, что он убил
себя и убил от любви к какой-то крестьянке, она всплеснула руками и
воскликнула:
- Этому и должно было быть!
Затем она не заплакала, а заревела и ревела всю ночь до опухоли глаз, а
потом на другой день принялась ездить по всем знакомым и расспрашивать о
подробностях самоубийства Валерьяна Николаича; но никто, конечно, не мог
сообщить ей того; однако вскоре потом к ней вдруг нежданно-негаданно явилась
знакомая нам богомолка с усами, прямо из места своего жительства, то есть из
окрестностей Синькова. Косая дама несказанно обрадовалась сей девице и,
усадив ее за самовар, начала накачивать ее чаем и даже водкой, которую
странница, по своей скитальческой жизни, очень любила, а потом принялась
расспрашивать:
- Не бывали ли вы в Синькове и не слыхали ли чего, что там творится?
- Была, была, сударыня! - забасила словоохотливая странница,
удовлетворив своему алчущему и жаждущему мамону. - Супруг Катерины Петровны
удавился!
- Ах, нет, застрелился! - поправила ее сентиментальным голосом косая
дама.
- Так, так, так! - басила богомолка. - Ой, я больно натоптала снегом,
вон какая лужа течет из-под меня! - добавила она, взглянув на пол, по
которому в самом деле тек целый поток от растаявшего снега, принесенного ею
на сапогах.
- Ничего, рассказывайте! - успокоила ее тем же чувствительным тоном
косая дама и, чтобы возбудить старуху к большей откровенности, налила ей еще
рюмку, которую та, произнеся: "Христу во спасение!", выпила и, закусив
кусочком сахару, продолжала:
- Плеха-то баринова тоже померла; ишь, дьяволице не по нутру пришлось,
как из барынь-то попала опять в рабы!
- Марья Егоровна, как же это вы так выражаетесь! - остановила богомолку
косая дама. - Она любила его.
- Пожалуй, люби! Ишь, псицы этакие, мало ли кого они любят.
- Но неужели же вы сами никогда не любили?
Старуха на это отрицательно и сердито покачала головой. Что было
прежде, когда сия странная девица не имела еще столь больших усов и ходила
не в мужицких сапогах с подковами, неизвестно, но теперь она жила под
влиянием лишь трех нравственных двигателей: во-первых, благоговения перед
мощами и обоготворения их; во-вторых, чувства дворянки, никогда в ней не
умолкавшего, и, наконец, неудержимой наклонности шлендать всюду, куда только
у нее доставало силы добраться.
- А сама Катерина Петровна здорова? Ничего с ней не было после ее
потери? - продолжала расспрашивать косая дама.
- Что ей делается? Барыня богатая! - почти что лаяла богомолка. - Замуж
вышла за своего управляющего...
- Вот это лучше всего! - произнесла расслабленным голосом косая дама. -
После Валерьяна сделаться женой - я и не знаю - кого...
- Приказный, сказывают; за приказного вышла, из кутейников али из
мещан, прах его знает! Все же, матушка, лучше, - тоже сказывают, она тяжела
от него, грех свой прикроет: святое все святит, хоть тоже, как прислуга
рассказывает, ей шибко не хотелось идти за него. Помня родителя своего (тот
большой был человек), целую неделю перед свадьбой-то плакала и все с
горничной своей совещалась. "Вы, говорит, мои милые, не осудите меня, что я
за Василия Иваныча выхожу, он теперь уж дворянин и скоро будет генерал. Вы
его слушайтесь и любите его!" А что его хошь бы дворовым али крестьянам
любить? Как есть злодей! Может, будет почище покойного Петра Григорьича, и
какой промеж всего ихнего народа идет плач и стон, - сказать того не можно!
Всех этих подробностей косая дама почти не слушала, и в ее воображении
носился образ Валерьяна, и особенно ей в настоящие минуты живо
представлялось, как она, дошедшая до физиологического отвращения к своему
постоянно пьяному мужу, обманув его всевозможными способами, ускакала в
Москву к Ченцову, бывшему тогда еще студентом, приехала к нему в номер и
поселилась с ним в самом верхнем этаже тогдашнего дома Глазунова, где целые
вечера, опершись грудью на горячую руку Валерьяна, она глядела в окна,
причем он, взглядывая по временам то на нее, то на небо, произносил:
- Ночь лимоном пахнет!
- Ночь лимоном пахнет! - повторяла и она за ним полушепотом, между тем
как Тверская и до сих пор не пахнет каким-нибудь поэтическим запахом, и при
этом невольно спросишь себя: где ж ты, поэзия, существуешь? В окружающей ли
человека счастливой природе или в душе его? Ответ, кажется, один: в духе
человеческом!
Однажды все кузьмищевское общество, со включением отца Василия, сидело
по обыкновению в гостиной; сверх того, тут находился и приезжий гость, Аггей
Никитич Зверев, возвратившийся с своей ревизии. Трудно вообразить себе, до
какой степени изменился этот могучий человек за последнее время: он
сгорбился, осунулся и имел какой-то растерянный вид. Причину такой перемены
читатель, вероятно, угадывает.
Егор Егорыч, в свою очередь, заметивший это, спросил его:
- Что, вы довольны или недовольны вашей ревизией?
- Разве можно тут быть довольным! - отвечал с грустной усмешкой Аггей
Никитич.
- Отчего и почему? - воскликнул Егор Егорыч.
- После, я наедине, если позволите, переговорю с вами об этом.
- Позволю и даже прошу вас сказать мне это!
- Еще бы мне не сказать вам! Отцу родному чего не сказал бы, а уж вам
скажу!
Должно заметить, что все общество размещалось в гостиной следующим
образом: Егор Егорыч, Сверстов и Аггей Никитич сидели у среднего стола, а
рядом с мужем была, конечно, и Сусанна Николаевна; на другом же боковом
столе gnadige Frau и отец Василий играли в шахматы. Лицо gnadige Frau
одновременно изображало большое внимание и удовольствие: она вторую уж
партию выигрывала у отца Василия, тогда как он отлично играл в шахматы и в
этом отношении вряд ли уступал первому ее мужу, пастору, некогда
считавшемуся в Ревеле, приморском городе, первым шахматным игроком. Вообще
gnadige Frau с самой проповеди отца Василия, которую он сказал на свадьбе
Егора Егорыча, потом, помня, как он приятно и стройно пел под ее игру на
фортепьяно после их трапезы любви масонские песни, и, наконец, побеседовав с
ним неоднократно о догматах их общего учения, стала питать большое уважение
к этому русскому попу.
Между тем Егор Егорыч продолжал разговаривать с Аггеем Никитичем.
- И что ж вы, объезжая уезды, познакомились с кем-нибудь из здешнего
дворянства? - спросил он, видя, что Зверев нет-нет да и задумается.
- Почти ни с кем! - проговорил Аггей Никитич. - Все как-то не до того
было!.. Впрочем, в этом, знаете, самом дальнем отсюда городке имел честь
быть представлен вашей, кажется, родственнице, madame Ченцовой, у которой -
что, вероятно, известно вам - супруг скончался в Петербурге.
- Да, он умер! - поспешила сказать Сусанна Николаевна, взглянув с
некоторым страхом на Егора Егорыча, который, впрочем, при этом только
нахмурился немного и отнесся к Аггею Никитичу с некоторой иронией:
- Ну, и как же она вам понравилась?
Аггей Никитич глубокомысленно повел бровями.
- По наружности это, что говорить, - belle femme*, - определил он
приглашу сюда, чтобы рассудить о предполагаемом дворянском пансионе.
- Пожалуйста, пожалуйста! Сколько угодно вам посижу и подожду! -
произнес простодушный старик и вышел из кабинета.
Губернский предводитель постарался придать своему лицу ласковое
выражение, но, впрочем, не без важности.
Тулузов вошел, я не скажу, чтобы величаво, но совершенно спокойно, как
входит обыкновенно равный к равному. Одет он был в черный фрак с висевшим
Владимиром в петлице и распространял от себя, по тогдашней моде, довольно
чувствительный запах пачули.
Губернский предводитель дружески пожал ему руку и просил садиться.
Тулузов сел.
- Давно вы приехали в наш богоспасаемый град? - начал губернский
предводитель.
- Вчера! - отвечал Тулузов.
- Но как вам не совестно остановиться не у меня? - укорил его хозяин. -
Отделение, которое вы прежде всегда занимали у Петра Григорьича, у меня
совершенно свободно.
- Я не мог этого сделать, потому что и Катерина Петровна тоже здесь.
- Здесь? - воскликнул как бы и радостным голосом губернский
предводитель. - Где ж она остановилась?.. Опять в гостинице Архипова?
- Там!
- Mais dites moi*, - продолжал губернский предводитель, - не
беспокоится ли Катерина Петровна, что я так неаккуратен в уплате ей денег за
квартиру?
______________
* Но скажите мне (франц.).
- Не думаю, чтобы очень беспокоилась, но была бы, разумеется, довольна,
если бы вы уплатили их ей, - проговорил Тулузов с небольшою улыбкой, которая
показалась предводителю почти улыбкой дьявола.
- В таком случае я непременно приеду сам успокоить ее и извиниться
перед нею, - произнес смущенным голосом предводитель.
- Нет-с, не нужно этого! - возразил ему Тулузов. - Катерина Петровна не
вполне и знает это, потому что делами этими исключительно занимаюсь я, и от
меня все зависит.
- От вас? - переспросил губернский предводитель.
- От меня, и я, собственно, приехал сюда по совершенно иному делу,
которым очень заинтересован и по которому буду просить вас посодействовать
мне... Жаль только, что я Ивана Петровича Артасьева не вижу у вас, - он тоже
хотел непременно приехать к вам с такого же рода просьбою.
- Он у меня, и сидит только в гостиной.
- Поэтому он передал вам, в чем мое дело состоит.
- Все до малейших подробностей, но я только желал бы поточнее узнать от
вас, какого рода содействия вы желаете иметь от меня?
- Содействия в том отношении, чтобы вы повлияли на дворян, которые, как
мне известно, все очень вас уважают и любят; достаточно, я думаю, вам
сказать им слово за меня, чтобы я был выбран на должность, которую мне
необходимо получить.
- В этом слове за вас вы можете не сомневаться, но вместе с тем я за
всех поручиться не могу по многим причинам: вы человек новый среди
дворянства, пришлый, так сказать, - вы государственной службы, если я не
ошибаюсь, совсем не несли; потом вы человек молодой, неженатый, значит, не
были еще членом нашего общества. Во всем этом, может быть, неосновательные
предубеждения, однако они, я знаю, существуют между здешним дворянством;
кроме того, у меня есть и враги, которые потому положат вам налево, что я
буду за вас.
- Но как бы то ни было, я уверен, - возразил Тулузов, - что на
баллотировке вы будете иметь сильную партию, и партию, надобно сказать,
состоящую из лучших лиц дворянства, в которых вы легко можете рассеять
предубеждения, если они будут иметь их против меня.
- Что я буду иметь партию, и партию лучших людей в губернии, это
правда!.. - начал было губернский предводитель.
- А мне только того и нужно! - перебил его Тулузов.
- А если этого только и нужно, так это дело, значит, конченное! -
заключил губернский предводитель и затем, склонив голову к дверям кабинета,
довольно громко крикнул: - Mon cher, monsieur Артасьев, entrez chez nous,
s'il vous plait!*
______________
* Дорогой господин Артасьев, войдите к нам, пожалуйста! (франц.).
Иван Петрович не замедлил войти и, мучимый чувством нетерпения, прежде
всего обратился к Тулузову и спросил:
- По вашему делу переговорили что-нибудь с его сиятельством?
- Переговорил! - отвечал тот и опять, как показалось это губернскому
предводителю, усмехнулся какой-то улыбкой дьявола.
Затем хозяин и гости чинно уселись по местам и стали рассуждать о том,
как предстоящее дело устройства дворянского пансиона при гимназии
осуществить, и тут сразу же затеялся спор между Иваном Петровичем и
губернским предводителем, из коих последний объявил, что капитал, жертвуемый
господином Тулузовым, должен быть внесен в депутатское дворянское собрание и
причислен к дворянским суммам.
- Такой порядок невозможен! - воскликнул Артасьев. - Прежде еще надобно
испросить у министра народного просвещения разрешение на устройство пансиона
при гимназии, которого у меня еще нет.
- Министр не может не разрешить этого дворянству! - оспаривал его
губернский предводитель. - Оно устраивает это на свои деньги, а не на
казенные; оно не стадо баранов и в массе своей не глупее вашего
министерства.
- Нет, бараны! - бухнул на это Иван Петрович. - Я сам здешний дворянин
и знаю, что тоже баран, и никому не посоветую деньги, предназначенные на
воспитание и прокормление двадцати - тридцати мальчуганов, из которых, может
быть, выйдут Ломоносовы, Пушкины, Державины, отдавать в коллегию.
- Но что вы разумеете под именем коллегии?.. То есть наше депутатское
дворянское собрание? - спросил его с чувством оскорбленного достоинства
губернский предводитель.
- Я разумею все коллегии! - огрызнулся Иван Петрович. - Министр
народного просвещения лучше нас распорядится, потому что он ближе знает
нужды образования, и оно должно от него одного зависеть, а не от наших
голов, которые еще скорбны для того разумом!
- Если вам угодно так думать о себе, то это ваше дело, но я вовсе не
имею такого дурного мнения о своей собственной голове! - возражал, вспыхивая
в лице, губернский предводитель.
- Обо всем этом, я полагаю, рановременно еще говорить, - вмешался в
разговор Тулузов, - и я просил бы пока не решать ничего по этому предмету,
потому что я в непродолжительном времени поеду в Петербург и там посоветуюсь
об этом.
- Поезжайте, сударь, поезжайте, и я вас благословляю на это! -
воскликнул радостно Артасьев.
Губернский же предводитель молчал. Он, видимо, не благословлял такого
намерения Тулузова, который из предыдущего разговора очень хорошо понял, что
почтенному маршалу дворянства просто-напросто хотелось жертвуемые на
дворянский пансион деньги прицарапать в свое распоряжение, и тогда, уж
конечно бы, большая часть его капитала была израсходована не по прямому
своему назначению. Впрочем, не желая выводить губернского предводителя из
его приятных чаяний, Тулузов поспешил ему сказать:
- В Петербурге, вероятно, так и распорядятся, как вы предполагаете.
- Без сомнения! - произнес губернский предводитель уверенным тоном.
- Не распорядятся так! - стоял на своем Иван Петрович и простился с
хозяином, который, оставшись вдвоем с Тулузовым, проговорил, указывая
головой вслед ушедшему Артасьеву:
- Вот эти господа коронные чиновники!.. Для того, чтобы подделаться к
министру, они готовы целое сословие очернить.
- Признаюсь, мне странным показалось такое мнение Ивана Петровича, -
сказал тоном сожаления Тулузов, затем тоже раскланялся и вышел, но, сойдя на
крыльцо, он, к удивлению своему, увидал, что у подъезда стояли безобразные,
обтертые и облупившиеся дрожки Ивана Петровича, в которых тот, восседая,
крикнул ему:
- Сюда, сюда, ко мне пожалуйте!
- У меня есть извозчик, - возразил было ему Тулузов.
- Это все равно! Сюда пожалуйте! - повторил Иван Петрович.
Тулузов, делать нечего, сел. Дрожки, везомые парою высоких кляч,
тронулись, причем задребезжали, зазвенели и даже как будто бы завизжали.
Иван Петрович сейчас начал выговаривать Тулузову:
- Как вам не стыдно ваши деньги доверять депутатскому дворянскому
собранию! Еще надобно спросить, целы ли у них и прочие дворянские суммы? Вы
прислушайтесь, что об этом говорят в обществе!
- Но, почтеннейший Иван Петрович, мне теперь неловко в чем бы то ни
было противоречить господину губернскому предводителю, поймите вы это! От
него зависит успех моей баллотировки.
- О, если так, то конечно! - согласился Иван Петрович. - Я даже при
встрече с князем повторю ему, что вы желаете пожертвовать деньги собственно
дворянству, а дело-то мы сделаем по-нашему, - заключил он и щелкнул от
удовольствия двумя пальцами.
- Сделается по-нашему! - повторил и Тулузов. - Но только вы, бога ради,
не выдайте меня!
- О, пожалуйста, будьте покойны!.. Я тоже, батенька, умею хитрить!..
Недаром шестьдесят пять лет прожил на свете и совершенно согласен с
Грибоедовым, что при наших нравах умный человек не может быть не плутом! -
проговорил Иван Петрович, простодушно считавший себя не только умным, но
даже хитрым человеком.
У гостиницы Архипова Тулузов вылез из экипажа Ивана Петровича и хоть
заметно был взволнован и утомлен всеми этими объяснениями, но, как человек
воли несокрушимой и привыкший ковать железо, пока горячо, он, возвратясь
домой, затеял с Екатериной Петровной довольно щекотливый разговор, еще и
прежде того неоднократно им начинаемый, но как-то никогда не доходивший
между ними до конца. Екатерина Петровна, которая, конечно, знала, куда и
зачем ездил Тулузов, ждала его с нетерпением и, едва только он вошел к ней,
спросила:
- Ну, что, с успехом?
- С успехом и с неуспехом! - отвечал ей Тулузов и сел.
Екатерина Петровна посмотрела на него с некоторым недоумением, не
совсем понимая его ответ.
- В чем же неуспех состоял? - проговорила она.
- В том, что в настоящем моем положении, как я есть, вряд ли меня
выберут в попечители гимназии.
- Поэтому они и денег не принимают?
- Деньги принимают!.. Сколько угодно преподнеси! Все примут!.. Но
наградить за них - это другое дело!
- Да ты не бог знает какой большой награды требуешь, и очень
натурально, что, как ты говорил, жертвуя деньги, хочешь хоть немного
наблюдать, куда эти деньги будут расходоваться... И что же, дурачок Артасьев
этот против твоего избрания?
- Наоборот, Артасьев очень желает, чтобы я был выбран, а губернский
предводитель, у которого я сейчас был, колеблется дать мне решительное
обещание.
- Ах, он пан Гологордовский, прощелыга этакий! - произнесла с гневом
Екатерина Петровна. - Он смеет колебаться, когда я ему делала столько
одолжений: он живет в моем доме в долг; кроме того, у меня на него тысячи на
три расписок, которые он перебрал у отца в разное время... В случае, если он
не будет тебе содействовать, я подам все это ко взысканию.
- Вы рассуждаете, как женщина! - возразил ей с легкой досадой Тулузов.
- Чем тут виноват губернский предводитель?.. Как ни значительно его влияние
на баллотировке, но выбирает не он один, а все дворяне, которые - что,
по-моему, весьма справедливо, - все будут иметь против меня предубеждение.
- Какое же и почему? - спросила Екатерина Петровна.
- Во-первых, до сих пор я еще только наемный управляющий ваш, которого
вы каждую минуту можете прогнать... Потом я человек холостой, одинокий, а
поэтому никого не могу ни принять к себе, ни позабавить чем-либо кого.
- Отчего ж тебе не принимать их и не позабавить кого ты желаешь? -
заметила Екатерина Петровна, но не очень решительным тоном.
- Полулакею-то вашему?.. Неудобно, я думаю, это! - возразил с
саркастической усмешкой Тулузов. - Да, вероятно, из господ дворян ко мне
никто и не поедет; словом, все это сводится к тому, что если вы меня
искренно любите, то должны осчастливить вашим супружеством со мной, - тогда
я сразу делаюсь иным человеком: я уже не проходимец, не выскочка, я муж ваш
и зять покойного Петра Григорьича... Я, наконец, совместный с вами владелец
одного из огромнейших состояний в губернии, и тогда я посмотрю, как господа
дворяне посмеют не выбрать меня в попечители гимназии!
Последние слова Тулузов произнес с заметным пафосом, а Екатерина
Петровна покраснела, и все лицо ее мгновенно подернулось как бы облаком
печали.
- Все это, не спорю, правда, - начала она, - но ты забываешь, что мне,
после моего первого несчастного брака, страшно даже подумать выйти
когда-нибудь опять замуж.
- Страх этот совершенно неоснователен; можно выходить во второй раз и в
третий; надобно только знать, за кого выходите вы; и я, кажется, в этом
отношении не похож нисколько на господина Ченцова.
- Нет, - возразила Катрин, - нельзя выходить так, без оглядки, как мы
выходим в первый раз, и я теперь тебе скажу всю правду: когда я еще девушкою
до безумия влюбилась в Ченцова, то однажды за ужином прямо намекнула ему,
что люблю его, и он мне намекнул, что он это видит, но что он боится меня, а
я ему тогда сказала, что я не боюсь его... Предчувствие не обмануло
Валерьяна: я в самом деле погубила его моей любовью; а теперь, напротив, я,
Василий Иваныч, боюсь вас и предчувствую, что вы погубите меня вашей
любовью!
Тулузов усмехнулся своею злой улыбкой и произнес:
- Извините меня, Катерина Петровна, я ничего не понял из всего, что вы
изволили сказать!
- Что же тут такое для вас непонятно? Может быть, я дурно выразилась,
но это так! - повторила Екатерина Петровна.
Говоря правду, это было не вполне так: страх к Тулузову в Катрин
действительно существовал, но к этому примешивались и другие чувствования и
мысли. Почему Катрин сошлась с Тулузовым, она, вероятно, и сама бы не могла
с точностью определить. Более всего, думаю, тут властвовало то душевное
настроение, которое французы давно уже назвали par depit, то есть чтобы из
гнева и досады на мужа за его измену отплатить ему поскорее тем же. Может
быть, тут служила некоторым импульсом и страстная натура Екатерины Петровны,
изведавшей наслаждения чувственной любви, а наконец она видела в Тулузове
человека, безусловно, ей преданного и весьма по ее обстоятельствам
полезного. Но в то же время идеалом мужчины, каким некогда являлся ей
Ченцов, Тулузов никогда не мог быть для нее. Сверх того, Катрин почти буква
в букву разделяла мнение губернского предводителя, сказавшего, что Тулузов
вчера только испеченный дворянин, между тем как она дочь генерала и женщина
с таким огромным состоянием. Иметь своим любовником Тулузова Екатерине
Петровне тоже казалось делом не совсем приличным, но все-таки это оставалось
в полутайне, в полумраке, она всегда и перед каждым могла запереться в том;
но выйти за него замуж - это уже значило явно перед всем обществом признать
его за человека равного себе, чего Екатерина Петровна вовсе не думала. Под
влиянием всех этих соображений Екатерина Петровна произнесла неторопливо:
- По пословице: обожжешься на молочке, будешь дуть и на воду; я должна
еще подумать и долго подумать о твоем предложении, Базиль!
Лицо Тулузова при этом исказилось злостью.
- Думать долго тут невозможно, - сказал он, - потому что баллотировка
назначена в начале будущего года: если вы удостоите меня чести быть вашим
супругом, то я буду выбран, а если нет, то не решусь баллотироваться и
принужден буду, как ни тяжело мне это, оставить службу вашего управляющего и
уехать куда-нибудь в другое место, чтобы устроить себе хоть бы маленькую
карьеру.
- А меня так и покинешь совсем? - спросила его Екатерина Петровна с
навернувшимися слезами на глазах.
- Я полагаю, что вы сами пожелаете этого, потому что вам неловко же
будет ездить всюду за мной, и в качестве какого рода женщины? Вы мне не
сестра, не родственница...
- Я и не хочу ездить за тобой, а хочу, чтобы ты оставался здесь со
мной... Неужели же тебе карьера твоя дороже меня, и почему эта проклятая
должность попечителя устроит твою карьеру?
- По весьма простой причине! - объяснил ей Тулузов. - Служа на этом
месте, я через шесть лет могу быть утвержден в чине статского советника, а
от этого недалеко получить и действительного статского советника, и таким
образом я буду такой же генерал, каким был и ваш отец.
- Но за что же все это тебе дадут и так тебя наградят? - допытывалась
Катрин.
- Да за те же пожертвования, которые, не скрою от вас, может быть, в
течение всей моей службы достигнут тысяч до ста, что, конечно, нисколько не
разорит вас, а между тем они мне и вам дадут генеральство.
Катрин сомнительно покачала головою. Тулузов, конечно, это заметил и,
поняв, что она в этом случае не совсем доверяет его словам, решился
направить удар для достижения своей цели на самую чувствительную струну
женского сердца.
- Кроме всего этого, - продолжал он, - есть еще одно, по-моему, самое
важное для вас и для меня обстоятельство. Вы теперь вдова, вдова в
продолжение десяти месяцев. Все очень хорошо знают, что вы разошлись с
мужем, не бывши беременною, и вдруг вас постигнет это, что весьма возможно,
и вы не дальше как сегодня выражали мне опасения ваши насчет этого!
- Я до сих пор опасаюсь и только думаю, что ребенка можно будет скрыть,
отдать к кому-нибудь на воспитание.
- Это вы так теперь говорите, а как у вас явится ребенок, тогда ни вы,
ни я на чужие руки его не отдадим, а какая же будет судьба этого несчастного
существа, вслед за которым может явиться другой, третий ребенок, - неужели
же всех их утаивать и забрасывать куда-то без имени, без звания, как щенят
каких-то?..
Слова эти покоробили Екатерину Петровну.
- Неужели же я это думаю! - сказала она.
- Вы думаете или нет, но это необходимо заранее иметь в виду, потому
что когда это случится, так поздно поправлять. Вы знаете, как нынешний
государь строго на это смотрит, - он на ходатайствах об усыновлении пишет
своей рукой: "На беззаконие нет закона".
Катрин промолчала и покачала только головой. Она очень хорошо понимала,
что ее воля была гораздо слабее воли Тулузова и что, она зашла в своих
дурачествах в жизни так далеко, что ей воротиться назад было нельзя!
Переношусь, однако, моим воображением к другой женщине, на которую
читатель обратил, вероятно, весьма малое внимание, но которая, смело
заверяю, была в известном отношении поэтичнее Катрин. Я разумею косую даму,
которая теперь до того уж постарела, что грешить даже перестала. Ни на кого
в целом губернском городе не произвело известие о самоубийстве Ченцова
такого потрясающего впечатления, как на нее. Несмотря на несколько падений,
которые она совершила после разрыва с Валерьяном Николаичем, он до сих пор
оставался в ее воображении окруженный ореолом поэзии. Узнав, что он убил
себя и убил от любви к какой-то крестьянке, она всплеснула руками и
воскликнула:
- Этому и должно было быть!
Затем она не заплакала, а заревела и ревела всю ночь до опухоли глаз, а
потом на другой день принялась ездить по всем знакомым и расспрашивать о
подробностях самоубийства Валерьяна Николаича; но никто, конечно, не мог
сообщить ей того; однако вскоре потом к ней вдруг нежданно-негаданно явилась
знакомая нам богомолка с усами, прямо из места своего жительства, то есть из
окрестностей Синькова. Косая дама несказанно обрадовалась сей девице и,
усадив ее за самовар, начала накачивать ее чаем и даже водкой, которую
странница, по своей скитальческой жизни, очень любила, а потом принялась
расспрашивать:
- Не бывали ли вы в Синькове и не слыхали ли чего, что там творится?
- Была, была, сударыня! - забасила словоохотливая странница,
удовлетворив своему алчущему и жаждущему мамону. - Супруг Катерины Петровны
удавился!
- Ах, нет, застрелился! - поправила ее сентиментальным голосом косая
дама.
- Так, так, так! - басила богомолка. - Ой, я больно натоптала снегом,
вон какая лужа течет из-под меня! - добавила она, взглянув на пол, по
которому в самом деле тек целый поток от растаявшего снега, принесенного ею
на сапогах.
- Ничего, рассказывайте! - успокоила ее тем же чувствительным тоном
косая дама и, чтобы возбудить старуху к большей откровенности, налила ей еще
рюмку, которую та, произнеся: "Христу во спасение!", выпила и, закусив
кусочком сахару, продолжала:
- Плеха-то баринова тоже померла; ишь, дьяволице не по нутру пришлось,
как из барынь-то попала опять в рабы!
- Марья Егоровна, как же это вы так выражаетесь! - остановила богомолку
косая дама. - Она любила его.
- Пожалуй, люби! Ишь, псицы этакие, мало ли кого они любят.
- Но неужели же вы сами никогда не любили?
Старуха на это отрицательно и сердито покачала головой. Что было
прежде, когда сия странная девица не имела еще столь больших усов и ходила
не в мужицких сапогах с подковами, неизвестно, но теперь она жила под
влиянием лишь трех нравственных двигателей: во-первых, благоговения перед
мощами и обоготворения их; во-вторых, чувства дворянки, никогда в ней не
умолкавшего, и, наконец, неудержимой наклонности шлендать всюду, куда только
у нее доставало силы добраться.
- А сама Катерина Петровна здорова? Ничего с ней не было после ее
потери? - продолжала расспрашивать косая дама.
- Что ей делается? Барыня богатая! - почти что лаяла богомолка. - Замуж
вышла за своего управляющего...
- Вот это лучше всего! - произнесла расслабленным голосом косая дама. -
После Валерьяна сделаться женой - я и не знаю - кого...
- Приказный, сказывают; за приказного вышла, из кутейников али из
мещан, прах его знает! Все же, матушка, лучше, - тоже сказывают, она тяжела
от него, грех свой прикроет: святое все святит, хоть тоже, как прислуга
рассказывает, ей шибко не хотелось идти за него. Помня родителя своего (тот
большой был человек), целую неделю перед свадьбой-то плакала и все с
горничной своей совещалась. "Вы, говорит, мои милые, не осудите меня, что я
за Василия Иваныча выхожу, он теперь уж дворянин и скоро будет генерал. Вы
его слушайтесь и любите его!" А что его хошь бы дворовым али крестьянам
любить? Как есть злодей! Может, будет почище покойного Петра Григорьича, и
какой промеж всего ихнего народа идет плач и стон, - сказать того не можно!
Всех этих подробностей косая дама почти не слушала, и в ее воображении
носился образ Валерьяна, и особенно ей в настоящие минуты живо
представлялось, как она, дошедшая до физиологического отвращения к своему
постоянно пьяному мужу, обманув его всевозможными способами, ускакала в
Москву к Ченцову, бывшему тогда еще студентом, приехала к нему в номер и
поселилась с ним в самом верхнем этаже тогдашнего дома Глазунова, где целые
вечера, опершись грудью на горячую руку Валерьяна, она глядела в окна,
причем он, взглядывая по временам то на нее, то на небо, произносил:
- Ночь лимоном пахнет!
- Ночь лимоном пахнет! - повторяла и она за ним полушепотом, между тем
как Тверская и до сих пор не пахнет каким-нибудь поэтическим запахом, и при
этом невольно спросишь себя: где ж ты, поэзия, существуешь? В окружающей ли
человека счастливой природе или в душе его? Ответ, кажется, один: в духе
человеческом!
Однажды все кузьмищевское общество, со включением отца Василия, сидело
по обыкновению в гостиной; сверх того, тут находился и приезжий гость, Аггей
Никитич Зверев, возвратившийся с своей ревизии. Трудно вообразить себе, до
какой степени изменился этот могучий человек за последнее время: он
сгорбился, осунулся и имел какой-то растерянный вид. Причину такой перемены
читатель, вероятно, угадывает.
Егор Егорыч, в свою очередь, заметивший это, спросил его:
- Что, вы довольны или недовольны вашей ревизией?
- Разве можно тут быть довольным! - отвечал с грустной усмешкой Аггей
Никитич.
- Отчего и почему? - воскликнул Егор Егорыч.
- После, я наедине, если позволите, переговорю с вами об этом.
- Позволю и даже прошу вас сказать мне это!
- Еще бы мне не сказать вам! Отцу родному чего не сказал бы, а уж вам
скажу!
Должно заметить, что все общество размещалось в гостиной следующим
образом: Егор Егорыч, Сверстов и Аггей Никитич сидели у среднего стола, а
рядом с мужем была, конечно, и Сусанна Николаевна; на другом же боковом
столе gnadige Frau и отец Василий играли в шахматы. Лицо gnadige Frau
одновременно изображало большое внимание и удовольствие: она вторую уж
партию выигрывала у отца Василия, тогда как он отлично играл в шахматы и в
этом отношении вряд ли уступал первому ее мужу, пастору, некогда
считавшемуся в Ревеле, приморском городе, первым шахматным игроком. Вообще
gnadige Frau с самой проповеди отца Василия, которую он сказал на свадьбе
Егора Егорыча, потом, помня, как он приятно и стройно пел под ее игру на
фортепьяно после их трапезы любви масонские песни, и, наконец, побеседовав с
ним неоднократно о догматах их общего учения, стала питать большое уважение
к этому русскому попу.
Между тем Егор Егорыч продолжал разговаривать с Аггеем Никитичем.
- И что ж вы, объезжая уезды, познакомились с кем-нибудь из здешнего
дворянства? - спросил он, видя, что Зверев нет-нет да и задумается.
- Почти ни с кем! - проговорил Аггей Никитич. - Все как-то не до того
было!.. Впрочем, в этом, знаете, самом дальнем отсюда городке имел честь
быть представлен вашей, кажется, родственнице, madame Ченцовой, у которой -
что, вероятно, известно вам - супруг скончался в Петербурге.
- Да, он умер! - поспешила сказать Сусанна Николаевна, взглянув с
некоторым страхом на Егора Егорыча, который, впрочем, при этом только
нахмурился немного и отнесся к Аггею Никитичу с некоторой иронией:
- Ну, и как же она вам понравилась?
Аггей Никитич глубокомысленно повел бровями.
- По наружности это, что говорить, - belle femme*, - определил он