Страница:
- Думаю, что не скоро!
- Неужели же никакого нет средства ускорить это... попросить, что ли,
кого... губернатора, что ли?..
- Губернатор тут ни при чем, - возразил, нахмурившись и потупляясь,
Тулузов.
- Ну, подкупить, что ли, от кого это зависит? Покойный отец часто при
мне говорил, что деньгами у нас все можно сделать!
- Разумеется, что многое можно сделать, - отвечал Тулузов, по-прежнему
держа глаза устремленными в тарелку. - Для меня, собственно, - продолжал он
неторопливо и как бы соображая, - тут есть один путь: по происхождению моему
я мещанин, но я выдержал экзамен на учителя уездного училища, следовательно,
мне ближе всего держаться учебного ведомства.
- Вы и держитесь его! - воскликнула Катрин.
- Держаться этого ведомства я теперь не могу, потому что числюсь в
другом ведомстве, по министерству внутренних дел; но здесь открывается
другое обстоятельство, которое уже прямо зависит от денег. Вам, вероятно, не
известно, что года два тому назад в учебном ведомстве произошли большие
перемены: гимназии вместо четвероклассных стали семиклассными; учеников
поэтому прибавилось втрое. В нашем же губернском городе помещение для
гимназии небольшое, и вот мне один знакомый чиновничек из гимназической
канцелярии пишет, что ихнему директору секретно предписано министром
народного просвещения, что не может ли он отыскать на перестройку гимназии
каких-либо жертвователей из людей богатых, с обещанием награды им от
правительства.
Катрин, хоть и женщина была, но очень хорошо поняла, что говорил
Тулузов и даже ради чего он это говорил.
- Поэтому и вы можете быть таким жертвователем? - спросила она.
- Могу! - отвечал ей лаконически Тулузов.
- А чем же вас за это наградят?
- Дадут, может быть, даже Владимира, а с ним и потомственное
дворянство.
- И что же мешает это сделать?
- Мешает, что у меня денег нет, чтобы пожертвовать значительную сумму.
- А у меня, Василий Иваныч, как вы думаете, есть настолько денег, чтобы
их достало на ваше пожертвование, за которое бы дали вам дворянство?
- Без сомнения, для этого всего надобно тысяч тридцать!
- И как же вы говорите, что у вас нет денег? Я думаю, что мои деньги и
ваши, при наших отношениях, одно и то же!
- Я вот и прошу вас одолжить мне эту сумму! - сказал Тулузов.
- Вам не просить следовало этой суммы, а просто сказать мне, что вам
нужна такая-то сумма и именно на то-то! Какой вы скрытный человек!.. Мне
очень не нравится эта черта в вашем характере!
- Как же я мог говорить вам об этом, когда я вчера только сам узнал и
сообразил, что посредством пожертвования могу получить даже дворянство
потомственное.
- Но когда вы должны сделать это пожертвование?
- Чем скорее, тем лучше!
- Вам надобно ехать куда-нибудь для этого?
- Да, в наш губернский город непременно, чтобы видеться с директором
гимназии, а может быть, и в Петербург придется съездить.
- Ну, вот видите ли, Василий Иваныч, - начала Катрин внушительным
тоном, - мне очень тяжело будет расстаться с вами, но я, забывая о себе,
требую от вас, чтобы вы ехали, куда только вам нужно!.. Ветреничать, как
Ченцов, вероятно, вы не станете, и я вас прошу об одном - писать ко мне как
можно чаще!
- Каждую почту буду писать, но и вас прошу о том же; мне тоже нелегка
будет разлука с вами!
- Верю вам! - ответила ему сентиментальным голосом Катрин.
Тулузов на другой день, после трогательно-печального прощания с Катрин,
происшедшего, разумеется, втайне от прислуги, уехал в губернский город.
Слепая фортуна сильно благоприятствовала всем его начинаниям. По случаю
ходивших по городу бесспорных слухов об его отношениях к m-me Ченцовой,
завись его дело от какого-нибудь другого начальствующего лица, а не от Ивана
Петровича Артасьева, Тулузов вряд ли бы что-нибудь успел. В то время еще
обращали некоторое внимание на нравственную сторону жизни господ
жертвователей, но простодушнейший Артасьев, вероятно, и не слыхавший ничего
о Тулузове, а если и слыхавший, так давно это забывший, и имея в голове одну
только мысль, что как бы никак расширить гимназическое помещение, не
представил никакого затруднения для Тулузова; напротив, когда тот явился к
нему и изъяснил причину своего визита, Иван Петрович распростер перед ним
руки; большой и красноватый нос его затрясся, а на добрых серых глазах
выступили даже слезы.
- Душа моя! - воскликнул он. - Вы нам истинное благодеяние оказываете!
Позвольте мне познакомить вас с моим другом Пилецким!
И добряк хотел было Тулузова ввести в комнату к Мартыну Степанычу, до
сих пор еще проживавшему у него и тщетно ждавшему разрешения воротиться в
Петербург. Тулузов уклонился от этого приглашения и сказал, что он просит
это дело вести пока конфиденциально.
- Извольте, извольте, душа моя, но чем же вы желаете, чтобы вас
вознаградило правительство? Я на это имею такого рода бумагу! - говорил Иван
Петрович все с более и более краснеющим и трясущимся носом и с торжеством
выкладывая перед глаза Тулузова предложение министра, в котором было
сказано: отыскать жертвователей с обещанием им награды.
- Я желаю получить одну милость от правительства, - стал отвечать
Тулузов, - я личный дворянин, и так как у меня могут быть дети...
- О, без сомнения, бог благословит вас этим! - перебил его Иван
Петрович.
- Да-с, и потому хотелось бы, чтобы они наследовали от меня дворянство.
- Да как же им и не наследовать, когда вы для чужих детей делаете
столько добра! - восклицал Иван Петрович.
- Способ для этого такой: чтобы дали мне Владимира хоть третьей
степени, - толковал ему Тулузов.
- Конечно, конечно! - соглашался Иван Петрович.
- Я бы попросил вас записать о моем желании! - добавил Тулузов.
- Сию же секунду! - говорил Иван Петрович, торопливо записывая в свою
памятную книжку желание Тулузова.
- А кому деньги прикажете мне представить? - спросил тот.
- Мне, если только доверяете! - сказал Иван Петрович.
- О, помилуйте, ваше превосходительство!.. - подхватил Тулузов, хотя и
знал, что Артасьев был только еще статский советник, и потом, вынув из
кармана безыменный билет, на котором внушительно красовалась цифра: тридцать
тысяч, почтительно подал его Ивану Петровичу.
- Святые эти денежки, святые! - говорил тот, смотря на билет. - Кто
внушил вам эту благую мысль, я не знаю!
- Собственное мое сердце, ваше превосходительство: я сам вышел из людей
бедных и знаю, что образование нам необходимее даже, чем богатым людям, и
если на мои деньги хоть десять мальчиков получат воспитание, так бог и за то
меня вознаградит.
- Сторицею вознаградит и еще более изольет на вас благодати, которую вы
и без того уже издавна в душе вашей имели!
- Благодаря бога, имею склонность к добрым делам! - произнес с чувством
Тулузов и, получив квитанцию в представленных им Артасьеву тридцати тысячах,
раскланялся с ним и уехал.
Добряк Артасьев, не медля ни минуты, поспешил прийти к другу своему
Пилецкому, чтобы передать ему, какие есть в русской земле добрые и
великодушные люди. Мартына Степаныча тоже обрадовала и умилила эта новость.
- Слава всевышнему! - сказал он, поднимая глаза к небу. - Его волей
вселяется в сердца людей маловедомых великое изречение: "Блюдите, да не
презрите единого от малых сих!"
Собственно на любви к детям и была основана дружба двух этих старых
холостяков; весь остальной день они сообща обдумывали, как оформить
затеянное Тулузовым дело, потом сочиняли и переписывали долженствующее быть
посланным донесение в Петербург, в котором главным образом
ходатайствовалось, чтобы господин Тулузов был награжден владимирским
крестом, с пояснением, что если он не получит столь желаемой им награды, то
это может отвратить как его, так и других лиц от дальнейших пожертвований;
но когда правительство явит от себя столь щедрую милость, то приношения на
этот предмет потекут к нему со всех концов России. Последняя мысль была
изобретена Мартыном Степанычем, который был бесконечно выше Артасьева как по
уму своему, так и по известного рода хитрости. Донесение в таком виде и
полетело в Петербург. Тулузов, получив от знакомого гимназического
чиновничка с этого донесения копию и видя, как оно веско было написано и
сколь много клонилось в его пользу, счел преждевременным ехать в Петербург и
отправился обратно в Синьково, которого достигнул на другой день вечером.
Прежде всего он спросил бывшего камердинера Валерьяна Николаича, а теперь у
него находящегося в услужении, здорова ли Катерина Петровна?
- Здоровы-с! - отвечал тот. - У них теперь стоит мужик из Федюхина.
- Какой мужик из Федюхина? - проговорил Тулузов.
- Сын Власия!
Тулузов не расспрашивал далее и пошел к Екатерине Петровне в боскетную,
где она по большей части пребывала. Здесь я не могу не заметить, что Тулузов
в настоящие минуты совершенно не походил на того, например, Тулузова,
который являлся, приехав из губернского города после похорон Петра
Григорьича, то был почти лакей, а ныне шел барин; походка его была смела,
важна; вид надменен; голову свою он держал высоко, как бы предвкушая
Владимира не в петлице, а на шее.
Катрин вскрикнула от радости, увидав его.
- Какое счастие, что вы приехали! - сказала она. - Вы мне очень нужны!
Перед ней действительно стоял сын Власия, Савелий Власьев, малый лет
тридцати, с лицом корявым и ясно показывающим, что печенка у него порядком
подгнила. Он имел очень жиденькую бороду и был одет в длиннополый, но из
довольно тонкого сукна сюртук, в сапоги выростковые чищенные; на
указательном пальце его правой руки виднелся позолоченный перстень; словом,
Савелий скорее походил на мещанина, чем на мужика. По мастерству своему он
был маляр, но маляр чистый, то есть он расписывал потолки по трафарету,
занимался очисткою и убранством церквей, был часто нанимаем иконописцами и
даже академическими художниками приготовлять для них полотно, закрашивать
фон и тянуть, где им нужно было, филенки. Сверх того, Савелий умел подводить
белые двери под слоновую кость, что тогда было в большой моде. Таким образом
он зарабатывал много денег, но все их проживал, потому что любил играть на
бильярде и вдобавок к тому имел возлюбленную в лице одной, тоже чистой,
кухарки. О жене и родителях своих он нисколько не думал и отпихивался от них
деньгами. Когда же до Савелья дошел слух, что жена его убежала с барином, он
вдруг вознегодовал и дал себе слово разыскать жену... Имея в Петербурге
большие знакомства, Савелий... Но предоставим лучше ему самому рассказывать
об этом.
Когда первый пыл радости от свиданья с Тулузовым позатих в Катрин, то
она ему сказала, указывая на Савелья:
- Это сын Власия и муж Аксиньи.
Тулузов гордо взглянул на Савелья и ничего не проговорил.
- Он отыскал свою жену и привез ее сюда с собой! - присовокупила
Катрин.
- Где ж ты отыскал ее? - проговорил Тулузов Савелью весьма
неприветливым тоном.
- В Петербурге-с, - отвечал тот не очень подобострастно.
- Она жила у Ченцова на его квартире, - дообъяснила Катрин.
Тулузов некоторое время соображал.
- А как же ты разыскал Валерьяна Николаича? - спросил он.
- Разыскал я, почесть, и сам не знаю как, - отвечал Савелий не совсем
охотно.
- Ты, пожалуйста, говори Василию Иванычу все, что и мне говорил, -
сказала ему Катрин.
- Говорить тут, сударыня, особенно нечего, - продолжал Савелий. - Я,
слышучи, что Аксинья сбежала из дома и приехала в Петербург, первоначально
пошел к генералу Сквозникову...
- К какому это генералу Сквозникову? - остановил его Тулузов.
- К генерал-ахитектору, - отвечал, не запнувшись и не без важности,
Савелий.
- Что же это за должность такая генерал-архитектор? - поинтересовался
Тулузов.
- По дворцовой части они служат... Я им доложил, что вот так и так!..
"Ах, говорит, братец, на тебе записку, ступай ты к частному приставу
Адмиралтейской части, - я теперь, говорит, ему дом строю на Васильевском
острову, - и попроси ты его от моего имени разыскать твою жену!.." Господин
частный пристав расспросил меня, как и что, и приказал мне явиться к ним дня
через два, а тем временем, говорит, пока разыщут; туточе же, словно нарочно,
наш один мужик встретился со мной в трактире и говорит мне: "Я, говорит,
Савелий, твою жену встретил, идет нарядная-пренарядная!.. Знать, у
кого-нибудь в кормилицах живет!" - "Ты где же, говорю, ее встретил?" - "На
Песках, говорит, вышла из дома, что супротив самых бань"!.. Я опять к
господину приставу Адмиралтейской части, объяснил ему. "Ну, говорит, значит,
мы ее найдем!.. Приходи ты опять дня через два!" Я пришел. "Жена твоя,
говорит, живет в квартире отставного поручика Ченцова, и мы по твоему
прошению заарестовали ее: она призналась, что твоя жена... Хочешь, ты ее
возьми на поруки; хочешь, мы ее отправим по этапу!" Я пожелал ее себе взять.
- А Валерьяна Николаича ты видел? - спросил Тулузов.
- Никак нет-с! Я к ним даже и на квартиру не ходил, - отвечал Савелий,
- а привез только сюда хозяйку мою, и теперь я ожидаю защиты от вашей
господской власти!.. Где ж нам ее стеречь?
- Стеречь и мы ее не можем! - проговорила Катрин.
- Как же нам, сударыня, быть после того? - произнес явно грубым тоном
Савелий.
- Ты там как знаешь будь, - перебил его строго Тулузов, - а мы вот
повидаем твоего отца, который поумнее тебя, и с тем рассудим, как лучше
распорядиться.
- Это-с как вам угодно, а я только к тому говорю, что при жене жить не
стану, чтобы ее беречь; пусть тот же родитель мой будет ее стражем!
- Устережем и без тебя! - отозвался Тулузов.
- Сделайте милость! - сказал Савелий и, по приказанию Екатерины
Петровны, удалился.
Она же, оставшись с Тулузовым вдвоем, сообщила тому боязливым голосом:
- Кроме этого грубияна, я от Валерьяна получила письмо, которое я не
знаю в какое ставит меня положение. Нате, прочтите!
Тулузов стал было про себя читать письмо.
- Читайте вслух, тут каждое слово важно!
Тулузов начал читать письмо вслух:
- "Катрин! Вы когда-то говорили мне, что для меня способны пожертвовать
многим, - Вы не лгали это, - я верил Вам, и если, не скрою того, не вполне
отвечал Вашему чувству, то потому, что мы слишком родственные натуры,
слишком похожи один на другого, - нам нечем дополнять друг друга; но теперь
все это изменилось; мы, кажется, можем остаться друзьями, и я хочу подать
Вам первый руку: я слышал, что Вы находитесь в близких, сердечных отношениях
с Тулузовым; нисколько не укоряю Вас в этом и даже не считаю вправе себя это
делать, а только советую Вам опасаться этого господина; я не думаю, чтобы он
был искренен с Вами: я сам испытал его дружбу и недружбу и знаю, что первая
гораздо слабее последней. На днях Тулузов сыграл со мной ужасную вещь: он
напустил на меня мужа Аксиньи, которую я, каюсь, чтобы спасти от ссылки,
увез с собою при отъезде моем в Петербург".
- Я напустил Савелья, тогда как я и не знал ничего! - произнес Тулузов,
остановившись на мгновение читать, и потом снова продолжал:
"Муж Аксиньи отнял ее у меня, а это все равно, что отнять жизнь у меня!
Вы сами, Катрин, знаете и испытали чувство любви и, полагаю, поймете меня,
если я Вам скажу, что во взаимной любви с этой крестьянкой я очеловечился: я
перестал пить, я работаю день и ночь на самой маленькой службе, чтобы
прокормить себя и кроткую Аксюту. Мне еще в молодости, когда я ездил по
дорогам и смотрел на звездное небо, казалось, что в сочетании звезд было как
бы предначертано: "Ты спасешься женщиной!" - и прежде я думал найти это
спасение в моей первой жене, чаял, что обрету это спасение свое в Людмиле,
думал, наконец, что встречу свое успокоение в Вашей любви!"
- Вот уж я уверена, что от любви моей он никогда ничего не ожидал,
кроме денег, - заметила грустным голосом Катрин.
- Конечно, - подтвердил с усмешкою Тулузов, - и вообще все письмо есть
пустословие и ложь.
- Нет, тут не одно пустословие, - возразила Катрин, - дальше вы
увидите, есть и более серьезные вещи.
Тулузов снова стал продолжать чтение письма:
- "В Аксюше для меня явилось это спасение, и неужели же, Катрин, Вы
захотите этого ангела-хранителя моего, а для Вас совершенное ничто, отнять у
меня? Как помещица, Вы всегда можете отпустить ко мне Аксюшу в Петербург,
дав ей паспорт; а раз она здесь, супругу ее не удастся нас разлучить, или я
его убью; но ежели и Вы, Катрин, не сжалитесь надо мною и не внемлете моей
мольбе, то против Вас я не решусь ничего предпринять: достаточно и того, что
я совершил в отношении Вас; но клянусь Вам всем святым для меня, что я от
тоски и отчаяния себя убью, и тогда смерть моя безраздельно ляжет на Ваше
некогда любившее меня сердце; а мне хорошо известно, как тяжело носить в
душе подобные воспоминания: у меня до сих пор волос дыбом поднимается на
голове, когда я подумаю о смерти Людмилы; а потому, для Вашего собственного
душевного спокойствия, Катрин, остерегитесь подводить меня к давно уже
ожидаемой мною пропасти, и еще раз повторяю Вам, что я застрелюсь, если Вы
не возвратите мне Аксюты".
Последние слова в письме были подчеркнуты два раза.
- Что вы думаете обо всех этих обещаниях и угрозах? - спросила Катрин.
Тулузов еще раз прочитал про себя окончание письма: рысьи глаза его,
несколько налитые кровью, как будто бы в эти минуты окаменели и были
неподвижно уставлены на письмо.
- Такое же пустословие, - проговорил он, - как и в начале письма.
- Ну, я вижу, вы мало знаете Валерьяна! - произнесла с ударением Катрин
и кивнула многознаменательно головой.
- Очень хорошо я его знаю! - сказал надменным и насмешливым тоном
Тулузов. - Он и мне кричал, когда я его запер в кабинете, что разобьет себе
голову, если я буду сметь держать его взаперти, однако проспал потом
преспокойно всю ночь, царапинки даже себе не сделав.
- То другое дело: тогда у Валерьяна оставалась некоторая надежда; а
когда мы отнимем у него Аксинью, у него будет все потеряно в жизни.
- Много еще у него разных надежд останется! - продолжал насмешливо
Тулузов. - Потом-с, вы хоть и помещица, но не имеете права нарушать брак и
принадлежащую вам крестьянку, отняв у мужа, отдать вашему супругу; и зачем,
спрашивается, вы это делаете? Ответ для каждого прост.
- Какой же это простой ответ? - спросила Катрин, несколько удивленная
столь смелым тоном, который принял в разговоре с ней Тулузов: она, без
сомнения, не могла догадаться, что тут говорил в нем ожидаемый Владимир.
- Такой ответ, - объяснил он ей, не понижая тона, - что вы
способствуете Валерьяну Николаичу затем, чтобы и он вам не мешал.
Катрин покраснела.
- Василий Иваныч, - произнесла она с явной досадой, - вы этими словами
хотите как будто бы сказать, что я какая-то совершенно потерянная женщина.
- Не я-с говорю это, я во сне бы никогда не посмел подумать того, -
отвечал ей немного уже опешивший Тулузов, - но это могут сказать другие, и,
главное, может таким образом понять правительство, которое зорко следит за
подобными отношениями и обеспечивает крепостных людей от подобного
самоуправства: сын этого Власия, как вы сами видели, не из смирных; грубиян
и проходимец великий; он найдет себе заступу, и вам может угрожать
опасность, что у вас отберут ваше имение в опеку.
- Тогда я покажу правительству письмо Валерьяна, в котором он говорит,
что убьет себя, если я разлучу его с Аксиньей! - воскликнула Катрин.
- А вам скажут на это, что в письме тоже значится, что Валерьян
Николаич убьет сына Власа, когда тот будет требовать у него жены своей! -
возразил Тулузов и затем уже принялся успокоивать Екатерину Петровну. - На
самом деле ничего этого не произойдет, а будет вот что-с: Аксинья, когда
Валерьян Николаич будет владеть ею беспрепятственно, очень скоро надоест
ему, он ее бросит и вместе с тем, видя вашу доброту и снисходительность,
будет от вас требовать денег, и когда ему покажется, что вы их мало даете
ему, он, как муж, потребует вас к себе: у него, как вы хорошо должны это
знать, семь пятниц на неделе; тогда, не говоря уже о вас, в каком же
положении я останусь?
- В таком случае что же мне написать Валерьяну? Я совершенно
растерялась и готова ума рехнуться!
- Написать вам следует, но, впрочем, я и сам до такой степени утомился
с дороги и с хлопотами по моему делу, что теперь вдруг и сказать не могу!
- Но что же ваше дело? - воскликнула Катрин. - Я с моими тревогами и не
спросила вас об этом.
- Дело мое, - отвечал, уже зевая, Тулузов, - находится в отличнейшем
положении: приношение мое принято, и я, вероятно, получу за него дворянство!
- Я это предчувствую, и вы совершенно достойны ваших успехов, -
проговорила Катрин.
- Завтрашний день-с я все хорошенько обдумаю и напишу вам, что вы
должны отвечать Валерьяну Николаичу.
- Да, да, напишите! - заключила Катрин нежным голосом.
Тулузов, взяв с собой письмо Ченцова, ушел в свое отделение, где снова
прочитал это письмо и снова главным образом обратил свое внимание на
последние строки. "Может быть, и в самом деле застрелится!" - произнес он
тем же полушепотом, как прежде сказал: - "Пойдут теперь истории, надобно
только не зевать!"
Явившись поутру к Екатерине Петровне пить чай, Тулузов принес
заготовленный им ответ.
- Вы написали? - спросила она, увидав в руке его четвертушку бумаги.
- Написал!
- Прочитайте!.. Меня так мучит это, что я всю ночь не спала!
- Ответ очень короткий, какой только вы и можете написать! - объяснил
Тулузов и начал чтение:
"Милостивый государь Валерьян Николаич!
Вы, надеюсь, понимаете, что наши отношения после того, что произошло
между нами, суть отношения людей совершенно посторонних. Об разных укорах и
намеках, которые Вы мне пишете, я не хочу и говорить, потому что все они
несправедливы; но что касается до высылки к Вам крестьянки Аксиньи, то я по
закону никакого права не имею этого сделать: мы можем наших крестьян
отчуждать из своего владения, а нарушать их браки не в нашей власти; муж
Аксиньи, который ее привез теперь сюда, очень хорошо это знает, и мне очень
странна показалась Ваша просьба: неужели Вы думали, что я позволю себе
высылать Вам ваших любовниц? Занимайтесь сами этим, а я тут умываю руки и
даже считаю неприличным для себя более говорить об этом!"
Прослушав письмо, Екатерина Петровна осталась недовольна им.
- Письмо ужасное! - проговорила она.
Тулузов усмехнулся.
- Тогда не угодно ли вам самим написать! - сказал он.
- Да, я сама напишу Валерьяну, - произнесла, подумав, Катрин,
полагавшая, что Тулузов из ревности сочинил нарочно такое колкое письмо к
Ченцову.
Оставшись одна, она действительно принялась сочинять ответ мужу, но
оказалось, что в ответе этом наговорила ему гораздо более резких выражений,
чем было в письме Тулузова: она назвала даже Ченцова человеком негодным,
погубившим себя и ее, уличала его, что об Аксюте он говорил все неправду;
затем так запуталась в изложении своих мыслей и начала писать столь
неразборчивым почерком, что сама не могла ни понять, ни разобрать того, что
написала, а потому, разорвав с досадой свое сочинение, сказала потом
Тулузову:
- Дайте мне ваше письмо, я перепишу его: у меня голова так расстроена,
что ничего не могу придумать!
Тулузов подал заготовленное им письмо, которое Катрин почти целый день
переписывала, как будто бы ей каждое слово начертить было тяжело, грустно и
страшно.
Было двенадцать часов дня. Аггей Никитич сидел в губернской почтовой
конторе и принимал денежные отправки, с напряженным вниманием пересчитывая
бумажки и серебро. Вся фигура его была красива и представительна; бакенбарды
плотно прилегали к щекам, как издавна приученные к тому; усы, которых он не
сбривал, по праву вышедшего в отставку с мундиром, были
воинственно-внушительны; на груди Аггея Никитича из-под форменного жилета
виднелась чистейшая, приготовленная под личным наблюдением Миропы
Дмитриевны, коленкоровая манишка, на которой покоился орден Станислава; но
собственно главною гордостью для Аггея Никитича служили две болтающиеся
медали турецкой и польской кампаний, по поводу которых он всегда говорил:
- Кресты не то-с! Они часто даются несправедливо!.. А что я был в двух
кампаниях, это уж святая истина!
Часу во втором вошел в контору высокий старик, несколько согбенный, в
длинном из серо-немецкого сукна сюртуке и с Анной на шее. Аггей Никитич
сразу же подумал, что это какой-нибудь ученый человек.
- Я статский советник Урбанович-Пилецкий и, по распоряжению
правительства, возвращаюсь в Петербург обратно! - проговорил заискивающим
голосом Мартын Степаныч, подходя к Аггею Никитичу.
- Вы поэтому имеете казенную подорожную? - спросил тот с приличным к
службе вниманием.
- Да, имею казенную подорожную и получил вместе с тем прогоны от казны,
- отвечал Пилецкий.
- Вы изволите служить где-нибудь? - полюбопытствовал Аггей Никитич.
- Нет, но я прислан был в здешний город на временное житье, а теперь
мне снова разрешено возвратиться в Петербург, - объяснил не совсем
определенно Мартын Степаныч.
Но Аггей Никитич догадался.
- Понимаю!.. - произнес он глубокомысленным тоном. - И вы, может быть,
- присовокупил он с заметно уже большим уважением, - желаете, по
преклонности ваших лет, получить проходной экипаж вплоть до Петербурга,
чтобы не тревожить себя перекладкою на станциях?
- Благодарю вас, перекладка меня не затруднит, потому что со мной всего
один небольшой чемодан, и я даже боюсь отчасти проходных экипажей, в одном
- Неужели же никакого нет средства ускорить это... попросить, что ли,
кого... губернатора, что ли?..
- Губернатор тут ни при чем, - возразил, нахмурившись и потупляясь,
Тулузов.
- Ну, подкупить, что ли, от кого это зависит? Покойный отец часто при
мне говорил, что деньгами у нас все можно сделать!
- Разумеется, что многое можно сделать, - отвечал Тулузов, по-прежнему
держа глаза устремленными в тарелку. - Для меня, собственно, - продолжал он
неторопливо и как бы соображая, - тут есть один путь: по происхождению моему
я мещанин, но я выдержал экзамен на учителя уездного училища, следовательно,
мне ближе всего держаться учебного ведомства.
- Вы и держитесь его! - воскликнула Катрин.
- Держаться этого ведомства я теперь не могу, потому что числюсь в
другом ведомстве, по министерству внутренних дел; но здесь открывается
другое обстоятельство, которое уже прямо зависит от денег. Вам, вероятно, не
известно, что года два тому назад в учебном ведомстве произошли большие
перемены: гимназии вместо четвероклассных стали семиклассными; учеников
поэтому прибавилось втрое. В нашем же губернском городе помещение для
гимназии небольшое, и вот мне один знакомый чиновничек из гимназической
канцелярии пишет, что ихнему директору секретно предписано министром
народного просвещения, что не может ли он отыскать на перестройку гимназии
каких-либо жертвователей из людей богатых, с обещанием награды им от
правительства.
Катрин, хоть и женщина была, но очень хорошо поняла, что говорил
Тулузов и даже ради чего он это говорил.
- Поэтому и вы можете быть таким жертвователем? - спросила она.
- Могу! - отвечал ей лаконически Тулузов.
- А чем же вас за это наградят?
- Дадут, может быть, даже Владимира, а с ним и потомственное
дворянство.
- И что же мешает это сделать?
- Мешает, что у меня денег нет, чтобы пожертвовать значительную сумму.
- А у меня, Василий Иваныч, как вы думаете, есть настолько денег, чтобы
их достало на ваше пожертвование, за которое бы дали вам дворянство?
- Без сомнения, для этого всего надобно тысяч тридцать!
- И как же вы говорите, что у вас нет денег? Я думаю, что мои деньги и
ваши, при наших отношениях, одно и то же!
- Я вот и прошу вас одолжить мне эту сумму! - сказал Тулузов.
- Вам не просить следовало этой суммы, а просто сказать мне, что вам
нужна такая-то сумма и именно на то-то! Какой вы скрытный человек!.. Мне
очень не нравится эта черта в вашем характере!
- Как же я мог говорить вам об этом, когда я вчера только сам узнал и
сообразил, что посредством пожертвования могу получить даже дворянство
потомственное.
- Но когда вы должны сделать это пожертвование?
- Чем скорее, тем лучше!
- Вам надобно ехать куда-нибудь для этого?
- Да, в наш губернский город непременно, чтобы видеться с директором
гимназии, а может быть, и в Петербург придется съездить.
- Ну, вот видите ли, Василий Иваныч, - начала Катрин внушительным
тоном, - мне очень тяжело будет расстаться с вами, но я, забывая о себе,
требую от вас, чтобы вы ехали, куда только вам нужно!.. Ветреничать, как
Ченцов, вероятно, вы не станете, и я вас прошу об одном - писать ко мне как
можно чаще!
- Каждую почту буду писать, но и вас прошу о том же; мне тоже нелегка
будет разлука с вами!
- Верю вам! - ответила ему сентиментальным голосом Катрин.
Тулузов на другой день, после трогательно-печального прощания с Катрин,
происшедшего, разумеется, втайне от прислуги, уехал в губернский город.
Слепая фортуна сильно благоприятствовала всем его начинаниям. По случаю
ходивших по городу бесспорных слухов об его отношениях к m-me Ченцовой,
завись его дело от какого-нибудь другого начальствующего лица, а не от Ивана
Петровича Артасьева, Тулузов вряд ли бы что-нибудь успел. В то время еще
обращали некоторое внимание на нравственную сторону жизни господ
жертвователей, но простодушнейший Артасьев, вероятно, и не слыхавший ничего
о Тулузове, а если и слыхавший, так давно это забывший, и имея в голове одну
только мысль, что как бы никак расширить гимназическое помещение, не
представил никакого затруднения для Тулузова; напротив, когда тот явился к
нему и изъяснил причину своего визита, Иван Петрович распростер перед ним
руки; большой и красноватый нос его затрясся, а на добрых серых глазах
выступили даже слезы.
- Душа моя! - воскликнул он. - Вы нам истинное благодеяние оказываете!
Позвольте мне познакомить вас с моим другом Пилецким!
И добряк хотел было Тулузова ввести в комнату к Мартыну Степанычу, до
сих пор еще проживавшему у него и тщетно ждавшему разрешения воротиться в
Петербург. Тулузов уклонился от этого приглашения и сказал, что он просит
это дело вести пока конфиденциально.
- Извольте, извольте, душа моя, но чем же вы желаете, чтобы вас
вознаградило правительство? Я на это имею такого рода бумагу! - говорил Иван
Петрович все с более и более краснеющим и трясущимся носом и с торжеством
выкладывая перед глаза Тулузова предложение министра, в котором было
сказано: отыскать жертвователей с обещанием им награды.
- Я желаю получить одну милость от правительства, - стал отвечать
Тулузов, - я личный дворянин, и так как у меня могут быть дети...
- О, без сомнения, бог благословит вас этим! - перебил его Иван
Петрович.
- Да-с, и потому хотелось бы, чтобы они наследовали от меня дворянство.
- Да как же им и не наследовать, когда вы для чужих детей делаете
столько добра! - восклицал Иван Петрович.
- Способ для этого такой: чтобы дали мне Владимира хоть третьей
степени, - толковал ему Тулузов.
- Конечно, конечно! - соглашался Иван Петрович.
- Я бы попросил вас записать о моем желании! - добавил Тулузов.
- Сию же секунду! - говорил Иван Петрович, торопливо записывая в свою
памятную книжку желание Тулузова.
- А кому деньги прикажете мне представить? - спросил тот.
- Мне, если только доверяете! - сказал Иван Петрович.
- О, помилуйте, ваше превосходительство!.. - подхватил Тулузов, хотя и
знал, что Артасьев был только еще статский советник, и потом, вынув из
кармана безыменный билет, на котором внушительно красовалась цифра: тридцать
тысяч, почтительно подал его Ивану Петровичу.
- Святые эти денежки, святые! - говорил тот, смотря на билет. - Кто
внушил вам эту благую мысль, я не знаю!
- Собственное мое сердце, ваше превосходительство: я сам вышел из людей
бедных и знаю, что образование нам необходимее даже, чем богатым людям, и
если на мои деньги хоть десять мальчиков получат воспитание, так бог и за то
меня вознаградит.
- Сторицею вознаградит и еще более изольет на вас благодати, которую вы
и без того уже издавна в душе вашей имели!
- Благодаря бога, имею склонность к добрым делам! - произнес с чувством
Тулузов и, получив квитанцию в представленных им Артасьеву тридцати тысячах,
раскланялся с ним и уехал.
Добряк Артасьев, не медля ни минуты, поспешил прийти к другу своему
Пилецкому, чтобы передать ему, какие есть в русской земле добрые и
великодушные люди. Мартына Степаныча тоже обрадовала и умилила эта новость.
- Слава всевышнему! - сказал он, поднимая глаза к небу. - Его волей
вселяется в сердца людей маловедомых великое изречение: "Блюдите, да не
презрите единого от малых сих!"
Собственно на любви к детям и была основана дружба двух этих старых
холостяков; весь остальной день они сообща обдумывали, как оформить
затеянное Тулузовым дело, потом сочиняли и переписывали долженствующее быть
посланным донесение в Петербург, в котором главным образом
ходатайствовалось, чтобы господин Тулузов был награжден владимирским
крестом, с пояснением, что если он не получит столь желаемой им награды, то
это может отвратить как его, так и других лиц от дальнейших пожертвований;
но когда правительство явит от себя столь щедрую милость, то приношения на
этот предмет потекут к нему со всех концов России. Последняя мысль была
изобретена Мартыном Степанычем, который был бесконечно выше Артасьева как по
уму своему, так и по известного рода хитрости. Донесение в таком виде и
полетело в Петербург. Тулузов, получив от знакомого гимназического
чиновничка с этого донесения копию и видя, как оно веско было написано и
сколь много клонилось в его пользу, счел преждевременным ехать в Петербург и
отправился обратно в Синьково, которого достигнул на другой день вечером.
Прежде всего он спросил бывшего камердинера Валерьяна Николаича, а теперь у
него находящегося в услужении, здорова ли Катерина Петровна?
- Здоровы-с! - отвечал тот. - У них теперь стоит мужик из Федюхина.
- Какой мужик из Федюхина? - проговорил Тулузов.
- Сын Власия!
Тулузов не расспрашивал далее и пошел к Екатерине Петровне в боскетную,
где она по большей части пребывала. Здесь я не могу не заметить, что Тулузов
в настоящие минуты совершенно не походил на того, например, Тулузова,
который являлся, приехав из губернского города после похорон Петра
Григорьича, то был почти лакей, а ныне шел барин; походка его была смела,
важна; вид надменен; голову свою он держал высоко, как бы предвкушая
Владимира не в петлице, а на шее.
Катрин вскрикнула от радости, увидав его.
- Какое счастие, что вы приехали! - сказала она. - Вы мне очень нужны!
Перед ней действительно стоял сын Власия, Савелий Власьев, малый лет
тридцати, с лицом корявым и ясно показывающим, что печенка у него порядком
подгнила. Он имел очень жиденькую бороду и был одет в длиннополый, но из
довольно тонкого сукна сюртук, в сапоги выростковые чищенные; на
указательном пальце его правой руки виднелся позолоченный перстень; словом,
Савелий скорее походил на мещанина, чем на мужика. По мастерству своему он
был маляр, но маляр чистый, то есть он расписывал потолки по трафарету,
занимался очисткою и убранством церквей, был часто нанимаем иконописцами и
даже академическими художниками приготовлять для них полотно, закрашивать
фон и тянуть, где им нужно было, филенки. Сверх того, Савелий умел подводить
белые двери под слоновую кость, что тогда было в большой моде. Таким образом
он зарабатывал много денег, но все их проживал, потому что любил играть на
бильярде и вдобавок к тому имел возлюбленную в лице одной, тоже чистой,
кухарки. О жене и родителях своих он нисколько не думал и отпихивался от них
деньгами. Когда же до Савелья дошел слух, что жена его убежала с барином, он
вдруг вознегодовал и дал себе слово разыскать жену... Имея в Петербурге
большие знакомства, Савелий... Но предоставим лучше ему самому рассказывать
об этом.
Когда первый пыл радости от свиданья с Тулузовым позатих в Катрин, то
она ему сказала, указывая на Савелья:
- Это сын Власия и муж Аксиньи.
Тулузов гордо взглянул на Савелья и ничего не проговорил.
- Он отыскал свою жену и привез ее сюда с собой! - присовокупила
Катрин.
- Где ж ты отыскал ее? - проговорил Тулузов Савелью весьма
неприветливым тоном.
- В Петербурге-с, - отвечал тот не очень подобострастно.
- Она жила у Ченцова на его квартире, - дообъяснила Катрин.
Тулузов некоторое время соображал.
- А как же ты разыскал Валерьяна Николаича? - спросил он.
- Разыскал я, почесть, и сам не знаю как, - отвечал Савелий не совсем
охотно.
- Ты, пожалуйста, говори Василию Иванычу все, что и мне говорил, -
сказала ему Катрин.
- Говорить тут, сударыня, особенно нечего, - продолжал Савелий. - Я,
слышучи, что Аксинья сбежала из дома и приехала в Петербург, первоначально
пошел к генералу Сквозникову...
- К какому это генералу Сквозникову? - остановил его Тулузов.
- К генерал-ахитектору, - отвечал, не запнувшись и не без важности,
Савелий.
- Что же это за должность такая генерал-архитектор? - поинтересовался
Тулузов.
- По дворцовой части они служат... Я им доложил, что вот так и так!..
"Ах, говорит, братец, на тебе записку, ступай ты к частному приставу
Адмиралтейской части, - я теперь, говорит, ему дом строю на Васильевском
острову, - и попроси ты его от моего имени разыскать твою жену!.." Господин
частный пристав расспросил меня, как и что, и приказал мне явиться к ним дня
через два, а тем временем, говорит, пока разыщут; туточе же, словно нарочно,
наш один мужик встретился со мной в трактире и говорит мне: "Я, говорит,
Савелий, твою жену встретил, идет нарядная-пренарядная!.. Знать, у
кого-нибудь в кормилицах живет!" - "Ты где же, говорю, ее встретил?" - "На
Песках, говорит, вышла из дома, что супротив самых бань"!.. Я опять к
господину приставу Адмиралтейской части, объяснил ему. "Ну, говорит, значит,
мы ее найдем!.. Приходи ты опять дня через два!" Я пришел. "Жена твоя,
говорит, живет в квартире отставного поручика Ченцова, и мы по твоему
прошению заарестовали ее: она призналась, что твоя жена... Хочешь, ты ее
возьми на поруки; хочешь, мы ее отправим по этапу!" Я пожелал ее себе взять.
- А Валерьяна Николаича ты видел? - спросил Тулузов.
- Никак нет-с! Я к ним даже и на квартиру не ходил, - отвечал Савелий,
- а привез только сюда хозяйку мою, и теперь я ожидаю защиты от вашей
господской власти!.. Где ж нам ее стеречь?
- Стеречь и мы ее не можем! - проговорила Катрин.
- Как же нам, сударыня, быть после того? - произнес явно грубым тоном
Савелий.
- Ты там как знаешь будь, - перебил его строго Тулузов, - а мы вот
повидаем твоего отца, который поумнее тебя, и с тем рассудим, как лучше
распорядиться.
- Это-с как вам угодно, а я только к тому говорю, что при жене жить не
стану, чтобы ее беречь; пусть тот же родитель мой будет ее стражем!
- Устережем и без тебя! - отозвался Тулузов.
- Сделайте милость! - сказал Савелий и, по приказанию Екатерины
Петровны, удалился.
Она же, оставшись с Тулузовым вдвоем, сообщила тому боязливым голосом:
- Кроме этого грубияна, я от Валерьяна получила письмо, которое я не
знаю в какое ставит меня положение. Нате, прочтите!
Тулузов стал было про себя читать письмо.
- Читайте вслух, тут каждое слово важно!
Тулузов начал читать письмо вслух:
- "Катрин! Вы когда-то говорили мне, что для меня способны пожертвовать
многим, - Вы не лгали это, - я верил Вам, и если, не скрою того, не вполне
отвечал Вашему чувству, то потому, что мы слишком родственные натуры,
слишком похожи один на другого, - нам нечем дополнять друг друга; но теперь
все это изменилось; мы, кажется, можем остаться друзьями, и я хочу подать
Вам первый руку: я слышал, что Вы находитесь в близких, сердечных отношениях
с Тулузовым; нисколько не укоряю Вас в этом и даже не считаю вправе себя это
делать, а только советую Вам опасаться этого господина; я не думаю, чтобы он
был искренен с Вами: я сам испытал его дружбу и недружбу и знаю, что первая
гораздо слабее последней. На днях Тулузов сыграл со мной ужасную вещь: он
напустил на меня мужа Аксиньи, которую я, каюсь, чтобы спасти от ссылки,
увез с собою при отъезде моем в Петербург".
- Я напустил Савелья, тогда как я и не знал ничего! - произнес Тулузов,
остановившись на мгновение читать, и потом снова продолжал:
"Муж Аксиньи отнял ее у меня, а это все равно, что отнять жизнь у меня!
Вы сами, Катрин, знаете и испытали чувство любви и, полагаю, поймете меня,
если я Вам скажу, что во взаимной любви с этой крестьянкой я очеловечился: я
перестал пить, я работаю день и ночь на самой маленькой службе, чтобы
прокормить себя и кроткую Аксюту. Мне еще в молодости, когда я ездил по
дорогам и смотрел на звездное небо, казалось, что в сочетании звезд было как
бы предначертано: "Ты спасешься женщиной!" - и прежде я думал найти это
спасение в моей первой жене, чаял, что обрету это спасение свое в Людмиле,
думал, наконец, что встречу свое успокоение в Вашей любви!"
- Вот уж я уверена, что от любви моей он никогда ничего не ожидал,
кроме денег, - заметила грустным голосом Катрин.
- Конечно, - подтвердил с усмешкою Тулузов, - и вообще все письмо есть
пустословие и ложь.
- Нет, тут не одно пустословие, - возразила Катрин, - дальше вы
увидите, есть и более серьезные вещи.
Тулузов снова стал продолжать чтение письма:
- "В Аксюше для меня явилось это спасение, и неужели же, Катрин, Вы
захотите этого ангела-хранителя моего, а для Вас совершенное ничто, отнять у
меня? Как помещица, Вы всегда можете отпустить ко мне Аксюшу в Петербург,
дав ей паспорт; а раз она здесь, супругу ее не удастся нас разлучить, или я
его убью; но ежели и Вы, Катрин, не сжалитесь надо мною и не внемлете моей
мольбе, то против Вас я не решусь ничего предпринять: достаточно и того, что
я совершил в отношении Вас; но клянусь Вам всем святым для меня, что я от
тоски и отчаяния себя убью, и тогда смерть моя безраздельно ляжет на Ваше
некогда любившее меня сердце; а мне хорошо известно, как тяжело носить в
душе подобные воспоминания: у меня до сих пор волос дыбом поднимается на
голове, когда я подумаю о смерти Людмилы; а потому, для Вашего собственного
душевного спокойствия, Катрин, остерегитесь подводить меня к давно уже
ожидаемой мною пропасти, и еще раз повторяю Вам, что я застрелюсь, если Вы
не возвратите мне Аксюты".
Последние слова в письме были подчеркнуты два раза.
- Что вы думаете обо всех этих обещаниях и угрозах? - спросила Катрин.
Тулузов еще раз прочитал про себя окончание письма: рысьи глаза его,
несколько налитые кровью, как будто бы в эти минуты окаменели и были
неподвижно уставлены на письмо.
- Такое же пустословие, - проговорил он, - как и в начале письма.
- Ну, я вижу, вы мало знаете Валерьяна! - произнесла с ударением Катрин
и кивнула многознаменательно головой.
- Очень хорошо я его знаю! - сказал надменным и насмешливым тоном
Тулузов. - Он и мне кричал, когда я его запер в кабинете, что разобьет себе
голову, если я буду сметь держать его взаперти, однако проспал потом
преспокойно всю ночь, царапинки даже себе не сделав.
- То другое дело: тогда у Валерьяна оставалась некоторая надежда; а
когда мы отнимем у него Аксинью, у него будет все потеряно в жизни.
- Много еще у него разных надежд останется! - продолжал насмешливо
Тулузов. - Потом-с, вы хоть и помещица, но не имеете права нарушать брак и
принадлежащую вам крестьянку, отняв у мужа, отдать вашему супругу; и зачем,
спрашивается, вы это делаете? Ответ для каждого прост.
- Какой же это простой ответ? - спросила Катрин, несколько удивленная
столь смелым тоном, который принял в разговоре с ней Тулузов: она, без
сомнения, не могла догадаться, что тут говорил в нем ожидаемый Владимир.
- Такой ответ, - объяснил он ей, не понижая тона, - что вы
способствуете Валерьяну Николаичу затем, чтобы и он вам не мешал.
Катрин покраснела.
- Василий Иваныч, - произнесла она с явной досадой, - вы этими словами
хотите как будто бы сказать, что я какая-то совершенно потерянная женщина.
- Не я-с говорю это, я во сне бы никогда не посмел подумать того, -
отвечал ей немного уже опешивший Тулузов, - но это могут сказать другие, и,
главное, может таким образом понять правительство, которое зорко следит за
подобными отношениями и обеспечивает крепостных людей от подобного
самоуправства: сын этого Власия, как вы сами видели, не из смирных; грубиян
и проходимец великий; он найдет себе заступу, и вам может угрожать
опасность, что у вас отберут ваше имение в опеку.
- Тогда я покажу правительству письмо Валерьяна, в котором он говорит,
что убьет себя, если я разлучу его с Аксиньей! - воскликнула Катрин.
- А вам скажут на это, что в письме тоже значится, что Валерьян
Николаич убьет сына Власа, когда тот будет требовать у него жены своей! -
возразил Тулузов и затем уже принялся успокоивать Екатерину Петровну. - На
самом деле ничего этого не произойдет, а будет вот что-с: Аксинья, когда
Валерьян Николаич будет владеть ею беспрепятственно, очень скоро надоест
ему, он ее бросит и вместе с тем, видя вашу доброту и снисходительность,
будет от вас требовать денег, и когда ему покажется, что вы их мало даете
ему, он, как муж, потребует вас к себе: у него, как вы хорошо должны это
знать, семь пятниц на неделе; тогда, не говоря уже о вас, в каком же
положении я останусь?
- В таком случае что же мне написать Валерьяну? Я совершенно
растерялась и готова ума рехнуться!
- Написать вам следует, но, впрочем, я и сам до такой степени утомился
с дороги и с хлопотами по моему делу, что теперь вдруг и сказать не могу!
- Но что же ваше дело? - воскликнула Катрин. - Я с моими тревогами и не
спросила вас об этом.
- Дело мое, - отвечал, уже зевая, Тулузов, - находится в отличнейшем
положении: приношение мое принято, и я, вероятно, получу за него дворянство!
- Я это предчувствую, и вы совершенно достойны ваших успехов, -
проговорила Катрин.
- Завтрашний день-с я все хорошенько обдумаю и напишу вам, что вы
должны отвечать Валерьяну Николаичу.
- Да, да, напишите! - заключила Катрин нежным голосом.
Тулузов, взяв с собой письмо Ченцова, ушел в свое отделение, где снова
прочитал это письмо и снова главным образом обратил свое внимание на
последние строки. "Может быть, и в самом деле застрелится!" - произнес он
тем же полушепотом, как прежде сказал: - "Пойдут теперь истории, надобно
только не зевать!"
Явившись поутру к Екатерине Петровне пить чай, Тулузов принес
заготовленный им ответ.
- Вы написали? - спросила она, увидав в руке его четвертушку бумаги.
- Написал!
- Прочитайте!.. Меня так мучит это, что я всю ночь не спала!
- Ответ очень короткий, какой только вы и можете написать! - объяснил
Тулузов и начал чтение:
"Милостивый государь Валерьян Николаич!
Вы, надеюсь, понимаете, что наши отношения после того, что произошло
между нами, суть отношения людей совершенно посторонних. Об разных укорах и
намеках, которые Вы мне пишете, я не хочу и говорить, потому что все они
несправедливы; но что касается до высылки к Вам крестьянки Аксиньи, то я по
закону никакого права не имею этого сделать: мы можем наших крестьян
отчуждать из своего владения, а нарушать их браки не в нашей власти; муж
Аксиньи, который ее привез теперь сюда, очень хорошо это знает, и мне очень
странна показалась Ваша просьба: неужели Вы думали, что я позволю себе
высылать Вам ваших любовниц? Занимайтесь сами этим, а я тут умываю руки и
даже считаю неприличным для себя более говорить об этом!"
Прослушав письмо, Екатерина Петровна осталась недовольна им.
- Письмо ужасное! - проговорила она.
Тулузов усмехнулся.
- Тогда не угодно ли вам самим написать! - сказал он.
- Да, я сама напишу Валерьяну, - произнесла, подумав, Катрин,
полагавшая, что Тулузов из ревности сочинил нарочно такое колкое письмо к
Ченцову.
Оставшись одна, она действительно принялась сочинять ответ мужу, но
оказалось, что в ответе этом наговорила ему гораздо более резких выражений,
чем было в письме Тулузова: она назвала даже Ченцова человеком негодным,
погубившим себя и ее, уличала его, что об Аксюте он говорил все неправду;
затем так запуталась в изложении своих мыслей и начала писать столь
неразборчивым почерком, что сама не могла ни понять, ни разобрать того, что
написала, а потому, разорвав с досадой свое сочинение, сказала потом
Тулузову:
- Дайте мне ваше письмо, я перепишу его: у меня голова так расстроена,
что ничего не могу придумать!
Тулузов подал заготовленное им письмо, которое Катрин почти целый день
переписывала, как будто бы ей каждое слово начертить было тяжело, грустно и
страшно.
Было двенадцать часов дня. Аггей Никитич сидел в губернской почтовой
конторе и принимал денежные отправки, с напряженным вниманием пересчитывая
бумажки и серебро. Вся фигура его была красива и представительна; бакенбарды
плотно прилегали к щекам, как издавна приученные к тому; усы, которых он не
сбривал, по праву вышедшего в отставку с мундиром, были
воинственно-внушительны; на груди Аггея Никитича из-под форменного жилета
виднелась чистейшая, приготовленная под личным наблюдением Миропы
Дмитриевны, коленкоровая манишка, на которой покоился орден Станислава; но
собственно главною гордостью для Аггея Никитича служили две болтающиеся
медали турецкой и польской кампаний, по поводу которых он всегда говорил:
- Кресты не то-с! Они часто даются несправедливо!.. А что я был в двух
кампаниях, это уж святая истина!
Часу во втором вошел в контору высокий старик, несколько согбенный, в
длинном из серо-немецкого сукна сюртуке и с Анной на шее. Аггей Никитич
сразу же подумал, что это какой-нибудь ученый человек.
- Я статский советник Урбанович-Пилецкий и, по распоряжению
правительства, возвращаюсь в Петербург обратно! - проговорил заискивающим
голосом Мартын Степаныч, подходя к Аггею Никитичу.
- Вы поэтому имеете казенную подорожную? - спросил тот с приличным к
службе вниманием.
- Да, имею казенную подорожную и получил вместе с тем прогоны от казны,
- отвечал Пилецкий.
- Вы изволите служить где-нибудь? - полюбопытствовал Аггей Никитич.
- Нет, но я прислан был в здешний город на временное житье, а теперь
мне снова разрешено возвратиться в Петербург, - объяснил не совсем
определенно Мартын Степаныч.
Но Аггей Никитич догадался.
- Понимаю!.. - произнес он глубокомысленным тоном. - И вы, может быть,
- присовокупил он с заметно уже большим уважением, - желаете, по
преклонности ваших лет, получить проходной экипаж вплоть до Петербурга,
чтобы не тревожить себя перекладкою на станциях?
- Благодарю вас, перекладка меня не затруднит, потому что со мной всего
один небольшой чемодан, и я даже боюсь отчасти проходных экипажей, в одном