Страница:
реальности) -- его историчность. Этот мир всегда является в обличье
какой-либо исторической традиции, представляет собой двуединст-во природного
и персонального миров, на котором базируется идеальная среда -- сложное
переплетение объективированных "данностей" культуры. Внешний мир дан нам не
непосредственно, а в виде фрагментов, "горизонтов". Цель феноменологического
метода -- преодоление ("редукция") всех этих слоев и анализ "чистого
сознания".
2 Ландштурм -- ополчение из лиц непризывного возраста, не годных к
строевой службе и пр.
23 июня 1916 года было принято наконец решение о замещении должности
заведующего кафедрой католической философии -- должности, которая оставалась
вакантной на протяжении двух лет. Молодого Хайдеггера, чье имя все это время
упоминалось в числе возможных кандидатур, постигло разочарование. Комиссия
единогласно высказалась в пользу ординарного профессора из Мюнстера Йозефа
Гейзера, причем даже сама формулировка обоснования не могла не показаться
Хайдеггеру обидной: "Нехватка... настоящих личностей из числа мирян (которые
только и принимаются во внимание в данном случае) настолько ощутима, что
факультет по зрелом размышлении счел возможным порекомендовать только одного
кандидата". Хайдеггер вообще не фигурировал в рекомендательном списке, даже
в качестве экстраординарного профессора, который мог бы возглавить кафедру,
если бы Гейзер вдруг не принял приглашения. Ему хотели предложить только
один вводный курс лекций.
Ласловски утешал друга из далекой Силезии: "Они боятся тебя. Ими движут
чисто личные мотивы. Эти люди уже разучились судить объективно".
На самом деле на заседаниях комиссии Хайдеггера предлагали и обсуждали
как "кандидата, подходящего с конфессиональной точки зрения", -- но,
вероятно, в представлении католической фракции, мнение которой в данном
случае имело решающий вес, он уже был человеком ненадежным. Молодость
Хайдеггера тоже говорила не в его пользу: ведь с того времени, как он
защитил докторскую работу, прошло всего три года. Кроме того, нельзя было
допустить, чтобы этот молодой человек так быстро сделал карьеру в тылу,
тогда как его сверстники сражались на фронте, а некоторые уже погибли. Выбор
пал на более опытного преподавателя, к тому же уже достигшего непризывного
возраста -- Гейзер был старше Хайдеггера на двадцать лет.
Итак, надежда Хайдеггера покорить кафедру с первой же попытки не
оправдалась. Следующего благоприятного случая ему придется ждать семь лет.
Осенью 1915 года Хайдеггер познакомился со своей будущей женой
Эльфридой Петри -- в то время студенткой, учившейся на факультете экономики
Фрайбургского университета. Прошло примерно полгода со времени расторжения
его помолвки с дочерью мелкого таможенного чиновника из Страсбурга. Девушка
страдала тяжелой болезнью легких. Послужило ли именно это обстоятельство
причиной
разрыва, мы не знаем. Как бы то ни было, Ласловски, который охотно
находил в своем друге черты ницшеанского "сверхчеловека", истолковывал ссору
обрученных в возвышенном смысле: "Я видел, как ты растешь день ото дня, как
ты, подобно гигантскому древу, вздымаешься все выше и выше над той средой, в
которой только и могут существовать "любовь" и "счастье"; я уже давно знал,
что тебе придется -- именно что придется, дабы хоть как-то приблизиться к
твоей цели, -- идти такими путями, на которых "любовь" должна просто
замерзнуть".
И вот теперь к Хайдеггеру пришла новая любовь.
Эльфрида была дочерью саксонского офицера высокого ранга,
северянкой-протестанткой, эмансипированной женщиной (в то время казалось
очень странным и необычным, что студентка захотела изучать именно
экономику). Она принадлежала к числу сторонников либералки Гертруды Боймер,
связанной с молодежным движением и выступавшей за права женщин. Эльфрида и
Мартин Хайдеггер познакомились в университете. В каникулы они вместе с
друзьями отправились на остров Рейхенау, где провели несколько дней.
На память о том лете осталось стихотворение Хайдеггера "Вечерняя
прогулка по Рейхенау":
К морю, к дальним его берегам
с неба свет серебристый стекает.
А уставшим от лета росным садам
ночь себя так неброско являет --
будто слово любви роняет.
Между крышами, белыми под луной,
птичий крик заметался,
с башни упав ненароком;
день минувший, в сердце подарок твой --
словно плод, сочащийся соком;
он из вечности, этот вне-смысленный груз --
но дошел до меня, в юдоль серости,
в наше царство безрадостных уз (D, 7).
Это стихотворение было опубликовано в конце 1916 года, к тому времени
Хайдеггер и Эльфрида Петри уже обручились, а три месяца спустя, в марте 1917
года, стали мужем и женой.
Ласловски предпочел бы, чтобы его друг не принимал окончательного
решения так быстро. Ему нравилось видеть Хайдеггера таким, каким он создал
его в своем воображении: странником, покоряющим вершины философии и
проникающим в такие сферы, где любовь и счастье, как это описал Заратустра,
должны просто "замерзнуть". Хайдеггеру предстояло подняться вверх, в горы,
покинув долины, где живут обыкновенные люди, которые женятся и создают
семьи, и Ласловски, по скромности относивший себя именно к обитателям таких
долин, претендовал, по крайней мере, на роль ближайшего свидетеля будущих
штурмов высокогорных пиков. Гений и постоянно находящийся при нем
наблюдатель -- примерно так, наверное, представлял Ласловски свою дружбу с
Хайдеггером. 28 января 1917 года он писал: "Дорогой Мартин, если бы я мог
быть в эти дни рядом с тобой! Не знаю, прав ли я, но то, что написала мне
фройлейн Петри, никак меня не обрадовало. Было бы хорошо, если бы я
ошибался. Но будь осторожен, прошу тебя! Подожди, пока мы снова увидимся. Я
действительно очень беспокоюсь за тебя, и как раз из-за этого чрезвычайно
важного вопроса. Надеюсь, ты поймешь меня и мою просьбу не торопиться с
принятием окончательного решения".
Мартина Хайдеггера, однако, не смутили сомнения друга. Он не посчитался
и с чувствами своих ближайших родственников. Для благочестивых родителей
Хайдеггера, живших в Мескирхе, было, вероятно, тяжелым ударом, что их сын,
после вынужденного отказа от карьеры священника и теолога, теперь, сверх
всех прочих неприятностей, собрался вступить в брак с протестанткой. В семье
Петри, как кажется, никто не морщил нос оттого, что Эльфрида выбрала себе в
мужья человека низкого происхождения, пусть и одаренного, но пока не
нашедшего постоянной работы. Однако и они тоже беспокоились: сможет ли
Мартин прокормить свою семью, сможет ли содержать ее на таком уровне, как
это принято в высших кругах военного сословия?
Свадьба была очень скромной. Приват-доцент Мартин Хаидеггер и студентка
экономического факультета Эльфрида Петри венчались в университетской
часовне, в Мюнстере. Родители жениха и невесты не приехали. По желанию
Хайдеггера церемонию совершил Энгельбердт Кребс, отметивший в протоколе:
"Бракосочетание в соответствии с условиями военного времени -- без органа,
подвенечного платья, венка и фаты, без конной упряжки, праздничного обеда и
гостей; правда, имелось письменное благословение тех и других родителей, но
сами они не присутствовали".
Кребс из разговоров с Эльфридой вынес впечатление, что она собирается
перейти в католичество. Но до этого дело не дошло. Когда полтора года спустя
у Эльфриды и Мартина родился первый сын, они заявили, что не могут выполнить
обязательство (взятое ими на себя в момент заключения брака), согласно
которому должны были обеспечить ребенку католическое воспитание.
Именно в то время у Гуссерля сложилось впечатление, будто Хайдеггер
принял протестантскую веру. В письме к Рудольфу Отто [1], датированном
началом 1919 года, Гуссерль писал, что сам он не оказал "ни малейшего
влияния на переход Хайдеггера... на почву протестантизма", хотя его лично
может "только обрадовать" то обстоятельство, что Хайдеггер стал "свободным
христианином" и "недогматическим протестантом".
Так Гуссерль охарактеризовал молодого Мартина Хайдеггера, которого уже
тогда считал самым одаренным из своих учеников, а вскоре привлек как
равноправного коллегу к работе над большим философским проектом создания
новой науки -- феноменологии.
1 Рудольф Отто (1869--1937) --философ, занимался феноменологией
религии. Его самая известная работа -- "Святое. Иррациональное в идее
божественного и его связь с рациональным" (1917).
Триумф феноменологии. Открытые чувства. Универсум в голове. Гуссерль и
его община. "Свихнувшийся часовщик". Закладка фундаментов. Философия втайне
тоскует по поэзии. Пруст как феноменолог. Гуссерль и Хайдеггер, отец и сын.
Элизабет Блохман. Хайдеггер: удовольствие от жизни и "сумасбродные
обстоятельства".
К тому времени, когда Эдмунд Гуссерль в 1916 году получил должность
профессора во Фрайбургском университете, слава феноменологии еще не
перешагнула границ сообщества философов-профессионалов. Но уже через
несколько лет, в первые послевоенные годы, феноменология из специальной
философской дисциплины превратилась чуть ли не в надежду всех культурных
людей на обретение нового мировоззрения. Ганс Георг Гадамер [2] рассказывал,
что в начале двадцатых годов, когда "слова о гибели Запада были у всех на
устах", в ходе одной "дискуссии среди тех, кто желал улучшить наш мир",
выдвигалось множество предложений о способах спасения Европы и наряду с
именами Макса Вебе-
pa, Карла Маркса и Кьеркегора на одном из первых мест упоминалась
феноменология. Итак, хватило всего нескольких лет, чтобы о феноменологии
заговорили как о многообещающем духовном течении, и эти слухи были настолько
упорными, что побудили Гадамера -- как и многих других -- приехать во
Фрайбург, чтобы иметь возможность послушать лекции чудодейственного
"мастера" феноменологии и его молодого помощника -- "ученика чародея".
Феноменология была окутана аурой нового начинания, и это способствовало ее
популярности в последние годы мировой войны, когда самоощущения людей
колебались между двумя крайностями -- предчувствием неумолимо
приближающегося конца и эйфорией от уже предвосхищаемого нового начала.
2 Ганс Георг Гадамер (р. 1900) -- немецкий философ-герменевтик, ученик
Хайдеггера, автор работы "Истина и метод. Основные черты философской
герменевтики" (1960).
До 1916 года оплотами феноменологии были Геттинген, где Гуссерль
преподавал с 1901 по 1915 год, и Мюнхен, в котором, независимо от
"геттингенцев", вокруг Макса Шелера и Александра Пфендера сформировался
второй центр феноменологических исследований. Приверженцы феноменологии
хотели быть чем-то большим, нежели просто школой, и потому называли себя
"движением". Они собирались не просто восстановить строгую научность в
философии (как утверждали в своих публичных выступлениях), но и осуществить
-- под знаком интеллектуальной честности -- реформу самой жизни: речь шла о
преодолении ложного пафоса, идеологического самообмана, отсутствия
дисциплины в мышлении и чувствах. Хедвиг Конрад-Марциус, которая с самого
начала входила в геттингенский феноменологический кружок, описала царившую в
нем атмосферу так: "Это была этика функциональной чистоты и честности...
Что, конечно, не могло не наложить особого отпечатка на мышление, характеры
и образ жизни".
Феноменологическое движение выполняло в философской среде ту же роль --
в смысле формирования определенного стиля жизни, характерного для группы его
приверженцев, -- которую в среде литераторов взял на себя кружок Стефана
Георге. Оба объединения делали ставку на строгость, дисциплину и
нравственную чистоту.
"Обратимся к вещам" -- таков был девиз феноменологов. Но что есть
"вещь"? Ясно было, во всяком случае, что она -- нечто спрятавшееся от
человеческого взгляда, затерявшееся в дебрях предубеждений, высоких слов и
мировоззренческих конструкций. Это было то же самое ощущение, какое в начале
нашего века выразил Гуго фон Гофмансталь [1] в своем зна-
1 Гуго фон Гофмансталь (1874--1929) -- австрийский писатель, драматург
и эссеист.
менитом "Письме". "У меня, -- говорит он устами своего персонажа, лорда
Чандоса, -- совершенно пропала способность связно думать или говорить о чем
бы то ни было... абстрактные слова, которыми, естественно, вынужден
пользоваться язык, чтобы выразить хоть какое-то суждение, расползаются у
меня во рту, как гнилые грибы". То, что мешает ему говорить, -- это
бессловесная, неисчерпаемая, мучительная для человека, но одновременно и
обольстительная очевидность вещей, которые каждый раз являют себя будто
впервые. Открыться навстречу этой очевидности хотели и феноменологи, а
потому в первую очередь стремились отрешиться от всего того, что думали и
говорили о сознании и мире другие -- до них. Они искали способ сделать так,
чтобы вещи приближались к ним, не прячась за уже известным. Действительности
всегда надо давать шанс "показать" себя. То, что в таких случаях показывает
себя, и то, как именно оно себя показывает, в феноменологии называется
"феноменом".
Феноменологи разделяли с Гофмансталем убеждение в том, что человек
должен прежде всего заново выучить подлинную "азбуку" своего восприятия.
Сначала нужно забыть все, что говорилось до сих пор, и отыскать язык,
соответствующий реальности. Однако первые феноменологи понимали под этой
"реальностью" главным образом реальность сознания и уже через нее хотели
пробиться к внешней реальности, о новом овладении которой в конечном счете и
шла речь.
Феноменологи были людьми на свой лад -- в плане понимания границ
собственных возможностей -- скромными, но дерзко упрекали всех других
философов в том, что те строят свои системы без фундамента. Ведь о сознании,
говорили они, мы знаем пока очень мало, оно, по сути, представляет собой
неисследованный континент. Современные же философы начинают обычно с
исследования подсознания, не смущаясь тем, что не знают толком даже
сознания.
Инициатором феноменологического движения был Гуссерль. Он призывал
своих учеников к основательности. "Никто не вправе, -- любил он повторять,
-- думать, будто работа по закладке фундамента ниже его достоинства". Его
ученики должны были считать для себя честью, что им довелось быть
работниками на "господнем винограднике", -- правда, оставалось не совсем
ясно, какой "господин" в данном случае имеется в виду. Если вспомнить о духе
смирения и аскезы, честности и чистоты, который царил среди учеников
Гуссерля и который они сами иногда называли "целомудрием", нам уже не будет
казаться случайностью тот факт, что некоторые из них позднее стали глубоко
верующими
людьми. Самый известный пример такого рода -- Эдит Штейн [1], посмертно
причисленная к лику блаженных. Она, по ее собственному выражению, "служила"
феноменологии в ранний, геттингенский период (до 1914 года), в 1916--1918
годах была внештатной ассистенткой Гуссерля во Фрайбурге, в двадцатые годы
приняла католичество и в конце концов ушла в монастырь, откуда ее, как
еврейку, забрали нацисты, чтобы отправить на смерть в Освенцим.
1 Эдит Штейн (1891--1942) -- ученица и ассистентка Гуссерля, в 1933 г.
стала монахиней-кармелиткой, 2 августа 1942 г. была арестована гестапо. В
1987 г. беатифицирована папой Иоанном Павлом II. Автор работ "Конечное бытие
и вечное бытие", "Феноменология Гуссерля и философия Фомы Аквинского" и др.;
разрабатывала феноменологическую теорию эмпатии (сочувствия).
По словам ученика Гуссерля Адольфа Райнаха, феноменология -- это
проект, "для осуществления которого потребуется не одно столетие". Когда
Гуссерль умер (в 1938 году), осталось сорок тысяч страниц его рукописей. По
сравнению с этим огромным архивом объем прижизненных публикаций основателя
феноменологии кажется незначительным. После "Логических исследований" (1901)
увидели свет лишь две книги, которые подтвердили славу Гуссерля и
способствовали широкому распространению его философии: "Философия как
строгая наука" (1910) и первый том (единственный, опубликованный при жизни
автора) "Идей к чистой феноменологии и феноменологической философии" (1913).
В своих самых смелых мечтаниях, доверенных только дневнику, Гуссерль
представлял себе, что будущее философии будет продолжением процесса
"прядения", начатого лично им. Он постоянно говорил о себе как о
"зачинателе". И соответствующим образом обращался с собственными трудами.
Когда он хотел подготовить к печати какую-нибудь из своих рукописей, то
начинал переписывать весь текст заново, доводя до отчаяния своих
ассистентов, которые должны были ему в этом помогать. Гуссерль и мысли свои
постоянно пересматривал, поэтому просто не мог оставить в неприкосновенности
однажды написанное. Сознание -- прежде всего его собственное -- было для
Гуссерля рекой, в которую, как известно, нельзя ступить дважды. В итоге у
него развилась самая настоящая фобия -- боязнь публикаций. Другие философы,
не знавшие подобных трудностей, -- например, Макс Шелер, для которого,
очевидно, не составляло никакого труда подготовить к печати одновременно три
книги, -- вызывали у него подозрение. О Шелере Гуссерль иногда отзывался с
пренебрежением, хотя и признавал его
гениальность: "Конечно, внезапные озарения у человека должны быть, но
он не вправе сразу публиковать их результаты". Макс Шелер, к которому лучшие
идеи обычно приходили, когда он беседовал с друзьями, и который, если под
рукой не оказывалось бумаги, спешил записать свои мысли на накрахмаленных
манжетах, действительно не хотел и не мог ничего держать "про запас". Совсем
иначе обстояло дело с Гуссерлем: он так долго "высиживал" свои труды, что
под конец у него скопилось гигантское количество неопубликованных рукописей;
в 1938 году один францисканский патер не без риска для жизни спас их от
нацистов и контрабандой доставил в Лувен (Бельгия), где они и сегодня
хранятся в специально созданном исследовательском центре.
Гуссерль родился в 1859 году в Моравии, в состоятельной еврейской
семье; его детство и юность пришлись на тот период в истории Дунайской
монархии, когда "чувство надежности было наиболее желанным достоянием
миллионов, всеобщим жизненным идеалом" (Стефан Цвейг) [1]. Он и за изучение
математики взялся потому, что эта наука показалась ему надежной и точной.
Однако вскоре заметил, что математика нуждается в серьезном обосновании.
Фундаментальное, несомненное, основополагающее -- это стало его страстью.
Так Гуссерль пришел к философии -- но, как он напишет позже, оглядываясь на
свою прошлую жизнь, не к той "унаследованной" от других философии, в которой
"повсюду натыкаешься на неясности, незрелые смутные идеи, половинчатость, а
то и просто на интеллектуальную нечестность" и где нет "ничего, что можно
было бы принять хотя бы как часть, как начало серьезной науки"...
1 Цвейг С. Вчерашний мир. М., 1991. С. 42 (пер. Г. Кагана).
С чего надо начинать, если ты хочешь исследовать сознание? Ответ на
этот вопрос, который Гуссерль сперва только предложил, а потом вновь и вновь
старался внушить своим ученикам, состоял в следующем: все теории, касающиеся
сознания, все прежде высказывавшиеся на этот счет мнения необходимо
отбросить, чтобы как можно более беспристрастно и непосредственно наблюдать,
что в действительности происходит в сознании -- в моем сознании, здесь и
сейчас.
Мы видим, как восходит солнце, и вся наука не смогла отучить нас
употреблять это выражение: "Восходит солнце". Хуже того: мы в самом деле
видим, как восходит солнце, но при этом знаем, что в реальности ничего
подобного не происходит. Нам просто так кажется. Действительность иная.
Воспользовавшись этой схемой "видимость-
действительность", мы можем взорвать весь наш привычный жизненный мир:
ничто не таково, каково оно "есть"; все лишь выглядит таковым. Что такое
прекрасный августовский день -- скажем, августовский день в Вене 1913 года?
Роберт Музиль, тоже увлекавшийся феноменологией, умудрился описать его, не
ссылаясь на чувственные ощущения: "Над Атлантикой была область низкого
атмосферного давления; она перемещалась к востоку, к стоявшему над Россией
антициклону... Изотермы и изотеры делали свое дело..." [1]
1 Музиль Р. Человек без свойств. М., 1984. Т. 1. С. 31 (пер. С. Апта).
Августовский день никогда не предстанет перед нами таким, каким его
изобразил Музиль, иронизируя над наукой. Глядя прямо перед собой, мы никогда
не видели и никогда не сможем увидеть ничего похожего на изотермы. А что мы
видим? Ну, например, летний день, каким его рисует наше лирическое
настроение. Эта картинка, как сказал бы Гуссерль, -- один из "феноменов"
нашего жизненного мира. Она сохранится даже в том случае, если я точно буду
знать, какие метеорологические явления ей соответствуют. Все, что дано
сознанию, есть "феномен", и исследование сознания, по Гуссерлю, означает
строго интроспективное наблюдение над внутренним порядком феноменов
сознания. Такое исследование ничего не истолковывает и не объясняет, а
просто пытается описать, что представляют собой эти феномены "сами по себе"
и на что они указывают. Такое пристальное внимание к процессам, происходящим
в сознании, сразу упраздняет дуализм "сущности" и "явления", или, если
выразиться точнее: мы открываем для себя, что само разграничение того и
другого есть просто одна из операций, осуществляемых этим же сознанием.
Сознание каким-то особым образом сознает, что именно в реальности от него
ускользает. А поскольку феноменом является все, что проникает в сознание, то
и само это "незримое" есть один из феноменов сознания. Сущность есть не то,
что скрывается "за" явлением, а само явление -- в той мере, в какой я о нем
думаю или в той мере, в какой я думаю, что оно от меня ускользает.
Кантовская "вещь в себе", это неудачное понятие, которое обозначает то, что
вообще никогда не являет себя (нашему восприятию), на самом деле тоже --
поскольку мы ее можем помыслить -- есть явление.
Гуссерль был далек от намерения оживлять не естественные для человека,
выдуманные солипсистами сомнения в реальности внешнего мира. Напротив, он
хотел показать, что весь внешний мир уже изначально присутствует в нас; что
мы -- не пустой сосуд, в который внешний мир просто вливается, нет, мы
всегда "направлены" на что-то. Сознание -- это всегда "сознание о" чем-то.
Сознание находится не "внутри" того, сознанием о чем оно является, а,
наоборот, "вовне" -- но это можно заметить только тогда, когда сознание
наконец начинают поднимать на подобающую ему высоту. Именно этим и
занимается феноменология.
Для того чтобы сознание могло прояснять само себя, Гуссерль разработал
определенную технику -- "феноменологическую редукцию".
Феноменологическая редукция представляет собой определенный метод,
позволяющий осуществлять восприятие или -- в самом общем виде -- процесс
сознания и при этом сосредоточивать внимание не на воспринимаемом объекте, а
на акте восприятия. По методическим соображениям человек как бы выходит из
процесса восприятия -- но не полностью, а лишь настолько, чтобы не выпускать
из поля зрения сам этот процесс. Скажем, я вижу дерево. Переключаясь на
восприятие "моего восприятия дерева", я замечаю, что уже как бы маркировал
воспринимаемое мною дерево пометкой "настоящее". Хорошо, а если я теперь
представлю себе какое-нибудь определенное дерево или вспомню о каком-нибудь
дереве -- что я тогда увижу? Увижу ли я воспоминания, представления? Нет, я
увижу опять-таки деревья, но только такие, которые снабжены пометками
"представление" или "воспоминание". Сколько деревьев, столько и видов бытия:
деревья, увиденные здесь и сейчас; деревья, о которых я вспомнил; деревья,
которые я себе представил... Даже одно и то же дерево -- на которое я
однажды посмотрел с радостью, потому что оно подарило мне тень, а в другой
раз рассматривал, думая о том, выгодно ли мне его срубить, -- в этих двух
актах восприятия не является одним и тем же деревом. Его бытие изменилось; и
когда я рассматривал его с так называемой "объективной" точки зрения, думая
о нем в чисто практическом плане, -- это тоже был лишь один из многих
способов заставить дерево "быть". Итак, феноменологическая редукция "лишает
значимости" вопрос, чем данное дерево является "в действительности", и
сосредоточивает внимание на многочисленных вариантах того, "как" и "как что"
это дерево являет себя сознанию; или, точнее: в каких позициях оказывается
сознание по отношению к этому дереву.
Применяя метод феноменологической редукции, мы "заключаем в скобки" (то
есть исключаем из рассмотрения) так называемое "естественное восприятие" и
"лишаем значимости" "внешнюю" действительность -- мы в результате теряем
целый мир, но лишь для того, чтобы, как говорит Гуссерль в "Картезианских
размышлениях", заново обрести "универсальное самоосмысление" [1].
Феноменологическая редукция -- самый важный аспект феноменологии. Это
особого рода внимание к процессам сознания -- внимание, которое также
называют "феноменологическим видением". Обладая таким видением, можно
какой-либо исторической традиции, представляет собой двуединст-во природного
и персонального миров, на котором базируется идеальная среда -- сложное
переплетение объективированных "данностей" культуры. Внешний мир дан нам не
непосредственно, а в виде фрагментов, "горизонтов". Цель феноменологического
метода -- преодоление ("редукция") всех этих слоев и анализ "чистого
сознания".
2 Ландштурм -- ополчение из лиц непризывного возраста, не годных к
строевой службе и пр.
23 июня 1916 года было принято наконец решение о замещении должности
заведующего кафедрой католической философии -- должности, которая оставалась
вакантной на протяжении двух лет. Молодого Хайдеггера, чье имя все это время
упоминалось в числе возможных кандидатур, постигло разочарование. Комиссия
единогласно высказалась в пользу ординарного профессора из Мюнстера Йозефа
Гейзера, причем даже сама формулировка обоснования не могла не показаться
Хайдеггеру обидной: "Нехватка... настоящих личностей из числа мирян (которые
только и принимаются во внимание в данном случае) настолько ощутима, что
факультет по зрелом размышлении счел возможным порекомендовать только одного
кандидата". Хайдеггер вообще не фигурировал в рекомендательном списке, даже
в качестве экстраординарного профессора, который мог бы возглавить кафедру,
если бы Гейзер вдруг не принял приглашения. Ему хотели предложить только
один вводный курс лекций.
Ласловски утешал друга из далекой Силезии: "Они боятся тебя. Ими движут
чисто личные мотивы. Эти люди уже разучились судить объективно".
На самом деле на заседаниях комиссии Хайдеггера предлагали и обсуждали
как "кандидата, подходящего с конфессиональной точки зрения", -- но,
вероятно, в представлении католической фракции, мнение которой в данном
случае имело решающий вес, он уже был человеком ненадежным. Молодость
Хайдеггера тоже говорила не в его пользу: ведь с того времени, как он
защитил докторскую работу, прошло всего три года. Кроме того, нельзя было
допустить, чтобы этот молодой человек так быстро сделал карьеру в тылу,
тогда как его сверстники сражались на фронте, а некоторые уже погибли. Выбор
пал на более опытного преподавателя, к тому же уже достигшего непризывного
возраста -- Гейзер был старше Хайдеггера на двадцать лет.
Итак, надежда Хайдеггера покорить кафедру с первой же попытки не
оправдалась. Следующего благоприятного случая ему придется ждать семь лет.
Осенью 1915 года Хайдеггер познакомился со своей будущей женой
Эльфридой Петри -- в то время студенткой, учившейся на факультете экономики
Фрайбургского университета. Прошло примерно полгода со времени расторжения
его помолвки с дочерью мелкого таможенного чиновника из Страсбурга. Девушка
страдала тяжелой болезнью легких. Послужило ли именно это обстоятельство
причиной
разрыва, мы не знаем. Как бы то ни было, Ласловски, который охотно
находил в своем друге черты ницшеанского "сверхчеловека", истолковывал ссору
обрученных в возвышенном смысле: "Я видел, как ты растешь день ото дня, как
ты, подобно гигантскому древу, вздымаешься все выше и выше над той средой, в
которой только и могут существовать "любовь" и "счастье"; я уже давно знал,
что тебе придется -- именно что придется, дабы хоть как-то приблизиться к
твоей цели, -- идти такими путями, на которых "любовь" должна просто
замерзнуть".
И вот теперь к Хайдеггеру пришла новая любовь.
Эльфрида была дочерью саксонского офицера высокого ранга,
северянкой-протестанткой, эмансипированной женщиной (в то время казалось
очень странным и необычным, что студентка захотела изучать именно
экономику). Она принадлежала к числу сторонников либералки Гертруды Боймер,
связанной с молодежным движением и выступавшей за права женщин. Эльфрида и
Мартин Хайдеггер познакомились в университете. В каникулы они вместе с
друзьями отправились на остров Рейхенау, где провели несколько дней.
На память о том лете осталось стихотворение Хайдеггера "Вечерняя
прогулка по Рейхенау":
К морю, к дальним его берегам
с неба свет серебристый стекает.
А уставшим от лета росным садам
ночь себя так неброско являет --
будто слово любви роняет.
Между крышами, белыми под луной,
птичий крик заметался,
с башни упав ненароком;
день минувший, в сердце подарок твой --
словно плод, сочащийся соком;
он из вечности, этот вне-смысленный груз --
но дошел до меня, в юдоль серости,
в наше царство безрадостных уз (D, 7).
Это стихотворение было опубликовано в конце 1916 года, к тому времени
Хайдеггер и Эльфрида Петри уже обручились, а три месяца спустя, в марте 1917
года, стали мужем и женой.
Ласловски предпочел бы, чтобы его друг не принимал окончательного
решения так быстро. Ему нравилось видеть Хайдеггера таким, каким он создал
его в своем воображении: странником, покоряющим вершины философии и
проникающим в такие сферы, где любовь и счастье, как это описал Заратустра,
должны просто "замерзнуть". Хайдеггеру предстояло подняться вверх, в горы,
покинув долины, где живут обыкновенные люди, которые женятся и создают
семьи, и Ласловски, по скромности относивший себя именно к обитателям таких
долин, претендовал, по крайней мере, на роль ближайшего свидетеля будущих
штурмов высокогорных пиков. Гений и постоянно находящийся при нем
наблюдатель -- примерно так, наверное, представлял Ласловски свою дружбу с
Хайдеггером. 28 января 1917 года он писал: "Дорогой Мартин, если бы я мог
быть в эти дни рядом с тобой! Не знаю, прав ли я, но то, что написала мне
фройлейн Петри, никак меня не обрадовало. Было бы хорошо, если бы я
ошибался. Но будь осторожен, прошу тебя! Подожди, пока мы снова увидимся. Я
действительно очень беспокоюсь за тебя, и как раз из-за этого чрезвычайно
важного вопроса. Надеюсь, ты поймешь меня и мою просьбу не торопиться с
принятием окончательного решения".
Мартина Хайдеггера, однако, не смутили сомнения друга. Он не посчитался
и с чувствами своих ближайших родственников. Для благочестивых родителей
Хайдеггера, живших в Мескирхе, было, вероятно, тяжелым ударом, что их сын,
после вынужденного отказа от карьеры священника и теолога, теперь, сверх
всех прочих неприятностей, собрался вступить в брак с протестанткой. В семье
Петри, как кажется, никто не морщил нос оттого, что Эльфрида выбрала себе в
мужья человека низкого происхождения, пусть и одаренного, но пока не
нашедшего постоянной работы. Однако и они тоже беспокоились: сможет ли
Мартин прокормить свою семью, сможет ли содержать ее на таком уровне, как
это принято в высших кругах военного сословия?
Свадьба была очень скромной. Приват-доцент Мартин Хаидеггер и студентка
экономического факультета Эльфрида Петри венчались в университетской
часовне, в Мюнстере. Родители жениха и невесты не приехали. По желанию
Хайдеггера церемонию совершил Энгельбердт Кребс, отметивший в протоколе:
"Бракосочетание в соответствии с условиями военного времени -- без органа,
подвенечного платья, венка и фаты, без конной упряжки, праздничного обеда и
гостей; правда, имелось письменное благословение тех и других родителей, но
сами они не присутствовали".
Кребс из разговоров с Эльфридой вынес впечатление, что она собирается
перейти в католичество. Но до этого дело не дошло. Когда полтора года спустя
у Эльфриды и Мартина родился первый сын, они заявили, что не могут выполнить
обязательство (взятое ими на себя в момент заключения брака), согласно
которому должны были обеспечить ребенку католическое воспитание.
Именно в то время у Гуссерля сложилось впечатление, будто Хайдеггер
принял протестантскую веру. В письме к Рудольфу Отто [1], датированном
началом 1919 года, Гуссерль писал, что сам он не оказал "ни малейшего
влияния на переход Хайдеггера... на почву протестантизма", хотя его лично
может "только обрадовать" то обстоятельство, что Хайдеггер стал "свободным
христианином" и "недогматическим протестантом".
Так Гуссерль охарактеризовал молодого Мартина Хайдеггера, которого уже
тогда считал самым одаренным из своих учеников, а вскоре привлек как
равноправного коллегу к работе над большим философским проектом создания
новой науки -- феноменологии.
1 Рудольф Отто (1869--1937) --философ, занимался феноменологией
религии. Его самая известная работа -- "Святое. Иррациональное в идее
божественного и его связь с рациональным" (1917).
Триумф феноменологии. Открытые чувства. Универсум в голове. Гуссерль и
его община. "Свихнувшийся часовщик". Закладка фундаментов. Философия втайне
тоскует по поэзии. Пруст как феноменолог. Гуссерль и Хайдеггер, отец и сын.
Элизабет Блохман. Хайдеггер: удовольствие от жизни и "сумасбродные
обстоятельства".
К тому времени, когда Эдмунд Гуссерль в 1916 году получил должность
профессора во Фрайбургском университете, слава феноменологии еще не
перешагнула границ сообщества философов-профессионалов. Но уже через
несколько лет, в первые послевоенные годы, феноменология из специальной
философской дисциплины превратилась чуть ли не в надежду всех культурных
людей на обретение нового мировоззрения. Ганс Георг Гадамер [2] рассказывал,
что в начале двадцатых годов, когда "слова о гибели Запада были у всех на
устах", в ходе одной "дискуссии среди тех, кто желал улучшить наш мир",
выдвигалось множество предложений о способах спасения Европы и наряду с
именами Макса Вебе-
pa, Карла Маркса и Кьеркегора на одном из первых мест упоминалась
феноменология. Итак, хватило всего нескольких лет, чтобы о феноменологии
заговорили как о многообещающем духовном течении, и эти слухи были настолько
упорными, что побудили Гадамера -- как и многих других -- приехать во
Фрайбург, чтобы иметь возможность послушать лекции чудодейственного
"мастера" феноменологии и его молодого помощника -- "ученика чародея".
Феноменология была окутана аурой нового начинания, и это способствовало ее
популярности в последние годы мировой войны, когда самоощущения людей
колебались между двумя крайностями -- предчувствием неумолимо
приближающегося конца и эйфорией от уже предвосхищаемого нового начала.
2 Ганс Георг Гадамер (р. 1900) -- немецкий философ-герменевтик, ученик
Хайдеггера, автор работы "Истина и метод. Основные черты философской
герменевтики" (1960).
До 1916 года оплотами феноменологии были Геттинген, где Гуссерль
преподавал с 1901 по 1915 год, и Мюнхен, в котором, независимо от
"геттингенцев", вокруг Макса Шелера и Александра Пфендера сформировался
второй центр феноменологических исследований. Приверженцы феноменологии
хотели быть чем-то большим, нежели просто школой, и потому называли себя
"движением". Они собирались не просто восстановить строгую научность в
философии (как утверждали в своих публичных выступлениях), но и осуществить
-- под знаком интеллектуальной честности -- реформу самой жизни: речь шла о
преодолении ложного пафоса, идеологического самообмана, отсутствия
дисциплины в мышлении и чувствах. Хедвиг Конрад-Марциус, которая с самого
начала входила в геттингенский феноменологический кружок, описала царившую в
нем атмосферу так: "Это была этика функциональной чистоты и честности...
Что, конечно, не могло не наложить особого отпечатка на мышление, характеры
и образ жизни".
Феноменологическое движение выполняло в философской среде ту же роль --
в смысле формирования определенного стиля жизни, характерного для группы его
приверженцев, -- которую в среде литераторов взял на себя кружок Стефана
Георге. Оба объединения делали ставку на строгость, дисциплину и
нравственную чистоту.
"Обратимся к вещам" -- таков был девиз феноменологов. Но что есть
"вещь"? Ясно было, во всяком случае, что она -- нечто спрятавшееся от
человеческого взгляда, затерявшееся в дебрях предубеждений, высоких слов и
мировоззренческих конструкций. Это было то же самое ощущение, какое в начале
нашего века выразил Гуго фон Гофмансталь [1] в своем зна-
1 Гуго фон Гофмансталь (1874--1929) -- австрийский писатель, драматург
и эссеист.
менитом "Письме". "У меня, -- говорит он устами своего персонажа, лорда
Чандоса, -- совершенно пропала способность связно думать или говорить о чем
бы то ни было... абстрактные слова, которыми, естественно, вынужден
пользоваться язык, чтобы выразить хоть какое-то суждение, расползаются у
меня во рту, как гнилые грибы". То, что мешает ему говорить, -- это
бессловесная, неисчерпаемая, мучительная для человека, но одновременно и
обольстительная очевидность вещей, которые каждый раз являют себя будто
впервые. Открыться навстречу этой очевидности хотели и феноменологи, а
потому в первую очередь стремились отрешиться от всего того, что думали и
говорили о сознании и мире другие -- до них. Они искали способ сделать так,
чтобы вещи приближались к ним, не прячась за уже известным. Действительности
всегда надо давать шанс "показать" себя. То, что в таких случаях показывает
себя, и то, как именно оно себя показывает, в феноменологии называется
"феноменом".
Феноменологи разделяли с Гофмансталем убеждение в том, что человек
должен прежде всего заново выучить подлинную "азбуку" своего восприятия.
Сначала нужно забыть все, что говорилось до сих пор, и отыскать язык,
соответствующий реальности. Однако первые феноменологи понимали под этой
"реальностью" главным образом реальность сознания и уже через нее хотели
пробиться к внешней реальности, о новом овладении которой в конечном счете и
шла речь.
Феноменологи были людьми на свой лад -- в плане понимания границ
собственных возможностей -- скромными, но дерзко упрекали всех других
философов в том, что те строят свои системы без фундамента. Ведь о сознании,
говорили они, мы знаем пока очень мало, оно, по сути, представляет собой
неисследованный континент. Современные же философы начинают обычно с
исследования подсознания, не смущаясь тем, что не знают толком даже
сознания.
Инициатором феноменологического движения был Гуссерль. Он призывал
своих учеников к основательности. "Никто не вправе, -- любил он повторять,
-- думать, будто работа по закладке фундамента ниже его достоинства". Его
ученики должны были считать для себя честью, что им довелось быть
работниками на "господнем винограднике", -- правда, оставалось не совсем
ясно, какой "господин" в данном случае имеется в виду. Если вспомнить о духе
смирения и аскезы, честности и чистоты, который царил среди учеников
Гуссерля и который они сами иногда называли "целомудрием", нам уже не будет
казаться случайностью тот факт, что некоторые из них позднее стали глубоко
верующими
людьми. Самый известный пример такого рода -- Эдит Штейн [1], посмертно
причисленная к лику блаженных. Она, по ее собственному выражению, "служила"
феноменологии в ранний, геттингенский период (до 1914 года), в 1916--1918
годах была внештатной ассистенткой Гуссерля во Фрайбурге, в двадцатые годы
приняла католичество и в конце концов ушла в монастырь, откуда ее, как
еврейку, забрали нацисты, чтобы отправить на смерть в Освенцим.
1 Эдит Штейн (1891--1942) -- ученица и ассистентка Гуссерля, в 1933 г.
стала монахиней-кармелиткой, 2 августа 1942 г. была арестована гестапо. В
1987 г. беатифицирована папой Иоанном Павлом II. Автор работ "Конечное бытие
и вечное бытие", "Феноменология Гуссерля и философия Фомы Аквинского" и др.;
разрабатывала феноменологическую теорию эмпатии (сочувствия).
По словам ученика Гуссерля Адольфа Райнаха, феноменология -- это
проект, "для осуществления которого потребуется не одно столетие". Когда
Гуссерль умер (в 1938 году), осталось сорок тысяч страниц его рукописей. По
сравнению с этим огромным архивом объем прижизненных публикаций основателя
феноменологии кажется незначительным. После "Логических исследований" (1901)
увидели свет лишь две книги, которые подтвердили славу Гуссерля и
способствовали широкому распространению его философии: "Философия как
строгая наука" (1910) и первый том (единственный, опубликованный при жизни
автора) "Идей к чистой феноменологии и феноменологической философии" (1913).
В своих самых смелых мечтаниях, доверенных только дневнику, Гуссерль
представлял себе, что будущее философии будет продолжением процесса
"прядения", начатого лично им. Он постоянно говорил о себе как о
"зачинателе". И соответствующим образом обращался с собственными трудами.
Когда он хотел подготовить к печати какую-нибудь из своих рукописей, то
начинал переписывать весь текст заново, доводя до отчаяния своих
ассистентов, которые должны были ему в этом помогать. Гуссерль и мысли свои
постоянно пересматривал, поэтому просто не мог оставить в неприкосновенности
однажды написанное. Сознание -- прежде всего его собственное -- было для
Гуссерля рекой, в которую, как известно, нельзя ступить дважды. В итоге у
него развилась самая настоящая фобия -- боязнь публикаций. Другие философы,
не знавшие подобных трудностей, -- например, Макс Шелер, для которого,
очевидно, не составляло никакого труда подготовить к печати одновременно три
книги, -- вызывали у него подозрение. О Шелере Гуссерль иногда отзывался с
пренебрежением, хотя и признавал его
гениальность: "Конечно, внезапные озарения у человека должны быть, но
он не вправе сразу публиковать их результаты". Макс Шелер, к которому лучшие
идеи обычно приходили, когда он беседовал с друзьями, и который, если под
рукой не оказывалось бумаги, спешил записать свои мысли на накрахмаленных
манжетах, действительно не хотел и не мог ничего держать "про запас". Совсем
иначе обстояло дело с Гуссерлем: он так долго "высиживал" свои труды, что
под конец у него скопилось гигантское количество неопубликованных рукописей;
в 1938 году один францисканский патер не без риска для жизни спас их от
нацистов и контрабандой доставил в Лувен (Бельгия), где они и сегодня
хранятся в специально созданном исследовательском центре.
Гуссерль родился в 1859 году в Моравии, в состоятельной еврейской
семье; его детство и юность пришлись на тот период в истории Дунайской
монархии, когда "чувство надежности было наиболее желанным достоянием
миллионов, всеобщим жизненным идеалом" (Стефан Цвейг) [1]. Он и за изучение
математики взялся потому, что эта наука показалась ему надежной и точной.
Однако вскоре заметил, что математика нуждается в серьезном обосновании.
Фундаментальное, несомненное, основополагающее -- это стало его страстью.
Так Гуссерль пришел к философии -- но, как он напишет позже, оглядываясь на
свою прошлую жизнь, не к той "унаследованной" от других философии, в которой
"повсюду натыкаешься на неясности, незрелые смутные идеи, половинчатость, а
то и просто на интеллектуальную нечестность" и где нет "ничего, что можно
было бы принять хотя бы как часть, как начало серьезной науки"...
1 Цвейг С. Вчерашний мир. М., 1991. С. 42 (пер. Г. Кагана).
С чего надо начинать, если ты хочешь исследовать сознание? Ответ на
этот вопрос, который Гуссерль сперва только предложил, а потом вновь и вновь
старался внушить своим ученикам, состоял в следующем: все теории, касающиеся
сознания, все прежде высказывавшиеся на этот счет мнения необходимо
отбросить, чтобы как можно более беспристрастно и непосредственно наблюдать,
что в действительности происходит в сознании -- в моем сознании, здесь и
сейчас.
Мы видим, как восходит солнце, и вся наука не смогла отучить нас
употреблять это выражение: "Восходит солнце". Хуже того: мы в самом деле
видим, как восходит солнце, но при этом знаем, что в реальности ничего
подобного не происходит. Нам просто так кажется. Действительность иная.
Воспользовавшись этой схемой "видимость-
действительность", мы можем взорвать весь наш привычный жизненный мир:
ничто не таково, каково оно "есть"; все лишь выглядит таковым. Что такое
прекрасный августовский день -- скажем, августовский день в Вене 1913 года?
Роберт Музиль, тоже увлекавшийся феноменологией, умудрился описать его, не
ссылаясь на чувственные ощущения: "Над Атлантикой была область низкого
атмосферного давления; она перемещалась к востоку, к стоявшему над Россией
антициклону... Изотермы и изотеры делали свое дело..." [1]
1 Музиль Р. Человек без свойств. М., 1984. Т. 1. С. 31 (пер. С. Апта).
Августовский день никогда не предстанет перед нами таким, каким его
изобразил Музиль, иронизируя над наукой. Глядя прямо перед собой, мы никогда
не видели и никогда не сможем увидеть ничего похожего на изотермы. А что мы
видим? Ну, например, летний день, каким его рисует наше лирическое
настроение. Эта картинка, как сказал бы Гуссерль, -- один из "феноменов"
нашего жизненного мира. Она сохранится даже в том случае, если я точно буду
знать, какие метеорологические явления ей соответствуют. Все, что дано
сознанию, есть "феномен", и исследование сознания, по Гуссерлю, означает
строго интроспективное наблюдение над внутренним порядком феноменов
сознания. Такое исследование ничего не истолковывает и не объясняет, а
просто пытается описать, что представляют собой эти феномены "сами по себе"
и на что они указывают. Такое пристальное внимание к процессам, происходящим
в сознании, сразу упраздняет дуализм "сущности" и "явления", или, если
выразиться точнее: мы открываем для себя, что само разграничение того и
другого есть просто одна из операций, осуществляемых этим же сознанием.
Сознание каким-то особым образом сознает, что именно в реальности от него
ускользает. А поскольку феноменом является все, что проникает в сознание, то
и само это "незримое" есть один из феноменов сознания. Сущность есть не то,
что скрывается "за" явлением, а само явление -- в той мере, в какой я о нем
думаю или в той мере, в какой я думаю, что оно от меня ускользает.
Кантовская "вещь в себе", это неудачное понятие, которое обозначает то, что
вообще никогда не являет себя (нашему восприятию), на самом деле тоже --
поскольку мы ее можем помыслить -- есть явление.
Гуссерль был далек от намерения оживлять не естественные для человека,
выдуманные солипсистами сомнения в реальности внешнего мира. Напротив, он
хотел показать, что весь внешний мир уже изначально присутствует в нас; что
мы -- не пустой сосуд, в который внешний мир просто вливается, нет, мы
всегда "направлены" на что-то. Сознание -- это всегда "сознание о" чем-то.
Сознание находится не "внутри" того, сознанием о чем оно является, а,
наоборот, "вовне" -- но это можно заметить только тогда, когда сознание
наконец начинают поднимать на подобающую ему высоту. Именно этим и
занимается феноменология.
Для того чтобы сознание могло прояснять само себя, Гуссерль разработал
определенную технику -- "феноменологическую редукцию".
Феноменологическая редукция представляет собой определенный метод,
позволяющий осуществлять восприятие или -- в самом общем виде -- процесс
сознания и при этом сосредоточивать внимание не на воспринимаемом объекте, а
на акте восприятия. По методическим соображениям человек как бы выходит из
процесса восприятия -- но не полностью, а лишь настолько, чтобы не выпускать
из поля зрения сам этот процесс. Скажем, я вижу дерево. Переключаясь на
восприятие "моего восприятия дерева", я замечаю, что уже как бы маркировал
воспринимаемое мною дерево пометкой "настоящее". Хорошо, а если я теперь
представлю себе какое-нибудь определенное дерево или вспомню о каком-нибудь
дереве -- что я тогда увижу? Увижу ли я воспоминания, представления? Нет, я
увижу опять-таки деревья, но только такие, которые снабжены пометками
"представление" или "воспоминание". Сколько деревьев, столько и видов бытия:
деревья, увиденные здесь и сейчас; деревья, о которых я вспомнил; деревья,
которые я себе представил... Даже одно и то же дерево -- на которое я
однажды посмотрел с радостью, потому что оно подарило мне тень, а в другой
раз рассматривал, думая о том, выгодно ли мне его срубить, -- в этих двух
актах восприятия не является одним и тем же деревом. Его бытие изменилось; и
когда я рассматривал его с так называемой "объективной" точки зрения, думая
о нем в чисто практическом плане, -- это тоже был лишь один из многих
способов заставить дерево "быть". Итак, феноменологическая редукция "лишает
значимости" вопрос, чем данное дерево является "в действительности", и
сосредоточивает внимание на многочисленных вариантах того, "как" и "как что"
это дерево являет себя сознанию; или, точнее: в каких позициях оказывается
сознание по отношению к этому дереву.
Применяя метод феноменологической редукции, мы "заключаем в скобки" (то
есть исключаем из рассмотрения) так называемое "естественное восприятие" и
"лишаем значимости" "внешнюю" действительность -- мы в результате теряем
целый мир, но лишь для того, чтобы, как говорит Гуссерль в "Картезианских
размышлениях", заново обрести "универсальное самоосмысление" [1].
Феноменологическая редукция -- самый важный аспект феноменологии. Это
особого рода внимание к процессам сознания -- внимание, которое также
называют "феноменологическим видением". Обладая таким видением, можно