Страница:
семинарах участвовали врачи и психотерапевты - ученики и коллеги Медарда
Босса, который преподавал в цюрихской университетской психиатрической
клинике "Бургхельцли", где раньше работал К. Г. Юнг [1]. Медард Босс во
время войны был врачом в батальоне швейцарских горных стрелков. Не особенно
обремененный работой, он, чтобы развеять скуку, занялся чтением "Бытия и
времени". И постепенно понял, что в
1 Карл Густав Юнг (1875-1961) - создатель школы "аналитической
психологии", работал в клинике "Бургхельцли" с 1900 г.
этой книге "обрело словесное выражение принципиально новое, неслыханное
прозрение в человеческое существование и его мир" (ZS, VIII) - прозрение,
которое можно было бы плодотворно использовать и в психотерапии. В 1947 году
Босс написал свое первое письмо Хайдеггеру; тот дружелюбно ответил и
попросил прислать "маленькую бандероль с шоколадом". В 1949-м Медард Босс
впервые приехал в Тодтнауберг. Их переписка переросла в сердечную дружбу.
Мартин Хайдеггер ожидал многого от общения с этим врачом, который, казалось,
понимал его мышление. "Он надеялся, - рассказывает Медард Босс, - что его
философские прозрения не останутся известными только в узком кругу
философов, но смогут послужить на пользу гораздо большему числу людей,
прежде всего тех, которые нуждаются в помощи" (ZS, X). Цикл "цолликонских
семинаров" начался в 1959 году и закончился в 1969-м. Поначалу у их
участников было такое ощущение, как будто "марсианин впервые встретился с
группой землян и хочет найти с ними общий язык" (ZS, XII). Но Хайдеггер
терпеливо, раз за разом начиная все сызнова, объяснял им свой
"основополагающий принцип", в соответствии с которым присутствие (Dasein)
означает: быть открытым миру. На первом семинаре он битый час рисовал на
доске полукружия, символизировавшие первичное состояние открытости. На этих
семинарах Хайдеггер впервые попытался объяснить психические отклонения в
свете основных понятий аналитики присутствия, как она излагается в "Бытии и
времени". Обсуждались истории болезней конкретных пациентов. При этом
главным всегда оставался вопрос: нарушено ли у данного человека - и если да,
то в какой мере - открытое отношение к миру. "Открытое отношение к миру"
(offener Weltbezug) означает: умение вынести (ausstehen) [1] настоящее, не
пытаясь укрыться от него в будущем или в прошлом. Хайдеггер критиковал
фрейдистский психоанализ за то, что он своими сконструированными теориями о
предыстории страдания не облегчает, а скорее
1 В докладе "Поворот" Хайдеггер объяснял это понятие так: "Это
вынесение подобно тому, когда - в области личного опыта - выносят боль.
Вынесение события бытия, т. е. для нас, здесь и теперь - вынесение постава,
совершится во всяком случае лишь через явление какого-то иного вызова,
который нельзя ни вычислить по законам исторической логики, ни метафизически
сконструировать в виде цели исторического процесса. Ибо ни происходящие в
истории, ни тем более историографически представленные факты не
предопределяют историческую судьбу, а наоборот, все происходящее вместе с
отталкивающимся от факта историофафическим представлением всегда стоит на
миссии так или иначе сбывающегося бытия" (ВиБ. С. 254).
затрудняет достижение такой открытости отношения к настоящему.
"Открытое отношение к миру" означает, далее, умение сохранить то
промежуточное пространство, в котором люди и вещи могут обнаруживаться,
показывать себя. Например, человек, страдающий маниакально-депрессивным
психозом, вообще не знает этого свободного, открытого напротив (Gegenuber):
он не позволяет ни вещам, ни другим людям занимать то
пространственно-временное положение, которое для них естественно; в его
представлении они находятся либо слишком далеко от него, либо слишком
близко: он их "пожирает" или "пожирается" ими, - либо они для него вообще не
существуют, как бы растворяясь в великой пустоте, внутренней или внешней. Он
больше не способен воспринимать и удерживать в своем сознании "зовы",
доносящиеся к нему из мира. Для него невозможна та близость к вещам и людям,
которая подразумевает сохранение определенной дистанции. Ему не хватает той
отрешенности, обладая которой, он бы прежде всего допустил и себе самому, и
другим людям - быть. Хайдеггер вновь и вновь возвращался к той мысли, что
большинство душевных заболеваний можно понять - в самом буквальном смысле -
как нарушение экзистирования: как результат того, что человеку не удается
акт вы-ступания (Aus-stehen), самораскрытия навстречу миру. Хайдеггер
полагал, что между болезнью и "нормальностью" не существует резкой границы,
разрыва. Он, например, мог рассуждать о каком-нибудь пациенте, страдающем
маниакально-депрессивным психозом, или о меланхолике - и тут же перевести
разговор на Декарта, вообще на "помрачение мира" в Новое время. В поведении
маньяка, воспринимающего весь мир как нечто такое, что нужно присвоить себе,
покорить и "поглотить", Хайдеггер видел доведенную до патологической
крайности волю к власти, которая сама по себе есть неотъемлемый признак
Нового времени. На цолликонских семинарах речь всегда шла и о том, и о
другом: о душевных болезнях индивидов и о патологии современной цивилизации
как таковой. В безумии отдельного человека Хайдеггер видел отражение
безумной ситуации Нового времени.
Хайдеггер дружил с Медардом Боссом, но к его психотерапевтическим
услугам не прибегал. И, тем не менее, рассказал Боссу свой якобы
единственный, но часто повторявшийся сон. Хайдеггеру снилось, будто он
должен еще раз сдать экзамены на аттестат зрелости - тем же преподавателям,
которые когда-то их у него принимали. "В конце концов, - отметил в своих
записках Медард Босс, - этот стереотипный сон перестал ему сниться - после
того, как он (Хайдеггер. - Р. С.), уже в бодрствующем мышлении, сумел
осознать "бытие" в свете "события"" (ZS, 308).
Перекликающиеся Кассандры. Адорно и Хайдеггер. Аморбах и "проселок". От
"жаргона подлинности" к подлинному жаргону шестидесятых годов. Говорение и
молчание об Освенциме. Интервью для еженедельника "Шпигель". Пауль Целан во
Фрайбурге и в Тодтнауберге.
В 1965 году состоялась радиотрансляция (теперь уже легендарной)
дискуссии двух собеседников, из которых один выступал в роли Великого
Инквизитора, а другой - в роли "друга человечества". Великим Инквизитором
был Гелен, его оппонентом - Адорно. Гелен: "Господин Адорно, вы, конечно,
видите здесь "проблему совершеннолетия" [1]. Вы и в самом деле полагаете,
что бремя фундаментальных проблем, связанных с ними рефлексивных усилий и
имеющих глубокие последствия жизненных ошибок, через которые мы с вами
прошли, потому что пытались "плавать самостоятельно", - что эту тяжелую ношу
нужно было доверить всем людям? [2] Мне бы очень хотелось это узнать".
Адорно: "На это я могу ответить совсем просто: да! Я имею некоторое
представление об объективном счастье и объективном отчаянии, и я сказал бы,
что до тех пор, пока людей будут освобождать от бремени и не признавать за
ними права на полную ответственность и самоопределение - до тех самых пор их
благосостояние и их счастье в этом мире останутся пустой видимостью, мыльным
пузырем.
1 Имеется в виду утверждение Канта, что просвещение есть выход человека
из фазы несовершеннолетия, то есть той фазы, когда он был неспособен
пользоваться собственным разумом без посторонней помощи. В книге Адорно и
Хоркхаймера "Диалектика Просвещения" шла речь о том, что сегодняшний
человек, став "совершеннолетним", превратился в ноль, которым манипулирует
культурная индустрия (см.: Реале Д., Антисери Д. Западная философия. Т. 4.
С. 562-564).
2 Сам Арнольд Гелен полагал, что человеческая жизнь нуждается в
руководстве и что функцию такого руководства должны выполнять социальные
институты (роль которых он сопоставлял с ролью инстинкта в жизни животных).
Основной проблемой индустриального общества Гелен считал значительную
деинституционализацию частной сферы в сравнении со сферой публичной
деятельности (см.: Григорьян Б. Т. Гелен. - В: Культурология. XX век. Т. 1.
С. 142-143).
Пузырем, который когда-нибудь лопнет. И когда он лопнет, это будет
иметь ужасные последствия". Гелен возразил, что мысль эта хотя и красивая,
но, к сожалению, годится лишь для утопической антропологии. Адорно ответил:
потребность человека в освобождении от бремени не является, как утверждает
Гелен, естественной антропологической константой, а представляет собой
реакцию на тот тяжкий груз, который люди сами же на себя и взвалили - через
посредство своих социальных институтов. Желая освободиться от неподъемного
груза, люди обращаются за помощью именно к той силе, что причинила им "зло",
от которого они страдают. Эта "идентификация с обидчиком" должна быть
выявлена. Ответ Гелена, завершивший эту дискуссию, звучал так: "Господин
Адорно... хотя, как я чувствую, глубинные исходные предпосылки у нас с вами
одни и те же, у меня сложилось впечатление, что ваша позиция опасна и что вы
имеете склонность внушать людям недовольство даже теми совсем немногими
вещами, которые - в нынешней катастрофической ситуации - еще остаются у них
в руках".
"Целое негативно" [1] - такую позицию занимали они оба. Такова была и
позиция Хайдеггера. Самое лучшее, говорил Гелен, - помогать людям осознать,
что они могут заниматься своими делами, "не обращая внимания на критику и
обладая иммунитетом против возражений со стороны"; но при этом их следует
освободить от чрезмерных рефлексивных усилий, из-за которых они, собственно,
и сталкиваются впервые с проблемой катастрофического состояния целого. Нет,
возражал Адорно, во имя освобождения мы должны поощрять людей к такого рода
рефлексии, чтобы они заметили, как плохи их дела. Один философ, Гелен, по
причинам в высшей степени рефлексивного свойства - а именно, потому, что не
видел никакой реальной альтернативы существующему положению вещей, - хотел
защитить людей от необходимости рефлексии; другой, Адорно, напротив, хотел
побудить их к рефлексированию - хотя и не мог предложить им никаких радужных
перспектив, кроме тех зыбких надежд на спасение, что еще сохраняются в
воспоминаниях о детстве, в поэзии, в музыке и в "метафизике в миг ее
крушения".
1 Формулировка Адорно, под которой он подразумевал "прежде всего
расколотость, трагичность реальности в XX в." (см.: Соловьева Г. Г.
Современный Сократ. - В: Путь в философию. Антология. М.: Университетская
книга, 2001. С. 354).
Примечательно, что такие разные философы, как Гелен, Адорно и даже
Хайдеггер, сходились в одном: установка, при которой взгляд обращен на
целое, катастрофична. Однако катастрофа, о которой идет речь, лишена аспекта
тревожности. С ощущением такой катастрофы можно жить, причем вполне
комфортно. Адорно видит в этом следствие двойного отчуждения человека: люди
отчуждены - и сверх того утратили сознание своей отчужденности. В
представлении Гелена цивилизация вообще является не чем иным, как
катастрофой в том ее состоянии, которое еще допускает жизнь. А для
Хайдеггера постав есть "посыл судьбы" (Geschick), изменить который человек
не властен. Фундаментальные проблемы технического мира в принципе нельзя
решить техническими средствами. "Только Бог еще может нас спасти", - говорил
Хайдеггер.
Итак, три Кассандры философского мира, угнездившись на горных вершинах,
откуда открывался вид на нехорошее будущее, перекликались друг с другом,
делясь своими мрачными предчувствиями; а у подножия этих вершин, в низинах,
жизнь шла своим чередом - люди усердно работали, подбадривая себя
возгласами: "Давай поднажми!".
В пятидесятых и начале шестидесятых годов сформировался "дискурс
катастрофы", мирно сосуществовавший с лихорадкой созидательного труда,
удовлетворением от уже достигнутого благосостояния, оптимизмом в малых делах
и на коротких дистанциях. Голоса критиков культуры вносили мрачный диссонанс
в бодрую деловитость процветавшей Федеративной Республики. К хору
недовольных принадлежали и голоса Адорно, Гелена, Хайдеггера...
Эти трое, каждый по-своему, участвовали в том безобразии, которое они
же и критиковали. Гелен хотел защитить общество от интеллектуалов - с
помощью интеллектуальных средств; Адорно рисовал пугающую картину
капиталистического отчуждения - и в то же время, чтобы упрочить положение
Института социальных исследований, по поручению руководства концерна
Маннесман изучал нравственный климат на предприятиях этого концерна;
Хайдеггер обличал велеречивые выступления против техники - в столь же
велеречивых выступлениях.
С Хайдеггером, желавшим быть критиком своей эпохи, произошло нечто
подобное тому, что случилось и с Адорно, - ему внимали как оракулу от
искусства. Его расположения добивались не только академии наук, но и
академии изящных искусств (позже та же ситуация повторится с Адорно).
Фундаментальную критику, которая не хочет стать политической и деликатно
обходит вопрос о своем отношении к религии, неизбежно воспринимают в
эстетических категориях. Когда в 1957 году берлинская Академии изящных
искусств обсуждала вопрос о принятии Хайдеггера в число своих членов,
преобладающее большинство академиков согласились с Гертрудой фон ле Форт,
сказавшей, что работы этого философа читаются как "великая поэзия". Вряд ли
такой отзыв мог вызвать неудовольствие у самого Хайдеггера: ведь и в его
представлении мышление и поэзия все более сближались - и в этой своей
общности помогали ему отрешиться от суетных склок современности. "Пастухи
живут невидимо и вне бесплодной опустошенной земли, от которой требуется
теперь уже только полезность в целях обеспечения господства человека"
(Преодоление метафизики [1], ВиБ, 191).
Сфера влияния Хайдеггера уже в двадцатые годы отнюдь не ограничивалась
университетской средой, а теперь и подавно - хотя в пятидесятые появилось
множество ординарных профессоров и претендентов на эту должность, которые
профанировали его идеи. На немецких кафедрах усердно "хайдеггерствовали",
кропотливо прорабатывали наброски Мастера, излагали свои неуклюжие
соображения по поводу "броска" (Wurf) и "брошенности" (Geworfenheit) [2],
превращали его грандиозную философию скуки в обыкновенную скучную философию
(например, устраивая схоластические диспуты о порядке экзистенциалов). Но
вовсе не эта шумиха сделала Хайдеггера подлинным "Мастером мышления"
пятидесятых - начала шестидесятых годов. Когда молодой Хабермас в статье для
"Франкфуртер альгемайне цайтунг", посвященной семидесятилетию Хайдеггера,
описывал воздействие идей этого философа, он особо подчеркнул тот факт, что
повсюду в стране, и прежде всего в сельской глуши, возникают "коллегии его
преданных почитателей". Кружки благоговейно внимающих слову Хайдеггера...
Несколько лет спустя Адорно в своем памфлете "Жаргон подлинности" [3]
изобразит схему хайдеггеровского успеха в виде краткой формулы:
"Иррациональность посреди рационального - вот тот климат, что царит на
предприятии по производству под-
1 Этот текст был опубликован в 1954 г., но содержит записи 1936- 1946
гг.
2 Эти понятия играют ключевую роль в философии Хайдеггера. См.,
например: "... "проект", набросок смысла, в своей сути "брошен" человеку.
"Бросающее" в "проекте", выбрасывании смысла - не человек, а само Бытие,
посылающее человека в эк-зистенцию бытия-вот как в существо человека"
(Письмо о гуманизме. ВиБ. С. 205).
3 Памфлет был опубликован в 1964 г.
линности". Суждению Адорно в данном случае можно доверять - климат на
предприятиях он изучал профессионально. "В Германии говорят и еще больше
пишут на жаргоне подлинности, этом опознавательном знаке приобретшей
общественную значимость принадлежности к числу избранных, - наречии
одновременно благородном и по-домашнему уютном; недо-язык как супер-язык
(Untersprache als Obersprache)... Он проник в философию и теологию (не
только ту, что пестуется в евангелических академиях), потом в педагогику,
народные школы и молодежные союзы, а теперь определяет даже высокопарный
стиль выступлений парламентских депутатов, то есть представителей нашей
экономики и управленческого аппарата. Будучи преисполненным претензий на
глубокую человеческую вовлеченность в происходящее, этот язык, тем не менее,
стандартизирован точно так же, как и тот мир, который он публично отрицает"
(9). В самом деле, фразеологические клише и терминологические компоненты
философии Хайдеггера как нельзя лучше подходили для того, чтобы,
позаимствовав некоторые из них, придать собственному выступлению
патетический характер - без урона для своей академической репутации.
Например, рассуждая о смерти, можно было, подобно Хайдеггеру, избрать
средний путь между экзистенциальной серьезностью и той разновидностью
философской эрудиции, которая склонна показывать, что ничто человеческое ей
не чуждо. Те же, кому было трудно говорить о Боге, но кто не мог обойтись
без упоминания анонимного духовного начала, охотно подхватывали
хайдеггеровский термин "Бытие", с ипсилоном или без такового. Хайдеггер был
для людей старшего поколения (часто принимавших трудность для восприятия за
признак особого глубокомыслия, "серьезности") такой же авторитетной фигурой,
как для более молодых - Камю или Сартр.
Однако критический взгляд Адорно, направленный на "немецкую идеологию"
тех лет, усматривал в "жаргоне подлинности" и в самом Мартине Хайдеггере,
который первым пустил в обиход слово "подлинность", нечто гораздо более
опасное: выражение одного из типов ментальности образованной части общества
- той ментальности, что предрасполагает к фашизму. Адорно начинает свое эссе
с анализа на первый взгляд безобидных хайдеггеровских терминов, таких, как
"требование" [1], "вызов", "встреча", "подлинный сказ",
1 Ср.: "Событие дает человеку, требуя его для себя, сбыться в его
собственном существе. О-существляя показывание как особленье, событие
оказывается проделыванием пути сказа к речи" (Путь к языку. ВиБ. С. 269).
"высказывание" [1], "послушность", "отношение" [2], - и показывает,
что, тщательно подбирая эти слова, можно инсценировать "вознесение слова до
небес" (13). Человек, дающий понять, что он принимает "вызов", решается на
"встречу", "послушен" и не боится (ко многому обязывающего) "отношения" с
бытием, претендует на то, что он призван для некоей высшей миссии, ибо
способен мыслить о "высшем". Это "сверхчеловек" - пусть до поры до времени и
не агрессивный, но сознающий свое превосходство над остальным, "управляемым"
миром. "Жаргон подлинности" облагораживает качества, которые свидетельствуют
лишь о профессиональной пригодности, превращая их в знак избранности.
"Подлинный" всеми силами доказывает свою состоятельность, он играет на
""вурлицком органе" [3] духа" (18).
В "Жаргоне подлинности" Адорно сводил счеты с духом времени, время
которого к моменту, когда была опубликована эта книга, то есть к середине
шестидесятых годов, собственно, уже истекло. То были годы канцлерства
Людвига Эрхарда [4]. А велеречивый жаргон процветал в патриархальную эпоху
Аденауэра, и ко времени, когда появился памфлет Адорно, уже началось
наступление "новой деловитости". "Клубы встреч" уступили место "залам
многоцелевого назначения", пешеходные зоны заполонили города, в архитектуре
торжествовал бункерно-тюремный стиль. Было открыто очарование "голого факта"
- как в философии, так и в секс-шопах; пройдет еще совсем немного времени, и
в мире дискурса возобладают разоблачения, "критическая критика", вопросы "с
подковыркой"...
1 Хайдеггера интересовало "высказывание, отвечающее осмысливаемому...
положению-вещей, т. е. событию" (Время и бытие. ВиБ. С. 403).
2 Ср.: "... слово "отношение" призвано туг сказать, что человек в своем
существе относится к тому существенному, что требует его, принадлежит,
послушен как осуществляющийся тому, что обращено к нему как вызов" (Из
диалога о языке. ВиБ. С. 290).
3 Орган с механическими регистрами, используемый в кинематографии для
имитации звуков грозы, дождя, автомобильных гудков и пр.
4 Людвиг Эрхард (1897-1977) - федеральный канцлер ФРГ в 1963-1966 гг.,
председатель ХДС в 1966-1967 гг.
Техника жаргона характеризуется, среди прочего, и тем, что
принадлежащие к жаргону слова звучат так, "как если бы подразумевали нечто
более высокое, нежели то, что они непосредственно значат" (11). Но так
звучат и некоторые пассажи адорновского текста - с той лишь разницей, что
Адорно инсценирует не "вознесение до небес", а низвержение в адские бездны.
"Избыточная" интенция Адорно - это его склонность повсюду выискивать прояв-
ления фашистской идеологии; склонность, заставляющая придавать излишнюю
значимость фактам скорее комичным, нежели опасным. Так, например, он заметил
по поводу тщательного разделения на параграфы главы о смерти в
хайдеггеровском "Бытии и времени": "Смерть все еще описывается с ориентацией
на специальные руководства (по составлению эсесовских приказов и
экзистенциальных философий); сивая кобыла бюрократизма используется в
качестве Пегаса, а при необходимости - и в качестве апокалиптического коня"
(74). В другом месте Адорно пытается представить Хайдеггера как философа,
прославляющего второстепенные добродетели: "Во имя подлинности,
соответствующей духу времени, и палач мог бы претендовать на онтологическое
оправдание - если, конечно, он был настоящим палачом" (105). Но все это -
лишь пролегомены к критике Хайдеггера. Адорно хотел выявить ростки фашизма
внутри хайдеггеровской фундаментальной онтологии. Всякая онтология, и
особенно хайдеггеровская, есть возведенная в систему "готовность
санкционировать такой гетерономный порядок, который не нуждается в
оправдании перед сознанием [1]", писал Адорно в "Негативной диалектике",
своем главном философском произведении [2], близком в концептуальном
отношении к "Жаргону подлинности".
1 Речь идет о восходящем к Канту противопоставлении "гетерономии", то
есть нравственности, обусловленной объективными законами, внешними причинами
и чувственными побуждениями, и "нравственной автономии", основанной на
внутренних законах духа. В курсе лекций "Проблемы философии морали" (1963)
Адорно говорил, что считает одной из двух важнейших добродетелей
современного человека "сопротивление против конкретного образа гетерономии,
то есть сегодня - против многочисленных форм моральности, навязываемых
человеку извне" (см.: Адорно Теодор В. Проблемы философии морали. М.:
Республика, 2000. С. 194, пер. М. Л. Хорькова).
2 Опубликованном в 1966 г.
Адорно в 1959 году объяснил свою позицию так: "Я рассматриваю
сохранение пережитков национал-социализма внутри демократии как явление
более опасное, чем сохранение фашистских тенденций вопреки демократии". И
сослался прежде всего на тот факт, что антикоммунизм времен "холодной войны"
обеспечивал инкогнито фашистскому духу. Приверженцам последнего достаточно
было выставить себя в роли защитников Запада от "красного потопа", после
чего они могли спокойно опираться на традицию национал-социалистского
антибольшевизма. Антикоммунизм эры Аденауэра действительно ловил рыбку в
мутной воде,
используя "страх перед русскими", настроение, не лишенное расистской
окраски, и апеллировал к авторитарным, подчас даже шовинистическим
наклонностям и порывам. Чтобы укрепить фронт против Востока, правительство в
пятидесятые годы ускорило процесс реабилитации представителей бывшей
национал-социалистской элиты и их включения в государственные структуры.
Аденауэр неоднократно повторял, что различие между "двумя классами людей" -
политически безупречными и теми, кого нельзя причислить к таковым, - должно
исчезнуть как можно скорее. Уже в мае 1951 года был принят закон,
открывавший доступ к чиновничьей карьере людям, "скомпрометировавшим себя".
Эта мера была дополнена "Законом о благонадежности" 1952 года, в
соответствии с которым члены "Объединения жертв нацистского режима", если на
них падало подозрение в симпатиях к коммунизму, подлежали увольнению с
государственной службы. Оживился и антисемитизм. Адорно, который в 1949 году
вместе с Хоркхаймером вернулся из эмиграции во Франкфуртский университет,
ощущал это особенно болезненно. В 1953-м он получил назначение на
"сверхштатную кафедру философии и социологии", которую чуть ли не официально
называли "кафедрой для возмещения ущерба" - удобное обозначение для
прикрытия диффамации. Надежда Адорно на то, что он получит должность
ординарного профессора только благодаря своим научным заслугам, долгое время
оставалась неосуществленной. Когда же в 1956 году на факультете, наконец,
встал на повестку дня вопрос об этом назначении, профессор ориенталистики
Хельмут Рихтер сразу же заговорил о том, что Адорно "проталкивают по блату".
И что во Франкфурте, если хочешь сделать карьеру, достаточно заручиться
протекцией Хоркхаймера и быть евреем. Это было далеко не единственное
Босса, который преподавал в цюрихской университетской психиатрической
клинике "Бургхельцли", где раньше работал К. Г. Юнг [1]. Медард Босс во
время войны был врачом в батальоне швейцарских горных стрелков. Не особенно
обремененный работой, он, чтобы развеять скуку, занялся чтением "Бытия и
времени". И постепенно понял, что в
1 Карл Густав Юнг (1875-1961) - создатель школы "аналитической
психологии", работал в клинике "Бургхельцли" с 1900 г.
этой книге "обрело словесное выражение принципиально новое, неслыханное
прозрение в человеческое существование и его мир" (ZS, VIII) - прозрение,
которое можно было бы плодотворно использовать и в психотерапии. В 1947 году
Босс написал свое первое письмо Хайдеггеру; тот дружелюбно ответил и
попросил прислать "маленькую бандероль с шоколадом". В 1949-м Медард Босс
впервые приехал в Тодтнауберг. Их переписка переросла в сердечную дружбу.
Мартин Хайдеггер ожидал многого от общения с этим врачом, который, казалось,
понимал его мышление. "Он надеялся, - рассказывает Медард Босс, - что его
философские прозрения не останутся известными только в узком кругу
философов, но смогут послужить на пользу гораздо большему числу людей,
прежде всего тех, которые нуждаются в помощи" (ZS, X). Цикл "цолликонских
семинаров" начался в 1959 году и закончился в 1969-м. Поначалу у их
участников было такое ощущение, как будто "марсианин впервые встретился с
группой землян и хочет найти с ними общий язык" (ZS, XII). Но Хайдеггер
терпеливо, раз за разом начиная все сызнова, объяснял им свой
"основополагающий принцип", в соответствии с которым присутствие (Dasein)
означает: быть открытым миру. На первом семинаре он битый час рисовал на
доске полукружия, символизировавшие первичное состояние открытости. На этих
семинарах Хайдеггер впервые попытался объяснить психические отклонения в
свете основных понятий аналитики присутствия, как она излагается в "Бытии и
времени". Обсуждались истории болезней конкретных пациентов. При этом
главным всегда оставался вопрос: нарушено ли у данного человека - и если да,
то в какой мере - открытое отношение к миру. "Открытое отношение к миру"
(offener Weltbezug) означает: умение вынести (ausstehen) [1] настоящее, не
пытаясь укрыться от него в будущем или в прошлом. Хайдеггер критиковал
фрейдистский психоанализ за то, что он своими сконструированными теориями о
предыстории страдания не облегчает, а скорее
1 В докладе "Поворот" Хайдеггер объяснял это понятие так: "Это
вынесение подобно тому, когда - в области личного опыта - выносят боль.
Вынесение события бытия, т. е. для нас, здесь и теперь - вынесение постава,
совершится во всяком случае лишь через явление какого-то иного вызова,
который нельзя ни вычислить по законам исторической логики, ни метафизически
сконструировать в виде цели исторического процесса. Ибо ни происходящие в
истории, ни тем более историографически представленные факты не
предопределяют историческую судьбу, а наоборот, все происходящее вместе с
отталкивающимся от факта историофафическим представлением всегда стоит на
миссии так или иначе сбывающегося бытия" (ВиБ. С. 254).
затрудняет достижение такой открытости отношения к настоящему.
"Открытое отношение к миру" означает, далее, умение сохранить то
промежуточное пространство, в котором люди и вещи могут обнаруживаться,
показывать себя. Например, человек, страдающий маниакально-депрессивным
психозом, вообще не знает этого свободного, открытого напротив (Gegenuber):
он не позволяет ни вещам, ни другим людям занимать то
пространственно-временное положение, которое для них естественно; в его
представлении они находятся либо слишком далеко от него, либо слишком
близко: он их "пожирает" или "пожирается" ими, - либо они для него вообще не
существуют, как бы растворяясь в великой пустоте, внутренней или внешней. Он
больше не способен воспринимать и удерживать в своем сознании "зовы",
доносящиеся к нему из мира. Для него невозможна та близость к вещам и людям,
которая подразумевает сохранение определенной дистанции. Ему не хватает той
отрешенности, обладая которой, он бы прежде всего допустил и себе самому, и
другим людям - быть. Хайдеггер вновь и вновь возвращался к той мысли, что
большинство душевных заболеваний можно понять - в самом буквальном смысле -
как нарушение экзистирования: как результат того, что человеку не удается
акт вы-ступания (Aus-stehen), самораскрытия навстречу миру. Хайдеггер
полагал, что между болезнью и "нормальностью" не существует резкой границы,
разрыва. Он, например, мог рассуждать о каком-нибудь пациенте, страдающем
маниакально-депрессивным психозом, или о меланхолике - и тут же перевести
разговор на Декарта, вообще на "помрачение мира" в Новое время. В поведении
маньяка, воспринимающего весь мир как нечто такое, что нужно присвоить себе,
покорить и "поглотить", Хайдеггер видел доведенную до патологической
крайности волю к власти, которая сама по себе есть неотъемлемый признак
Нового времени. На цолликонских семинарах речь всегда шла и о том, и о
другом: о душевных болезнях индивидов и о патологии современной цивилизации
как таковой. В безумии отдельного человека Хайдеггер видел отражение
безумной ситуации Нового времени.
Хайдеггер дружил с Медардом Боссом, но к его психотерапевтическим
услугам не прибегал. И, тем не менее, рассказал Боссу свой якобы
единственный, но часто повторявшийся сон. Хайдеггеру снилось, будто он
должен еще раз сдать экзамены на аттестат зрелости - тем же преподавателям,
которые когда-то их у него принимали. "В конце концов, - отметил в своих
записках Медард Босс, - этот стереотипный сон перестал ему сниться - после
того, как он (Хайдеггер. - Р. С.), уже в бодрствующем мышлении, сумел
осознать "бытие" в свете "события"" (ZS, 308).
Перекликающиеся Кассандры. Адорно и Хайдеггер. Аморбах и "проселок". От
"жаргона подлинности" к подлинному жаргону шестидесятых годов. Говорение и
молчание об Освенциме. Интервью для еженедельника "Шпигель". Пауль Целан во
Фрайбурге и в Тодтнауберге.
В 1965 году состоялась радиотрансляция (теперь уже легендарной)
дискуссии двух собеседников, из которых один выступал в роли Великого
Инквизитора, а другой - в роли "друга человечества". Великим Инквизитором
был Гелен, его оппонентом - Адорно. Гелен: "Господин Адорно, вы, конечно,
видите здесь "проблему совершеннолетия" [1]. Вы и в самом деле полагаете,
что бремя фундаментальных проблем, связанных с ними рефлексивных усилий и
имеющих глубокие последствия жизненных ошибок, через которые мы с вами
прошли, потому что пытались "плавать самостоятельно", - что эту тяжелую ношу
нужно было доверить всем людям? [2] Мне бы очень хотелось это узнать".
Адорно: "На это я могу ответить совсем просто: да! Я имею некоторое
представление об объективном счастье и объективном отчаянии, и я сказал бы,
что до тех пор, пока людей будут освобождать от бремени и не признавать за
ними права на полную ответственность и самоопределение - до тех самых пор их
благосостояние и их счастье в этом мире останутся пустой видимостью, мыльным
пузырем.
1 Имеется в виду утверждение Канта, что просвещение есть выход человека
из фазы несовершеннолетия, то есть той фазы, когда он был неспособен
пользоваться собственным разумом без посторонней помощи. В книге Адорно и
Хоркхаймера "Диалектика Просвещения" шла речь о том, что сегодняшний
человек, став "совершеннолетним", превратился в ноль, которым манипулирует
культурная индустрия (см.: Реале Д., Антисери Д. Западная философия. Т. 4.
С. 562-564).
2 Сам Арнольд Гелен полагал, что человеческая жизнь нуждается в
руководстве и что функцию такого руководства должны выполнять социальные
институты (роль которых он сопоставлял с ролью инстинкта в жизни животных).
Основной проблемой индустриального общества Гелен считал значительную
деинституционализацию частной сферы в сравнении со сферой публичной
деятельности (см.: Григорьян Б. Т. Гелен. - В: Культурология. XX век. Т. 1.
С. 142-143).
Пузырем, который когда-нибудь лопнет. И когда он лопнет, это будет
иметь ужасные последствия". Гелен возразил, что мысль эта хотя и красивая,
но, к сожалению, годится лишь для утопической антропологии. Адорно ответил:
потребность человека в освобождении от бремени не является, как утверждает
Гелен, естественной антропологической константой, а представляет собой
реакцию на тот тяжкий груз, который люди сами же на себя и взвалили - через
посредство своих социальных институтов. Желая освободиться от неподъемного
груза, люди обращаются за помощью именно к той силе, что причинила им "зло",
от которого они страдают. Эта "идентификация с обидчиком" должна быть
выявлена. Ответ Гелена, завершивший эту дискуссию, звучал так: "Господин
Адорно... хотя, как я чувствую, глубинные исходные предпосылки у нас с вами
одни и те же, у меня сложилось впечатление, что ваша позиция опасна и что вы
имеете склонность внушать людям недовольство даже теми совсем немногими
вещами, которые - в нынешней катастрофической ситуации - еще остаются у них
в руках".
"Целое негативно" [1] - такую позицию занимали они оба. Такова была и
позиция Хайдеггера. Самое лучшее, говорил Гелен, - помогать людям осознать,
что они могут заниматься своими делами, "не обращая внимания на критику и
обладая иммунитетом против возражений со стороны"; но при этом их следует
освободить от чрезмерных рефлексивных усилий, из-за которых они, собственно,
и сталкиваются впервые с проблемой катастрофического состояния целого. Нет,
возражал Адорно, во имя освобождения мы должны поощрять людей к такого рода
рефлексии, чтобы они заметили, как плохи их дела. Один философ, Гелен, по
причинам в высшей степени рефлексивного свойства - а именно, потому, что не
видел никакой реальной альтернативы существующему положению вещей, - хотел
защитить людей от необходимости рефлексии; другой, Адорно, напротив, хотел
побудить их к рефлексированию - хотя и не мог предложить им никаких радужных
перспектив, кроме тех зыбких надежд на спасение, что еще сохраняются в
воспоминаниях о детстве, в поэзии, в музыке и в "метафизике в миг ее
крушения".
1 Формулировка Адорно, под которой он подразумевал "прежде всего
расколотость, трагичность реальности в XX в." (см.: Соловьева Г. Г.
Современный Сократ. - В: Путь в философию. Антология. М.: Университетская
книга, 2001. С. 354).
Примечательно, что такие разные философы, как Гелен, Адорно и даже
Хайдеггер, сходились в одном: установка, при которой взгляд обращен на
целое, катастрофична. Однако катастрофа, о которой идет речь, лишена аспекта
тревожности. С ощущением такой катастрофы можно жить, причем вполне
комфортно. Адорно видит в этом следствие двойного отчуждения человека: люди
отчуждены - и сверх того утратили сознание своей отчужденности. В
представлении Гелена цивилизация вообще является не чем иным, как
катастрофой в том ее состоянии, которое еще допускает жизнь. А для
Хайдеггера постав есть "посыл судьбы" (Geschick), изменить который человек
не властен. Фундаментальные проблемы технического мира в принципе нельзя
решить техническими средствами. "Только Бог еще может нас спасти", - говорил
Хайдеггер.
Итак, три Кассандры философского мира, угнездившись на горных вершинах,
откуда открывался вид на нехорошее будущее, перекликались друг с другом,
делясь своими мрачными предчувствиями; а у подножия этих вершин, в низинах,
жизнь шла своим чередом - люди усердно работали, подбадривая себя
возгласами: "Давай поднажми!".
В пятидесятых и начале шестидесятых годов сформировался "дискурс
катастрофы", мирно сосуществовавший с лихорадкой созидательного труда,
удовлетворением от уже достигнутого благосостояния, оптимизмом в малых делах
и на коротких дистанциях. Голоса критиков культуры вносили мрачный диссонанс
в бодрую деловитость процветавшей Федеративной Республики. К хору
недовольных принадлежали и голоса Адорно, Гелена, Хайдеггера...
Эти трое, каждый по-своему, участвовали в том безобразии, которое они
же и критиковали. Гелен хотел защитить общество от интеллектуалов - с
помощью интеллектуальных средств; Адорно рисовал пугающую картину
капиталистического отчуждения - и в то же время, чтобы упрочить положение
Института социальных исследований, по поручению руководства концерна
Маннесман изучал нравственный климат на предприятиях этого концерна;
Хайдеггер обличал велеречивые выступления против техники - в столь же
велеречивых выступлениях.
С Хайдеггером, желавшим быть критиком своей эпохи, произошло нечто
подобное тому, что случилось и с Адорно, - ему внимали как оракулу от
искусства. Его расположения добивались не только академии наук, но и
академии изящных искусств (позже та же ситуация повторится с Адорно).
Фундаментальную критику, которая не хочет стать политической и деликатно
обходит вопрос о своем отношении к религии, неизбежно воспринимают в
эстетических категориях. Когда в 1957 году берлинская Академии изящных
искусств обсуждала вопрос о принятии Хайдеггера в число своих членов,
преобладающее большинство академиков согласились с Гертрудой фон ле Форт,
сказавшей, что работы этого философа читаются как "великая поэзия". Вряд ли
такой отзыв мог вызвать неудовольствие у самого Хайдеггера: ведь и в его
представлении мышление и поэзия все более сближались - и в этой своей
общности помогали ему отрешиться от суетных склок современности. "Пастухи
живут невидимо и вне бесплодной опустошенной земли, от которой требуется
теперь уже только полезность в целях обеспечения господства человека"
(Преодоление метафизики [1], ВиБ, 191).
Сфера влияния Хайдеггера уже в двадцатые годы отнюдь не ограничивалась
университетской средой, а теперь и подавно - хотя в пятидесятые появилось
множество ординарных профессоров и претендентов на эту должность, которые
профанировали его идеи. На немецких кафедрах усердно "хайдеггерствовали",
кропотливо прорабатывали наброски Мастера, излагали свои неуклюжие
соображения по поводу "броска" (Wurf) и "брошенности" (Geworfenheit) [2],
превращали его грандиозную философию скуки в обыкновенную скучную философию
(например, устраивая схоластические диспуты о порядке экзистенциалов). Но
вовсе не эта шумиха сделала Хайдеггера подлинным "Мастером мышления"
пятидесятых - начала шестидесятых годов. Когда молодой Хабермас в статье для
"Франкфуртер альгемайне цайтунг", посвященной семидесятилетию Хайдеггера,
описывал воздействие идей этого философа, он особо подчеркнул тот факт, что
повсюду в стране, и прежде всего в сельской глуши, возникают "коллегии его
преданных почитателей". Кружки благоговейно внимающих слову Хайдеггера...
Несколько лет спустя Адорно в своем памфлете "Жаргон подлинности" [3]
изобразит схему хайдеггеровского успеха в виде краткой формулы:
"Иррациональность посреди рационального - вот тот климат, что царит на
предприятии по производству под-
1 Этот текст был опубликован в 1954 г., но содержит записи 1936- 1946
гг.
2 Эти понятия играют ключевую роль в философии Хайдеггера. См.,
например: "... "проект", набросок смысла, в своей сути "брошен" человеку.
"Бросающее" в "проекте", выбрасывании смысла - не человек, а само Бытие,
посылающее человека в эк-зистенцию бытия-вот как в существо человека"
(Письмо о гуманизме. ВиБ. С. 205).
3 Памфлет был опубликован в 1964 г.
линности". Суждению Адорно в данном случае можно доверять - климат на
предприятиях он изучал профессионально. "В Германии говорят и еще больше
пишут на жаргоне подлинности, этом опознавательном знаке приобретшей
общественную значимость принадлежности к числу избранных, - наречии
одновременно благородном и по-домашнему уютном; недо-язык как супер-язык
(Untersprache als Obersprache)... Он проник в философию и теологию (не
только ту, что пестуется в евангелических академиях), потом в педагогику,
народные школы и молодежные союзы, а теперь определяет даже высокопарный
стиль выступлений парламентских депутатов, то есть представителей нашей
экономики и управленческого аппарата. Будучи преисполненным претензий на
глубокую человеческую вовлеченность в происходящее, этот язык, тем не менее,
стандартизирован точно так же, как и тот мир, который он публично отрицает"
(9). В самом деле, фразеологические клише и терминологические компоненты
философии Хайдеггера как нельзя лучше подходили для того, чтобы,
позаимствовав некоторые из них, придать собственному выступлению
патетический характер - без урона для своей академической репутации.
Например, рассуждая о смерти, можно было, подобно Хайдеггеру, избрать
средний путь между экзистенциальной серьезностью и той разновидностью
философской эрудиции, которая склонна показывать, что ничто человеческое ей
не чуждо. Те же, кому было трудно говорить о Боге, но кто не мог обойтись
без упоминания анонимного духовного начала, охотно подхватывали
хайдеггеровский термин "Бытие", с ипсилоном или без такового. Хайдеггер был
для людей старшего поколения (часто принимавших трудность для восприятия за
признак особого глубокомыслия, "серьезности") такой же авторитетной фигурой,
как для более молодых - Камю или Сартр.
Однако критический взгляд Адорно, направленный на "немецкую идеологию"
тех лет, усматривал в "жаргоне подлинности" и в самом Мартине Хайдеггере,
который первым пустил в обиход слово "подлинность", нечто гораздо более
опасное: выражение одного из типов ментальности образованной части общества
- той ментальности, что предрасполагает к фашизму. Адорно начинает свое эссе
с анализа на первый взгляд безобидных хайдеггеровских терминов, таких, как
"требование" [1], "вызов", "встреча", "подлинный сказ",
1 Ср.: "Событие дает человеку, требуя его для себя, сбыться в его
собственном существе. О-существляя показывание как особленье, событие
оказывается проделыванием пути сказа к речи" (Путь к языку. ВиБ. С. 269).
"высказывание" [1], "послушность", "отношение" [2], - и показывает,
что, тщательно подбирая эти слова, можно инсценировать "вознесение слова до
небес" (13). Человек, дающий понять, что он принимает "вызов", решается на
"встречу", "послушен" и не боится (ко многому обязывающего) "отношения" с
бытием, претендует на то, что он призван для некоей высшей миссии, ибо
способен мыслить о "высшем". Это "сверхчеловек" - пусть до поры до времени и
не агрессивный, но сознающий свое превосходство над остальным, "управляемым"
миром. "Жаргон подлинности" облагораживает качества, которые свидетельствуют
лишь о профессиональной пригодности, превращая их в знак избранности.
"Подлинный" всеми силами доказывает свою состоятельность, он играет на
""вурлицком органе" [3] духа" (18).
В "Жаргоне подлинности" Адорно сводил счеты с духом времени, время
которого к моменту, когда была опубликована эта книга, то есть к середине
шестидесятых годов, собственно, уже истекло. То были годы канцлерства
Людвига Эрхарда [4]. А велеречивый жаргон процветал в патриархальную эпоху
Аденауэра, и ко времени, когда появился памфлет Адорно, уже началось
наступление "новой деловитости". "Клубы встреч" уступили место "залам
многоцелевого назначения", пешеходные зоны заполонили города, в архитектуре
торжествовал бункерно-тюремный стиль. Было открыто очарование "голого факта"
- как в философии, так и в секс-шопах; пройдет еще совсем немного времени, и
в мире дискурса возобладают разоблачения, "критическая критика", вопросы "с
подковыркой"...
1 Хайдеггера интересовало "высказывание, отвечающее осмысливаемому...
положению-вещей, т. е. событию" (Время и бытие. ВиБ. С. 403).
2 Ср.: "... слово "отношение" призвано туг сказать, что человек в своем
существе относится к тому существенному, что требует его, принадлежит,
послушен как осуществляющийся тому, что обращено к нему как вызов" (Из
диалога о языке. ВиБ. С. 290).
3 Орган с механическими регистрами, используемый в кинематографии для
имитации звуков грозы, дождя, автомобильных гудков и пр.
4 Людвиг Эрхард (1897-1977) - федеральный канцлер ФРГ в 1963-1966 гг.,
председатель ХДС в 1966-1967 гг.
Техника жаргона характеризуется, среди прочего, и тем, что
принадлежащие к жаргону слова звучат так, "как если бы подразумевали нечто
более высокое, нежели то, что они непосредственно значат" (11). Но так
звучат и некоторые пассажи адорновского текста - с той лишь разницей, что
Адорно инсценирует не "вознесение до небес", а низвержение в адские бездны.
"Избыточная" интенция Адорно - это его склонность повсюду выискивать прояв-
ления фашистской идеологии; склонность, заставляющая придавать излишнюю
значимость фактам скорее комичным, нежели опасным. Так, например, он заметил
по поводу тщательного разделения на параграфы главы о смерти в
хайдеггеровском "Бытии и времени": "Смерть все еще описывается с ориентацией
на специальные руководства (по составлению эсесовских приказов и
экзистенциальных философий); сивая кобыла бюрократизма используется в
качестве Пегаса, а при необходимости - и в качестве апокалиптического коня"
(74). В другом месте Адорно пытается представить Хайдеггера как философа,
прославляющего второстепенные добродетели: "Во имя подлинности,
соответствующей духу времени, и палач мог бы претендовать на онтологическое
оправдание - если, конечно, он был настоящим палачом" (105). Но все это -
лишь пролегомены к критике Хайдеггера. Адорно хотел выявить ростки фашизма
внутри хайдеггеровской фундаментальной онтологии. Всякая онтология, и
особенно хайдеггеровская, есть возведенная в систему "готовность
санкционировать такой гетерономный порядок, который не нуждается в
оправдании перед сознанием [1]", писал Адорно в "Негативной диалектике",
своем главном философском произведении [2], близком в концептуальном
отношении к "Жаргону подлинности".
1 Речь идет о восходящем к Канту противопоставлении "гетерономии", то
есть нравственности, обусловленной объективными законами, внешними причинами
и чувственными побуждениями, и "нравственной автономии", основанной на
внутренних законах духа. В курсе лекций "Проблемы философии морали" (1963)
Адорно говорил, что считает одной из двух важнейших добродетелей
современного человека "сопротивление против конкретного образа гетерономии,
то есть сегодня - против многочисленных форм моральности, навязываемых
человеку извне" (см.: Адорно Теодор В. Проблемы философии морали. М.:
Республика, 2000. С. 194, пер. М. Л. Хорькова).
2 Опубликованном в 1966 г.
Адорно в 1959 году объяснил свою позицию так: "Я рассматриваю
сохранение пережитков национал-социализма внутри демократии как явление
более опасное, чем сохранение фашистских тенденций вопреки демократии". И
сослался прежде всего на тот факт, что антикоммунизм времен "холодной войны"
обеспечивал инкогнито фашистскому духу. Приверженцам последнего достаточно
было выставить себя в роли защитников Запада от "красного потопа", после
чего они могли спокойно опираться на традицию национал-социалистского
антибольшевизма. Антикоммунизм эры Аденауэра действительно ловил рыбку в
мутной воде,
используя "страх перед русскими", настроение, не лишенное расистской
окраски, и апеллировал к авторитарным, подчас даже шовинистическим
наклонностям и порывам. Чтобы укрепить фронт против Востока, правительство в
пятидесятые годы ускорило процесс реабилитации представителей бывшей
национал-социалистской элиты и их включения в государственные структуры.
Аденауэр неоднократно повторял, что различие между "двумя классами людей" -
политически безупречными и теми, кого нельзя причислить к таковым, - должно
исчезнуть как можно скорее. Уже в мае 1951 года был принят закон,
открывавший доступ к чиновничьей карьере людям, "скомпрометировавшим себя".
Эта мера была дополнена "Законом о благонадежности" 1952 года, в
соответствии с которым члены "Объединения жертв нацистского режима", если на
них падало подозрение в симпатиях к коммунизму, подлежали увольнению с
государственной службы. Оживился и антисемитизм. Адорно, который в 1949 году
вместе с Хоркхаймером вернулся из эмиграции во Франкфуртский университет,
ощущал это особенно болезненно. В 1953-м он получил назначение на
"сверхштатную кафедру философии и социологии", которую чуть ли не официально
называли "кафедрой для возмещения ущерба" - удобное обозначение для
прикрытия диффамации. Надежда Адорно на то, что он получит должность
ординарного профессора только благодаря своим научным заслугам, долгое время
оставалась неосуществленной. Когда же в 1956 году на факультете, наконец,
встал на повестку дня вопрос об этом назначении, профессор ориенталистики
Хельмут Рихтер сразу же заговорил о том, что Адорно "проталкивают по блату".
И что во Франкфурте, если хочешь сделать карьеру, достаточно заручиться
протекцией Хоркхаймера и быть евреем. Это было далеко не единственное