Страница:
одной дамы, фотографа Дигни Меллер-Маркович,
1 Грасс Г. Собачьи годы. (Millennium.) СПб.: Амфора, 2000. С. 498 (пер.
М. Л. Рудницкого). В этой книге содержится очень много крайне оскорбительных
пассажей, высмеивающих как самого Хайдеггера, так и стиль его
философствования. Например: "Пес ты онтический! Кобель алеманский! Псина в
вязаной шапочке и в туфлях с пряжками! Что ты с малышом Гуссерлем сделал?
Что ты с толстяком Амзелем учинил? Ах ты, досократическая нацистская
собака!" (с. 413); "Они сходят с поезда во Фрайбурге в Брайсгау и стучатся в
двери университета. Хотя стены еще помнят эхо громовой речи, которую он
произнес здесь в тридцать третьем - "Мы хотим сами себя..." - но ни в одной
аудитории вязаная шапочка не висит. "Ему запрещено, потому что он..."" (с.
498); "Бытие собаки, то есть то, что она есть, означает для меня брошенность
сущей собаки в ее данность..." (с. 397). У тогдашних немецких читателей не
могло остаться и тени сомнения насчет того, кого именно герой романа называл
"праздношатающимся на лыжах Ничто" (с. 499) и какую книгу зачитывал вслух
солдатам, из-за чего те "чуть не падали под стойку и ржали до потери бытия и
времени" (с. 498).
2 Русский перевод этого интервью опубликован в: Философия Мартина
Хайдеггера и современность. С. 233-250.
на этой встрече присутствовал, в качестве безмолвного "секунданта"
Хайдеггера, и Генрих Виганд Петцет. По свидетельству Петцета, Аугштайн
незадолго до начала беседы признался ему, что испытывает "безумный страх"
перед "прославленным мыслителем". После этого признания Петцет, поначалу
опасавшийся, что Аугштайн будет вести себя как "пыточный палач", сразу же
проникся к нему симпатией. Хайдеггер тоже волновался. Он ждал посетителей у
двери своего кабинета. "Я немного испугался, - рассказывает Петцет, - когда
взглянул на него и понял, в каком он напряжении... Жилы на его висках и на
лбу набухли, глаза от волнения были слегка выпучены".
"Безумный страх" Аугштайна особенно заметен в начале беседы. К "болевым
точкам" этот человек прикасается очень осторожно, с обходными маневрами и
как бы кончиками пальцев: "Господин профессор Хайдеггер, мы систематически
замечаем, что на Вашу философскую деятельность падает некоторая тень от
определенных, не очень долго продолжавшихся обстоятельств Вашей жизни,
которые так и остаются непроясненными, то ли из-за Вашей гордости, то ли
потому, что Вы не считали целесообразным высказываться по этому поводу" [1].
Хайдеггер, соглашаясь на такую беседу, не мог не понимать, что она будет
вращаться главным образом вокруг его национал-социалистского прошлого. Тем
сильнее он был удивлен, когда Аугштайн как-то даже чересчур поспешно оставил
эту тему, чтобы перейти к разработанной Хайдеггером интерпретации
современной эпохи и в особенности к его философии техники. Аугштайн и Георг
Вольф просили извинения всякий раз, когда, например, приводили цитаты из
ректорской речи Хайдеггера или речи, произнесенной им на празднике памяти
Шлагетера, а также когда напоминали о слухах, касавшихся участия Хайдеггера
в сожжении книг или его поведения по отношению к Гуссерлю. Интервьюеры
Хайдеггера так мягко определяли характер его ангажированности при
национал-социализме, что он сам предложил более соответствующую
действительности версию тогдашнего своего поведения. Согласно интерпретации
Аугштайна и Вольфа, Хайдеггеру в его бытность ректором просто приходилось
"многое... говорить ad usum Delphini". На это Хайдеггер возразил, "что
оборот "ad usum Delphini" мало что объясняет. Тогда я верил, что в дискуссии
с национал-социализмом мог бы открыться новый и единствен-
1 Выделенная курсивом часть фразы в русском переводе отсутствует.
но возможный путь к обновлению" [1]. Однако и хайдеггеровская версия
тоже не до конца правдива. И вот почему: вовсе не в "дискуссии с
национал-социализмом" искал он "путь к обновлению", а сама
национал-социалистская революция, как он ее тогда понимал, представлялась
ему обновлением. Не упомянул он в интервью и о том, что одно время видел в
таком обновлении событие эпохального значения, метафизическую революцию,
"полный переворот... немецкого бытия" - даже больше того, переворот бытия
всего Запада. Он не сказал, что, помимо всего прочего, поддался опьянению
властью; что, желая защищать чистоту революции, иногда занимался
доносительством; что вступил в конфликт с вышестоящими
национал-социалистскими инстанциями и с собственными коллегами - чем и
объяснялась его неудача на посту ректора - именно потому, что хотел
"двигать" революцию дальше. Вместо этого он пытался создать впечатление,
будто его сотрудничество с национал-социалистами было чуть ли не формой
сопротивления. Он подчеркивал, что до 1933 года занимал аполитичную позицию,
а свое решение принять ректорство изображал как жертвенный акт, который он,
Хайдеггер, совершил, чтобы не допустить худшего - захвата власти в
университете функционерами из НСДАП. Короче говоря: Хайдеггер в этой беседе
скрывал тот факт, что одно время был убежденным национал-социалистским
революционером, и умалчивал о философских побуждениях, которые сделали его
таковым.
1 В русском переводе эта часть текста дана в ином варианте:
"Шпигель: ... Ваша позиция в 1933 году определялась двумя полюсами.
Первый: многое Вы были вынуждены говорить ad usum Delphini. Это был один
полюс. Однако другой полюс все же содержал в себе нечто более позитивное; Вы
об этом говорите: у меня было ощущение, что здесь есть нечто новое, что
здесь - сдвиг.
Хайдеггер: Да, это верно. Было не так, что я говорил только для вида, я
как раз видел эту возможность" (там же, с.236).
Но если Хайдеггер и пытался представить свою роль в нацистский период
более безобидной, чем она была на самом деле, он, по крайней мере, не
разыгрывал из себя "застрельщика демократии", в отличие от многих других
заметных фигур послевоенной Германии. Когда разговор перешел на ту проблему,
что "техника все больше отрывает человека от земли и лишает его корней"
(242), Хайдеггер напомнил, что национал-социализм поначалу собирался
бороться с этой тенденцией, но затем сам превратился в ее главную движущую
силу. Философ признался, что не способен судить, "как вообще и какая
политическая система может соответствовать техническому веку"; а потом
добавил: "Я не уверен, что такой системой является демократия" (241-242).
Именно в этом месте беседы Хайдеггер и сказал: "Только Бог еще может нас
спасти" (243). Под таким заголовком интервью было опубликовано в "Шпигеле" в
1976 году, после смерти Хайдеггера.
Эта беседа по замыслу должна была положить конец спорам об
"ангажированности" Хайдеггера в период национал-социализма, на самом же деле
после ее публикации такие споры вспыхнули с новой силой. Ведь Хайдеггер
строил свою защиту по тем же линиям, что и подавляющее большинство тогдашних
"скомпрометированных", по поводу которых Карл Шмитт в своем "Глоссарии"
ядовито заметил: они сделали открытие, истолковав соучастие как одну из форм
сопротивления. Однако то, что простительно обычным людям, Man, как-то не к
лицу философу подлинности, который требовал от вот-бытия решимости,
подразумевающей, среди прочего, и мужественную готовность принять на себя
ответственность. Ответственность же простирается не только на сферу
намерений человека, но и на его ненамеренные ошибки - на непредусмотренные
последствия его действий. Но справедливо ли было требовать от Хайдеггера,
чтобы он взял на себя часть ответственности за чудовищные преступления
национал-социализма, в которых он в самом деле не участвовал - не участвовал
даже в их идеологической подготовке? Ведь он никогда не был расистом...
О "хайдеггеровском молчании" было сказано много слов. Чего же от
Хайдеггера ждали? Герберт Маркузе 28 августа 1947 года написал ему, что ждет
"слова", которое "окончательно" освободило бы Хайдеггера от "идентификации"
с национал-социализмом, стало бы "публичным признанием" его - Хайдеггера -
"изменения и преображения". Хайдеггер ответил, что еще во времена
национал-социализма публично (в своих лекциях) засвидетельствовал такое
изменение, а в 1945 году демонстративное отречение от своих прежних
убеждений было для него невозможно, поскольку он не хотел оказаться в дурном
обществе тех "приверженцев нацизма", которые "самым омерзительным образом
заявляли о своем переходе на другую мировоззренческую позицию", желая
обелить себя и открыть для себя путь к послевоенной карьере. Требование
общественности, чтобы он "дистанцировался" от убийства миллионов евреев,
Хайдеггер по праву считал чудовищным. Ведь если бы он решился на такое, это
означало бы молчаливое согласие с суждением тех, кто приписывал ему
соучастие в геноциде. Чувство собственного достоинства не позволяло
Хайдеггеру пойти на это незаслуженное унижение.
Но если Хайдеггер не желал оправдываться, то есть фактически признать
себя потенциальным соучастником массовых убийств, это вовсе не значит, что
он отвергал требование "осмыслить Освенцим". Каждый раз, когда Хайдеггер
говорил об извращенности новоевропейской воли к власти, использующей и
природу, и человека как простой материал для устроения мира, он имел в виду
и Освенцим - независимо от того, произносилось ли это название вслух или
нет. Для него, как и для Адорно, Освенцим был типичным преступлением
современности.
Если мы поймем его критику современности как философствование об
Освенциме, станет очевидно: проблема "хайдеггеровского молчания" заключается
вовсе не в том, что он молчал об Освенциме. В философском плане он умалчивал
о чем-то другом: о себе самом, о том, что философ вообще склонен поддаваться
соблазну власти. И еще он не задавал себе - как это, к сожалению, слишком
часто случалось в истории мышления - один очень важный вопрос: кто я,
собственно, есмь, когда я мыслю? Мыслящий "владеет" своими мыслями, но
иногда получается и наоборот: мысли овладевают им. "Кто" мышления меняется.
Тот, кто мыслит о великом, легко может впасть в искушение и принять самого
себя за великое событие; он хочет соответствовать бытию и тщательно следит
за тем, каким предстает в контексте истории, - а не за тем, каким видится
самому себе. Его собственная "непредрешенная" личность растворяется в
мыслящей самости и в великой системе взаимосвязей, к которой эта самость
принадлежит. Онтологическая дальнозоркость не позволяет ясно видеть
онтически ближайшее. Потому-то и возникает дефицит знания самого себя:
собственных (обусловленных конкретным временем) противоречий, отпечатков,
накладываемых на твою личность биографическими случайностями, твоих
идиосинкразии. Философ, который знаком со своим непредрешенным "я", менее
склонен к тому, чтобы смешивать себя с героями своей мыслящей самости и
позволять собственным мелким историям раствориться в большой Истории. Одним
словом: знание самого себя лучше всего защищает от соблазняющей власти.
Молчание Хайдеггера... Оно сыграло какую-то роль и тогда, когда
Хайдеггер встретился с Паулем Целаном. Поэт Пауль Целан, родившийся в
Черновцах, в 1920 году, случайно уцелел в лагере уничтожения, где погибли
его родители, и с 1948 года жил в Париже; там он увлекся философией
Хайдеггера, в особенности поздней. Философ Отто Пеггелер вспоминает, что
Целан в разговорах с ним отстаивал именно поздние, такие трудные в языковом
отношении постулаты Хайдеггера, а в 1957 году даже хотел послать Хайдеггеру
свое стихотворение "Свиль", позже вошедшее в сборник "Решетка языка". В
стихотворении идет речь о том, как повреждение глаза позволяет по-новому
увидеть мир и закрепляет, сохраняет память: "Свиль в глазу: / пусть он
сохранится, / этот знак, несомый сквозь тьму". Возможно, само это
стихотворение должно было стать знаком некоей связи с Хайдеггером, связи,
которой Целан желал, но к надежде на которую примысливал образ разделявшей
их двоих "раны". Неизвестно, действительно ли Целан отправил стихотворение.
После того как они много раз подробно беседовали о хайдеггеровской
философии, Отто Пеггелер спросил Целана, может ли он посвятить ему свою
книгу о Хайдеггере. Целан отклонил это предложение, но отказ дался ему
"нелегко". Он объяснил, "что его имя не следует связывать с именем
Хайдеггера, не обсудив этого предварительно с самим Хайдеггером". Как бы то
ни было, Целан основательно изучал труды Хайдеггера, в принадлежавшем ему
экземпляре "Бытия и времени" имеются многочисленные пространные пометки, он
знал хайдеггеровские интерпретации поэзии Гельдерлина, Тракля, Рильке. В его
стихотворении "Ларго" встречается выражение "heidegangerisch Nahe"
(приблизительный перевод: "близкое, как оно открывается гуляющему по
пустоши", "по-хайдеггеровски близкое"). Мартин Хайдеггер, со своей стороны,
с начала пятидесятых годов внимательно следил за творчеством Пауля Целана.
Когда германист Герхарт Бауман летом 1967 года готовил выступление поэта во
Фрайбурге и прислал Мартину Хайдеггеру письменное уведомление о дате этого
вечера, тот ответил: "Я уже давно хочу познакомиться с Паулем Целаном. Он
дальше всех продвинулся вперед, но, как правило, предпочитает держаться в
задних рядах. Я знаю о нем все, знаю и о тяжелом кризисе, из которого он сам
себя вытащил, насколько это вообще по силам человеку... Было бы хорошо
показать Паулю Целану и Шварцвальд".
24 июля 1967 года, выступая в большой аудитории Фрайбургского
университета, Пауль Целан видел перед собой самое многочисленное собрание
слушателей из всех, с какими ему приходилось иметь дело за свою жизнь. В
зале присутствовало более тысячи человек. Среди них был и Мартин Хайдеггер,
сидевший в первом ряду. Перед этим Хайдеггер прошелся по книжным магазинам и
попросил продавцов поставить книги Целана на видное место в витринах. Ему
охотно пошли навстречу. Только что приехавший поэт, отправившись погулять по
Фрайбургу, повсюду в книжных магазинах видел томики своих стихов - и потом с
радостью рассказал об этом знакомым, ждавшим его в фойе гостиницы, всего за
час до начала выступления. Мартин Хайдеггер, который тоже там был, конечно,
не стал упоминать о своей удачной придумке. Во время этой первой встречи
Хайдеггера с Целаном произошел следующий эпизод. После того как некоторое
время все возбужденно переговаривались друг с другом, кто-то предложил
сфотографироваться на память. Целан вдруг резко поднялся со своего места и
заявил, что фотографироваться с Хайдеггером не хочет. Хайдеггер, сохраняя
невозмутимость, повернулся к Герхарту Бауману и спокойно сказал: "Он не
хочет - что ж, оставим это" (62). Целан ненадолго вышел, а когда вернулся,
дал понять, что больше не возражает против общего снимка. Однако его первая
выходка возымела свое действие и никто не решился повторить предложение.
Целан, казалось, теперь чувствовал неловкость и пытался как-то загладить
произнесенные им обидные слова. После его выступления все снова собрались
вместе, чтобы выпить по бокалу вина. Хайдеггер предложил Целану на следующее
утро поехать в Шварцвальд, побродить по верховым болотам и заодно заглянуть
в тодтнаубергскую "хижину". Тот согласился. Но едва Хайдеггер ушел, как
Целан, оставшийся вдвоем с Герхартом Бауманом, стал приводить всевозможные
возражения против предложения, которое только что принял. И в конце концов
объяснил, что ему трудно находиться рядом с человеком, о чьем сомнительном
прошлом он не может забыть. "Его досада быстро переросла в решение
отказаться", - вспоминает Бауман, который тогда напомнил Целану, что тот сам
выражал желание встретиться с Хайдеггером и получить возможность с ним
пообщаться. Целан даже не попытался как-то разрешить эти противоречия. Он
по-прежнему имел предубеждение против Хайдеггера, но, с другой стороны,
работы и сама личность фрайбургского философа произвели на него глубокое
впечатление. Он чувствовал, что его тянет к Хайдеггеру, - и упрекал себя за
это. Он искал сближения - и запрещал себе хотеть чего-то подобного. На
следующий день Целан все-таки поехал в Тодтнауберг. Время до полудня они с
Хайдеггером провели вдвоем, в "хижине". О чем они говорили, неизвестно.
Целан оставил запись в книге для посетителей: "Пишу в книгу для гостей
хижины, не отводя взгляда от колодезной звезды, с надеждой в сердце на
грядущее слово".
"Грядущее слово" - это выражение могло означать многое. Ждал ли Целан
от Хайдеггера признания его прошлой вины, был ли разочарован тем, что такого
признания не последовало? Но Целан вовсе не казался разочарованным, когда
Бауман, как он рассказывает, встретил их обоих несколько часов спустя, в
гостинице: "К моему радостному удивлению, я застал и поэта, и мыслителя в
приподнятом настроении. Они вкратце рассказали мне о событиях нескольких
последних часов, особенно о своем походе к "хижине". Целан будто сбросил с
себя всю тяжесть". На следующий день Целан, бодрый и в хорошем настроении,
уехал во Франкфурт. Мария Луиза Кашниц [1], встретив его через несколько
дней, была поражена тем, как он преобразился. И даже сказала друзьям: "Да
что они там во Фрайбурге с ним сделали, что там с ним случилось? Его прямо
не узнать" (72). Все еще пребывая в этом радостном настроении, Целан 1
августа 1967 года написал стихотворение "Тодтнауберг":
Арника, василек, / где в книге,
глоток из колодца под / в сей день, строка
кубом со звездами,/ о надежде
в той / в сердце
хижине, / на мыслителя
где в книге той - / грядущее (вот
чьи имена там вписаны / уже грядущее)
перед моим? - / слово... [2]
1 Мария Луиза Кашниц (1901-1974) - немецкая писательница и поэтесса,
долгое время жила (и умерла) в Риме; автор поэтических сборников
"Возвращение во Франкфурт" (1947), "Вечный город" (1952), "Твое молчание -
мой голос" (1962), книг "Тучный ребенок" (1952), "Дом детства" (1956),
"Длинные тени" (1960), "Дни, дни, годы" (1968), "Между всегда и никогда"
(1971) и др.
2 Пер. (кроме выделенных курсивом строк) Н. Мавлевич. Выделенные строки
она переводит:
"... в сей день, строка надежды на
из сердца мыслителя
исходящее
слово...".
Стихотворение заканчивается так:
"... Лес, пустошь, тряска,
ятрышник с ятрышником, порознь,
позже, в пути, проступает
резкость,
везущий нас, тот человек -
он слушает тоже,
кое-как
проложены гати
в болоте,
влажно, топь".
"Грядущее слово" (kommende Wort) - эти строки могут быть поняты как
ответ на метафизический адвентизм Хайдеггера, на его размышления о "грядущем
Боге", о "пути к языку" - пути, который приводит к повороту. Во всяком
случае, под "грядущим словом" явно имеется в виду не только признание
Хайдеггером его политической вины.
"Вот уже грядущее слово (ungesaumt kommendes Wort)", - говорилось в
первом варианте стихотворения, который Целан в 1968 году послал Хайдеггеру.
Но в исправленном варианте, который вошел в сборник стихов 1970 года
"Световолие", Целан убрал слова в скобках, то есть отказался от надежды на
немедленный приход ожидаемого "слова".
Целан и Хайдеггер встречались еще несколько раз, обменивались письмами.
Их отношения становились все более дружескими. Хайдеггер думал, что летом
1970 года покажет Целану гельдерлиновские места на Верхнем Дунае. И заранее
готовился к этой поездке. Но она не состоялась. Весной 1970 года, в Париже,
Пауль Целан покончил с собой...
Хайдеггер постоянно старался расположить Целана к себе, был по
отношению к нему очень предупредительным, иногда даже по-настоящему
заботливым. Когда они встретились в последний раз, в чистый четверг 1970
года, опять возник небольшой скандал. Целан читал свои стихи, потом началось
их обсуждение. Хайдеггер слушал так сосредоточенно, что потом мог дословно
цитировать целые строки. И, тем не менее, во время дискуссии Целан при всех
обвинил его в невнимательности. Оба расстались в подавленном настроении.
Бауман проводил Хайдеггера до дому. Когда они прощались у садовой калитки,
Хайдеггер, "глубоко взволнованный", сказал: "Целан болен - неизлечимо".
Чего ждал Целан от Хайдеггера? Вероятно, он и сам этого не знал.
Хайдеггеровское слово просвет (Lichtung) было для него обещанием, и он ждал,
когда это обещание сбудется. Может быть, название последнего прижизненного
сборника стихов Целана, "Световолие" (Lichtzwang), содержит в себе
нетерпеливый ответ.
Сумерки жизни. И снова Ханна. Хайдеггер и Франц Беккенбауэр. Листья,
тяготы, отголоски песен... Чего люди не забудут. Смысл вопрошания о бытии и
самого бытия: две дзэнские притчи. Мост. Татуировки. Филин. Смерть.
Возвращение под небо Мескирха.
Рядом с кнопкой звонка на фасаде дома 47 по Буковой аллее была
укреплена табличка с надписью: "Посещения после 17 часов". Посетители
приходили часто, и Хайдеггеру пришлось позаботиться о том, чтобы его не
беспокоили в рабочее время. Петцет вспоминает забавный случай: однажды в
воскресенье, во второй половине дня, откуда ни возьмись появилось
многочисленное южноамериканское семейство; все они просили разрешения войти,
сбивчиво повторяя единственную фразу: "Seulment voir Monsieur Heidegger"
("Нам бы только увидеть мсье Хайдеггера..."). Хайдеггер вышел к неожиданным
гостям, они молча уставились на него как на диковинное животное, постояли
минутку и затем так же безмолвно удалились, кланяясь на ходу. Те посетители,
которых приглашали в кабинет Хайдеггера - что было знаком особого отличия, -
поднимались по шаткой деревянной лестнице на площадку второго этажа, где
рядом с гигантским семейным гардеробом открывалась дверь в этот самый
кабинет. Они попадали в полутемную комнату с книжными стеллажами вдоль стен,
куда свет проникал через затененное плющом окно. Перед окном - письменный
стол. Через окно можно было увидеть башню, один из немногих уцелевших
образцов старинной застройки Церингена. У стола стояло кожаное кресло,
опробованное несколькими поколениями гостей: в нем, например, сиживали
Бультман, Ясперс, Сартр, Аугштайн... На столе громоздились папки с
рукописями, "сортировочные платформы Мартина", как называл их с добродушной
усмешкой Фриц Хайдеггер.
В этой комнате в 1967 году снова сидела Ханна Арендт, впервые после
пятнадцатилетнего перерыва. После ее последнего визита в 1952-м они с
Мартином общались только посредством писем. В 1966 году, когда Ханне
исполнилось шестьдесят, Хайдеггер послал ей свое стихотворение "Осень".
Ханна расслышала в этих строках элегический тон, уловила настроение,
окрашенное вечерними сумерками жизни. Ей захотелось еще раз увидеть
Хайдеггера, которому
было уже около восьмидесяти; полученное от него поздравление придало ей
смелости. После всех недоразумений прошлых лет произошло, наконец,
примирение. Ханна и Эльфрида договорились, что будут обращаться друг к другу
просто по имени. Два года спустя, в августе 1969-го, незадолго до
восьмидесятилетия Хайдеггера, Ханна Арендт приехала к нему со своим мужем
Генрихом Блюхером. Атмосфера встречи была сердечной и непринужденной. Если
бы только Ханна не курила так много! Эльфриде пришлось потом несколько дней
проветривать комнаты. Хайдеггер, как рассказывает Эттингер, подарил своим
гостям какую-то книгу с посвятительной надписью: "Ханне и Генриху - Мартин и
Элъфрида". На следующий год они собирались повторить эту встречу вчетвером,
но в октябре 1970 года Генриха Блюхера не стало. Свои последние годы Ханна
Арендт посвятила работе над большой книгой, которую так и не успела
закончить: "Жизнь разума: мышление - воление - суждение". В идеях, развитых
в этой книге, она подходит к Хайдеггеру так близко, как никогда прежде.
Подводя итог сделанному Хайдеггером, она пишет: он вернул философии "такое
мышление, которое благодарно уже за то, что ему вообще досталась в удел
"голая чтойность"". Да и в житейском плане связь между ними больше не
обрывалась. Ханна каждый год навещала Хайдеггера и деятельно участвовала в
подготовке американских изданий и переводов его работ. Хайдеггер с
благодарностью принимал ее помощь; и, как он писал, вновь и вновь убеждался
в том, что никто лучше нее не понимает его мысли.
Эттингер пересказывает еще один характерный эпизод: поскольку Хайдеггер
уже с трудом поднимался по лестнице, они с Эльфридой решили построить в
своем саду небольшой одноэтажный домик - уютное стариковское прибежище.
Чтобы оплатить строительство, Хайдеггер хотел продать рукопись "Бытия и
времени" какому-нибудь фонду, библиотеке или просто коллекционеру. Эльфрида
в апреле 1969 года попросила совета у Ханны Арендт. Сколько можно запросить
за рукопись, где выгоднее искать покупателей - в Америке или в Германии?
Ханна сразу же навела справки у специалистов, и ей сказали, что лучше всего
предложить эту сделку Техасскому университету - тогда наверняка можно будет
получить сумму порядка 100 тысяч немецких марок.
Однако рукопись "Бытия и времени" не попала ни в Техас, ни вообще в
Новый Свет, а осталась в Европе: интерес к ней проявил Шиллеровский
литературный архив в Марбахе. Там в конце концов сосредоточилось все
рукописное наследие Хайдеггера. Маленький домик был благополучно построен, и
1 Грасс Г. Собачьи годы. (Millennium.) СПб.: Амфора, 2000. С. 498 (пер.
М. Л. Рудницкого). В этой книге содержится очень много крайне оскорбительных
пассажей, высмеивающих как самого Хайдеггера, так и стиль его
философствования. Например: "Пес ты онтический! Кобель алеманский! Псина в
вязаной шапочке и в туфлях с пряжками! Что ты с малышом Гуссерлем сделал?
Что ты с толстяком Амзелем учинил? Ах ты, досократическая нацистская
собака!" (с. 413); "Они сходят с поезда во Фрайбурге в Брайсгау и стучатся в
двери университета. Хотя стены еще помнят эхо громовой речи, которую он
произнес здесь в тридцать третьем - "Мы хотим сами себя..." - но ни в одной
аудитории вязаная шапочка не висит. "Ему запрещено, потому что он..."" (с.
498); "Бытие собаки, то есть то, что она есть, означает для меня брошенность
сущей собаки в ее данность..." (с. 397). У тогдашних немецких читателей не
могло остаться и тени сомнения насчет того, кого именно герой романа называл
"праздношатающимся на лыжах Ничто" (с. 499) и какую книгу зачитывал вслух
солдатам, из-за чего те "чуть не падали под стойку и ржали до потери бытия и
времени" (с. 498).
2 Русский перевод этого интервью опубликован в: Философия Мартина
Хайдеггера и современность. С. 233-250.
на этой встрече присутствовал, в качестве безмолвного "секунданта"
Хайдеггера, и Генрих Виганд Петцет. По свидетельству Петцета, Аугштайн
незадолго до начала беседы признался ему, что испытывает "безумный страх"
перед "прославленным мыслителем". После этого признания Петцет, поначалу
опасавшийся, что Аугштайн будет вести себя как "пыточный палач", сразу же
проникся к нему симпатией. Хайдеггер тоже волновался. Он ждал посетителей у
двери своего кабинета. "Я немного испугался, - рассказывает Петцет, - когда
взглянул на него и понял, в каком он напряжении... Жилы на его висках и на
лбу набухли, глаза от волнения были слегка выпучены".
"Безумный страх" Аугштайна особенно заметен в начале беседы. К "болевым
точкам" этот человек прикасается очень осторожно, с обходными маневрами и
как бы кончиками пальцев: "Господин профессор Хайдеггер, мы систематически
замечаем, что на Вашу философскую деятельность падает некоторая тень от
определенных, не очень долго продолжавшихся обстоятельств Вашей жизни,
которые так и остаются непроясненными, то ли из-за Вашей гордости, то ли
потому, что Вы не считали целесообразным высказываться по этому поводу" [1].
Хайдеггер, соглашаясь на такую беседу, не мог не понимать, что она будет
вращаться главным образом вокруг его национал-социалистского прошлого. Тем
сильнее он был удивлен, когда Аугштайн как-то даже чересчур поспешно оставил
эту тему, чтобы перейти к разработанной Хайдеггером интерпретации
современной эпохи и в особенности к его философии техники. Аугштайн и Георг
Вольф просили извинения всякий раз, когда, например, приводили цитаты из
ректорской речи Хайдеггера или речи, произнесенной им на празднике памяти
Шлагетера, а также когда напоминали о слухах, касавшихся участия Хайдеггера
в сожжении книг или его поведения по отношению к Гуссерлю. Интервьюеры
Хайдеггера так мягко определяли характер его ангажированности при
национал-социализме, что он сам предложил более соответствующую
действительности версию тогдашнего своего поведения. Согласно интерпретации
Аугштайна и Вольфа, Хайдеггеру в его бытность ректором просто приходилось
"многое... говорить ad usum Delphini". На это Хайдеггер возразил, "что
оборот "ad usum Delphini" мало что объясняет. Тогда я верил, что в дискуссии
с национал-социализмом мог бы открыться новый и единствен-
1 Выделенная курсивом часть фразы в русском переводе отсутствует.
но возможный путь к обновлению" [1]. Однако и хайдеггеровская версия
тоже не до конца правдива. И вот почему: вовсе не в "дискуссии с
национал-социализмом" искал он "путь к обновлению", а сама
национал-социалистская революция, как он ее тогда понимал, представлялась
ему обновлением. Не упомянул он в интервью и о том, что одно время видел в
таком обновлении событие эпохального значения, метафизическую революцию,
"полный переворот... немецкого бытия" - даже больше того, переворот бытия
всего Запада. Он не сказал, что, помимо всего прочего, поддался опьянению
властью; что, желая защищать чистоту революции, иногда занимался
доносительством; что вступил в конфликт с вышестоящими
национал-социалистскими инстанциями и с собственными коллегами - чем и
объяснялась его неудача на посту ректора - именно потому, что хотел
"двигать" революцию дальше. Вместо этого он пытался создать впечатление,
будто его сотрудничество с национал-социалистами было чуть ли не формой
сопротивления. Он подчеркивал, что до 1933 года занимал аполитичную позицию,
а свое решение принять ректорство изображал как жертвенный акт, который он,
Хайдеггер, совершил, чтобы не допустить худшего - захвата власти в
университете функционерами из НСДАП. Короче говоря: Хайдеггер в этой беседе
скрывал тот факт, что одно время был убежденным национал-социалистским
революционером, и умалчивал о философских побуждениях, которые сделали его
таковым.
1 В русском переводе эта часть текста дана в ином варианте:
"Шпигель: ... Ваша позиция в 1933 году определялась двумя полюсами.
Первый: многое Вы были вынуждены говорить ad usum Delphini. Это был один
полюс. Однако другой полюс все же содержал в себе нечто более позитивное; Вы
об этом говорите: у меня было ощущение, что здесь есть нечто новое, что
здесь - сдвиг.
Хайдеггер: Да, это верно. Было не так, что я говорил только для вида, я
как раз видел эту возможность" (там же, с.236).
Но если Хайдеггер и пытался представить свою роль в нацистский период
более безобидной, чем она была на самом деле, он, по крайней мере, не
разыгрывал из себя "застрельщика демократии", в отличие от многих других
заметных фигур послевоенной Германии. Когда разговор перешел на ту проблему,
что "техника все больше отрывает человека от земли и лишает его корней"
(242), Хайдеггер напомнил, что национал-социализм поначалу собирался
бороться с этой тенденцией, но затем сам превратился в ее главную движущую
силу. Философ признался, что не способен судить, "как вообще и какая
политическая система может соответствовать техническому веку"; а потом
добавил: "Я не уверен, что такой системой является демократия" (241-242).
Именно в этом месте беседы Хайдеггер и сказал: "Только Бог еще может нас
спасти" (243). Под таким заголовком интервью было опубликовано в "Шпигеле" в
1976 году, после смерти Хайдеггера.
Эта беседа по замыслу должна была положить конец спорам об
"ангажированности" Хайдеггера в период национал-социализма, на самом же деле
после ее публикации такие споры вспыхнули с новой силой. Ведь Хайдеггер
строил свою защиту по тем же линиям, что и подавляющее большинство тогдашних
"скомпрометированных", по поводу которых Карл Шмитт в своем "Глоссарии"
ядовито заметил: они сделали открытие, истолковав соучастие как одну из форм
сопротивления. Однако то, что простительно обычным людям, Man, как-то не к
лицу философу подлинности, который требовал от вот-бытия решимости,
подразумевающей, среди прочего, и мужественную готовность принять на себя
ответственность. Ответственность же простирается не только на сферу
намерений человека, но и на его ненамеренные ошибки - на непредусмотренные
последствия его действий. Но справедливо ли было требовать от Хайдеггера,
чтобы он взял на себя часть ответственности за чудовищные преступления
национал-социализма, в которых он в самом деле не участвовал - не участвовал
даже в их идеологической подготовке? Ведь он никогда не был расистом...
О "хайдеггеровском молчании" было сказано много слов. Чего же от
Хайдеггера ждали? Герберт Маркузе 28 августа 1947 года написал ему, что ждет
"слова", которое "окончательно" освободило бы Хайдеггера от "идентификации"
с национал-социализмом, стало бы "публичным признанием" его - Хайдеггера -
"изменения и преображения". Хайдеггер ответил, что еще во времена
национал-социализма публично (в своих лекциях) засвидетельствовал такое
изменение, а в 1945 году демонстративное отречение от своих прежних
убеждений было для него невозможно, поскольку он не хотел оказаться в дурном
обществе тех "приверженцев нацизма", которые "самым омерзительным образом
заявляли о своем переходе на другую мировоззренческую позицию", желая
обелить себя и открыть для себя путь к послевоенной карьере. Требование
общественности, чтобы он "дистанцировался" от убийства миллионов евреев,
Хайдеггер по праву считал чудовищным. Ведь если бы он решился на такое, это
означало бы молчаливое согласие с суждением тех, кто приписывал ему
соучастие в геноциде. Чувство собственного достоинства не позволяло
Хайдеггеру пойти на это незаслуженное унижение.
Но если Хайдеггер не желал оправдываться, то есть фактически признать
себя потенциальным соучастником массовых убийств, это вовсе не значит, что
он отвергал требование "осмыслить Освенцим". Каждый раз, когда Хайдеггер
говорил об извращенности новоевропейской воли к власти, использующей и
природу, и человека как простой материал для устроения мира, он имел в виду
и Освенцим - независимо от того, произносилось ли это название вслух или
нет. Для него, как и для Адорно, Освенцим был типичным преступлением
современности.
Если мы поймем его критику современности как философствование об
Освенциме, станет очевидно: проблема "хайдеггеровского молчания" заключается
вовсе не в том, что он молчал об Освенциме. В философском плане он умалчивал
о чем-то другом: о себе самом, о том, что философ вообще склонен поддаваться
соблазну власти. И еще он не задавал себе - как это, к сожалению, слишком
часто случалось в истории мышления - один очень важный вопрос: кто я,
собственно, есмь, когда я мыслю? Мыслящий "владеет" своими мыслями, но
иногда получается и наоборот: мысли овладевают им. "Кто" мышления меняется.
Тот, кто мыслит о великом, легко может впасть в искушение и принять самого
себя за великое событие; он хочет соответствовать бытию и тщательно следит
за тем, каким предстает в контексте истории, - а не за тем, каким видится
самому себе. Его собственная "непредрешенная" личность растворяется в
мыслящей самости и в великой системе взаимосвязей, к которой эта самость
принадлежит. Онтологическая дальнозоркость не позволяет ясно видеть
онтически ближайшее. Потому-то и возникает дефицит знания самого себя:
собственных (обусловленных конкретным временем) противоречий, отпечатков,
накладываемых на твою личность биографическими случайностями, твоих
идиосинкразии. Философ, который знаком со своим непредрешенным "я", менее
склонен к тому, чтобы смешивать себя с героями своей мыслящей самости и
позволять собственным мелким историям раствориться в большой Истории. Одним
словом: знание самого себя лучше всего защищает от соблазняющей власти.
Молчание Хайдеггера... Оно сыграло какую-то роль и тогда, когда
Хайдеггер встретился с Паулем Целаном. Поэт Пауль Целан, родившийся в
Черновцах, в 1920 году, случайно уцелел в лагере уничтожения, где погибли
его родители, и с 1948 года жил в Париже; там он увлекся философией
Хайдеггера, в особенности поздней. Философ Отто Пеггелер вспоминает, что
Целан в разговорах с ним отстаивал именно поздние, такие трудные в языковом
отношении постулаты Хайдеггера, а в 1957 году даже хотел послать Хайдеггеру
свое стихотворение "Свиль", позже вошедшее в сборник "Решетка языка". В
стихотворении идет речь о том, как повреждение глаза позволяет по-новому
увидеть мир и закрепляет, сохраняет память: "Свиль в глазу: / пусть он
сохранится, / этот знак, несомый сквозь тьму". Возможно, само это
стихотворение должно было стать знаком некоей связи с Хайдеггером, связи,
которой Целан желал, но к надежде на которую примысливал образ разделявшей
их двоих "раны". Неизвестно, действительно ли Целан отправил стихотворение.
После того как они много раз подробно беседовали о хайдеггеровской
философии, Отто Пеггелер спросил Целана, может ли он посвятить ему свою
книгу о Хайдеггере. Целан отклонил это предложение, но отказ дался ему
"нелегко". Он объяснил, "что его имя не следует связывать с именем
Хайдеггера, не обсудив этого предварительно с самим Хайдеггером". Как бы то
ни было, Целан основательно изучал труды Хайдеггера, в принадлежавшем ему
экземпляре "Бытия и времени" имеются многочисленные пространные пометки, он
знал хайдеггеровские интерпретации поэзии Гельдерлина, Тракля, Рильке. В его
стихотворении "Ларго" встречается выражение "heidegangerisch Nahe"
(приблизительный перевод: "близкое, как оно открывается гуляющему по
пустоши", "по-хайдеггеровски близкое"). Мартин Хайдеггер, со своей стороны,
с начала пятидесятых годов внимательно следил за творчеством Пауля Целана.
Когда германист Герхарт Бауман летом 1967 года готовил выступление поэта во
Фрайбурге и прислал Мартину Хайдеггеру письменное уведомление о дате этого
вечера, тот ответил: "Я уже давно хочу познакомиться с Паулем Целаном. Он
дальше всех продвинулся вперед, но, как правило, предпочитает держаться в
задних рядах. Я знаю о нем все, знаю и о тяжелом кризисе, из которого он сам
себя вытащил, насколько это вообще по силам человеку... Было бы хорошо
показать Паулю Целану и Шварцвальд".
24 июля 1967 года, выступая в большой аудитории Фрайбургского
университета, Пауль Целан видел перед собой самое многочисленное собрание
слушателей из всех, с какими ему приходилось иметь дело за свою жизнь. В
зале присутствовало более тысячи человек. Среди них был и Мартин Хайдеггер,
сидевший в первом ряду. Перед этим Хайдеггер прошелся по книжным магазинам и
попросил продавцов поставить книги Целана на видное место в витринах. Ему
охотно пошли навстречу. Только что приехавший поэт, отправившись погулять по
Фрайбургу, повсюду в книжных магазинах видел томики своих стихов - и потом с
радостью рассказал об этом знакомым, ждавшим его в фойе гостиницы, всего за
час до начала выступления. Мартин Хайдеггер, который тоже там был, конечно,
не стал упоминать о своей удачной придумке. Во время этой первой встречи
Хайдеггера с Целаном произошел следующий эпизод. После того как некоторое
время все возбужденно переговаривались друг с другом, кто-то предложил
сфотографироваться на память. Целан вдруг резко поднялся со своего места и
заявил, что фотографироваться с Хайдеггером не хочет. Хайдеггер, сохраняя
невозмутимость, повернулся к Герхарту Бауману и спокойно сказал: "Он не
хочет - что ж, оставим это" (62). Целан ненадолго вышел, а когда вернулся,
дал понять, что больше не возражает против общего снимка. Однако его первая
выходка возымела свое действие и никто не решился повторить предложение.
Целан, казалось, теперь чувствовал неловкость и пытался как-то загладить
произнесенные им обидные слова. После его выступления все снова собрались
вместе, чтобы выпить по бокалу вина. Хайдеггер предложил Целану на следующее
утро поехать в Шварцвальд, побродить по верховым болотам и заодно заглянуть
в тодтнаубергскую "хижину". Тот согласился. Но едва Хайдеггер ушел, как
Целан, оставшийся вдвоем с Герхартом Бауманом, стал приводить всевозможные
возражения против предложения, которое только что принял. И в конце концов
объяснил, что ему трудно находиться рядом с человеком, о чьем сомнительном
прошлом он не может забыть. "Его досада быстро переросла в решение
отказаться", - вспоминает Бауман, который тогда напомнил Целану, что тот сам
выражал желание встретиться с Хайдеггером и получить возможность с ним
пообщаться. Целан даже не попытался как-то разрешить эти противоречия. Он
по-прежнему имел предубеждение против Хайдеггера, но, с другой стороны,
работы и сама личность фрайбургского философа произвели на него глубокое
впечатление. Он чувствовал, что его тянет к Хайдеггеру, - и упрекал себя за
это. Он искал сближения - и запрещал себе хотеть чего-то подобного. На
следующий день Целан все-таки поехал в Тодтнауберг. Время до полудня они с
Хайдеггером провели вдвоем, в "хижине". О чем они говорили, неизвестно.
Целан оставил запись в книге для посетителей: "Пишу в книгу для гостей
хижины, не отводя взгляда от колодезной звезды, с надеждой в сердце на
грядущее слово".
"Грядущее слово" - это выражение могло означать многое. Ждал ли Целан
от Хайдеггера признания его прошлой вины, был ли разочарован тем, что такого
признания не последовало? Но Целан вовсе не казался разочарованным, когда
Бауман, как он рассказывает, встретил их обоих несколько часов спустя, в
гостинице: "К моему радостному удивлению, я застал и поэта, и мыслителя в
приподнятом настроении. Они вкратце рассказали мне о событиях нескольких
последних часов, особенно о своем походе к "хижине". Целан будто сбросил с
себя всю тяжесть". На следующий день Целан, бодрый и в хорошем настроении,
уехал во Франкфурт. Мария Луиза Кашниц [1], встретив его через несколько
дней, была поражена тем, как он преобразился. И даже сказала друзьям: "Да
что они там во Фрайбурге с ним сделали, что там с ним случилось? Его прямо
не узнать" (72). Все еще пребывая в этом радостном настроении, Целан 1
августа 1967 года написал стихотворение "Тодтнауберг":
Арника, василек, / где в книге,
глоток из колодца под / в сей день, строка
кубом со звездами,/ о надежде
в той / в сердце
хижине, / на мыслителя
где в книге той - / грядущее (вот
чьи имена там вписаны / уже грядущее)
перед моим? - / слово... [2]
1 Мария Луиза Кашниц (1901-1974) - немецкая писательница и поэтесса,
долгое время жила (и умерла) в Риме; автор поэтических сборников
"Возвращение во Франкфурт" (1947), "Вечный город" (1952), "Твое молчание -
мой голос" (1962), книг "Тучный ребенок" (1952), "Дом детства" (1956),
"Длинные тени" (1960), "Дни, дни, годы" (1968), "Между всегда и никогда"
(1971) и др.
2 Пер. (кроме выделенных курсивом строк) Н. Мавлевич. Выделенные строки
она переводит:
"... в сей день, строка надежды на
из сердца мыслителя
исходящее
слово...".
Стихотворение заканчивается так:
"... Лес, пустошь, тряска,
ятрышник с ятрышником, порознь,
позже, в пути, проступает
резкость,
везущий нас, тот человек -
он слушает тоже,
кое-как
проложены гати
в болоте,
влажно, топь".
"Грядущее слово" (kommende Wort) - эти строки могут быть поняты как
ответ на метафизический адвентизм Хайдеггера, на его размышления о "грядущем
Боге", о "пути к языку" - пути, который приводит к повороту. Во всяком
случае, под "грядущим словом" явно имеется в виду не только признание
Хайдеггером его политической вины.
"Вот уже грядущее слово (ungesaumt kommendes Wort)", - говорилось в
первом варианте стихотворения, который Целан в 1968 году послал Хайдеггеру.
Но в исправленном варианте, который вошел в сборник стихов 1970 года
"Световолие", Целан убрал слова в скобках, то есть отказался от надежды на
немедленный приход ожидаемого "слова".
Целан и Хайдеггер встречались еще несколько раз, обменивались письмами.
Их отношения становились все более дружескими. Хайдеггер думал, что летом
1970 года покажет Целану гельдерлиновские места на Верхнем Дунае. И заранее
готовился к этой поездке. Но она не состоялась. Весной 1970 года, в Париже,
Пауль Целан покончил с собой...
Хайдеггер постоянно старался расположить Целана к себе, был по
отношению к нему очень предупредительным, иногда даже по-настоящему
заботливым. Когда они встретились в последний раз, в чистый четверг 1970
года, опять возник небольшой скандал. Целан читал свои стихи, потом началось
их обсуждение. Хайдеггер слушал так сосредоточенно, что потом мог дословно
цитировать целые строки. И, тем не менее, во время дискуссии Целан при всех
обвинил его в невнимательности. Оба расстались в подавленном настроении.
Бауман проводил Хайдеггера до дому. Когда они прощались у садовой калитки,
Хайдеггер, "глубоко взволнованный", сказал: "Целан болен - неизлечимо".
Чего ждал Целан от Хайдеггера? Вероятно, он и сам этого не знал.
Хайдеггеровское слово просвет (Lichtung) было для него обещанием, и он ждал,
когда это обещание сбудется. Может быть, название последнего прижизненного
сборника стихов Целана, "Световолие" (Lichtzwang), содержит в себе
нетерпеливый ответ.
Сумерки жизни. И снова Ханна. Хайдеггер и Франц Беккенбауэр. Листья,
тяготы, отголоски песен... Чего люди не забудут. Смысл вопрошания о бытии и
самого бытия: две дзэнские притчи. Мост. Татуировки. Филин. Смерть.
Возвращение под небо Мескирха.
Рядом с кнопкой звонка на фасаде дома 47 по Буковой аллее была
укреплена табличка с надписью: "Посещения после 17 часов". Посетители
приходили часто, и Хайдеггеру пришлось позаботиться о том, чтобы его не
беспокоили в рабочее время. Петцет вспоминает забавный случай: однажды в
воскресенье, во второй половине дня, откуда ни возьмись появилось
многочисленное южноамериканское семейство; все они просили разрешения войти,
сбивчиво повторяя единственную фразу: "Seulment voir Monsieur Heidegger"
("Нам бы только увидеть мсье Хайдеггера..."). Хайдеггер вышел к неожиданным
гостям, они молча уставились на него как на диковинное животное, постояли
минутку и затем так же безмолвно удалились, кланяясь на ходу. Те посетители,
которых приглашали в кабинет Хайдеггера - что было знаком особого отличия, -
поднимались по шаткой деревянной лестнице на площадку второго этажа, где
рядом с гигантским семейным гардеробом открывалась дверь в этот самый
кабинет. Они попадали в полутемную комнату с книжными стеллажами вдоль стен,
куда свет проникал через затененное плющом окно. Перед окном - письменный
стол. Через окно можно было увидеть башню, один из немногих уцелевших
образцов старинной застройки Церингена. У стола стояло кожаное кресло,
опробованное несколькими поколениями гостей: в нем, например, сиживали
Бультман, Ясперс, Сартр, Аугштайн... На столе громоздились папки с
рукописями, "сортировочные платформы Мартина", как называл их с добродушной
усмешкой Фриц Хайдеггер.
В этой комнате в 1967 году снова сидела Ханна Арендт, впервые после
пятнадцатилетнего перерыва. После ее последнего визита в 1952-м они с
Мартином общались только посредством писем. В 1966 году, когда Ханне
исполнилось шестьдесят, Хайдеггер послал ей свое стихотворение "Осень".
Ханна расслышала в этих строках элегический тон, уловила настроение,
окрашенное вечерними сумерками жизни. Ей захотелось еще раз увидеть
Хайдеггера, которому
было уже около восьмидесяти; полученное от него поздравление придало ей
смелости. После всех недоразумений прошлых лет произошло, наконец,
примирение. Ханна и Эльфрида договорились, что будут обращаться друг к другу
просто по имени. Два года спустя, в августе 1969-го, незадолго до
восьмидесятилетия Хайдеггера, Ханна Арендт приехала к нему со своим мужем
Генрихом Блюхером. Атмосфера встречи была сердечной и непринужденной. Если
бы только Ханна не курила так много! Эльфриде пришлось потом несколько дней
проветривать комнаты. Хайдеггер, как рассказывает Эттингер, подарил своим
гостям какую-то книгу с посвятительной надписью: "Ханне и Генриху - Мартин и
Элъфрида". На следующий год они собирались повторить эту встречу вчетвером,
но в октябре 1970 года Генриха Блюхера не стало. Свои последние годы Ханна
Арендт посвятила работе над большой книгой, которую так и не успела
закончить: "Жизнь разума: мышление - воление - суждение". В идеях, развитых
в этой книге, она подходит к Хайдеггеру так близко, как никогда прежде.
Подводя итог сделанному Хайдеггером, она пишет: он вернул философии "такое
мышление, которое благодарно уже за то, что ему вообще досталась в удел
"голая чтойность"". Да и в житейском плане связь между ними больше не
обрывалась. Ханна каждый год навещала Хайдеггера и деятельно участвовала в
подготовке американских изданий и переводов его работ. Хайдеггер с
благодарностью принимал ее помощь; и, как он писал, вновь и вновь убеждался
в том, что никто лучше нее не понимает его мысли.
Эттингер пересказывает еще один характерный эпизод: поскольку Хайдеггер
уже с трудом поднимался по лестнице, они с Эльфридой решили построить в
своем саду небольшой одноэтажный домик - уютное стариковское прибежище.
Чтобы оплатить строительство, Хайдеггер хотел продать рукопись "Бытия и
времени" какому-нибудь фонду, библиотеке или просто коллекционеру. Эльфрида
в апреле 1969 года попросила совета у Ханны Арендт. Сколько можно запросить
за рукопись, где выгоднее искать покупателей - в Америке или в Германии?
Ханна сразу же навела справки у специалистов, и ей сказали, что лучше всего
предложить эту сделку Техасскому университету - тогда наверняка можно будет
получить сумму порядка 100 тысяч немецких марок.
Однако рукопись "Бытия и времени" не попала ни в Техас, ни вообще в
Новый Свет, а осталась в Европе: интерес к ней проявил Шиллеровский
литературный архив в Марбахе. Там в конце концов сосредоточилось все
рукописное наследие Хайдеггера. Маленький домик был благополучно построен, и