Страница:
представление о том, что человек может рационально распоряжаться res
extensa, "протяженной вещью" (внешним миром). В Германии, напротив, всегда в
большей мере проявляло себя историческое мышление. Само по себе это
противопоставление не особенно оригинально, но примечательно, что Хайдеггер
рассматривает его как дифференциацию тенденций, которые на изначальной -
греческой - сцене западной культуры еще не разделялись и не имели решающего
значения. Платоново "бытие" и Гераклитово "становление", то есть рационализм
и историчность, тогда полемически взаимодействовали в общем для них
пространстве полиса, в своей совокупности образуя ту духовную идентичность,
которая могла противостоять натиску азиатской стихии, окружавшей со всех
сторон остров греческой цивилизации. А что такое "азиатское" "в момент,
переживаемый миром сейчас"? Хайдеггер не говорит об этом прямо, но из логики
его рассуждений следует, что "азиатское" наших дней - это не какая-то
разновидность "варварства", а, наоборот, модернизм в той его наиболее
развитой форме, которая распространилась в Северной Америке и России. Но
поскольку французское картезианство как раз и является новейшим истоком
этого модернизма, франко-германское сотрудничество ради спасения Запада
будет отличаться характерной асимметрией. Французскому рационализму придется
пройти школу немецкой историчности, точнее, школу хайдеггеровского "мышления
о бытии". Ведь только приняв точку зрения этого мышления, рационализм сможет
преодолеть свою иллюзию объективности и раскрыться для восприятия всего
богатства истории бытия. Отсюда следует: германский дух нуждается во
французском духе не в той же мере, в какой французский дух нуждается в
германском. Попутно Хайдеггер дружелюбно отмечает, что французский дух ныне
уже сам осознает, чего ему не хватает: а не хватает ему Гегеля, Шеллинга,
Гельдерлина... Следовательно, ему можно помочь.
У нас нет данных о том, что Хайдеггер знал философский памфлет
французского неокантианца Жюльена Бенда [1] "Предательство клерков" ("La
trahision des clercs"). Эта книга, имевшая сенсационный успех во Франции
сразу же поcле своей публикации в 1927 году, ныне читается как "опережающий
ответ" французов на то приглашение к диалогу, с которым выступил Хайдеггер.
По мнению Бенда, предательство интеллектуалов начинается именно в тот
момент, когда они решаются вверить свою судьбу зыбучим пескам истории и
пожертвовать универсальными духовными ценностями - истиной, справедливостью,
свободой - ради таких иррациональных сил, как инстинкт, "народный дух",
интуиция и т.п. Долг "клерков", то есть интеллектуалов (философов и
литераторов), которых Бенда называет "светскими клириками", состоит в том,
чтобы охранять универсальные ценности человечества от посягательств со
стороны политизированного "духа времени". Кроме "клерков" никто не в
состоянии это делать, ибо "миряне" волей-неволей погрязают в мирских делах и
страстях. Строгий гуманистический рационализм должен устоять против пения
сирен - романтических восхвалений "народного духа". Немецкий дух, говорит
Бенда, со времени смерти Канта уже ничему не может нас научить; наоборот,
следует предостерегать людей от контактов с ним. Бенда цитирует слова
Ренана, которые звучат как опровержение Хайдеггера: "Человек не принадлежит
ни своему языку, ни своему народу; он принадлежит лишь самому себе, ибо он
есть свободное, а значит, нравственное существо". Жюльен Бенда убежден в
том, что всякий, кто изгоняет человеческий дух с его универсальной родины и
превращает в объект спора между народами, тотчас оказывается на стороне тех,
кто призывает к "войне культур". Но Хайдеггер, конечно, ничего подобного не
желает. Он хочет, на свой лад, выявить факторы, которые способствуют
плодотворному добрососедскому сосуществованию народов. И приходит к выводу,
что к таким факторам относятся "долговременная воля к друг-друга-слышанию
(Aufeinanderhoren) и сдержанная мужественная приверженность собственному
предназначению" (D, 21). И все же, несмотря на все его благие намерения, он
уверен: "пути к разговору" неизбежно пересекутся в точке, где надо будет
решать, какое отношение к бытию больше соответствует открытости самого бытия
- картезианско-рационалистическое или историческое. "Уклонение от труднейшей
задачи: подготовки той области, где можно будет принимать решения (eines
Bereichs der Entscheidbarkeit)" (D, 20), по мнению Хайдеггера, недопустимо.
И совершенно ясно, что Хайдеггер считает именно свое мышление в наибольшей
степени соответствующим этой задаче. Чтобы договориться о взаимопонимании в
философских вопросах, германская и французская стороны должны будут
встретиться не где-то на полпути между Берлином и Парижем, а в горах
Тодтнауберга...
1 Жюльен Бенда (1867-1956) - французский писатель-эссеист, выступавший
против интуитивистской концепции А. Бергсона с позиций "интеллектуализма".
Три года спустя после только что описанных событий развязанная Гитлером
мировая война была в полном разгаре. Летом 1940 года Франция потерпела
поражение. В летний семестр того же года Хайдеггер в своих лекциях о Ницше,
которые назывались "Европейский нигилизм", заговорил о капитуляции Франции и
сделал в этой связи ошеломляющий вывод: "В эти дни мы стали свидетелями того
таинственного закона истории, что народ оказывается однажды не на уровне
метафизики, выросшей из его собственной истории, причем как раз в тот
момент, когда эта метафизика достигает безусловного господства. [...]
Недостаточно обладать танками, самолетами и аппаратурой связи; недостаточно
и располагать людьми, способными такие вещи обслуживать... Требуется такое
человечество, которое в самой своей основе сообразно уникальному существу
новоевропейской техники и ее метафизической истине, т. е. которое дает
существу техники целиком овладеть собой, чтобы так непосредственно самому
направлять и использовать все отдельные технические процессы и возможности.
Безусловной "механической экономике" соразмерен, в смысле ницшевской
метафизики, только сверхчеловек, и наоборот: такой человек нуждается в
машине для учреждения безусловного господства над Землей" (Европейский
нигилизм, 130).
Это означает: Германия оказалась "более картезианской", чем родина
картезианства Франция. Германии лучше, чем Франции, удалось осуществить
мечту Декарта о господстве над res extensa, о покорении природы техническими
средствами. "Тотальной мобилизации" (N II, 21), то есть технического и
организационного овладения всем обществом и каждым отдельным индивидом,
впервые удалось добиться в Германии. Именно здесь были сделаны все выводы из
новоевропейской метафизики, в соответствии с которой бытие есть всего лишь
пред-ставленность (Vorgestelltheit), а в конечном итоге - вы-ставленность
(Hergestelltheit), или, иначе говоря, то, что "до-ставлено как имеющееся в
распоряжении" [1] (Европейский нигилизм, 123). Германия победила потому,
что, совершив сверхчеловеческие усилия, полностью реализовала чудовищные
тенденции Нового времени. Французы же,
1 Ср.: "Нечто до-ставлено, представлено - cogitatum - человеку...
впервые лишь тогда, когда оно ему надежно обеспечено, и он им
самостоятельно, внутри сферы, которой сам он распоряжается, может каждый раз
недвусмысленно, без опаски и сомнения владеть" (Европейский нигилизм. С.
123).
подобно ученику чародея, хотя и начали у себя тот же процесс, но сами
"не доросли" до него и потому не сумели с ним справиться. Только в
тоталитарной гитлеровской Германии сформировалось "такое человечество,
которое в самой своей основе сообразно уникальному существу новоевропейской
техники" (там же, 130). Очевидно, имеется в виду, что здесь, в Германии,
сами люди стали расходным материалом, "пушечным мясом". Во всяком случае,
позже Хайдеггер со смешанным чувством ужаса и восхищения будет рассказывать
о том, как один из его японских студентов записался в подразделение
летчиков-камикадзе.
Еще в 1935 году, во "Введении в метафизику", Хайдеггер писал, что
авангардными силами "безысходного неистовства разнузданной техники" являются
Россия и Америка; теперь он считает, что Германия вырвалась на первое место
и далеко их обогнала. Трудно не почувствовать по его тону, что этот факт
доставляет ему определенное удовлетворение. И не вспомнить в этой связи о
Дидерихе Геслинге, персонаже романа Генриха Манна "Верноподданный". Геслинг,
хотя его глубоко оскорбил некий бравый лейтенант, все-таки находит нечто
достойное похвалы в самой дерзости своего обидчика: "В этом нам [немцам] нет
равных!" Также и Хайдеггер: Германия, по его мнению, побеждает потому, что
она более последовательно, чем другие страны, реализовала чудовищные
тенденции развития современной техники; и все-таки он гордится тем, что
немцы достигли столь несгибаемой мощи - пусть и благодаря "забвению бытия" -
и что в этом им "нет равных"!
Сыновья Хайдеггера, Йорг и Герман, были призваны в армию и с 1940 года
сражались на фронте. В университетских аудиториях и помещениях для
семинарских занятий теперь преобладали молодые инвалиды войны, солдаты,
получавшие отпуска после госпиталей, студенты старших курсов. Росла доля
студенток. Все чаще приходили похоронки и извещения о пропавших без вести.
26 сентября 1941 года Хайдеггер писал матери своего бывшего студента,
погибшего на фронте: "Нам, оставшимся, трудно дается шаг к осознанию того,
что каждый из многих молодых немцев, которые сегодня, движимые подлинным
духом и исполненным благоговения сердцем, жертвуют своей жизнью, возможно,
обретает самую прекрасную судьбу".
Но в чем заключается эта "самая прекрасная судьба", выпадающая на долю
погибших? Уж не в том ли, что о них помнит Хайдеггер? Большинство убитых при
жизни общались лишь с немногими друзьями; зато, как утверждает Хайдегrep,
сохраненные в памяти философа, они смогут "вновь пробуждать" в грядущих
поколениях "глубочайшую приверженность немцев духу и верность сердца". Но
значит ли это, что война имеет какой-то смысл? Разве сам Хайдеггер не
говорил в своих лекциях о Ницше, что нынешняя война есть выражение забывшей
о бытии "воли к власти"?
Действительно, он постоянно повторял это в своих лекциях, как говорил и
о том, что в данный исторический момент, когда происходит "свободное от
каких бы то ни было иллюзий использование "человеческого материала" для нужд
безоговорочно присвоившей себе все полномочия воли к власти" (N II, 333),
философии грозит опасность стать совершенно излишней. Будучи "порождением
культуры", философия исчезнет из общественной жизни, ибо она представляет
собой не что иное, как "востребованность (Angesprochensein) самого бытия"
(GA, 54, 179). Но ведь сейчас уже не осталось времени для такого рода
интереса к бытию. Одно из следствий войны как раз и заключается в том, что
люди в Германии теперь полагают, будто их "принадлежность к народу поэтов и
мыслителей" (GA 54, 179) уже не имеет никакого значения, осталась в прошлом.
Но тогда как можно считать оправданными жертвы, приносимые ради такой войны?
По мнению Хайдеггера, на этот вопрос существуют два ответа. Первый,
давно известный: подлинность свершившейся человеческой жизни зависит не от
нравственности или безнравственности общей ситуации, а лишь от той позиции,
которую занимал человек. Это, по большому счету, и имел в виду Хайдеггер,
когда в письме к матери погибшего студента восхвалял такие его качества, как
"внутренний пыл" и "благоговение перед существенным", - какой бы конкретный
смысл он ни вкладывал в данные выражения. Впрочем, Хайдеггер вряд ли мог
думать о чем-то конкретном - ведь он даже не знал обстоятельств гибели
молодого человека.
Второй ответ: жертва осмысленна в той мере, в какой осмысленна сама
война. Но здесь суждения Хайдеггера теряют свою логичность и становятся
шаткими. С одной стороны, он понимает войну как выражение эпохальной воли к
власти (отказываясь признавать, что ответственность за развязывание войны
лежит исключительно на гитлеровской Германии), а значит - в целом - как
событие лишенной смысла тотальной мобилизации, характерное для Нового
времени. С этой точки зрения каждая жертва должна была бы казаться ему
бессмысленной. Однако после вступления в войну Америки ситуация, в
представлении Хайдеггера, кардинальным образом изменилась. В лекциях о
Гельдерлине, прочитанных летом 1942 года, он сказал: "Сегодня мы знаем, что
англо-саксонский мир американизма полон решимости уничтожить Европу, а
значит, и нашу родину, а значит, и западное начало" (GA 53, 68).
Но где еще живо это "западное начало"? Официальная Германия явно не
может быть его пристанищем, ибо в ней, как неустанно повторял Хайдеггер,
победила "машинная экономика" и человек был низведен до уровня
"человеческого материала".
Зато существует другая - "неофициальная", воображаемая - Германия, та,
в которую верил Гельдерлин! И язык этой другой Германии сумел сохранить дух
философии в такой чистоте и неприкосновенности, как это удалось, пожалуй,
только греческому языку. В лекциях о Гераклите, прочитанных в 1943 году,
Мартин Хайдеггер заявил: "Планета охвачена огнем. Сущность человека под
угрозой. Только от немцев - при условии, что они найдут и сберегут свою
"немецкость", - может прийти всемирно-историческое сознание" (GA 55, 123).
Уж не думал ли он, что эта подлинная Германия, носительница западной
культуры, которую все предали, в настоящее время живет только в его
собственной философии?
Видимо, так оно и было - несмотря на все заверения в том, что он не
желает иметь ничего общего с "кичливым сознанием собственной призванности"
(GA 54, 114). В последние месяцы войны философствование Хайдеггера
вдохновляется исключительно "вспоминающей мыслью" (Andenken) о великих
основоположниках: Гельдерлине, Пармениде, Гераклите. Расхождение между его
мышлением и внешними обстоятельствами увеличивается. В то время как события
движутся к своему катастрофическому завершению, а преступления гитлеровского
режима достигают ужасной кульминации в массовом истреблении евреев,
Хайдеггер все глубже погружается в Изначальное. "Сокровенный дух
Изначального в западной культуре (Der verborgene Geist des Anfanglichen im
Abendland) не удостоит даже презрительным взглядом этот процесс
самоопустошения Безначального, но, пребывая в отрешенности изначального
покоя, будет дожидаться своего звездного часа" (GA 53, 68).
Если в 1933 году Хайдеггер связывал свои надежды на раскрытие
Изначального с неким великим общественно-политическим событием, то теперь у
него уже выработался иммунитет против подобных ожиданий. Под "звездным
часом" он понимает взлет поэтической или философской мысли. А такая мысль до
поры не имеет и не ищет опоры в тех или иных политических и общественных
движениях. "Бытийное мышление чутко к неспешным знамениям неподрасчетного",
- пишет Хайдеггер в 1943 году, в новом послесловии к работе "Что такое
метафизика?" (ВиБ, 40). Такая мысль "не добивается никаких успехов". Она
поддерживает себя лишь упованием на то, что, может быть, в одном, в другом,
в третьем месте "загорится ей подобное" - и постепенно сформируется тайное
братство тех, кто вышел из нынешней "мировой игры". "Мировая игра" - это
выражение Хайдеггер впервые употребил в лекционном курсе 1941 года, чтобы
обозначить обрушившуюся на всех великую беду. Современная "мировая игра"
знает только "рабочих и солдат". Существует два способа, чтобы избежать этой
"нормальной" ситуации. Один из них Хайдеггер, намекая на Эрнста Юнгера,
называет "авантюризмом": "Кого удивило бы, что в такое время, когда прежний
мир трещит по всем швам, пробуждается мысль о том, что теперь единственным
доступным для человека способом обрести уверенность в реальности может быть
только удовольствие от опасности, "авантюра"?" (Основные понятия, GA 51,
36). Авантюрист приукрашивает забвение бытия яркими красками, собственной
витальной энергией. Он очертя голову бросается в машину современности,
рискуя тем, что она переломает ему кости, перемелет его в муку. Он повышает
свои ставки, чтобы сделать игру более азартной.
Другим способом противостояния "мировой игре", понимаемой как роковое
стечение обстоятельств, является, с точки зрения Хайдеггера, неотступность
вдумчивой мысли. Раньше это называли медитированием или vita contemplati-va,
"созерцательной жизнью", - но Хайдеггер не хотел использовать такого рода
выражения применительно к тому, чем занимался он сам. Слово неотступность
показывает, что Хайдеггер не отделял мышление от обычной, "простой" жизни. В
лекциях о Гераклите 1943 года он говорит: отберите у современного человека
все то, что его развлекает и поддерживает - "кино, радио, газеты, театр,
концерты, бокс, путешествия" (GA 55, 84), - и он умрет от образовавшейся
пустоты, потому что "простые вещи" для него уже ничего не значат. Однако для
того, кто способен к вдумчивому мышлению, пустота становится возможностью
"вспомнить о бытии" (GA 55, 84). Выходит, еще в разгар войны, когда планета
была "охвачена огнем", Хайдеггер настраивался на главную тему своего
послевоенного философствования: тему отрешенности.
Чтобы достичь состояния отрешенности посреди военной разрухи, нужно
было владеть особым искусством абстрагирования от гнетущей действительности.
В уже цитировавшемся послесловии (1943 года) к четвертому изданию работы
"Что такое метафизика?" имеется одна темная фраза: "... бытие, возможно,
бытийствует без сущего" (WM 46). В год, когда жизнь в Германии начала
превращаться в ад, мысль Хайдеггера "выдвинулась" далеко за пределы сущего -
так далеко, что бытие стало для него тем, чем не было никогда прежде:
системой координат, не зависимой от сущего. Из следующего издания того же
текста (1949 года) Хайдеггер исключит эти ненароком вырвавшиеся у него
безумные слова; точнее, он просто заменит "возможно" на "никогда не", и
фраза уже не будет вызывать головокружения: "... бытие никогда не
бытийствует без сущего" (ВиБ, 38).
В статье о Гельдерлине, написанной в последние годы войны, Хайдеггер,
наконец, нашел адекватное определение для способа бытийствования бытия в это
тяжелое время: "хаос зияния" (GA 4, 62). Тогда он уже понимал, что
разверзлась бездна, чувствовал, как содрогается земля.
И в тот же период, наперекор всему, он, следуя примеру Гельдерлина,
набросал свой гимн швабской родине: "Швабка, если она мать, всегда остается
"до-ома, у оча-ага". Очаг хранит бережно сберегаемый жар огня, который,
вспыхивая, отмыкает воздух и свет для радости... Поэтому тот, кому
приходится покидать такой дом, делает это с тяжелым сердцем" (GA 4, 23).
Хайдеггер в "фольксштурме". Фрайбург разрушен. "Паническая идиллия":
замок Вильденштейн. Хайдеггер перед Комиссией по чистке. Ясперс о стиле
мышления Хайдеггера: "несвободный, диктаторский, некоммуникативный".
Отстранение от преподавательской деятельности. Франция открывает Хайдеггера.
Кожев, Сартр и Ничто. Хайдеггер читает Сартра. Несостоявшаяся встреча. Визит
к архиепископу. Кризис и последующее исцеление в зимнем лесу.
В ночь на 27 ноября 1944 года Фрайбург сильно пострадал в результате
налета англо-американской авиации. Мартин Хайдеггер незадолго до того отошел
с отрядом "фольксштурма" [1] в Эльзас: немецкое командование стягивало туда
силы, чтобы воспрепятствовать переправе французской армии на правый берег
Рейна. Но оказалось, что уже поздно что-либо предпринимать.
"Фольксштурмисты", а с ними и Хайдеггер, вернулись домой. Хайдеггера
призвали в "фольксштурм" на основании приказа фюрера от 18 октября 1944
года, в соответствии с которым призыву подлежали все мужчины в возрасте от
шестнадцати до шестидесяти лет. Никакие причины для освобождения от армии не
принимались во внимание, и единственным критерием годности считалась
способность к физическому труду. Хайдеггер работать мог, и его признали
годным к военной службе. Однако далеко не всех его коллег постигла такая же
участь. Мобилизацией занимались местные партийные органы. Царила страшная
неразбериха. И преподаватели с философского факультета попытались выручить
Хайдеггера. По их поручению Ойген Фишер, который когда-то снискал себе
дурную славу на посту руководителя берлинского Института евгеники имени
кайзера Вильгельма, а потом вышел на пенсию и поселился во Фрайбурге,
написал письмо фюреру имперского Союза доцентов Шеелю. Свое ходатайство об
освобождении Хайдеггера от военной службы он закончил словами: "Если мы в
тяжелейшее время, когда врага, находящегося в немецком Эльзасе, отделяют от
нашего города какие-то пятьдесят километров, обращаемся к Вам с такой
просьбой, то это - свидетельство нашей веры в будущее немецкой науки". Через
три недели пришел ответ от Шееля: "Ввиду неясности ситуации я не могу ничего
сделать для Хайдеггера", - но к тому времени все уже разрешилось само собой.
Когда Хайдеггер вернулся после неудачной экспедиции "фольксштурмистов", в
университете ему дали отпуск, чтобы он мог привести в порядок свои рукописи
и укрыть их в надежном месте в окрестностях Мескирха. Однако прежде чем
покинуть разбомбленный Фрайбург, уже живший ожиданием скорого прихода
союзников, Хайдеггер посетил философа Георга Пихта и его жену, впоследствии
известную пианистку Эдит Пихт-Аксенфельд. Хайдеггер хотел, чтобы она
напоследок что-нибудь ему сыграла. Госпожа Пихт выбрала сонату Си-бемоль
мажор Шуберта. Когда она закончила, Хайдеггер, обращаясь к Пихту, сказал:
"Мы с нашей философией на такое не способны". Той же декабрьской ночью 1944
года он записал в гостевую книгу супругов Пихт: "Околеть и погибнуть - не
одно и то же. Каждая гибель - закат (Untergang), скрыто присутствующий в
восходе (Aufgang)".
1 "Фольксштурм" - немецкое ополчение, созданное по инициативе Гиммлера
и Геббельса для последней обороны Третьего рейха зимой 1944/45 г.
"Фольксштурм" набирался из числа немцев, не годных к строевой службе.
Было ли околеванием или гибелью то, что происходило вокруг и от чего
бежал Хайдеггер? Запись в книге для гостей оставляет этот вопрос открытым.
Но полгода спустя, 20 июля
1945 года, Хайдеггер ответит на него в письме Рудольфу Штадельману,
который когда-то, в "лагере науки", был его "верным оруженосцем", а потом
стал деканом философского факультета в Тюбингене: "Все сейчас думают о
гибели. Мы, немцы, не можем погибнуть потому, что восход нам еще только
предстоит и сперва мы должны пройти через ночь".
В эти полгода, с момента бегства из Фрайбурга и вплоть до возвращения в
тот же город, но уже занятый французами, Хайдеггер жил в состоянии
"панической идиллии". Зимой в Мескирхе, вместе с братом Фрицем, он приводил
в порядок свои рукописи. А когда наступила весна, вслед за ней в его родные
края потянулся и весь философский факультет - или то, что от него еще
оставалось. Дело в том, что во Фрайбурге решили эвакуировать из города
некоторые подразделения университета и выбрали в качестве надежного убежища
замок Вильденштейн, находившийся в горах выше Бойрона, поблизости от
Мескирха. В марте 1945 года десять профессоров и тридцать студентов (в
основном женщины), тяжело нагрузившись книгами, отправились - кто пешком, а
кто и на велосипедах - в Шварцвальд, к истокам Дуная, и остановились в этом
самом замке, который когда-то принадлежал Фюрстенбергам, а также в
близлежащем Лайбертингене. От Мескирха к замку Вильденштейн - в юности
Хайдеггер частенько проделывал этот путь; и вот теперь он вновь идет
знакомой дорогой, чтобы в трактире у стен замка провести небольшой семинар,
в то время как внизу, в долине, французские войска наступают на Зигмаринген,
куда бежали остатки коллаборационистского правительства Виши... В конце мая
начался сенокос. Профессора и студенты помогали крестьянам и за это получали
продукты. Из Фрайбурга почти никаких вестей не было. Все знали только, что
город оккупирован. К счастью, до битвы за Фрайбург дело не дошло. Внизу в
долине, около монастыря Бойрон, устроили лазарет; туда ежедневно поступали
раненые. А вверху, на скалах, где когда-то жили рыцари-разбойники, в
свободное от уборки урожая время профессора и студенты обсуждали кантовскую
"Критику чистого разума", историю Средних веков и Гельдерлина. Гельдерлина
прежде всего. В своем гимне "Истр" Гельдерлин воспел Верхний Дунай: "Но его
зовут Истром. /
Хороша его жизнь; кроны колонн лесных пламенеют / и колышутся..."
Хайдеггер уже несколько раз интерпретировал это стихотворение и сейчас
предложил еще одно толкование. Гельдерлин давно стал частью его личного
генеалогического древа. В лекциях 1942 года о гельдерлиновском гимне "Истр"
присутствовала такая фраза (не вошедшая в печатное издание), которую мы уже
цитировали: "Может быть, Гельдерлину, поэту, суждено было стать определяющей
судьбой, побуждением к противостоянию, для некоего мыслителя, дед которого
родился - в то самое время, когда создавался гимн "Истр"... - in ovili, как
сказано в документе, то есть в овчарне одной крестьянской усадьбы в долине
Верхнего Дуная, недалеко от берега реки, под скалами. Сокровенная история
extensa, "протяженной вещью" (внешним миром). В Германии, напротив, всегда в
большей мере проявляло себя историческое мышление. Само по себе это
противопоставление не особенно оригинально, но примечательно, что Хайдеггер
рассматривает его как дифференциацию тенденций, которые на изначальной -
греческой - сцене западной культуры еще не разделялись и не имели решающего
значения. Платоново "бытие" и Гераклитово "становление", то есть рационализм
и историчность, тогда полемически взаимодействовали в общем для них
пространстве полиса, в своей совокупности образуя ту духовную идентичность,
которая могла противостоять натиску азиатской стихии, окружавшей со всех
сторон остров греческой цивилизации. А что такое "азиатское" "в момент,
переживаемый миром сейчас"? Хайдеггер не говорит об этом прямо, но из логики
его рассуждений следует, что "азиатское" наших дней - это не какая-то
разновидность "варварства", а, наоборот, модернизм в той его наиболее
развитой форме, которая распространилась в Северной Америке и России. Но
поскольку французское картезианство как раз и является новейшим истоком
этого модернизма, франко-германское сотрудничество ради спасения Запада
будет отличаться характерной асимметрией. Французскому рационализму придется
пройти школу немецкой историчности, точнее, школу хайдеггеровского "мышления
о бытии". Ведь только приняв точку зрения этого мышления, рационализм сможет
преодолеть свою иллюзию объективности и раскрыться для восприятия всего
богатства истории бытия. Отсюда следует: германский дух нуждается во
французском духе не в той же мере, в какой французский дух нуждается в
германском. Попутно Хайдеггер дружелюбно отмечает, что французский дух ныне
уже сам осознает, чего ему не хватает: а не хватает ему Гегеля, Шеллинга,
Гельдерлина... Следовательно, ему можно помочь.
У нас нет данных о том, что Хайдеггер знал философский памфлет
французского неокантианца Жюльена Бенда [1] "Предательство клерков" ("La
trahision des clercs"). Эта книга, имевшая сенсационный успех во Франции
сразу же поcле своей публикации в 1927 году, ныне читается как "опережающий
ответ" французов на то приглашение к диалогу, с которым выступил Хайдеггер.
По мнению Бенда, предательство интеллектуалов начинается именно в тот
момент, когда они решаются вверить свою судьбу зыбучим пескам истории и
пожертвовать универсальными духовными ценностями - истиной, справедливостью,
свободой - ради таких иррациональных сил, как инстинкт, "народный дух",
интуиция и т.п. Долг "клерков", то есть интеллектуалов (философов и
литераторов), которых Бенда называет "светскими клириками", состоит в том,
чтобы охранять универсальные ценности человечества от посягательств со
стороны политизированного "духа времени". Кроме "клерков" никто не в
состоянии это делать, ибо "миряне" волей-неволей погрязают в мирских делах и
страстях. Строгий гуманистический рационализм должен устоять против пения
сирен - романтических восхвалений "народного духа". Немецкий дух, говорит
Бенда, со времени смерти Канта уже ничему не может нас научить; наоборот,
следует предостерегать людей от контактов с ним. Бенда цитирует слова
Ренана, которые звучат как опровержение Хайдеггера: "Человек не принадлежит
ни своему языку, ни своему народу; он принадлежит лишь самому себе, ибо он
есть свободное, а значит, нравственное существо". Жюльен Бенда убежден в
том, что всякий, кто изгоняет человеческий дух с его универсальной родины и
превращает в объект спора между народами, тотчас оказывается на стороне тех,
кто призывает к "войне культур". Но Хайдеггер, конечно, ничего подобного не
желает. Он хочет, на свой лад, выявить факторы, которые способствуют
плодотворному добрососедскому сосуществованию народов. И приходит к выводу,
что к таким факторам относятся "долговременная воля к друг-друга-слышанию
(Aufeinanderhoren) и сдержанная мужественная приверженность собственному
предназначению" (D, 21). И все же, несмотря на все его благие намерения, он
уверен: "пути к разговору" неизбежно пересекутся в точке, где надо будет
решать, какое отношение к бытию больше соответствует открытости самого бытия
- картезианско-рационалистическое или историческое. "Уклонение от труднейшей
задачи: подготовки той области, где можно будет принимать решения (eines
Bereichs der Entscheidbarkeit)" (D, 20), по мнению Хайдеггера, недопустимо.
И совершенно ясно, что Хайдеггер считает именно свое мышление в наибольшей
степени соответствующим этой задаче. Чтобы договориться о взаимопонимании в
философских вопросах, германская и французская стороны должны будут
встретиться не где-то на полпути между Берлином и Парижем, а в горах
Тодтнауберга...
1 Жюльен Бенда (1867-1956) - французский писатель-эссеист, выступавший
против интуитивистской концепции А. Бергсона с позиций "интеллектуализма".
Три года спустя после только что описанных событий развязанная Гитлером
мировая война была в полном разгаре. Летом 1940 года Франция потерпела
поражение. В летний семестр того же года Хайдеггер в своих лекциях о Ницше,
которые назывались "Европейский нигилизм", заговорил о капитуляции Франции и
сделал в этой связи ошеломляющий вывод: "В эти дни мы стали свидетелями того
таинственного закона истории, что народ оказывается однажды не на уровне
метафизики, выросшей из его собственной истории, причем как раз в тот
момент, когда эта метафизика достигает безусловного господства. [...]
Недостаточно обладать танками, самолетами и аппаратурой связи; недостаточно
и располагать людьми, способными такие вещи обслуживать... Требуется такое
человечество, которое в самой своей основе сообразно уникальному существу
новоевропейской техники и ее метафизической истине, т. е. которое дает
существу техники целиком овладеть собой, чтобы так непосредственно самому
направлять и использовать все отдельные технические процессы и возможности.
Безусловной "механической экономике" соразмерен, в смысле ницшевской
метафизики, только сверхчеловек, и наоборот: такой человек нуждается в
машине для учреждения безусловного господства над Землей" (Европейский
нигилизм, 130).
Это означает: Германия оказалась "более картезианской", чем родина
картезианства Франция. Германии лучше, чем Франции, удалось осуществить
мечту Декарта о господстве над res extensa, о покорении природы техническими
средствами. "Тотальной мобилизации" (N II, 21), то есть технического и
организационного овладения всем обществом и каждым отдельным индивидом,
впервые удалось добиться в Германии. Именно здесь были сделаны все выводы из
новоевропейской метафизики, в соответствии с которой бытие есть всего лишь
пред-ставленность (Vorgestelltheit), а в конечном итоге - вы-ставленность
(Hergestelltheit), или, иначе говоря, то, что "до-ставлено как имеющееся в
распоряжении" [1] (Европейский нигилизм, 123). Германия победила потому,
что, совершив сверхчеловеческие усилия, полностью реализовала чудовищные
тенденции Нового времени. Французы же,
1 Ср.: "Нечто до-ставлено, представлено - cogitatum - человеку...
впервые лишь тогда, когда оно ему надежно обеспечено, и он им
самостоятельно, внутри сферы, которой сам он распоряжается, может каждый раз
недвусмысленно, без опаски и сомнения владеть" (Европейский нигилизм. С.
123).
подобно ученику чародея, хотя и начали у себя тот же процесс, но сами
"не доросли" до него и потому не сумели с ним справиться. Только в
тоталитарной гитлеровской Германии сформировалось "такое человечество,
которое в самой своей основе сообразно уникальному существу новоевропейской
техники" (там же, 130). Очевидно, имеется в виду, что здесь, в Германии,
сами люди стали расходным материалом, "пушечным мясом". Во всяком случае,
позже Хайдеггер со смешанным чувством ужаса и восхищения будет рассказывать
о том, как один из его японских студентов записался в подразделение
летчиков-камикадзе.
Еще в 1935 году, во "Введении в метафизику", Хайдеггер писал, что
авангардными силами "безысходного неистовства разнузданной техники" являются
Россия и Америка; теперь он считает, что Германия вырвалась на первое место
и далеко их обогнала. Трудно не почувствовать по его тону, что этот факт
доставляет ему определенное удовлетворение. И не вспомнить в этой связи о
Дидерихе Геслинге, персонаже романа Генриха Манна "Верноподданный". Геслинг,
хотя его глубоко оскорбил некий бравый лейтенант, все-таки находит нечто
достойное похвалы в самой дерзости своего обидчика: "В этом нам [немцам] нет
равных!" Также и Хайдеггер: Германия, по его мнению, побеждает потому, что
она более последовательно, чем другие страны, реализовала чудовищные
тенденции развития современной техники; и все-таки он гордится тем, что
немцы достигли столь несгибаемой мощи - пусть и благодаря "забвению бытия" -
и что в этом им "нет равных"!
Сыновья Хайдеггера, Йорг и Герман, были призваны в армию и с 1940 года
сражались на фронте. В университетских аудиториях и помещениях для
семинарских занятий теперь преобладали молодые инвалиды войны, солдаты,
получавшие отпуска после госпиталей, студенты старших курсов. Росла доля
студенток. Все чаще приходили похоронки и извещения о пропавших без вести.
26 сентября 1941 года Хайдеггер писал матери своего бывшего студента,
погибшего на фронте: "Нам, оставшимся, трудно дается шаг к осознанию того,
что каждый из многих молодых немцев, которые сегодня, движимые подлинным
духом и исполненным благоговения сердцем, жертвуют своей жизнью, возможно,
обретает самую прекрасную судьбу".
Но в чем заключается эта "самая прекрасная судьба", выпадающая на долю
погибших? Уж не в том ли, что о них помнит Хайдеггер? Большинство убитых при
жизни общались лишь с немногими друзьями; зато, как утверждает Хайдегrep,
сохраненные в памяти философа, они смогут "вновь пробуждать" в грядущих
поколениях "глубочайшую приверженность немцев духу и верность сердца". Но
значит ли это, что война имеет какой-то смысл? Разве сам Хайдеггер не
говорил в своих лекциях о Ницше, что нынешняя война есть выражение забывшей
о бытии "воли к власти"?
Действительно, он постоянно повторял это в своих лекциях, как говорил и
о том, что в данный исторический момент, когда происходит "свободное от
каких бы то ни было иллюзий использование "человеческого материала" для нужд
безоговорочно присвоившей себе все полномочия воли к власти" (N II, 333),
философии грозит опасность стать совершенно излишней. Будучи "порождением
культуры", философия исчезнет из общественной жизни, ибо она представляет
собой не что иное, как "востребованность (Angesprochensein) самого бытия"
(GA, 54, 179). Но ведь сейчас уже не осталось времени для такого рода
интереса к бытию. Одно из следствий войны как раз и заключается в том, что
люди в Германии теперь полагают, будто их "принадлежность к народу поэтов и
мыслителей" (GA 54, 179) уже не имеет никакого значения, осталась в прошлом.
Но тогда как можно считать оправданными жертвы, приносимые ради такой войны?
По мнению Хайдеггера, на этот вопрос существуют два ответа. Первый,
давно известный: подлинность свершившейся человеческой жизни зависит не от
нравственности или безнравственности общей ситуации, а лишь от той позиции,
которую занимал человек. Это, по большому счету, и имел в виду Хайдеггер,
когда в письме к матери погибшего студента восхвалял такие его качества, как
"внутренний пыл" и "благоговение перед существенным", - какой бы конкретный
смысл он ни вкладывал в данные выражения. Впрочем, Хайдеггер вряд ли мог
думать о чем-то конкретном - ведь он даже не знал обстоятельств гибели
молодого человека.
Второй ответ: жертва осмысленна в той мере, в какой осмысленна сама
война. Но здесь суждения Хайдеггера теряют свою логичность и становятся
шаткими. С одной стороны, он понимает войну как выражение эпохальной воли к
власти (отказываясь признавать, что ответственность за развязывание войны
лежит исключительно на гитлеровской Германии), а значит - в целом - как
событие лишенной смысла тотальной мобилизации, характерное для Нового
времени. С этой точки зрения каждая жертва должна была бы казаться ему
бессмысленной. Однако после вступления в войну Америки ситуация, в
представлении Хайдеггера, кардинальным образом изменилась. В лекциях о
Гельдерлине, прочитанных летом 1942 года, он сказал: "Сегодня мы знаем, что
англо-саксонский мир американизма полон решимости уничтожить Европу, а
значит, и нашу родину, а значит, и западное начало" (GA 53, 68).
Но где еще живо это "западное начало"? Официальная Германия явно не
может быть его пристанищем, ибо в ней, как неустанно повторял Хайдеггер,
победила "машинная экономика" и человек был низведен до уровня
"человеческого материала".
Зато существует другая - "неофициальная", воображаемая - Германия, та,
в которую верил Гельдерлин! И язык этой другой Германии сумел сохранить дух
философии в такой чистоте и неприкосновенности, как это удалось, пожалуй,
только греческому языку. В лекциях о Гераклите, прочитанных в 1943 году,
Мартин Хайдеггер заявил: "Планета охвачена огнем. Сущность человека под
угрозой. Только от немцев - при условии, что они найдут и сберегут свою
"немецкость", - может прийти всемирно-историческое сознание" (GA 55, 123).
Уж не думал ли он, что эта подлинная Германия, носительница западной
культуры, которую все предали, в настоящее время живет только в его
собственной философии?
Видимо, так оно и было - несмотря на все заверения в том, что он не
желает иметь ничего общего с "кичливым сознанием собственной призванности"
(GA 54, 114). В последние месяцы войны философствование Хайдеггера
вдохновляется исключительно "вспоминающей мыслью" (Andenken) о великих
основоположниках: Гельдерлине, Пармениде, Гераклите. Расхождение между его
мышлением и внешними обстоятельствами увеличивается. В то время как события
движутся к своему катастрофическому завершению, а преступления гитлеровского
режима достигают ужасной кульминации в массовом истреблении евреев,
Хайдеггер все глубже погружается в Изначальное. "Сокровенный дух
Изначального в западной культуре (Der verborgene Geist des Anfanglichen im
Abendland) не удостоит даже презрительным взглядом этот процесс
самоопустошения Безначального, но, пребывая в отрешенности изначального
покоя, будет дожидаться своего звездного часа" (GA 53, 68).
Если в 1933 году Хайдеггер связывал свои надежды на раскрытие
Изначального с неким великим общественно-политическим событием, то теперь у
него уже выработался иммунитет против подобных ожиданий. Под "звездным
часом" он понимает взлет поэтической или философской мысли. А такая мысль до
поры не имеет и не ищет опоры в тех или иных политических и общественных
движениях. "Бытийное мышление чутко к неспешным знамениям неподрасчетного",
- пишет Хайдеггер в 1943 году, в новом послесловии к работе "Что такое
метафизика?" (ВиБ, 40). Такая мысль "не добивается никаких успехов". Она
поддерживает себя лишь упованием на то, что, может быть, в одном, в другом,
в третьем месте "загорится ей подобное" - и постепенно сформируется тайное
братство тех, кто вышел из нынешней "мировой игры". "Мировая игра" - это
выражение Хайдеггер впервые употребил в лекционном курсе 1941 года, чтобы
обозначить обрушившуюся на всех великую беду. Современная "мировая игра"
знает только "рабочих и солдат". Существует два способа, чтобы избежать этой
"нормальной" ситуации. Один из них Хайдеггер, намекая на Эрнста Юнгера,
называет "авантюризмом": "Кого удивило бы, что в такое время, когда прежний
мир трещит по всем швам, пробуждается мысль о том, что теперь единственным
доступным для человека способом обрести уверенность в реальности может быть
только удовольствие от опасности, "авантюра"?" (Основные понятия, GA 51,
36). Авантюрист приукрашивает забвение бытия яркими красками, собственной
витальной энергией. Он очертя голову бросается в машину современности,
рискуя тем, что она переломает ему кости, перемелет его в муку. Он повышает
свои ставки, чтобы сделать игру более азартной.
Другим способом противостояния "мировой игре", понимаемой как роковое
стечение обстоятельств, является, с точки зрения Хайдеггера, неотступность
вдумчивой мысли. Раньше это называли медитированием или vita contemplati-va,
"созерцательной жизнью", - но Хайдеггер не хотел использовать такого рода
выражения применительно к тому, чем занимался он сам. Слово неотступность
показывает, что Хайдеггер не отделял мышление от обычной, "простой" жизни. В
лекциях о Гераклите 1943 года он говорит: отберите у современного человека
все то, что его развлекает и поддерживает - "кино, радио, газеты, театр,
концерты, бокс, путешествия" (GA 55, 84), - и он умрет от образовавшейся
пустоты, потому что "простые вещи" для него уже ничего не значат. Однако для
того, кто способен к вдумчивому мышлению, пустота становится возможностью
"вспомнить о бытии" (GA 55, 84). Выходит, еще в разгар войны, когда планета
была "охвачена огнем", Хайдеггер настраивался на главную тему своего
послевоенного философствования: тему отрешенности.
Чтобы достичь состояния отрешенности посреди военной разрухи, нужно
было владеть особым искусством абстрагирования от гнетущей действительности.
В уже цитировавшемся послесловии (1943 года) к четвертому изданию работы
"Что такое метафизика?" имеется одна темная фраза: "... бытие, возможно,
бытийствует без сущего" (WM 46). В год, когда жизнь в Германии начала
превращаться в ад, мысль Хайдеггера "выдвинулась" далеко за пределы сущего -
так далеко, что бытие стало для него тем, чем не было никогда прежде:
системой координат, не зависимой от сущего. Из следующего издания того же
текста (1949 года) Хайдеггер исключит эти ненароком вырвавшиеся у него
безумные слова; точнее, он просто заменит "возможно" на "никогда не", и
фраза уже не будет вызывать головокружения: "... бытие никогда не
бытийствует без сущего" (ВиБ, 38).
В статье о Гельдерлине, написанной в последние годы войны, Хайдеггер,
наконец, нашел адекватное определение для способа бытийствования бытия в это
тяжелое время: "хаос зияния" (GA 4, 62). Тогда он уже понимал, что
разверзлась бездна, чувствовал, как содрогается земля.
И в тот же период, наперекор всему, он, следуя примеру Гельдерлина,
набросал свой гимн швабской родине: "Швабка, если она мать, всегда остается
"до-ома, у оча-ага". Очаг хранит бережно сберегаемый жар огня, который,
вспыхивая, отмыкает воздух и свет для радости... Поэтому тот, кому
приходится покидать такой дом, делает это с тяжелым сердцем" (GA 4, 23).
Хайдеггер в "фольксштурме". Фрайбург разрушен. "Паническая идиллия":
замок Вильденштейн. Хайдеггер перед Комиссией по чистке. Ясперс о стиле
мышления Хайдеггера: "несвободный, диктаторский, некоммуникативный".
Отстранение от преподавательской деятельности. Франция открывает Хайдеггера.
Кожев, Сартр и Ничто. Хайдеггер читает Сартра. Несостоявшаяся встреча. Визит
к архиепископу. Кризис и последующее исцеление в зимнем лесу.
В ночь на 27 ноября 1944 года Фрайбург сильно пострадал в результате
налета англо-американской авиации. Мартин Хайдеггер незадолго до того отошел
с отрядом "фольксштурма" [1] в Эльзас: немецкое командование стягивало туда
силы, чтобы воспрепятствовать переправе французской армии на правый берег
Рейна. Но оказалось, что уже поздно что-либо предпринимать.
"Фольксштурмисты", а с ними и Хайдеггер, вернулись домой. Хайдеггера
призвали в "фольксштурм" на основании приказа фюрера от 18 октября 1944
года, в соответствии с которым призыву подлежали все мужчины в возрасте от
шестнадцати до шестидесяти лет. Никакие причины для освобождения от армии не
принимались во внимание, и единственным критерием годности считалась
способность к физическому труду. Хайдеггер работать мог, и его признали
годным к военной службе. Однако далеко не всех его коллег постигла такая же
участь. Мобилизацией занимались местные партийные органы. Царила страшная
неразбериха. И преподаватели с философского факультета попытались выручить
Хайдеггера. По их поручению Ойген Фишер, который когда-то снискал себе
дурную славу на посту руководителя берлинского Института евгеники имени
кайзера Вильгельма, а потом вышел на пенсию и поселился во Фрайбурге,
написал письмо фюреру имперского Союза доцентов Шеелю. Свое ходатайство об
освобождении Хайдеггера от военной службы он закончил словами: "Если мы в
тяжелейшее время, когда врага, находящегося в немецком Эльзасе, отделяют от
нашего города какие-то пятьдесят километров, обращаемся к Вам с такой
просьбой, то это - свидетельство нашей веры в будущее немецкой науки". Через
три недели пришел ответ от Шееля: "Ввиду неясности ситуации я не могу ничего
сделать для Хайдеггера", - но к тому времени все уже разрешилось само собой.
Когда Хайдеггер вернулся после неудачной экспедиции "фольксштурмистов", в
университете ему дали отпуск, чтобы он мог привести в порядок свои рукописи
и укрыть их в надежном месте в окрестностях Мескирха. Однако прежде чем
покинуть разбомбленный Фрайбург, уже живший ожиданием скорого прихода
союзников, Хайдеггер посетил философа Георга Пихта и его жену, впоследствии
известную пианистку Эдит Пихт-Аксенфельд. Хайдеггер хотел, чтобы она
напоследок что-нибудь ему сыграла. Госпожа Пихт выбрала сонату Си-бемоль
мажор Шуберта. Когда она закончила, Хайдеггер, обращаясь к Пихту, сказал:
"Мы с нашей философией на такое не способны". Той же декабрьской ночью 1944
года он записал в гостевую книгу супругов Пихт: "Околеть и погибнуть - не
одно и то же. Каждая гибель - закат (Untergang), скрыто присутствующий в
восходе (Aufgang)".
1 "Фольксштурм" - немецкое ополчение, созданное по инициативе Гиммлера
и Геббельса для последней обороны Третьего рейха зимой 1944/45 г.
"Фольксштурм" набирался из числа немцев, не годных к строевой службе.
Было ли околеванием или гибелью то, что происходило вокруг и от чего
бежал Хайдеггер? Запись в книге для гостей оставляет этот вопрос открытым.
Но полгода спустя, 20 июля
1945 года, Хайдеггер ответит на него в письме Рудольфу Штадельману,
который когда-то, в "лагере науки", был его "верным оруженосцем", а потом
стал деканом философского факультета в Тюбингене: "Все сейчас думают о
гибели. Мы, немцы, не можем погибнуть потому, что восход нам еще только
предстоит и сперва мы должны пройти через ночь".
В эти полгода, с момента бегства из Фрайбурга и вплоть до возвращения в
тот же город, но уже занятый французами, Хайдеггер жил в состоянии
"панической идиллии". Зимой в Мескирхе, вместе с братом Фрицем, он приводил
в порядок свои рукописи. А когда наступила весна, вслед за ней в его родные
края потянулся и весь философский факультет - или то, что от него еще
оставалось. Дело в том, что во Фрайбурге решили эвакуировать из города
некоторые подразделения университета и выбрали в качестве надежного убежища
замок Вильденштейн, находившийся в горах выше Бойрона, поблизости от
Мескирха. В марте 1945 года десять профессоров и тридцать студентов (в
основном женщины), тяжело нагрузившись книгами, отправились - кто пешком, а
кто и на велосипедах - в Шварцвальд, к истокам Дуная, и остановились в этом
самом замке, который когда-то принадлежал Фюрстенбергам, а также в
близлежащем Лайбертингене. От Мескирха к замку Вильденштейн - в юности
Хайдеггер частенько проделывал этот путь; и вот теперь он вновь идет
знакомой дорогой, чтобы в трактире у стен замка провести небольшой семинар,
в то время как внизу, в долине, французские войска наступают на Зигмаринген,
куда бежали остатки коллаборационистского правительства Виши... В конце мая
начался сенокос. Профессора и студенты помогали крестьянам и за это получали
продукты. Из Фрайбурга почти никаких вестей не было. Все знали только, что
город оккупирован. К счастью, до битвы за Фрайбург дело не дошло. Внизу в
долине, около монастыря Бойрон, устроили лазарет; туда ежедневно поступали
раненые. А вверху, на скалах, где когда-то жили рыцари-разбойники, в
свободное от уборки урожая время профессора и студенты обсуждали кантовскую
"Критику чистого разума", историю Средних веков и Гельдерлина. Гельдерлина
прежде всего. В своем гимне "Истр" Гельдерлин воспел Верхний Дунай: "Но его
зовут Истром. /
Хороша его жизнь; кроны колонн лесных пламенеют / и колышутся..."
Хайдеггер уже несколько раз интерпретировал это стихотворение и сейчас
предложил еще одно толкование. Гельдерлин давно стал частью его личного
генеалогического древа. В лекциях 1942 года о гельдерлиновском гимне "Истр"
присутствовала такая фраза (не вошедшая в печатное издание), которую мы уже
цитировали: "Может быть, Гельдерлину, поэту, суждено было стать определяющей
судьбой, побуждением к противостоянию, для некоего мыслителя, дед которого
родился - в то самое время, когда создавался гимн "Истр"... - in ovili, как
сказано в документе, то есть в овчарне одной крестьянской усадьбы в долине
Верхнего Дуная, недалеко от берега реки, под скалами. Сокровенная история