Страница:
идет не меньше чем о правоте всего своего жизненного пути, а это более
полувека упорного труда. Признай он успех другого -- и сомнение в себе
неизбежно. Высочайшая вершина мысли, понимает Ясперс, только одна. И он
принимает роковое для себя, но давно предопределенное решение: очарование
Хайдеггера не подлинно, его притягательность обманчива.
Слова о чарах Хайдеггера, которым невольно поддавалась Ханна Арендт
задолго после того как отошла от него, не преувеличение. Встреча
тридцатипятилетнего профессора с восемнадцатилетней студенткой стала
вспышкой, из которой вышли и поэзия хайдеггеровского "Бытия и времени", и
мысль о мире, пафос главной книги Арендт [2]. В этой ее книге, однако, ни
разу не упомянут учитель. Близость обоих ни в малейшей мере не была
взаимопониманием.
1 Jaspers Karl. Notizen zu Martin Heidegger. Munchen; Zurich: Piper
1978. S. 73 - 264.
2 Арендт Ханна. Vita activa, или О деятельной жизни. СПб., 2000.
То же в случае с Сартром. Его вдохновенное "Бытие и ничто", в увлечении
которым француз забыл и о немецкой оккупации, и о своей художественной
литературе, было слепком с "Бытия и времени" вплоть до стиля и лексики, но
служило самоутверждению того самого эмансипированного сознания, из
лабиринтов которого на простор выбирался немец.
Наконец, Жан Бофре и школа французских учеников Хайдеггера. Занятая его
переводом и толкованием, в своей верности ему она безупречна, но обаяние
учителя кончается на ней. Она интереснее всего в той мере, в какой перестает
быть его комментарием.
Если Хайдеггер провалился в передаче своего дела духовно близким, если
он ожидал понимания разве что через триста лет, в Китае или России, если на
родной земле, как заметил однажды Ганс Георг Гадамер, можно надеяться на
возобновление его влияния теперь уже только через обратные переводы его книг
с других языков, то далеко расходящиеся от него круги воздействия в еще
большей мере движимы лишь непонятым теплом его присутствия. Импульсы идут от
немногих запомнившихся страниц, как опыт ужаса в "Что такое метафизика",
иногда от отдельных фраз, как наука не мыслит или язык дом бытия, но может
быть всего чаще -- от общего неясного впечатления праздника, исходящего от
этого человека.
Оно сопутствовало ему всегда. Где объявлялось выступление Хайдеггера,
там был вдвое, втрое переполненный зал, занятые подоконники, скамейки,
теснота вплоть до рискованных ситуаций, как при возобновлении лекций во
Фрайбургском университете в 1949 году, когда в толчее у одного из слушателей
оказалась сломана рука; как летом 1950 в Мюнхене; как там же в 1953.
Хайдеггер уходил в семейный круг, еще до войны отказался преподавать в
столице, почти не давал интервью, мало записывался на магнитофон и еще
меньше на кинопленку. Тем подробнее запоминали и фиксировали каждый его шаг
на людях. Жизнь была просвечена насквозь, каждый видевший этого человека
мог, описав встречу, сразу рассчитывать на публикацию, как и любая
фотография. Относящиеся к нему государственные, местные административные,
секретные архивные записи все были подняты, переписки опубликованы или
намечаются к публикации, каждое упоминание имени Хайдеггера учтено.
С годами он делался проще и спокойнее. Поздние фотографии показывают
счастливого старика с безмятежной улыбкой [1]. Человек раскрылся весь и не
унес с собой свою тайну.
1 Fedier Francois. Soixante-deux photographies de Martin Heidegger.
Paris : Gallimard 1999.
Он завершал свою жизнь с чувством сделанного дела. Многие полны
претензий к нему. Политически туп. Беспомощен. Не дает никаких конкретных
ориентировок. Как вклад в социальные искания эпохи "Письмо о гуманизме"
бесполезно. Ученые, художники, философы иногда, пусть
редко, сходят на общедоступный газетно-журнальный уровень, этот --
никогда. Есть основание для сомнений в его пригодности для социума. Только
так ли уж важно умение выйти в газетную плоскость, на экран и
распространиться по поверхности тем? не здравее ли крестьянская и мастеровая
простота? У Хайдеггера, как ни трудно в то поверить, она сохранилась
нетронутой рядом с мудростью и чарами поэтического слова.
Философия возвращает к правде. Ее подробный труд нужен не потому, что в
добавление ко всему, что воздвигнуто человечеством, она выстраивает еще и
свою систему, а потому, что мнения о мире заслонили его от нас. Они сложны и
требуют тщательного разбора. С выходом из наших представлений к миру частные
области знания, куда относятся политика и социология, мало чем могут помочь.
Требуется мудрость непохожего рода. В претензиях к хайдеггеровской, другой
мысли есть ленивое намерение ходить пока есть возможность по старой колее.
Ловя Хайдеггера на слове, винят его в солипсизме. Человеческое бытие,
присутствие, выступает у него всегда в единственном числе. С кем оно тогда
вступит в диалог? Не гуманнее ли плюрализм Левинаса или Ханны Арендт,
культивирующей общение равноправных граждан? Но индивид, вступающий в диалог
с другим индивидом, представляет собой уже продукт новоевропейского
представления о субъекте. Хайдеггеровское присутствие в отличие от субъекта
не конструкт.
Через тело, душу, род, воздух, воду, пищу, чувства, страсти мы с самого
начала, раньше чем себя замечаем, уже были вместе со всеми, во всех и во
всем, что мы видим и чего не видим. Отсюда, из этой коренной всеобщности,
вторично искать выход к другим -- значит забыть о нашей исходной
органической связи со всеми. В другом мы встретим тогда не родное, а
вымышленное существо. Чтобы вернуться к родным и ближним, надо вспомнить то,
что раньше памяти спит в нас. Только так, вернувшись к себе из вторично
выстроенных представлений, мы вернемся в мир.
Старый Хайдеггер приводит пример: когда я вспоминаю Рене Шара в Ле
Бюскла, что мне при этом дано? Сам Рене Шар! а вовсе не Бог знает какой
"образ", через который я опосредованно имею к нему отношение. Вы скажете,
Рене Шар не присутствует при этом лично? Неважно! Все равно именно он сам, а
не представление о нем, присутствует, как возможно присутствовать на
отдалении. Надо разобраться, кто внушил, подсунул нам мысль, будто мы имеем
дело не
с вещами, а с представлениями о них. Кто загнал нас в тупик сознания и
его представлений -- безысходный потому, что стоит лишь уверовать, что в
воспоминании мы имеем не самого человека и не саму вещь, а их представляемый
образ, как при встрече с ними мы тоже станем иметь лишь сумму зрительных
впечатлений, то есть опять же представление. До человека мы на таком пути
никогда не доберемся. Кто иссушил нас, заставил вещи раздвоиться на сами
вещи, до которых нам теперь уже никогда по-настоящему не добраться, и
представления, идеи, образы их?
Упоминаемый в лежащей перед нами книге Франсуа Федье, философ,
искусствовед, переводчик, у которого долголетнее общение с Хайдеггером
оставило в душе чувство непреходящей радости, заметил как-то, что люди часто
похожи в своем отношении к философии на механика, который получил в подарок
самолет или планер, но не знает и не может догадаться, что это устройство
способно летать. Умелец научился обращаться с ним и неким образом мастерски
пользуется, но именно как сухопутной машиной.
Нам еще не все известно о философии. Мы спрашиваем, что мы с ней можем
сделать. Конечно, ничего. Не может ли она что-то сделать с нами? вернуть нас
нам самим и сути вещей? В неслышной работе мысли больше силы, чем в волевых
решениях. Настающие цивилизации так же незаметно зарождаются в теле старых
культур, как новый человек в тепле матери. Если захотеть проектировать мир,
даже имея большие средства, не очень получится. Но если быть чутким к ходу
вещей...
В. В. Бибихин
Посвящается Гизеле Марии Никлаус
Я благодарю друзей,
помогавших мне своим участием,
жадным желанием больше узнать о Хайдеггере,
собственными изысканиями: Ульриха Бема,
Ханса-Петера Хемпеля, Хельмута Летена,
Сэйса Нотебоома, Петера Слотердайка,
Ульриха Ваннера.
Ураганный ветер, сквозящий через все мышление Хайдеггера, -- как и тот,
другой, что еще и сейчас, по прошествии двух тысячелетий, веет нам навстречу
со страниц платоновских сочинений, -- родом не из нашего столетия. Он
происходит из изначальной древности и оставляет после себя нечто
совершенное, нечто такое, что, как и всякое совершенство, принадлежит
изначальной древности.
Ханна Арендт
Каждая истина должна уметь благословить преходящее, как говорили
раньше, иначе она не имеет никакой цены. Мир стал таким сухим и бесплодным,
потому что по нему бродит слишком много произведенных поточным способом
мыслей, бездомных и лишенных зримого образа.
Эрхарт Кестнер
Без людей бытие оставалось бы немым; оно было бы здесь, но не было бы
правдой.
Александр Кожев
История жизни и философии Хайдеггера -- это долгая история. Она вмещает
в себя страсти и катастрофы целого столетия.
Истоки философии Хайдеггера отстоят от нас очень далеко. С Гераклитом,
Платоном, Кантом он общался так, будто они были его современниками. И сумел
настолько приблизиться к ним, что мог расслышать и облечь в слова даже то, о
чем они умолчали. У Хайдеггера мы еще застаем всю удивительную метафизику
прошлого, но застаем ее в тот момент, когда она вот-вот должна утратить дар
речи (можно сказать и иначе: в момент, когда она открывается для восприятия
чего-то другого, нового).
Страстью Хайдеггера было вопрошание, а не ответы. Сам он называл то, о
чем спрашивал и что непрерывно искал, "бытием". На протяжении всей своей
философской жизни он вновь и вновь задавал один-единственный вопрос -- о
сущности бытия. Смысл же вопроса сводился к тому, чтобы вернуть жизни ее
тайну -- тайну, которая в современную эпоху оказалась на грани исчезновения.
Хайдеггер начинал как католический философ. А потом принял вызов,
брошенный ему современностью. И разработал философию Dasein -- "присутствия"
("вот-бытия"), которое существует под пустым небом и подчинено власти
всепоглощающего времени; которое "брошено", но при этом наделено
способностью отбросить собственную жизнь. Такая философия соответствует
потребностям свободного и ответственного индивида, и она всерьез относится к
смерти. Поставить вопрос о бытии в хайдеггеровском смысле -- значит
"высветить", "поднять к свету" вот-бытие, подобно тому, как "высветляют",
поднимая из темных глубин, якорь, чтобы свободно выйти в открытое море. Но
по печальной иронии судьбы хайдеггеровский вопрос о бытии -- если говорить о
его воздействии на дальнейшую историю философии -- почти утратил эту
освобождающую силу и не столько освободил, сколько, напротив, запугал
философскую мысль, привел ее в состояние судорожного напряжения.
Когда-нибудь напряжение спадет. И тогда, может быть, мы почувствуем себя
достаточно свободными, чтобы ответить на насмешки невежд по поводу некоторых
сверх меры глубокомысленных высказываний этого философского гения.
Нас смущает, сковывает и та политическая коллизия, в которой запутался
Хайдеггер. Из философских соображений он одно время был
национал-социалистским революционером, однако его философия помогла ему
вновь вырваться из сети политических интриг. Совершенная им однажды ошибка
стала для него уроком. С тех пор в орбиту его интеллектуальных поисков вошла
и проблема особой предрасположенности духа к тому, чтобы поддаваться
соблазну воли к власти. Философский путь Хайдеггера ведет от концепции
"решимости" к метафизике "великого исторического мига" и далее к
"отрешенности" и мысли о необходимости бережного, щадящего обращения с
миром.
Мартин Хайдеггер -- германский мастер...
Он и в самом деле был "мастером" из школы мистика Мастера Экхарта. Как
никто другой умел он в наше нерелигиозное время никогда не захлопывать двери
перед религиозным опытом. И нашел способ, как сделать, чтобы мысль неизменно
оставалась близка вещному миру, но при этом не погрязала в банальностях.
В нем действительно было очень много "германского" -- не меньше, чем в
Адриане Леверкюне Томаса Манна. История жизни и мышления Хайдеггера -- это
еще одна история о Фаусте. В ней отразилось все то, достойное любви,
околдовывающее и увлекающее в бездонную пропасть, что характерно для
специфически германского пути в философии, которому суждено было стать
событием общеевропейской значимости. И, наконец: думая о совершенных
Хайдеггером политических ошибках, нельзя не признать, что ему, несомненно,
были присущи черты и того "германского мастера", о котором идет речь в
стихотворении Пауля Целана [1].
Поэтому имя Мартина Хайдеггера воспринимается как символ самой
волнующей главы в истории германского духа двадцатого столетия. Значит,
необходимо рассказать об этом человеке -- каким он был и в добре, и в зле, и
по ту сторону добра и зла.
1 В стихотворении Целана "Фуга смерти" евреи, которые роют для себя
коллективную могилу, воспринимают наблюдающего за ними из окна
немца-интеллектуала так: "Черное млеко рассвета мы пьем тебя ночью / мы пьем
тебя в поддень смерть это мастер германский / мы пьем тебя утром и на ночь
мы пьем тебя пьем / смерть это мастер германский его глаз голубой /
свинцовой пулей настигнет тебя он и точно настигнет / человек живет в доме
твой волос златой Маргарита / он травит на нас кобелей он дарит нам в ветре
могилу / мечтая играет со змеями смерть это мастер германский..." (последняя
строфа; пер. А. Глазовой). Здесь и далее все подстрочные примечания сделаны
Т. Баскаковой.
"Брошенность". Небо над Мескирхом. Раскол местного масштаба. "Ключевая
роль". Мальчишки-звонари. "Единственному в своем роде брату".
"Вот-вот-вот-бытие". Родители. Под опекой Церкви. Констанц. Миряне и прочие.
Во фрайбургской семинарии. Почти иезуит.
В 1928 году Мартин Хайдеггер, в то время уже прославленный философ,
писал бывшему префекту католической семинарии-интерната в Констанце, в
которой он когда-то учился: "Быть может, убедительнее и настойчивее всего
философия показывает, как неразрывно связана с человеческой природой
склонность к начинаниям. Ведь, в конце концов, "философствовать" означает не
что иное, как "быть начинателем"".
Хайдеггеровская хвала начинанию многозначна. Он хотел быть Мастером
Начала. В начальных истоках греческой философии искал уже ставшее прошлым
будущее, а в настоящем хотел обнаружить тот источник в самой сердцевине
жизни, из которого не иссякая бьет струя философской мысли. Он считал, что
все дело в настроении. И критиковал философию, претендующую на то, что она
начинается с мысли. В действительности, говорил Хайдеггер, философия
начинается с настроения -- с удивления, страха, озабоченности, любопытства
или радости.
По Хайдеггеру, именно настроение связывает жизнь с мышлением, но, как
ни странно, он всегда был категорически против, когда эту связь между жизнью
и мышлением пытались выявить на примере его собственного творчества. Однажды
он начал лекцию об Аристотеле с лапидарной фразы: "Он родился, работал и
умер". Хайдеггер хотел, чтобы и о нем самом говорили так же: его величайшая
мечта состояла в том, чтобы жить ради философии и, возможно, даже полностью
раствориться в своей философии. Это тоже имеет отношение к его настроениям,
к тому, что он -- может быть, слишком быстро -- обнаруживал в том, что его
непосредственно окружало, некую назойливость и потому стремился к
сокровенному. Назойливой может быть сама жизнь. Настроение Хайдеггера
диктует ему, например, такие слова: "Сущее, присутствие брошено, не от себя
самого введено в свое вот" (Бытие и время, 284), и: "Бытие... приоткрывается
как забота" (там же, 182), -- ибо: "Решало ли присутствие само свободно о
том, и будет ли оно когда способно решать о том, хочет оно или нет войти в
"присутствие"?" (там же, 228).
Хайдеггер любил изъясняться в высоком стиле, поэтому мы никогда в
точности не узнаем, говорит ли он здесь о западной цивилизации или о самом
себе, идет ли речь о бытии вообще или о его собственном бытии. Но если
верно, что философию рождает не мысль, а настроение, то было бы неправильно
полагать, будто мысли всегда обретаются -- и вступают в схватку с другими
мыслями -- лишь на высокогорном плато духовной традиции. Конечно, Хайдеггер
следовал конкретным традициям -- но основания для выбора той или иной
традиции определялись его жизнью. И очевидно, что те же основания не
позволяли ему рассматривать свой приход в мир как дар свыше или
многообещающее начало. Он оценивал это событие как низвержение в пропасть --
такая оценка диктовалась его настроением.
Однако мир, в котором он ощущал себя брошенным, -- это не мир Мескирха
конца прошлого столетия, того городка, где Мартин Хайдеггер родился 26
сентября 1889 года, где провел свое детство и куда всегда охотно
возвращался. Брошенным он почувствовал себя лишь тогда, когда был выброшен
из этого родного мира, защищавшего его от посягательств современности. Не
стоит забывать, что с рождением человека его приход в мир еще не
заканчивается. В любой человеческой жизни приходится несколько раз как бы
заново рождаться, и может случиться, что родившийся человек по-настоящему, в
полноценном смысле, так никогда и не придет в мир. Но мы пока говорим именно
о "первом" рождении Мартина Хайдеггера.
Его отец, Фридрих Хайдеггер, был ремесленником-бочаром и, кроме того,
причетником в мескирхской католической церкви Святого Мартина. Он умер в
1924 году. Ему довелось пережить разрыв сына с католицизмом, но не суждено
было стать свидетелем прорыва к вершинам философии, который тот осуществил.
Мать скончалась в 1927-м. На ее смертное ложе Мартин Хайдеггер положил
рабочий экземпляр своей только что вышедшей книги "Бытие и время".
Мать была родом из соседнего селения Геггинген. Когда налетает холодный
ветер с высокогорных плато Швабской Юры, в Мескирхе говорят: "Потянуло из
Геггингена..." На протяжении нескольких поколений там жили предки матери,
владевшие крепким хозяйством под названием "Лохбауэрнхоф". Основатель рода,
Якоб Кемпф, в 1662 году получил эту крестьянскую усадьбу в ленное
пользование от цистерцианского монастыря Вальд около Пфуллендорфа. Деду
Хайдеггера удалось в 1838 году выкупить ее за 3800 гульденов, но в духовном
смысле он и его семья так и остались под покровительством монастырской
церкви.
Предки со стороны отца были мелкими землевладельцами и ремесленниками.
В Мескирх они переселились в XVIII веке, из Австрии. Мескирхские краеведы
выяснили, что Хайдеггеры имели тесные родственные связи с семьями Мегерле и
Крейцеров. Из семьи Мегерле происходил самый знаменитый проповедник XVII
века, Абрахам а Санкта-Клара [1], из другой семьи -- композитор Конрадин
Крейцер [2]. Хайдеггеры состояли в отдаленном родстве и с Конрадом Гребером,
духовным наставником Мартина в констанцской семинарии, который позднее стал
архиепископом Фрайбургским.
Мескирх -- небольшой городок, расположенный между Боденским озером,
Швабской Юрой и верхним течением Дуная, в небогатой, а в прошлом и просто
бедной местности на границе исторических областей расселения алеманнов и
швабов. Алеманнам свойственны медлительность, практичность,
рассудительность. Швабы по своей натуре более жизнерадостны, открыты,
мечтательны. Первые склонны к сарказму, вторые -- к пафосу. Мартин Хайдеггер
воспринял кое-что и от тех, и от других, а своими "святыми заступниками"
считал алеманна Иоганна Петера Хебеля [3] и шваба
1 Абрахам а Санкта-Клара -- под этим именем прославился проповедник и
сатирик Ганс Ульрих Мегерле (1644--1709), августин-ский монах, бывший с 1677
г. придворным проповедником в Вене.
2 Конрадин Крейцер (1780--1849) -- композитор и капельмейстер, уроженец
Мескирха; работал во Фрайбурге, Вене, Донауэшинге-не, Кельне, Риге. Автор
тридцати опер и многочисленных инструментальных композиций.
3 Иоганн Петер Хебель (1760--1826) -- немецкий писатель, создатель
жанра короткого юмористического рассказа, автор сборника "Алеманнские стихи"
(1803) и книги "Сокровища рейнского домашнего друга".
Фридриха Гельдерлина [1]. По его мнению, оба они несли на себе
отпечаток тех местностей, из которых происходили, и в то же время по своим
устремлениям были людьми большого мира. Таким видел себя и Хайдеггер: он
хотел "раскрываться навстречу широте небес, а вместе корениться в
непроглядной темени земли" ("Проселок").
1 Иоганн Кристиан Фридрих Гельдерлин (1770--1843) -- немецкий поэт,
автор лирического романа "Гиперион, или Отшельник в Греции" (1797--1799),
трагедии "Смерть Эмпедокла" (1798--1799) и других произведений.
В лекциях 1942 года Хайдеггер интерпретировал гельдерлиновский гимн
Дунаю "Истр". В рукописном тексте лекций есть пометка, отсутствующая в
печатном варианте: "Может быть, Гельдерлину, поэту, суждено было стать
определяющей судьбой... для некоего мыслителя, дед которого родился -- в то
самое время, когда создавался гимн "Истр"... -- ... в овчарне одной
крестьянской усадьбы в долине Верхнего Дуная, недалеко от берега реки, под
скалами".
Что это -- попытка создать миф о самом себе? Во всяком случае,
стремление представить свое происхождение таким образом, чтобы им можно было
бы гордиться. Отблеск славы Гельдерлина падает на стены Донаухауса у
подножия замка Вильденштейн в окрестностях Мескирха... Здесь в XVIII веке
жили Хайдеггеры. Дом все еще стоит, и его нынешние обитатели рассказывают,
что "профессор в берете" время от времени заглядывал к ним.
Поблизости от Донаухауса и замка Вильденштейн находится Бойрон с его
бенедиктинским монастырем, некогда принадлежавшим августинцам. Этот
по-монашески тихий мир с его большой библиотекой, хлевами и амбарами
притягивал Мартина Хайдеггера даже тогда, когда философ отдалился от Церкви.
В двадцатые годы Хайдеггер несколько раз приезжал сюда на университетские
каникулы и жил неделю-другую в монастырской келье. Между 1945 и 1949 годами,
когда его отстранили от преподавания, монастырь Бойрон оставался
единственным местом, где он мог выступать публично.
В конце XIX века Мескирх насчитывал 2000 жителей, большей частью
крестьян и ремесленников. В городке были и кое-какие промышленные заведения:
пивоварня, катушечная фабрика, молочный завод. В Мескирхе имелись также
должностные присутственные места, ремесленные училища, телеграф, вокзал,
почтамт второго класса, суд низшей инстанции, правления кооперативов,
конторы управляющих поместьями и замком. Мескирх находится в Бадене, и этот
факт в немалой степени обусловливал духовную атмосферу городка.
В Бадене с начала XIX века существовала сильная либеральная традиция. В
1815 году здесь была принята конституция, узаконившая парламентское
правление, а в 1831-м отменена цензура печати. Баден стал оплотом революции
1848 года. В апреле упомянутого года в Констанце, находящемся недалеко от
Мескирха, Геккер [1] и Струве [2] призвали народ к вооруженному восстанию.
Отряды революционных войск собрались у Донауэшингена, но были разбиты. Год
спустя революционеры ненадолго захватили власть, великий герцог бежал в
Эльзас, и только с помощью прусских войск удалось восстановить старый
порядок. Поэтому отношение к Пруссии было в Бадене далеко не дружественным,
и после 1871 года понятие "имперский подданный" сохраняло для здешних
жителей неприятный "прусский" привкус. Правда, в конце концов баденский
либерализм все-таки примирился с империей: не в последнюю очередь потому,
что нашел себе нового противника -- Католическую Церковь.
1 Фридрих Франц Карл Геккер (1811--1881) -- адвокат, в 1842--1847 гг.
один из руководителей крайних левых в Баденском ландтаге, один из
руководителей республиканского восстания в Бадене в апреле 1848 г. После
поражения восстания эмигрировал в Швейцарию, потом в США. Участвовал в чине
полковника в Гражданской войне в США 1861 -- 1865 гг. на стороне Северных
штатов.
2 Густав фон Струве (1805--1870) -- немецкий демократ, республиканец.
Во время революции 1848--1849 гг. организатор восстаний в Бадене (в апреле и
сентябре 1848 г.). После поражения второго восстания был арестован.
Освобожденный в мае 1849 г. участниками третьего восстания, вошел во
временное революционное правительство. В 1850 г. стал одним из руководителей
немецких эмигрантских организаций в Лондоне. В 1851 г. эмигрировал в США,
участвовал в Гражданской войне 1861--1865 гг. на стороне Севера. В 1863 г.
вернулся в Европу.
С 1848 года Церковь стала искусно использовать в собственных интересах
дух либерализма, против которого прежде ожесточенно боролась. Она требовала
свободной Церкви в свободном государстве, ликвидации государственной опеки
над школами и университетами, свободного замещения приходских должностей и
свободного управления церковным имуществом. Как говорили священнослужители,
следовало больше прислушиваться к Богу, чем к людям. Конфликт достиг своего
апогея в 1854 году, когда власти арестовали фрайбургского архиепископа. Но в
итоге правительству все же пришлось пойти на уступки, потому что Церковь
оказывала очень большое влияние на сознание и
образ жизни населения, особенно в сельской местности и в маленьких
полувека упорного труда. Признай он успех другого -- и сомнение в себе
неизбежно. Высочайшая вершина мысли, понимает Ясперс, только одна. И он
принимает роковое для себя, но давно предопределенное решение: очарование
Хайдеггера не подлинно, его притягательность обманчива.
Слова о чарах Хайдеггера, которым невольно поддавалась Ханна Арендт
задолго после того как отошла от него, не преувеличение. Встреча
тридцатипятилетнего профессора с восемнадцатилетней студенткой стала
вспышкой, из которой вышли и поэзия хайдеггеровского "Бытия и времени", и
мысль о мире, пафос главной книги Арендт [2]. В этой ее книге, однако, ни
разу не упомянут учитель. Близость обоих ни в малейшей мере не была
взаимопониманием.
1 Jaspers Karl. Notizen zu Martin Heidegger. Munchen; Zurich: Piper
1978. S. 73 - 264.
2 Арендт Ханна. Vita activa, или О деятельной жизни. СПб., 2000.
То же в случае с Сартром. Его вдохновенное "Бытие и ничто", в увлечении
которым француз забыл и о немецкой оккупации, и о своей художественной
литературе, было слепком с "Бытия и времени" вплоть до стиля и лексики, но
служило самоутверждению того самого эмансипированного сознания, из
лабиринтов которого на простор выбирался немец.
Наконец, Жан Бофре и школа французских учеников Хайдеггера. Занятая его
переводом и толкованием, в своей верности ему она безупречна, но обаяние
учителя кончается на ней. Она интереснее всего в той мере, в какой перестает
быть его комментарием.
Если Хайдеггер провалился в передаче своего дела духовно близким, если
он ожидал понимания разве что через триста лет, в Китае или России, если на
родной земле, как заметил однажды Ганс Георг Гадамер, можно надеяться на
возобновление его влияния теперь уже только через обратные переводы его книг
с других языков, то далеко расходящиеся от него круги воздействия в еще
большей мере движимы лишь непонятым теплом его присутствия. Импульсы идут от
немногих запомнившихся страниц, как опыт ужаса в "Что такое метафизика",
иногда от отдельных фраз, как наука не мыслит или язык дом бытия, но может
быть всего чаще -- от общего неясного впечатления праздника, исходящего от
этого человека.
Оно сопутствовало ему всегда. Где объявлялось выступление Хайдеггера,
там был вдвое, втрое переполненный зал, занятые подоконники, скамейки,
теснота вплоть до рискованных ситуаций, как при возобновлении лекций во
Фрайбургском университете в 1949 году, когда в толчее у одного из слушателей
оказалась сломана рука; как летом 1950 в Мюнхене; как там же в 1953.
Хайдеггер уходил в семейный круг, еще до войны отказался преподавать в
столице, почти не давал интервью, мало записывался на магнитофон и еще
меньше на кинопленку. Тем подробнее запоминали и фиксировали каждый его шаг
на людях. Жизнь была просвечена насквозь, каждый видевший этого человека
мог, описав встречу, сразу рассчитывать на публикацию, как и любая
фотография. Относящиеся к нему государственные, местные административные,
секретные архивные записи все были подняты, переписки опубликованы или
намечаются к публикации, каждое упоминание имени Хайдеггера учтено.
С годами он делался проще и спокойнее. Поздние фотографии показывают
счастливого старика с безмятежной улыбкой [1]. Человек раскрылся весь и не
унес с собой свою тайну.
1 Fedier Francois. Soixante-deux photographies de Martin Heidegger.
Paris : Gallimard 1999.
Он завершал свою жизнь с чувством сделанного дела. Многие полны
претензий к нему. Политически туп. Беспомощен. Не дает никаких конкретных
ориентировок. Как вклад в социальные искания эпохи "Письмо о гуманизме"
бесполезно. Ученые, художники, философы иногда, пусть
редко, сходят на общедоступный газетно-журнальный уровень, этот --
никогда. Есть основание для сомнений в его пригодности для социума. Только
так ли уж важно умение выйти в газетную плоскость, на экран и
распространиться по поверхности тем? не здравее ли крестьянская и мастеровая
простота? У Хайдеггера, как ни трудно в то поверить, она сохранилась
нетронутой рядом с мудростью и чарами поэтического слова.
Философия возвращает к правде. Ее подробный труд нужен не потому, что в
добавление ко всему, что воздвигнуто человечеством, она выстраивает еще и
свою систему, а потому, что мнения о мире заслонили его от нас. Они сложны и
требуют тщательного разбора. С выходом из наших представлений к миру частные
области знания, куда относятся политика и социология, мало чем могут помочь.
Требуется мудрость непохожего рода. В претензиях к хайдеггеровской, другой
мысли есть ленивое намерение ходить пока есть возможность по старой колее.
Ловя Хайдеггера на слове, винят его в солипсизме. Человеческое бытие,
присутствие, выступает у него всегда в единственном числе. С кем оно тогда
вступит в диалог? Не гуманнее ли плюрализм Левинаса или Ханны Арендт,
культивирующей общение равноправных граждан? Но индивид, вступающий в диалог
с другим индивидом, представляет собой уже продукт новоевропейского
представления о субъекте. Хайдеггеровское присутствие в отличие от субъекта
не конструкт.
Через тело, душу, род, воздух, воду, пищу, чувства, страсти мы с самого
начала, раньше чем себя замечаем, уже были вместе со всеми, во всех и во
всем, что мы видим и чего не видим. Отсюда, из этой коренной всеобщности,
вторично искать выход к другим -- значит забыть о нашей исходной
органической связи со всеми. В другом мы встретим тогда не родное, а
вымышленное существо. Чтобы вернуться к родным и ближним, надо вспомнить то,
что раньше памяти спит в нас. Только так, вернувшись к себе из вторично
выстроенных представлений, мы вернемся в мир.
Старый Хайдеггер приводит пример: когда я вспоминаю Рене Шара в Ле
Бюскла, что мне при этом дано? Сам Рене Шар! а вовсе не Бог знает какой
"образ", через который я опосредованно имею к нему отношение. Вы скажете,
Рене Шар не присутствует при этом лично? Неважно! Все равно именно он сам, а
не представление о нем, присутствует, как возможно присутствовать на
отдалении. Надо разобраться, кто внушил, подсунул нам мысль, будто мы имеем
дело не
с вещами, а с представлениями о них. Кто загнал нас в тупик сознания и
его представлений -- безысходный потому, что стоит лишь уверовать, что в
воспоминании мы имеем не самого человека и не саму вещь, а их представляемый
образ, как при встрече с ними мы тоже станем иметь лишь сумму зрительных
впечатлений, то есть опять же представление. До человека мы на таком пути
никогда не доберемся. Кто иссушил нас, заставил вещи раздвоиться на сами
вещи, до которых нам теперь уже никогда по-настоящему не добраться, и
представления, идеи, образы их?
Упоминаемый в лежащей перед нами книге Франсуа Федье, философ,
искусствовед, переводчик, у которого долголетнее общение с Хайдеггером
оставило в душе чувство непреходящей радости, заметил как-то, что люди часто
похожи в своем отношении к философии на механика, который получил в подарок
самолет или планер, но не знает и не может догадаться, что это устройство
способно летать. Умелец научился обращаться с ним и неким образом мастерски
пользуется, но именно как сухопутной машиной.
Нам еще не все известно о философии. Мы спрашиваем, что мы с ней можем
сделать. Конечно, ничего. Не может ли она что-то сделать с нами? вернуть нас
нам самим и сути вещей? В неслышной работе мысли больше силы, чем в волевых
решениях. Настающие цивилизации так же незаметно зарождаются в теле старых
культур, как новый человек в тепле матери. Если захотеть проектировать мир,
даже имея большие средства, не очень получится. Но если быть чутким к ходу
вещей...
В. В. Бибихин
Посвящается Гизеле Марии Никлаус
Я благодарю друзей,
помогавших мне своим участием,
жадным желанием больше узнать о Хайдеггере,
собственными изысканиями: Ульриха Бема,
Ханса-Петера Хемпеля, Хельмута Летена,
Сэйса Нотебоома, Петера Слотердайка,
Ульриха Ваннера.
Ураганный ветер, сквозящий через все мышление Хайдеггера, -- как и тот,
другой, что еще и сейчас, по прошествии двух тысячелетий, веет нам навстречу
со страниц платоновских сочинений, -- родом не из нашего столетия. Он
происходит из изначальной древности и оставляет после себя нечто
совершенное, нечто такое, что, как и всякое совершенство, принадлежит
изначальной древности.
Ханна Арендт
Каждая истина должна уметь благословить преходящее, как говорили
раньше, иначе она не имеет никакой цены. Мир стал таким сухим и бесплодным,
потому что по нему бродит слишком много произведенных поточным способом
мыслей, бездомных и лишенных зримого образа.
Эрхарт Кестнер
Без людей бытие оставалось бы немым; оно было бы здесь, но не было бы
правдой.
Александр Кожев
История жизни и философии Хайдеггера -- это долгая история. Она вмещает
в себя страсти и катастрофы целого столетия.
Истоки философии Хайдеггера отстоят от нас очень далеко. С Гераклитом,
Платоном, Кантом он общался так, будто они были его современниками. И сумел
настолько приблизиться к ним, что мог расслышать и облечь в слова даже то, о
чем они умолчали. У Хайдеггера мы еще застаем всю удивительную метафизику
прошлого, но застаем ее в тот момент, когда она вот-вот должна утратить дар
речи (можно сказать и иначе: в момент, когда она открывается для восприятия
чего-то другого, нового).
Страстью Хайдеггера было вопрошание, а не ответы. Сам он называл то, о
чем спрашивал и что непрерывно искал, "бытием". На протяжении всей своей
философской жизни он вновь и вновь задавал один-единственный вопрос -- о
сущности бытия. Смысл же вопроса сводился к тому, чтобы вернуть жизни ее
тайну -- тайну, которая в современную эпоху оказалась на грани исчезновения.
Хайдеггер начинал как католический философ. А потом принял вызов,
брошенный ему современностью. И разработал философию Dasein -- "присутствия"
("вот-бытия"), которое существует под пустым небом и подчинено власти
всепоглощающего времени; которое "брошено", но при этом наделено
способностью отбросить собственную жизнь. Такая философия соответствует
потребностям свободного и ответственного индивида, и она всерьез относится к
смерти. Поставить вопрос о бытии в хайдеггеровском смысле -- значит
"высветить", "поднять к свету" вот-бытие, подобно тому, как "высветляют",
поднимая из темных глубин, якорь, чтобы свободно выйти в открытое море. Но
по печальной иронии судьбы хайдеггеровский вопрос о бытии -- если говорить о
его воздействии на дальнейшую историю философии -- почти утратил эту
освобождающую силу и не столько освободил, сколько, напротив, запугал
философскую мысль, привел ее в состояние судорожного напряжения.
Когда-нибудь напряжение спадет. И тогда, может быть, мы почувствуем себя
достаточно свободными, чтобы ответить на насмешки невежд по поводу некоторых
сверх меры глубокомысленных высказываний этого философского гения.
Нас смущает, сковывает и та политическая коллизия, в которой запутался
Хайдеггер. Из философских соображений он одно время был
национал-социалистским революционером, однако его философия помогла ему
вновь вырваться из сети политических интриг. Совершенная им однажды ошибка
стала для него уроком. С тех пор в орбиту его интеллектуальных поисков вошла
и проблема особой предрасположенности духа к тому, чтобы поддаваться
соблазну воли к власти. Философский путь Хайдеггера ведет от концепции
"решимости" к метафизике "великого исторического мига" и далее к
"отрешенности" и мысли о необходимости бережного, щадящего обращения с
миром.
Мартин Хайдеггер -- германский мастер...
Он и в самом деле был "мастером" из школы мистика Мастера Экхарта. Как
никто другой умел он в наше нерелигиозное время никогда не захлопывать двери
перед религиозным опытом. И нашел способ, как сделать, чтобы мысль неизменно
оставалась близка вещному миру, но при этом не погрязала в банальностях.
В нем действительно было очень много "германского" -- не меньше, чем в
Адриане Леверкюне Томаса Манна. История жизни и мышления Хайдеггера -- это
еще одна история о Фаусте. В ней отразилось все то, достойное любви,
околдовывающее и увлекающее в бездонную пропасть, что характерно для
специфически германского пути в философии, которому суждено было стать
событием общеевропейской значимости. И, наконец: думая о совершенных
Хайдеггером политических ошибках, нельзя не признать, что ему, несомненно,
были присущи черты и того "германского мастера", о котором идет речь в
стихотворении Пауля Целана [1].
Поэтому имя Мартина Хайдеггера воспринимается как символ самой
волнующей главы в истории германского духа двадцатого столетия. Значит,
необходимо рассказать об этом человеке -- каким он был и в добре, и в зле, и
по ту сторону добра и зла.
1 В стихотворении Целана "Фуга смерти" евреи, которые роют для себя
коллективную могилу, воспринимают наблюдающего за ними из окна
немца-интеллектуала так: "Черное млеко рассвета мы пьем тебя ночью / мы пьем
тебя в поддень смерть это мастер германский / мы пьем тебя утром и на ночь
мы пьем тебя пьем / смерть это мастер германский его глаз голубой /
свинцовой пулей настигнет тебя он и точно настигнет / человек живет в доме
твой волос златой Маргарита / он травит на нас кобелей он дарит нам в ветре
могилу / мечтая играет со змеями смерть это мастер германский..." (последняя
строфа; пер. А. Глазовой). Здесь и далее все подстрочные примечания сделаны
Т. Баскаковой.
"Брошенность". Небо над Мескирхом. Раскол местного масштаба. "Ключевая
роль". Мальчишки-звонари. "Единственному в своем роде брату".
"Вот-вот-вот-бытие". Родители. Под опекой Церкви. Констанц. Миряне и прочие.
Во фрайбургской семинарии. Почти иезуит.
В 1928 году Мартин Хайдеггер, в то время уже прославленный философ,
писал бывшему префекту католической семинарии-интерната в Констанце, в
которой он когда-то учился: "Быть может, убедительнее и настойчивее всего
философия показывает, как неразрывно связана с человеческой природой
склонность к начинаниям. Ведь, в конце концов, "философствовать" означает не
что иное, как "быть начинателем"".
Хайдеггеровская хвала начинанию многозначна. Он хотел быть Мастером
Начала. В начальных истоках греческой философии искал уже ставшее прошлым
будущее, а в настоящем хотел обнаружить тот источник в самой сердцевине
жизни, из которого не иссякая бьет струя философской мысли. Он считал, что
все дело в настроении. И критиковал философию, претендующую на то, что она
начинается с мысли. В действительности, говорил Хайдеггер, философия
начинается с настроения -- с удивления, страха, озабоченности, любопытства
или радости.
По Хайдеггеру, именно настроение связывает жизнь с мышлением, но, как
ни странно, он всегда был категорически против, когда эту связь между жизнью
и мышлением пытались выявить на примере его собственного творчества. Однажды
он начал лекцию об Аристотеле с лапидарной фразы: "Он родился, работал и
умер". Хайдеггер хотел, чтобы и о нем самом говорили так же: его величайшая
мечта состояла в том, чтобы жить ради философии и, возможно, даже полностью
раствориться в своей философии. Это тоже имеет отношение к его настроениям,
к тому, что он -- может быть, слишком быстро -- обнаруживал в том, что его
непосредственно окружало, некую назойливость и потому стремился к
сокровенному. Назойливой может быть сама жизнь. Настроение Хайдеггера
диктует ему, например, такие слова: "Сущее, присутствие брошено, не от себя
самого введено в свое вот" (Бытие и время, 284), и: "Бытие... приоткрывается
как забота" (там же, 182), -- ибо: "Решало ли присутствие само свободно о
том, и будет ли оно когда способно решать о том, хочет оно или нет войти в
"присутствие"?" (там же, 228).
Хайдеггер любил изъясняться в высоком стиле, поэтому мы никогда в
точности не узнаем, говорит ли он здесь о западной цивилизации или о самом
себе, идет ли речь о бытии вообще или о его собственном бытии. Но если
верно, что философию рождает не мысль, а настроение, то было бы неправильно
полагать, будто мысли всегда обретаются -- и вступают в схватку с другими
мыслями -- лишь на высокогорном плато духовной традиции. Конечно, Хайдеггер
следовал конкретным традициям -- но основания для выбора той или иной
традиции определялись его жизнью. И очевидно, что те же основания не
позволяли ему рассматривать свой приход в мир как дар свыше или
многообещающее начало. Он оценивал это событие как низвержение в пропасть --
такая оценка диктовалась его настроением.
Однако мир, в котором он ощущал себя брошенным, -- это не мир Мескирха
конца прошлого столетия, того городка, где Мартин Хайдеггер родился 26
сентября 1889 года, где провел свое детство и куда всегда охотно
возвращался. Брошенным он почувствовал себя лишь тогда, когда был выброшен
из этого родного мира, защищавшего его от посягательств современности. Не
стоит забывать, что с рождением человека его приход в мир еще не
заканчивается. В любой человеческой жизни приходится несколько раз как бы
заново рождаться, и может случиться, что родившийся человек по-настоящему, в
полноценном смысле, так никогда и не придет в мир. Но мы пока говорим именно
о "первом" рождении Мартина Хайдеггера.
Его отец, Фридрих Хайдеггер, был ремесленником-бочаром и, кроме того,
причетником в мескирхской католической церкви Святого Мартина. Он умер в
1924 году. Ему довелось пережить разрыв сына с католицизмом, но не суждено
было стать свидетелем прорыва к вершинам философии, который тот осуществил.
Мать скончалась в 1927-м. На ее смертное ложе Мартин Хайдеггер положил
рабочий экземпляр своей только что вышедшей книги "Бытие и время".
Мать была родом из соседнего селения Геггинген. Когда налетает холодный
ветер с высокогорных плато Швабской Юры, в Мескирхе говорят: "Потянуло из
Геггингена..." На протяжении нескольких поколений там жили предки матери,
владевшие крепким хозяйством под названием "Лохбауэрнхоф". Основатель рода,
Якоб Кемпф, в 1662 году получил эту крестьянскую усадьбу в ленное
пользование от цистерцианского монастыря Вальд около Пфуллендорфа. Деду
Хайдеггера удалось в 1838 году выкупить ее за 3800 гульденов, но в духовном
смысле он и его семья так и остались под покровительством монастырской
церкви.
Предки со стороны отца были мелкими землевладельцами и ремесленниками.
В Мескирх они переселились в XVIII веке, из Австрии. Мескирхские краеведы
выяснили, что Хайдеггеры имели тесные родственные связи с семьями Мегерле и
Крейцеров. Из семьи Мегерле происходил самый знаменитый проповедник XVII
века, Абрахам а Санкта-Клара [1], из другой семьи -- композитор Конрадин
Крейцер [2]. Хайдеггеры состояли в отдаленном родстве и с Конрадом Гребером,
духовным наставником Мартина в констанцской семинарии, который позднее стал
архиепископом Фрайбургским.
Мескирх -- небольшой городок, расположенный между Боденским озером,
Швабской Юрой и верхним течением Дуная, в небогатой, а в прошлом и просто
бедной местности на границе исторических областей расселения алеманнов и
швабов. Алеманнам свойственны медлительность, практичность,
рассудительность. Швабы по своей натуре более жизнерадостны, открыты,
мечтательны. Первые склонны к сарказму, вторые -- к пафосу. Мартин Хайдеггер
воспринял кое-что и от тех, и от других, а своими "святыми заступниками"
считал алеманна Иоганна Петера Хебеля [3] и шваба
1 Абрахам а Санкта-Клара -- под этим именем прославился проповедник и
сатирик Ганс Ульрих Мегерле (1644--1709), августин-ский монах, бывший с 1677
г. придворным проповедником в Вене.
2 Конрадин Крейцер (1780--1849) -- композитор и капельмейстер, уроженец
Мескирха; работал во Фрайбурге, Вене, Донауэшинге-не, Кельне, Риге. Автор
тридцати опер и многочисленных инструментальных композиций.
3 Иоганн Петер Хебель (1760--1826) -- немецкий писатель, создатель
жанра короткого юмористического рассказа, автор сборника "Алеманнские стихи"
(1803) и книги "Сокровища рейнского домашнего друга".
Фридриха Гельдерлина [1]. По его мнению, оба они несли на себе
отпечаток тех местностей, из которых происходили, и в то же время по своим
устремлениям были людьми большого мира. Таким видел себя и Хайдеггер: он
хотел "раскрываться навстречу широте небес, а вместе корениться в
непроглядной темени земли" ("Проселок").
1 Иоганн Кристиан Фридрих Гельдерлин (1770--1843) -- немецкий поэт,
автор лирического романа "Гиперион, или Отшельник в Греции" (1797--1799),
трагедии "Смерть Эмпедокла" (1798--1799) и других произведений.
В лекциях 1942 года Хайдеггер интерпретировал гельдерлиновский гимн
Дунаю "Истр". В рукописном тексте лекций есть пометка, отсутствующая в
печатном варианте: "Может быть, Гельдерлину, поэту, суждено было стать
определяющей судьбой... для некоего мыслителя, дед которого родился -- в то
самое время, когда создавался гимн "Истр"... -- ... в овчарне одной
крестьянской усадьбы в долине Верхнего Дуная, недалеко от берега реки, под
скалами".
Что это -- попытка создать миф о самом себе? Во всяком случае,
стремление представить свое происхождение таким образом, чтобы им можно было
бы гордиться. Отблеск славы Гельдерлина падает на стены Донаухауса у
подножия замка Вильденштейн в окрестностях Мескирха... Здесь в XVIII веке
жили Хайдеггеры. Дом все еще стоит, и его нынешние обитатели рассказывают,
что "профессор в берете" время от времени заглядывал к ним.
Поблизости от Донаухауса и замка Вильденштейн находится Бойрон с его
бенедиктинским монастырем, некогда принадлежавшим августинцам. Этот
по-монашески тихий мир с его большой библиотекой, хлевами и амбарами
притягивал Мартина Хайдеггера даже тогда, когда философ отдалился от Церкви.
В двадцатые годы Хайдеггер несколько раз приезжал сюда на университетские
каникулы и жил неделю-другую в монастырской келье. Между 1945 и 1949 годами,
когда его отстранили от преподавания, монастырь Бойрон оставался
единственным местом, где он мог выступать публично.
В конце XIX века Мескирх насчитывал 2000 жителей, большей частью
крестьян и ремесленников. В городке были и кое-какие промышленные заведения:
пивоварня, катушечная фабрика, молочный завод. В Мескирхе имелись также
должностные присутственные места, ремесленные училища, телеграф, вокзал,
почтамт второго класса, суд низшей инстанции, правления кооперативов,
конторы управляющих поместьями и замком. Мескирх находится в Бадене, и этот
факт в немалой степени обусловливал духовную атмосферу городка.
В Бадене с начала XIX века существовала сильная либеральная традиция. В
1815 году здесь была принята конституция, узаконившая парламентское
правление, а в 1831-м отменена цензура печати. Баден стал оплотом революции
1848 года. В апреле упомянутого года в Констанце, находящемся недалеко от
Мескирха, Геккер [1] и Струве [2] призвали народ к вооруженному восстанию.
Отряды революционных войск собрались у Донауэшингена, но были разбиты. Год
спустя революционеры ненадолго захватили власть, великий герцог бежал в
Эльзас, и только с помощью прусских войск удалось восстановить старый
порядок. Поэтому отношение к Пруссии было в Бадене далеко не дружественным,
и после 1871 года понятие "имперский подданный" сохраняло для здешних
жителей неприятный "прусский" привкус. Правда, в конце концов баденский
либерализм все-таки примирился с империей: не в последнюю очередь потому,
что нашел себе нового противника -- Католическую Церковь.
1 Фридрих Франц Карл Геккер (1811--1881) -- адвокат, в 1842--1847 гг.
один из руководителей крайних левых в Баденском ландтаге, один из
руководителей республиканского восстания в Бадене в апреле 1848 г. После
поражения восстания эмигрировал в Швейцарию, потом в США. Участвовал в чине
полковника в Гражданской войне в США 1861 -- 1865 гг. на стороне Северных
штатов.
2 Густав фон Струве (1805--1870) -- немецкий демократ, республиканец.
Во время революции 1848--1849 гг. организатор восстаний в Бадене (в апреле и
сентябре 1848 г.). После поражения второго восстания был арестован.
Освобожденный в мае 1849 г. участниками третьего восстания, вошел во
временное революционное правительство. В 1850 г. стал одним из руководителей
немецких эмигрантских организаций в Лондоне. В 1851 г. эмигрировал в США,
участвовал в Гражданской войне 1861--1865 гг. на стороне Севера. В 1863 г.
вернулся в Европу.
С 1848 года Церковь стала искусно использовать в собственных интересах
дух либерализма, против которого прежде ожесточенно боролась. Она требовала
свободной Церкви в свободном государстве, ликвидации государственной опеки
над школами и университетами, свободного замещения приходских должностей и
свободного управления церковным имуществом. Как говорили священнослужители,
следовало больше прислушиваться к Богу, чем к людям. Конфликт достиг своего
апогея в 1854 году, когда власти арестовали фрайбургского архиепископа. Но в
итоге правительству все же пришлось пойти на уступки, потому что Церковь
оказывала очень большое влияние на сознание и
образ жизни населения, особенно в сельской местности и в маленьких