Страница:
городках. Католический популизм юго-западной Германии характеризовался
церковным благочестием, но одновременно разочарованием в государстве.
Приверженность к иерархии соседствовала в нем с требованием автономности
Церкви по отношению к государственной власти. Это движение имело
антипрусскую направленность (скорее в регионалистском, нежели в
националистическом смысле), было антикапиталистическим, аграрным,
антисемитским, патриотическим -- и опиралось главным образом на низшие
социальные слои.
Конфликт между государством и Церковью вновь обострился после того, как
в 1870 году Вселенский собор в Риме принял догмат о непогрешимости Папы.
Поскольку в эпоху национализма всеобщее господство Церкви уже не могло быть
восстановлено, католический мир решил, по крайней мере, действенным образом
оградить себя от государства и секуляризованного общества.
В ответ сформировалась оппозиция -- так называемое "старокатолическое"
движение, социальные корни которого следует искать прежде всего в среде
католической образованной буржуазии южной Германии, разделявшей
национал-либеральные взгляды. Представители этих слоев не хотели становиться
слишком уж "римско-католическими", для них была важна связь между
католицизмом и национальной почвой. Кроме того, некоторые "старокатолики"
стремились к модернизации Церкви в целом: к отмене безбрачия духовенства, к
ограничению почитания святых, к самоопределению общин и выборности
священников.
Движение создало собственную церковную организацию, избрало епископа,
но численность его приверженцев оставалась небольшой. Оно никогда не
объединяло больше ста тысяч человек, хотя и пользовалось правительственной
поддержкой, особенно в Бадене. Здесь старокатолическое движение достигло
большого размаха. В семидесятые -- восьмидесятые годы Мескирх был одной из
его цитаделей. Временами чуть ли не половина горожан причисляла себя к
старокатоликам.
Конрад Гребер, последовательный приверженец римского католицизма,
нарисовал мрачную картину мескирхского "культуркампфа", на фоне которого
проходило детство Мартина: "Мы знаем по собственному горькому опыту, сколько
юношеского счастья было разрушено в те тяжелые времена, когда дети из
богатых старокатолических семей отталкивали своих более бедных
ровесников-католиков, награждали их
самих и их пастырей обидными прозвищами, избивали их и окунали в поилки
для скота у колодцев, чтобы окрестить заново. Мы знаем, к сожалению, и по
своим личным воспоминаниям, как даже учителя, придерживавшиеся
старокатолических взглядов, так сказать, отделяли агнцев от козлищ. Они
называли школьников-католиков не иначе как "черная немочь" и ощутимо давали
им почувствовать, что никто не сможет безнаказанно пойти по римскому пути. В
результате эти дети все до одного отпали от Рима, и им пришлось
присоединиться к старокатоликам, чтобы получить в Мескирхе хоть какую-то
должность. Да и много позже добиться пусть даже самого незначительного
местечка в Аблахштадте можно было только ценой изменения своих религиозных
убеждений".
Отец Хайдеггера относился к числу самых стойких. Он оставался
приверженцем римского католицизма, хотя поначалу это приносило ему одни
неприятности.
Правительство предоставило мескирхским старокатоликам право на
совместное с римскими католиками пользование городской церковью Святого
Мартина. Для римских католиков это означало осквернение храма, и они
перестали совершать в нем богослужения. В 1875 году, при действенной помощи
бойронских монахов, они перестроили старое овощехранилище неподалеку от
городской церкви, превратив его во "временную церковь". В том же здании
размещалась бочарная мастерская причетника Фридриха Хайдеггера, и там же, в
новой церкви, крестили Мартина.
Противостояние между римскими католиками и старокатоликами раскололо
городскую церковную общину на два лагеря. Старокатолики считали себя "людьми
из хорошего общества", "либералами", "модернистами". В их глазах приверженцы
Римской Церкви были ретроградами, ограниченными и отсталыми обывателями,
цеплявшимися за отжившие церковные обычаи. Когда римские католики весной или
осенью выходили в поля, чтобы священник благословил землю, старокатолики
оставались дома, а их дети забрасывали участников шествия камнями.
В ходе этих конфликтов маленький Мартин впервые испытал на собственном
опыте, как проявляется противоречие между традицией и современностью. Он
почувствовал оскорбительный аспект этой современности. Старокатолики
относились к "верхушке" общества, а сторонники Римской Церкви, хотя и
составляли большинство, не могли не ощущать своей приниженности. Но тем
сплоченнее была их община.
Когда в конце столетия численность старокатоликов резко снизилась, в
том числе и в Мескирхе, а климат взаимной нетерпимости, порожденный
"культуркампфом", смягчился, "римским католикам" вернули городскую церковь
вместе со всем ее имуществом и недвижимостью. Хайдеггеры смогли снова
вселиться в дом причетника на Церковной площади. Торжественная служба,
состоявшаяся 1 декабря 1895 года, увенчала победу над "вероотступниками". В
тот день маленький Мартин неожиданно для себя сыграл "ключевую роль".
Причетнику-старокатолику было неприятно передавать ключи от церкви своему
преемнику, и он просто сунул их сынишке причетника, игравшему на церковной
площади.
Мир детства Хайдеггера -- это маленький покосившийся дом причетника на
Церковной площади, напротив мощного здания церкви Святого Мартина. С площади
открывался вид на построенный в XVI веке замок Фюрстенбергов. Дети могли
проникать через большие парадные ворота во внутренний двор замка и дальше в
парк. За воротами на противоположном конце парка начинались поля и проселок:
"Он от ворот дворцового парка ведет в Энрид. Старые липы смотрят вослед ему
через стены парка, будь то в пасхальные дни, когда дорога светлой нитью
бежит мимо покрывающихся свежей зеленью нив и пробуждающихся лугов, будь то
ближе к Рождеству, когда в метель она пропадает из виду за первым же холмом"
(Проселок).
"Причетниковым детям" -- Мартину и его младшему брату Фрицу [1] --
приходилось помогать отцу в церкви. Они исполняли работу церковных служек,
собирали цветы для украшения храма и должны были звонить в колокола. Как
вспоминал Хайдеггер в очерке "О тайне башни со звоном", всего имелось семь
колоколов -- каждый со своим именем, с собственным звучанием. В каждый надо
было бить в определенное время. В "Четырехчасовой" звонили в четыре часа
пополудни, так называемым "страшным" звоном, который должен бьы заставить в
страхе вскочить с постели всех, кто заспался. "Трехчасовик", помимо того,
что отмечал третий час, оповещал о смерти. Колокол "Дитятя" созывал на уроки
закона Божия и на чтение розария, "Двенадцатый" сигнализировал об окончании
утренних занятий в школе. Был еще колокол, по которому ударял молот часового
механизма. Но самым красивым голосом обладал "Большой"; в него звонили в
канун великих праздников и ранним утром в дни их начала.
1 Фриц Хайдеггер (1894--1980) всю жизнь провел в Мескирхе, где работал
банковским служащим; после смерти Мартина Хайдеггера он расшифровал многие
его рукописи и сам всегда проявлял большой интерес к философии и теологии.
Перед Пасхой, с Чистого четверга до Страстной субботы, колокола
молчали, а затем в дело вступали трещотки. Вращением рукоятки приводились в
движение несколько молоточков, ударявших по твердому дереву. В каждом углу
башни стояло по такой трещотке, и маленькие звонари должны были попеременно
крутить их ручки, чтобы сухой треск разносился по всем четырем сторонам
света. Но самым прекрасным праздником было Рождество. В полчетвертого утра
соседские мальчики, которым предстояло звонить в колокола, приходили в дом
причетника и садились за накрытый его женой стол: их уже ждало печенье и
кофе с молоком. После этого завтрака юные звонари зажигали в прихожей фонари
и шли в снежной зимней ночи к церкви, а потом поднимались по темной лестнице
колокольни к колоколам с их холодными веревками и обледенелыми языками.
"Таинственный лад, соединявший и сопрягавший в целое последовательность
церковных праздников, вигилий, времен года, утренних, дневных и вечерних
часов каждого дня, так что единый звон проникал и пронизывал юные сердца,
сны и мечты, молитвы и игры, -- он, этот лад, видимо, и скрывает в себе одну
из самых чарующих, самых целительных и неисповедимых тайн башни со
звоном..." (О тайне башни со звоном).
Такой была жизнь под сенью Церкви в маленьком провинциальном городке в
начале нынешнего столетия. В "Проселке" Хайдеггер вспоминает, как играл в
бассейне у школы с самодельными корабликами: "Грезы странствий еще
скрывались в том едва ли замечавшемся сиянии, которое покрывало тогда все
окружающее. Глаза и руки матери были всему границей и пределом... И
путешествиям-забавам еще ничего не было ведомо о тех странствиях и
блужданиях, когда человек оставляет в недосягаемой дали позади себя любые
берега..."
Отблеск этого в свое время "едва ли замечавшегося сияния" падает на все
воспоминания Хайдеггера о его мескирхском детстве, и речь идет не просто о
его личных ощущениях во время игры -- ведь и у брата философа, Фрица,
остались сходные впечатления о тех же годах: "Большинство из нас, какие бы
шалости мы ни совершали, наслаждалось благом вечной беззаботности, благом,
которое с той поры нам уже никогда более не довелось испытать". Фриц всю
жизнь оставался там, где провел свое детство, он работал в кредитном банке
Мескирха и умер в том же городке.
Жители Мескирха считали Фрица Хайдеггера "оригиналом". Он пользовался
здесь такой популярностью, что его брат Мартин, даже став всемирно известным
философом, для местных жителей продолжал быть всего лишь "братом Фрица".
Фриц Хайдеггер заикался, но, как рассказывают мескирхцы, только когда
рассуждал о "сурьезных" вещах: тогда слова начинали "застревать у него в
горле" и, например, хайдеггеровское "вот-бытие" превращалось в
"вот-вот-вот-бытие". Фриц, однако, всегда говорил без запинки, когда
представлялась возможность посмеяться над кем-то, -- например, в тех
знаменитых речах, с которыми он выступал в канун Великого поста. В подобных
случаях его ничто не могло смутить, и в гитлеровские времена он затевал
споры даже с местными нацистскими бонзами, справедливо полагая, что ему как
всеобщему любимцу все сойдет с рук. В университете Фриц не учился. Этот
странный банковский служащий иногда называл себя "осветителем". Для своего
брата он лично перепечатал на машинке 30 тысяч страниц рукописного текста и
во время войны хранил их в банковском сейфе. Он говорил, что их смогут
по-настоящему понять только в XXI веке, когда "на Луне уже давно будет
существовать построенный американцами гигантский супермаркет". Фриц, по его
словам, помогал Мартину при сверке и редактировании этих текстов. Ему не
нравилось, если в одном предложении были выражены сразу две мысли. "Ты
должен их разделить, -- говорил он брату. -- Ибо через узкую дверь пройти
можно только по очереди". Итак, в данном конкретном случае Фриц предпочитал,
чтобы все связи были очевидными, "прозрачными", вообще же он полагал, что
ничего "прозрачного" на свете не бывает. И часто повторял такую, например,
фразу: "Люди могут меня не замечать, но они не вправе считать меня
прозрачным!" Он ценил в философии ее "дурачества" и не любил, когда философы
относились к себе с излишней серьезностью. Тот, кто сохранил вкус к
дурачествам, говаривал Фриц, никогда не пропадет в этом "вот-вот-вот-бытии";
и добавлял: "В нас, в самых потаенных уголках сердца, живет нечто, способное
выстоять в любых бедствиях. Это радость, последний остаток той изначально
присущей нам дурашливости, о которой никто из нас даже уже и не помнит".
Фриц Хайдеггер относился к себе с самоиронией, что не было свойственно его
брату Мартину. Фриц, родившийся через пять лет после Мартина, так
комментировал свое появление на свет: "Жизненная мука у одного начинается
сегодня, у другого -- завтра. У маленького червячка с Замковой улицы она
началась в Пепельную среду: прорыв куда-то, ощущение, что тебя дубасят со
всех сторон, пугающее отклонение от привычного... Чего еще ждать от
Пепельной среды?"
Мартин Хайдеггер в знак благодарности посвятил Фрицу одну из книг.
Посвящение -- "Единственному в своем роде брату" -- исполнено очаровательной
двусмысленности.
Как рассказывал Фриц Хайдеггер, их родители были верующими, но не
фанатиками и не сторонниками строгого конфессионализма. Католицизм настолько
глубоко проник в их плоть и кровь, что они не испытывали потребности
защищать свою веру или отстаивать ее, споря с другими. Тем сильнее они
недоумевали, когда их сын Мартин сошел с "праведного пути", который казался
им столь естественным.
Мать отличалась веселым нравом. По словам Фрица Хайдеггера, "она часто
говорила: жизнь устроена так чудесно, что повод для радости можно найти
всегда". Она была решительной, не скрывала, что гордится своим
происхождением из крепкой крестьянской семьи. Слыла женщиной работящей, ее
почти никогда не видели без передника и головного платка. Отец же был
человеком, углубленным в себя (он мог молчать целыми днями), незаметным,
старательным, честным. Человеком, о котором после его смерти сыновья мало
что смогли вспомнить.
Хайдеггеры жили не богато, но и не бедствовали. Судя по тому, что их
недвижимость оценивалась в 2000 марок и они платили подоходный налог в 960
марок (в 1903 году), они принадлежали к низам среднего сословия. На
пропитание им хватало, но они не могли из собственных средств оплачивать
учебу сыновей в дорогостоящих школах (а только такие школы открывали путь к
высшему образованию). Здесь-то и пришла на выручку Церковь. Это была обычная
практика помощи одаренным детям и одновременно -- пополнения кадров
священников, главным образом сельских.
Мескирхский пастор Камилло Брандхубер предложил родителям Мартина
послать их способного к учебе старшего сына, после того как он окончит
бюргерскую городскую школу [1] (гимназии в Мескирхе не было), в католическую
семинарию в Констанце -- интернат для будущих пастырей. Брандхубер бесплатно
давал своему протеже уроки латыни, и тем самым сделал для него возможным
поступление в семинарию. Префектом констанцской семинарии был Конрад Гребер.
Брандхубер и Гребер выхлопотали для Мартина стипендию от местного
благотворительного фонда. Родители гордились тем, что Церковь приняла их
сына под свою опеку. Для Мартина же началось время финансовой зависимости от
Церкви. Отныне он был обязан помнить о своем долге благодарности.
1 Так до 1918 г. назывались восьми -- десятиклассные школы.
Эта финансовая зависимость продолжалась тринадцать лет, до 1916 года.
После стипендии Вайсса, благодаря которой он учился в констанцской семинарии
(в 1903--1906 годах), Мартин получал до 1911 года стипендию Элинера (для
будущих священников), что дало ему возможность закончить два последних
класса семинарии и проучиться четыре семестра на теологическом факультете
Фрайбургского университета. Его учеба в университете с 1911 по 1916 год
финансировалась за счет стипендии Шетцлера, учрежденной для того, чтобы
ориентировать стипендиатов на сохранение философского и богословского
наследия святого Фомы Аквинского. Хайдеггер оставался зависимым от
католического мира и после того, как внутренне уже начал отходить от Церкви.
Он вынужден был приспосабливаться к обстоятельствам, стыдился этого -- и
впоследствии не простил тогдашнего своего унижения "системе католицизма".
Эта институциональная система с ее корыстной социальной политикой со
временем стала вызывать у Хайдеггера такое отвращение, что позже он даже
испытывал симпатии к нацистам -- не в последнюю очередь из-за
антиклерикальной направленности их движения.
Итак, в 1903 году Хайдеггер приехал в констанцскую семинарию-интернат и
начал вместе с другими семинаристами посещать городскую гимназию.
Мескирх оставался замкнутым католическим мирком, хотя последствия былых
конфликтов со старокатоликами еще сказывались. Но в Констанце, отстоявшем от
него всего на пятьдесят километров, современность чувствовалась уже куда
явственнее.
В Констанце, некогда имперском городе, население в конфессиональном
плане было смешанным. Богатая история города продолжала жить в памятниках
архитектуры. Еще существовали, например, тот старый купеческий дом, где в XV
веке заседал церковный собор, и другой, где ожидал суда Ян Гус. Бывший
доминиканский монастырь, в котором был заточен этот "еретик", перестроили в
гостиницу "Островной отель", вскоре превратившуюся -- благодаря своим
просторным залам -- в подлинный центр культурной жизни города. Здесь
устраивались концерты и доклады, на которые охотно приходили гимназисты.
Завсегдатаи подобных мероприятий боготворили "дух современности", рас-
суждали о Ницше и Ибсене, об атеизме, о "философии бессознательного"
Гартмана [1], о "философии как если бы" Файхингера [2] и даже о психоанализе
и толковании снов. В Констанце веял дух прогресса, город со времен Геккера,
то есть с 1848 года, оставался цитаделью баденекого либерализма. Гюнтер Ден,
учившийся в Констанцской гимназии примерно в одно время с Хайдеггером,
рассказывает в своих мемуарах о том благоговейном страхе, который
почувствовали он и его одноклассники, когда узнали, что смотритель мужских
купален участвовал в революции 1848 года и лично сражался на баррикадах.
Самая большетиражная городская газета, "Абендцайтунг", была демократической,
антиклерикальной и даже в какой-то мере антипрусской -- несмотря на то (или
именно потому), что в Констанце квартировался прусский пехотный полк и что
офицеры со всей империи охотно проводили свой отпуск в этом городе на
Боденском озере.
1 Эдуард фон Гартман (1842--1906) -- немецкий философ, в своей книге
"Философия бессознательного" (1869) стремился доказать, что бессознательное
в качестве "воли" присуще всей природе, а не только человеку; под
"бессознательным" он понимал "неосознанные влечения".
2 Ханс Файхингер (1852--1933) -- немецкий философ-идеалист, основатель
Кантовского общества (1904). В главном сочинении "Философия как если бы"
(1911) развил концепцию фикционализма, или "критического позитивизма";
считал научные и философские понятия фикциями, которые не имеют
теоретической ценности, но практически важны.
Семинария, которую также называли "Школой Святого Конрада" или попросту
"Домом Конрада", была закрыта в годы культуркампфа и вновь открылась только
в 1888 году. В прошлом она контролировалась иезуитами, но теперь перешла под
государственный надзор. Семинаристы посещали и "светскую" гимназию, в
которой царила атмосфера умеренно либерального антиконфессионального
гуманизма. Преподавателем новых языков был Пациус -- демократ,
свободомыслящий человек и пацифист, которого ученики очень любили за его
эффектные высказывания. Он, например, дразнил семинаристов, которые, как
начинающие теологи, должны были высоко ценить Аристотеля, неожиданными
репликами такого типа: "Аристотель -- да что он вообще собой представляет в
сравнении с Платоном, этим гигантом духа!" Но и протестантам тоже
доставалось. "Астрология? -- откликался на чей-нибудь вопрос Пациус. -- Как
показывают мои изыскания, этим суеверием мы обязаны Меланхтону". Учитель
немецкого и древнегреческого язы-
ков Отто Киммиг признавал в качестве священного только один текст --
пьесу Лессинга "Натан Мудрый". Влияние двух этих наставников, у которых
учился и Мартин Хайдеггер, по всей видимости, было очень значительным. Вот
что писал о них Гюнтер Ден: "Я лишь позднее осознал, что оба эти учителя
незаметно для меня самого, так сказать, вывели меня из мира христианских
идей, которого для них как бы и вовсе не существовало".
В "Доме Конрада" ученикам старались привить иммунитет против духа
свободомыслия. Их воспитывали как будущих апологетов религии, которым
предстоит вступать в дискуссии с "мирянами". Они по очереди делали доклады,
в которых должны были продемонстрировать свою подготовленность к таким
схваткам. В этих работах речь шла, например, о том, может ли человек
собственными силами прийти к гуманности и как далеко должны простираться
границы терпимости; а еще говорили о свободе и о первородном грехе или
обсуждали проблему, следует ли рассматривать гетевскую Ифигению как
языческо-христианский, христианско-немецкий либо чисто языческий образ.
Отдохнуть от подобных споров можно было только переключившись на
краеведческие темы: историю монастыря Рейхенау, нравы и обычаи в Хегау или
жизнь древнейших поселенцев на берегах Боденского озера. Иногда, в солнечные
дни, семинаристы, как и все молодые люди, совершали вылазки "на природу",
чтобы попеть и поиграть на гитарах, -- в Майнау, в графский сад в Бодмане
или на виноградники на берегу Унтерзее. Во время таких прогулок они
осваивали местный диалект, музицировали, и если их одноклассники по гимназии
любили похвастаться своими визитами к актрисам, то интернатские могли зато
рассказать о том, как они сами сыграли пьесу на библейскую тему. Ханжами, во
всяком случае, эти юноши не были: даже избрали -- а как же иначе, они ведь
жили в Бадене! -- свой представительный орган, имевший совещательный голос
при решении всех вопросов, связанных с руководством семинарией; и издавали
газету, регулярно напоминавшую, что Баден первым среди немецких земель
отменил цензуру.
Семинаристы жили под бдительным, но не очень строгим присмотром. Как бы
там ни было, Мартин Хайдеггер не поминал злом годы, проведенные в Констанце.
В 1928-м он писал Маттеусу Лангу, который в пору его ученичества был
духовным префектом младших классов: "Я с удовольствием и с благодарностью
возвращаюсь мыслями к началу моей учебы в "Доме Конрада" и все яснее сознаю,
как глубоко все мои устремления укоренены в родной почве. Я очень хорошо
помню, как сразу почувствовал доверие к Вам, тогдашнему новому префекту; это
доверие сохранилось и впоследствии, сделав для меня радостным пребывание в
семинарии".
Менее отрадные впечатления оставляло у интернатских общение со
"свободными" одноклассниками, особенно с теми, которые происходили из
привилегированных кругов. Эти сыновья адвокатов, чиновников и коммерсантов
ощущали свое превосходство над "каплунами", как они называли обитателей
"Дома Конрада". Те были большей частью выходцами из деревни и, подобно
Мартину Хайдеггеру, происходили из семей со скромным достатком, а то и
совсем бедных. Гюнтер Ден, сын директора почты, вспоминает: "Мы всегда
смотрели на "каплунов" немного свысока. Они плохо одевались и, как нам тогда
казалось, мылись тоже кое-как. Мы считали себя лучше их. Правда, это не
мешало нам основательно их эксплуатировать. От них требовалось самое
тщательное выполнение домашних заданий, и на переменках они должны были нам
помогать -- что, впрочем, они всегда делали с охотой".
В своем кругу интернатским было легче самоутверждаться, посторонние же
всегда немного подсмеивались над ними. Семинаристы не принимали участия в
некоторых развлечениях своих "светских" соучеников, потому что, с одной
стороны, не имели карманных денег, а с другой -- должны были соблюдать
определенные запреты. Они, например, оставались сторонними наблюдателями,
когда на кривых улочках города и в его пивных три дня подряд шумел
масленичный карнавал и ученики светской школы -- гимназисты -- образовывали
собственный шутовской цех. Не для них были и украшенные пестрыми вымпелами
прогулочные пароходы, увозившие в Меерсбург отпускников, которые приезжали
летом в Констанц. Вечером толпу гуляк, нетвердо державшихся на ногах, те же
пароходы доставляли назад, и эта толпа, распевая и горланя, заполняла
переулки старого города. Гимназисты в своих пестрых шапочках всегда были
среди веселившихся. На другой день на переменках они хвастались своими
приключениями и победами, пока у пансионеров интерната от их болтовни не
начинало звенеть в ушах. В пору сбора винограда повсюду в изобилии продавали
слегка опьяняющее виноградное сусло. В некоторых кафе гимназистам
разрешалось находиться до десяти вечера. Там они нередко сталкивались со
своими учителями, заходившими выпить бокал вина, -- такие встречи давали
мальчикам-подросткам шанс сблизиться с ними, поговорить по душам, завоевать
некоторую независимость; у семинаристов же подобных возможностей не было.
Семинаристы как бы принадлежали к другому миру, и им постоянно давали
это почувствовать. Им приходилось бороться против ощущения собственной
приниженности. Помогало упорство: они умели воспринимать свою исключенность
из общества как избранничество.
В этом поле напряжения между семинарией и оживленной городской жизнью
за ее стенами, между католической и буржуазно-либеральной средой у Мартина
церковным благочестием, но одновременно разочарованием в государстве.
Приверженность к иерархии соседствовала в нем с требованием автономности
Церкви по отношению к государственной власти. Это движение имело
антипрусскую направленность (скорее в регионалистском, нежели в
националистическом смысле), было антикапиталистическим, аграрным,
антисемитским, патриотическим -- и опиралось главным образом на низшие
социальные слои.
Конфликт между государством и Церковью вновь обострился после того, как
в 1870 году Вселенский собор в Риме принял догмат о непогрешимости Папы.
Поскольку в эпоху национализма всеобщее господство Церкви уже не могло быть
восстановлено, католический мир решил, по крайней мере, действенным образом
оградить себя от государства и секуляризованного общества.
В ответ сформировалась оппозиция -- так называемое "старокатолическое"
движение, социальные корни которого следует искать прежде всего в среде
католической образованной буржуазии южной Германии, разделявшей
национал-либеральные взгляды. Представители этих слоев не хотели становиться
слишком уж "римско-католическими", для них была важна связь между
католицизмом и национальной почвой. Кроме того, некоторые "старокатолики"
стремились к модернизации Церкви в целом: к отмене безбрачия духовенства, к
ограничению почитания святых, к самоопределению общин и выборности
священников.
Движение создало собственную церковную организацию, избрало епископа,
но численность его приверженцев оставалась небольшой. Оно никогда не
объединяло больше ста тысяч человек, хотя и пользовалось правительственной
поддержкой, особенно в Бадене. Здесь старокатолическое движение достигло
большого размаха. В семидесятые -- восьмидесятые годы Мескирх был одной из
его цитаделей. Временами чуть ли не половина горожан причисляла себя к
старокатоликам.
Конрад Гребер, последовательный приверженец римского католицизма,
нарисовал мрачную картину мескирхского "культуркампфа", на фоне которого
проходило детство Мартина: "Мы знаем по собственному горькому опыту, сколько
юношеского счастья было разрушено в те тяжелые времена, когда дети из
богатых старокатолических семей отталкивали своих более бедных
ровесников-католиков, награждали их
самих и их пастырей обидными прозвищами, избивали их и окунали в поилки
для скота у колодцев, чтобы окрестить заново. Мы знаем, к сожалению, и по
своим личным воспоминаниям, как даже учителя, придерживавшиеся
старокатолических взглядов, так сказать, отделяли агнцев от козлищ. Они
называли школьников-католиков не иначе как "черная немочь" и ощутимо давали
им почувствовать, что никто не сможет безнаказанно пойти по римскому пути. В
результате эти дети все до одного отпали от Рима, и им пришлось
присоединиться к старокатоликам, чтобы получить в Мескирхе хоть какую-то
должность. Да и много позже добиться пусть даже самого незначительного
местечка в Аблахштадте можно было только ценой изменения своих религиозных
убеждений".
Отец Хайдеггера относился к числу самых стойких. Он оставался
приверженцем римского католицизма, хотя поначалу это приносило ему одни
неприятности.
Правительство предоставило мескирхским старокатоликам право на
совместное с римскими католиками пользование городской церковью Святого
Мартина. Для римских католиков это означало осквернение храма, и они
перестали совершать в нем богослужения. В 1875 году, при действенной помощи
бойронских монахов, они перестроили старое овощехранилище неподалеку от
городской церкви, превратив его во "временную церковь". В том же здании
размещалась бочарная мастерская причетника Фридриха Хайдеггера, и там же, в
новой церкви, крестили Мартина.
Противостояние между римскими католиками и старокатоликами раскололо
городскую церковную общину на два лагеря. Старокатолики считали себя "людьми
из хорошего общества", "либералами", "модернистами". В их глазах приверженцы
Римской Церкви были ретроградами, ограниченными и отсталыми обывателями,
цеплявшимися за отжившие церковные обычаи. Когда римские католики весной или
осенью выходили в поля, чтобы священник благословил землю, старокатолики
оставались дома, а их дети забрасывали участников шествия камнями.
В ходе этих конфликтов маленький Мартин впервые испытал на собственном
опыте, как проявляется противоречие между традицией и современностью. Он
почувствовал оскорбительный аспект этой современности. Старокатолики
относились к "верхушке" общества, а сторонники Римской Церкви, хотя и
составляли большинство, не могли не ощущать своей приниженности. Но тем
сплоченнее была их община.
Когда в конце столетия численность старокатоликов резко снизилась, в
том числе и в Мескирхе, а климат взаимной нетерпимости, порожденный
"культуркампфом", смягчился, "римским католикам" вернули городскую церковь
вместе со всем ее имуществом и недвижимостью. Хайдеггеры смогли снова
вселиться в дом причетника на Церковной площади. Торжественная служба,
состоявшаяся 1 декабря 1895 года, увенчала победу над "вероотступниками". В
тот день маленький Мартин неожиданно для себя сыграл "ключевую роль".
Причетнику-старокатолику было неприятно передавать ключи от церкви своему
преемнику, и он просто сунул их сынишке причетника, игравшему на церковной
площади.
Мир детства Хайдеггера -- это маленький покосившийся дом причетника на
Церковной площади, напротив мощного здания церкви Святого Мартина. С площади
открывался вид на построенный в XVI веке замок Фюрстенбергов. Дети могли
проникать через большие парадные ворота во внутренний двор замка и дальше в
парк. За воротами на противоположном конце парка начинались поля и проселок:
"Он от ворот дворцового парка ведет в Энрид. Старые липы смотрят вослед ему
через стены парка, будь то в пасхальные дни, когда дорога светлой нитью
бежит мимо покрывающихся свежей зеленью нив и пробуждающихся лугов, будь то
ближе к Рождеству, когда в метель она пропадает из виду за первым же холмом"
(Проселок).
"Причетниковым детям" -- Мартину и его младшему брату Фрицу [1] --
приходилось помогать отцу в церкви. Они исполняли работу церковных служек,
собирали цветы для украшения храма и должны были звонить в колокола. Как
вспоминал Хайдеггер в очерке "О тайне башни со звоном", всего имелось семь
колоколов -- каждый со своим именем, с собственным звучанием. В каждый надо
было бить в определенное время. В "Четырехчасовой" звонили в четыре часа
пополудни, так называемым "страшным" звоном, который должен бьы заставить в
страхе вскочить с постели всех, кто заспался. "Трехчасовик", помимо того,
что отмечал третий час, оповещал о смерти. Колокол "Дитятя" созывал на уроки
закона Божия и на чтение розария, "Двенадцатый" сигнализировал об окончании
утренних занятий в школе. Был еще колокол, по которому ударял молот часового
механизма. Но самым красивым голосом обладал "Большой"; в него звонили в
канун великих праздников и ранним утром в дни их начала.
1 Фриц Хайдеггер (1894--1980) всю жизнь провел в Мескирхе, где работал
банковским служащим; после смерти Мартина Хайдеггера он расшифровал многие
его рукописи и сам всегда проявлял большой интерес к философии и теологии.
Перед Пасхой, с Чистого четверга до Страстной субботы, колокола
молчали, а затем в дело вступали трещотки. Вращением рукоятки приводились в
движение несколько молоточков, ударявших по твердому дереву. В каждом углу
башни стояло по такой трещотке, и маленькие звонари должны были попеременно
крутить их ручки, чтобы сухой треск разносился по всем четырем сторонам
света. Но самым прекрасным праздником было Рождество. В полчетвертого утра
соседские мальчики, которым предстояло звонить в колокола, приходили в дом
причетника и садились за накрытый его женой стол: их уже ждало печенье и
кофе с молоком. После этого завтрака юные звонари зажигали в прихожей фонари
и шли в снежной зимней ночи к церкви, а потом поднимались по темной лестнице
колокольни к колоколам с их холодными веревками и обледенелыми языками.
"Таинственный лад, соединявший и сопрягавший в целое последовательность
церковных праздников, вигилий, времен года, утренних, дневных и вечерних
часов каждого дня, так что единый звон проникал и пронизывал юные сердца,
сны и мечты, молитвы и игры, -- он, этот лад, видимо, и скрывает в себе одну
из самых чарующих, самых целительных и неисповедимых тайн башни со
звоном..." (О тайне башни со звоном).
Такой была жизнь под сенью Церкви в маленьком провинциальном городке в
начале нынешнего столетия. В "Проселке" Хайдеггер вспоминает, как играл в
бассейне у школы с самодельными корабликами: "Грезы странствий еще
скрывались в том едва ли замечавшемся сиянии, которое покрывало тогда все
окружающее. Глаза и руки матери были всему границей и пределом... И
путешествиям-забавам еще ничего не было ведомо о тех странствиях и
блужданиях, когда человек оставляет в недосягаемой дали позади себя любые
берега..."
Отблеск этого в свое время "едва ли замечавшегося сияния" падает на все
воспоминания Хайдеггера о его мескирхском детстве, и речь идет не просто о
его личных ощущениях во время игры -- ведь и у брата философа, Фрица,
остались сходные впечатления о тех же годах: "Большинство из нас, какие бы
шалости мы ни совершали, наслаждалось благом вечной беззаботности, благом,
которое с той поры нам уже никогда более не довелось испытать". Фриц всю
жизнь оставался там, где провел свое детство, он работал в кредитном банке
Мескирха и умер в том же городке.
Жители Мескирха считали Фрица Хайдеггера "оригиналом". Он пользовался
здесь такой популярностью, что его брат Мартин, даже став всемирно известным
философом, для местных жителей продолжал быть всего лишь "братом Фрица".
Фриц Хайдеггер заикался, но, как рассказывают мескирхцы, только когда
рассуждал о "сурьезных" вещах: тогда слова начинали "застревать у него в
горле" и, например, хайдеггеровское "вот-бытие" превращалось в
"вот-вот-вот-бытие". Фриц, однако, всегда говорил без запинки, когда
представлялась возможность посмеяться над кем-то, -- например, в тех
знаменитых речах, с которыми он выступал в канун Великого поста. В подобных
случаях его ничто не могло смутить, и в гитлеровские времена он затевал
споры даже с местными нацистскими бонзами, справедливо полагая, что ему как
всеобщему любимцу все сойдет с рук. В университете Фриц не учился. Этот
странный банковский служащий иногда называл себя "осветителем". Для своего
брата он лично перепечатал на машинке 30 тысяч страниц рукописного текста и
во время войны хранил их в банковском сейфе. Он говорил, что их смогут
по-настоящему понять только в XXI веке, когда "на Луне уже давно будет
существовать построенный американцами гигантский супермаркет". Фриц, по его
словам, помогал Мартину при сверке и редактировании этих текстов. Ему не
нравилось, если в одном предложении были выражены сразу две мысли. "Ты
должен их разделить, -- говорил он брату. -- Ибо через узкую дверь пройти
можно только по очереди". Итак, в данном конкретном случае Фриц предпочитал,
чтобы все связи были очевидными, "прозрачными", вообще же он полагал, что
ничего "прозрачного" на свете не бывает. И часто повторял такую, например,
фразу: "Люди могут меня не замечать, но они не вправе считать меня
прозрачным!" Он ценил в философии ее "дурачества" и не любил, когда философы
относились к себе с излишней серьезностью. Тот, кто сохранил вкус к
дурачествам, говаривал Фриц, никогда не пропадет в этом "вот-вот-вот-бытии";
и добавлял: "В нас, в самых потаенных уголках сердца, живет нечто, способное
выстоять в любых бедствиях. Это радость, последний остаток той изначально
присущей нам дурашливости, о которой никто из нас даже уже и не помнит".
Фриц Хайдеггер относился к себе с самоиронией, что не было свойственно его
брату Мартину. Фриц, родившийся через пять лет после Мартина, так
комментировал свое появление на свет: "Жизненная мука у одного начинается
сегодня, у другого -- завтра. У маленького червячка с Замковой улицы она
началась в Пепельную среду: прорыв куда-то, ощущение, что тебя дубасят со
всех сторон, пугающее отклонение от привычного... Чего еще ждать от
Пепельной среды?"
Мартин Хайдеггер в знак благодарности посвятил Фрицу одну из книг.
Посвящение -- "Единственному в своем роде брату" -- исполнено очаровательной
двусмысленности.
Как рассказывал Фриц Хайдеггер, их родители были верующими, но не
фанатиками и не сторонниками строгого конфессионализма. Католицизм настолько
глубоко проник в их плоть и кровь, что они не испытывали потребности
защищать свою веру или отстаивать ее, споря с другими. Тем сильнее они
недоумевали, когда их сын Мартин сошел с "праведного пути", который казался
им столь естественным.
Мать отличалась веселым нравом. По словам Фрица Хайдеггера, "она часто
говорила: жизнь устроена так чудесно, что повод для радости можно найти
всегда". Она была решительной, не скрывала, что гордится своим
происхождением из крепкой крестьянской семьи. Слыла женщиной работящей, ее
почти никогда не видели без передника и головного платка. Отец же был
человеком, углубленным в себя (он мог молчать целыми днями), незаметным,
старательным, честным. Человеком, о котором после его смерти сыновья мало
что смогли вспомнить.
Хайдеггеры жили не богато, но и не бедствовали. Судя по тому, что их
недвижимость оценивалась в 2000 марок и они платили подоходный налог в 960
марок (в 1903 году), они принадлежали к низам среднего сословия. На
пропитание им хватало, но они не могли из собственных средств оплачивать
учебу сыновей в дорогостоящих школах (а только такие школы открывали путь к
высшему образованию). Здесь-то и пришла на выручку Церковь. Это была обычная
практика помощи одаренным детям и одновременно -- пополнения кадров
священников, главным образом сельских.
Мескирхский пастор Камилло Брандхубер предложил родителям Мартина
послать их способного к учебе старшего сына, после того как он окончит
бюргерскую городскую школу [1] (гимназии в Мескирхе не было), в католическую
семинарию в Констанце -- интернат для будущих пастырей. Брандхубер бесплатно
давал своему протеже уроки латыни, и тем самым сделал для него возможным
поступление в семинарию. Префектом констанцской семинарии был Конрад Гребер.
Брандхубер и Гребер выхлопотали для Мартина стипендию от местного
благотворительного фонда. Родители гордились тем, что Церковь приняла их
сына под свою опеку. Для Мартина же началось время финансовой зависимости от
Церкви. Отныне он был обязан помнить о своем долге благодарности.
1 Так до 1918 г. назывались восьми -- десятиклассные школы.
Эта финансовая зависимость продолжалась тринадцать лет, до 1916 года.
После стипендии Вайсса, благодаря которой он учился в констанцской семинарии
(в 1903--1906 годах), Мартин получал до 1911 года стипендию Элинера (для
будущих священников), что дало ему возможность закончить два последних
класса семинарии и проучиться четыре семестра на теологическом факультете
Фрайбургского университета. Его учеба в университете с 1911 по 1916 год
финансировалась за счет стипендии Шетцлера, учрежденной для того, чтобы
ориентировать стипендиатов на сохранение философского и богословского
наследия святого Фомы Аквинского. Хайдеггер оставался зависимым от
католического мира и после того, как внутренне уже начал отходить от Церкви.
Он вынужден был приспосабливаться к обстоятельствам, стыдился этого -- и
впоследствии не простил тогдашнего своего унижения "системе католицизма".
Эта институциональная система с ее корыстной социальной политикой со
временем стала вызывать у Хайдеггера такое отвращение, что позже он даже
испытывал симпатии к нацистам -- не в последнюю очередь из-за
антиклерикальной направленности их движения.
Итак, в 1903 году Хайдеггер приехал в констанцскую семинарию-интернат и
начал вместе с другими семинаристами посещать городскую гимназию.
Мескирх оставался замкнутым католическим мирком, хотя последствия былых
конфликтов со старокатоликами еще сказывались. Но в Констанце, отстоявшем от
него всего на пятьдесят километров, современность чувствовалась уже куда
явственнее.
В Констанце, некогда имперском городе, население в конфессиональном
плане было смешанным. Богатая история города продолжала жить в памятниках
архитектуры. Еще существовали, например, тот старый купеческий дом, где в XV
веке заседал церковный собор, и другой, где ожидал суда Ян Гус. Бывший
доминиканский монастырь, в котором был заточен этот "еретик", перестроили в
гостиницу "Островной отель", вскоре превратившуюся -- благодаря своим
просторным залам -- в подлинный центр культурной жизни города. Здесь
устраивались концерты и доклады, на которые охотно приходили гимназисты.
Завсегдатаи подобных мероприятий боготворили "дух современности", рас-
суждали о Ницше и Ибсене, об атеизме, о "философии бессознательного"
Гартмана [1], о "философии как если бы" Файхингера [2] и даже о психоанализе
и толковании снов. В Констанце веял дух прогресса, город со времен Геккера,
то есть с 1848 года, оставался цитаделью баденекого либерализма. Гюнтер Ден,
учившийся в Констанцской гимназии примерно в одно время с Хайдеггером,
рассказывает в своих мемуарах о том благоговейном страхе, который
почувствовали он и его одноклассники, когда узнали, что смотритель мужских
купален участвовал в революции 1848 года и лично сражался на баррикадах.
Самая большетиражная городская газета, "Абендцайтунг", была демократической,
антиклерикальной и даже в какой-то мере антипрусской -- несмотря на то (или
именно потому), что в Констанце квартировался прусский пехотный полк и что
офицеры со всей империи охотно проводили свой отпуск в этом городе на
Боденском озере.
1 Эдуард фон Гартман (1842--1906) -- немецкий философ, в своей книге
"Философия бессознательного" (1869) стремился доказать, что бессознательное
в качестве "воли" присуще всей природе, а не только человеку; под
"бессознательным" он понимал "неосознанные влечения".
2 Ханс Файхингер (1852--1933) -- немецкий философ-идеалист, основатель
Кантовского общества (1904). В главном сочинении "Философия как если бы"
(1911) развил концепцию фикционализма, или "критического позитивизма";
считал научные и философские понятия фикциями, которые не имеют
теоретической ценности, но практически важны.
Семинария, которую также называли "Школой Святого Конрада" или попросту
"Домом Конрада", была закрыта в годы культуркампфа и вновь открылась только
в 1888 году. В прошлом она контролировалась иезуитами, но теперь перешла под
государственный надзор. Семинаристы посещали и "светскую" гимназию, в
которой царила атмосфера умеренно либерального антиконфессионального
гуманизма. Преподавателем новых языков был Пациус -- демократ,
свободомыслящий человек и пацифист, которого ученики очень любили за его
эффектные высказывания. Он, например, дразнил семинаристов, которые, как
начинающие теологи, должны были высоко ценить Аристотеля, неожиданными
репликами такого типа: "Аристотель -- да что он вообще собой представляет в
сравнении с Платоном, этим гигантом духа!" Но и протестантам тоже
доставалось. "Астрология? -- откликался на чей-нибудь вопрос Пациус. -- Как
показывают мои изыскания, этим суеверием мы обязаны Меланхтону". Учитель
немецкого и древнегреческого язы-
ков Отто Киммиг признавал в качестве священного только один текст --
пьесу Лессинга "Натан Мудрый". Влияние двух этих наставников, у которых
учился и Мартин Хайдеггер, по всей видимости, было очень значительным. Вот
что писал о них Гюнтер Ден: "Я лишь позднее осознал, что оба эти учителя
незаметно для меня самого, так сказать, вывели меня из мира христианских
идей, которого для них как бы и вовсе не существовало".
В "Доме Конрада" ученикам старались привить иммунитет против духа
свободомыслия. Их воспитывали как будущих апологетов религии, которым
предстоит вступать в дискуссии с "мирянами". Они по очереди делали доклады,
в которых должны были продемонстрировать свою подготовленность к таким
схваткам. В этих работах речь шла, например, о том, может ли человек
собственными силами прийти к гуманности и как далеко должны простираться
границы терпимости; а еще говорили о свободе и о первородном грехе или
обсуждали проблему, следует ли рассматривать гетевскую Ифигению как
языческо-христианский, христианско-немецкий либо чисто языческий образ.
Отдохнуть от подобных споров можно было только переключившись на
краеведческие темы: историю монастыря Рейхенау, нравы и обычаи в Хегау или
жизнь древнейших поселенцев на берегах Боденского озера. Иногда, в солнечные
дни, семинаристы, как и все молодые люди, совершали вылазки "на природу",
чтобы попеть и поиграть на гитарах, -- в Майнау, в графский сад в Бодмане
или на виноградники на берегу Унтерзее. Во время таких прогулок они
осваивали местный диалект, музицировали, и если их одноклассники по гимназии
любили похвастаться своими визитами к актрисам, то интернатские могли зато
рассказать о том, как они сами сыграли пьесу на библейскую тему. Ханжами, во
всяком случае, эти юноши не были: даже избрали -- а как же иначе, они ведь
жили в Бадене! -- свой представительный орган, имевший совещательный голос
при решении всех вопросов, связанных с руководством семинарией; и издавали
газету, регулярно напоминавшую, что Баден первым среди немецких земель
отменил цензуру.
Семинаристы жили под бдительным, но не очень строгим присмотром. Как бы
там ни было, Мартин Хайдеггер не поминал злом годы, проведенные в Констанце.
В 1928-м он писал Маттеусу Лангу, который в пору его ученичества был
духовным префектом младших классов: "Я с удовольствием и с благодарностью
возвращаюсь мыслями к началу моей учебы в "Доме Конрада" и все яснее сознаю,
как глубоко все мои устремления укоренены в родной почве. Я очень хорошо
помню, как сразу почувствовал доверие к Вам, тогдашнему новому префекту; это
доверие сохранилось и впоследствии, сделав для меня радостным пребывание в
семинарии".
Менее отрадные впечатления оставляло у интернатских общение со
"свободными" одноклассниками, особенно с теми, которые происходили из
привилегированных кругов. Эти сыновья адвокатов, чиновников и коммерсантов
ощущали свое превосходство над "каплунами", как они называли обитателей
"Дома Конрада". Те были большей частью выходцами из деревни и, подобно
Мартину Хайдеггеру, происходили из семей со скромным достатком, а то и
совсем бедных. Гюнтер Ден, сын директора почты, вспоминает: "Мы всегда
смотрели на "каплунов" немного свысока. Они плохо одевались и, как нам тогда
казалось, мылись тоже кое-как. Мы считали себя лучше их. Правда, это не
мешало нам основательно их эксплуатировать. От них требовалось самое
тщательное выполнение домашних заданий, и на переменках они должны были нам
помогать -- что, впрочем, они всегда делали с охотой".
В своем кругу интернатским было легче самоутверждаться, посторонние же
всегда немного подсмеивались над ними. Семинаристы не принимали участия в
некоторых развлечениях своих "светских" соучеников, потому что, с одной
стороны, не имели карманных денег, а с другой -- должны были соблюдать
определенные запреты. Они, например, оставались сторонними наблюдателями,
когда на кривых улочках города и в его пивных три дня подряд шумел
масленичный карнавал и ученики светской школы -- гимназисты -- образовывали
собственный шутовской цех. Не для них были и украшенные пестрыми вымпелами
прогулочные пароходы, увозившие в Меерсбург отпускников, которые приезжали
летом в Констанц. Вечером толпу гуляк, нетвердо державшихся на ногах, те же
пароходы доставляли назад, и эта толпа, распевая и горланя, заполняла
переулки старого города. Гимназисты в своих пестрых шапочках всегда были
среди веселившихся. На другой день на переменках они хвастались своими
приключениями и победами, пока у пансионеров интерната от их болтовни не
начинало звенеть в ушах. В пору сбора винограда повсюду в изобилии продавали
слегка опьяняющее виноградное сусло. В некоторых кафе гимназистам
разрешалось находиться до десяти вечера. Там они нередко сталкивались со
своими учителями, заходившими выпить бокал вина, -- такие встречи давали
мальчикам-подросткам шанс сблизиться с ними, поговорить по душам, завоевать
некоторую независимость; у семинаристов же подобных возможностей не было.
Семинаристы как бы принадлежали к другому миру, и им постоянно давали
это почувствовать. Им приходилось бороться против ощущения собственной
приниженности. Помогало упорство: они умели воспринимать свою исключенность
из общества как избранничество.
В этом поле напряжения между семинарией и оживленной городской жизнью
за ее стенами, между католической и буржуазно-либеральной средой у Мартина