Страница:
сказы-вания не знает случайностей. Все есть рок".
Из окон замка Вильденштейн можно увидеть старый Донаухаус, частью
которого была та овчарня, где родился прадед Хайдеггера.
Этот странный летний семестр завершился праздником в замке, 24 июня.
Окрестные жители, которых тоже пригласили, принесли с собой угощение. Во
дворе замка был разыгран театральный спектакль, потом устроили танцы. Через
три дня в расположенном неподалеку охотничьем домике принца Бернхарда фон
Заксен-Майнинген состоялось еще одно публичное выступление Хайдеггера -
последнее перед многолетним перерывом. Докладу предшествовал небольшой
фортепьянный концерт. В тот раз Хайдеггер посвятил свое выступление
толкованию одной фразы Гельдерлина: "У нас все сосредоточено на духовном; мы
стали бедными, чтобы быть богатыми".
Между тем в оккупированном Фрайбурге французские военные власти уже
начали проводить реквизиции квартир. "Хайдеггер считается в городе нацистом
(из-за его ректорства)" - этой краткой пометки в бумагах чиновника, временно
исполнявшего обязанности обер-бургомистра, оказалось достаточно, чтобы уже в
середине мая дом Хайдеггеров (Буковая аллея, 47) попал в "черный список".
Еще не было решено, идет ли речь только о вселении в этот дом
военнослужащих, или Хайдеггерам придется полностью его освободить. Им даже
грозила реквизиция библиотеки. Эльфрида Хайдеггер, которой в первые недели
пришлось одной вести трудные переговоры с властями, подала кассационную
жалобу и просила не предпринимать никаких мер, пока не вернется ее муж.
Еще до возвращения Хайдеггера она получила от временного
обер-бургомистра уведомление о том, что по распоряжению военной
администрации в виду острейшей нехватки жилья "подлежат конфискации в первую
очередь квартиры членов [национал-социалистской] партии", Хайдеггер же, как
все знали, был членом НСДАП.
Когда Хайдеггер в начале июля возвратился из Вильденштейна домой, его
положение изменилось самым драматичным образом. Всего несколько дней назад,
в замке и потом в охотничьем домике, все благоговейно внимали его
выступлениям - и вот теперь, вернувшись во Фрайбург, он вдруг превратился в
обвиняемого. Чиновники дали ему понять, что он вполне может обойтись без
библиотеки, поскольку заниматься своей профессией ему уже не придется. 16
июля Хайдеггер написал письмо обер-бургомистру - первый набросок своих
самооправданий в последующие годы. "Я самым решительным образом протестую
против этой дискриминации моей личности и моей работы. Почему именно я
должен быть не только наказан конфискацией излишков жилой площади, но и
полностью лишен моего рабочего места и подвергнут диффамации перед всем
городом - я бы даже сказал, перед мировой общественностью? Я никогда не
занимал никаких должностей в партии и никогда не занимался никакой
деятельностью ни в ней самой, ни в каком-либо из ее подразделений. Если же в
моем ректорстве хотят усмотреть некую политическую вину, то я вынужден
потребовать, чтобы мне предоставили возможность оправдаться, какие бы упреки
и обвинения против меня ни выдвигались и кто бы их ни выдвигал, а это
значит, что я прежде всего должен получить информацию о том, что конкретно
выдвигается против меня и моей общественной деятельности".
Поначалу речь шла только о доме и библиотеке. Хайдеггер пока сохранял
свою должность. Но французские военные власти уже начали проводить
политическую чистку. Университет, который стремился вновь обеспечить себе
положение независимой корпорации, всячески пытался доказать, что способен
найти в себе силы для самоочищения. 8 мая 1945 года ученый совет решил
распространить внутри университета анкету и разработал набор критериев для
оценки политического прошлого сотрудников. При этом должны были учитываться
только самые "заметные" виды активности. Предусматривались три категории:
работа на Службу безопасности, то есть доносительство; административная
работа; исполнение высших руководящих и представительских функций (ректоры,
деканы). Таким образом, даже само университетское начальство не сомневалось
в том, что Хайдеггер должен быть привлечен к ответственности.
Однако французская военная администрация еще не признала университет
самостоятельной корпорацией и потому не была готова допустить, чтобы
процессом чистки занимался университетский ученый совет. Французский офицер,
отвечавший за связи с немецкой общественностью, сформировал комиссию,
которая должна была представлять интересы университета при военной
администрации и проводить персональные расследования. В эту "Комиссию по
чистке", как она теперь называлась, вошли профессора Константин фон Дитце,
Герхард Риггер и Адольф Лампе. Все трое были причастны к заговору 20 июля,
но почти сразу же после ареста освобождены из заключения. Кроме них, в
комиссии работали теолог Алгайер и ботаник Фридрих Элькерс (друг Карла
Ясперса, женатый, как и тот, на еврейке, из-за чего в последние годы жил под
постоянной угрозой). Перед этой-то комиссией Хайдеггеру и пришлось держать
ответ - в первый раз его вызвали 23 июля 1945 года. Комиссия была настроена
по отношению к нему довольно доброжелательно. Например, Герхард Риттер
попросил занести в протокол, что из доверительных бесед с Хайдеггером он
знает: со времени путча Рема тот занял позицию внутренней враждебности
национал-социализму. Только один из членов комиссии, Адольф Лампе, показал
себя решительным противником реабилитации Хайдеггера. Экономист Лампе
пострадал в период ректорства Хайдеггера: Хайдеггер тогда воспротивился
продлению срока его работы на кафедре - под предлогом политической
неблагонадежности.
Уже 23 июля, когда он в первый раз отвечал на вопросы комиссии,
Хайдеггер понял, что, защищаясь, ему следует ориентироваться прежде всего на
Лампе. Поэтому через два дня он попросил Лампе о личной беседе. Лампе потом
представил комиссии подробный отчет об их встрече. Как следует из этого
документа, Лампе, чтобы избежать "неприятной ситуации" и отвести от себя
подозрение в пристрастности, сразу же заявил, что инцидент 1934 года,
касавшийся его лично, никак не повлиял на его нынешнюю позицию. Затем Лампе
повторил те претензии в адрес Хайдеггера, которые уже высказывались членами
комиссии: во-первых, ректорские обращения к студентам, целиком выдержанные в
духе национал-социалистской пропаганды; во-вторых, бескомпромиссное
проведение Хайдеггером "принципа фюрерства"; и, в-третьих, циркулярные
письма ректора к преподавательскому составу, которые, по выражению Лампе,
нельзя расценить иначе как "чувствительное посягательство на ту
самостоятельность, которая требуется от преподавателей и
которую они должны сохранять". Международный авторитет Хайдеггера
только усиливает тяжесть его проступков, потому что именно благодаря этому
авторитету Хайдеггер оказал "существенную поддержку особенно опасным в то
время тенденциям развития национал-социализма". В разговоре с Лампе
Хайдеггер впервые выстроил ту линию самозащиты, которой будет придерживаться
и в последующие годы, вплоть до интервью для еженедельника "Шпигель". Он, по
его словам, поддерживал национал-социализм потому, что ожидал от этого
движения примирения социальных противоречий на почве обновленного чувства
национальной общности. Кроме того, ему казалось, что необходимо положить
конец наступлению коммунизма. На должность ректора он позволил избрать себя
лишь "с величайшим сопротивлением" и в первый год не сложил своих полномочий
только потому, что хотел воспрепятствовать худшему (например, избранию
ректором партийного бонзы Али). Но коллеги тогда этого не поняли и не
поддержали его должным образом. С середины тридцатых годов он - прежде всего
в лекциях о Ницше - публично высказывал критические замечания по поводу
мышления национал-социалистов, проникнутого стремлением к власти. Партия
реагировала на это соответствующим образом: засылала на его семинары
осведомителей и всячески препятствовала публикации его трудов.
Лампе был возмущен отсутствием у Хайдеггера какого бы то ни было
сознания собственной вины и потребовал от него "персональной
ответственности". Тот, кто, подобно Хайдеггеру, проводил "принцип
фюрерства", не вправе теперь выгораживать себя, ссылаясь на "происки" своих
коллег и отсутствие поддержки с их стороны. Что касается позднейшей критики
Хайдеггера в адрес системы, то он, Лампе, не расценивает ее как
"компенсацию"; такой компенсацией могло бы быть только "публичное
критическое выступление, по своей жесткости соответствующее его деятельности
на посту ректора, - с принятием на себя вытекающего отсюда личного риска".
Попытка Хайдеггера оправдаться была порождена страхом. Некоторые его
коллеги, скомпрометированные в той же степени, что и он сам, и, среди
прочих, фрайбургский романист Хуго Фридрих, были уже арестованы французскими
властями. Хайдеггер боялся, что нечто подобное может случиться и с ним. Он
тревожился за свой дом, за свою библиотеку. Он заглянул в бездну - но не в
бездну собственной политической вины, а в пропасть грозившей ему утраты
стабильного социального положения и возможностей работы.
Отвечая Лампе, он сказал: негативное решение комиссии поставит его,
Хайдеггера, "вне закона". Поэтому он и старается сделать все возможное,
чтобы защитить себя и оправдаться.
Итак, Хайдеггер не продемонстрировал никакого чувства вины. Но у него и
в самом деле не было этого чувства. Ибо, с его точки зрения, ситуация
выглядела так: он в течение короткого времени поддерживал
национал-социалистскую революцию, потому что принял ее за метафизическую
революцию. Когда же она не оправдала надежд, которые он на нее возлагал, - а
что это были за надежды, Хайдеггер никогда не мог точно объяснить, - он
отстранился от текущих событий и стал заниматься своей философской работой,
не обращая внимания на то, одобряет ли ее партия или не одобряет. Он не
скрывал своего критического отношения к режиму, а выражал его в своих
лекциях, и потому в меньшей степени несет ответственность за этот режим, чем
подавляющее большинство его ученых коллег, которые приспособились к
господствовавшей системе, но из которых никто впоследствии не был привлечен
к ответственности. Что общего между ним, Хайдеггером, и преступлениями
режима? Хайдеггер был искренне удивлен тем, что его вообще привлекли к
ответственности. Правда, он позже признался Ясперсу (8.4.1950), что
испытывал "стыд" из-за своего недолгого сотрудничества с нацизмом [1]. Но он
стыдился потому, что запутался, увлекся. С его точки зрения, то, к чему
стремился он сам, - прорыв, обновление - не имело почти никакой связи с тем,
что в конце концов из всего этого получилось в сфере реальной политики. Тот
факт, что после краткого периода своей философски мотивированной
политической активности он вновь разграничил сферы политики и философии,
теперь представлялся ему восстановлением чистоты его философских воззрений.
Путь самостоятельного мышления, на который он вернулся и который отстаивал в
своих публичных выступлениях, как ему казалось, полностью его
реабилитировал. Потому-то он и не ощущал за собой никакой вины - ни в
юридическом, ни в нравственном смысле.
1 Хайдеггер пишет буквально следующее: "... Одиночка был совершенно
бессилен. То, что я сейчас говорю, не может ничего оправдать, может лишь
объяснить, как год от года, чем ярче выявлялось зло, рос и стыд, что
когда-то я прямо и косвенно в этом участвовал... Годы 1937 и 1938 были для
меня самым тяжелым временем. Мы видели, что надвигается война, грозящая
прежде всего подрастающим сыновьям, ни один из которых не был ни в
гитлерюгенде, ни в студенческих партийных организациях. Такие угрозы
прибавляют человеку проницательности; затем начались гонения евреев, и все
покатилось в пропасть. В "победу" мы не верили никогда; и если бы до нее
дошло, жертвами в первую очередь пали бы мы" (Переписка. С. 276).
В августе 1945 года Комиссия по чистке, вопреки мнению Лампе, дала
очень мягкую оценку политическому поведению Хайдеггера. В заключении
говорилось, что хотя поначалу он выразил готовность служить
национал-социалистской революции и тем оправдал ее "в глазах немецкой
образованной общественности", а значит, затруднил процесс "самоутверждения
немецкой науки в ситуации политического перелома", с 1934 года он уже не был
"наци". Рекомендации комиссии сводились к следующему: Хайдеггер должен быть
досрочно отправлен на пенсию, но не снят с должности. Он сохранит право на
преподавание, но его следует отстранить от участия в коллегиальных органах.
Однако ученый совет университета (пока еще не французская военная
администрация) выступил против этого мягкого решения, сославшись на то, что
если Хайдеггер отделается столь легким наказанием, университет не сможет
принимать более строгие меры по отношению к другим скомпрометировавшим себя
преподавателям. Поэтому комиссии было поручено возобновить расследование по
делу Хайдеггера.
До сих пор Хайдеггер, защищая себя, надеялся на полную реабилитацию. Он
хотел и в дальнейшем принадлежать к преподавательскому корпусу, иметь
соответствующие права и обязанности. Но теперь он понял, что университет,
чтобы не потерять доверия военной администрации, очевидно, готов превратить
именно его - Хайдеггера - случай в наглядный урок для всех тех, кто
сотрудничал с национал-социалистами. Его положение явно ухудшилось. И потому
он сообщил о своей готовности уйти на пенсию. Он хотел только отстоять свое
право на преподавание и, конечно, на получение пенсии за выслугу лет. Он
предложил, чтобы комиссия запросила у Карла Ясперса отзыв о его поведении в
период ректорства, и рассчитывал, что это приведет к снятию с него всех
обвинений. Однако отзыв, написанный Ясперсом в рождественские каникулы 1945
года (и вновь обнаруженный, уже в наши дни, Хуго Оттом), возымел как раз
обратное действие.
Ясперс сначала намеревался отказаться, но потом почувствовал, что
обязан выполнить обращенную к нему просьбу, тем более что в тот зимний
семестр он читал лекцию о необходимости осмысления собственной вины [1].
Если бы Хайдеггер знал содержание этой лекции, он бы наверняка не стал
просить Ясперса о таком заключении. Ибо Ясперс, конечно,
1 Она была опубликована в 1946 г. под названием "Вопрос о вине".
имел в виду и Хайдеггера, когда говорил: "Многие интеллектуалы, которые
в 1933 году присоединились к новой власти, стремились обеспечить себе
решающее влияние и публично выступали с заявлениями мировоззренческого
характера в ее поддержку, а позднее, когда их лично оттеснили в сторону,
перешли в лагерь недовольных... теперь испытывают такое чувство, будто они
пострадали при нацистах и потому призваны участвовать в том, что будет
дальше. Они сами считают себя антифашистами. Все эти годы существовала
особая идеология таких интеллектуальных нацистов: мол, в том, что касалось
духовных вопросов, они говорили объективную правду - они сохраняли традицию
немецкого духа - они предотвращали разрушение - в отдельных случаях они
способствовали прогрессивному развитию... Тот, кто, будучи уже зрелым
человеком, в 1933 году имел внутреннюю убежденность [в правильности дела
Гитлера], коренившуюся не только в политическом заблуждении, но и в особом,
усиленном национал-социализмом, ощущении вот-бытия, не очистится иначе как в
результате особой переплавки, которая, возможно, должна проникать глубже,
чем все другие".
Связь между Ясперсом и Хайдеггером оборвалась летом 1936 года. В своем
последнем письме от 16 мая 1936 года - которое, вероятно, он так и не
отправил, - Ясперс благодарит Хайдеггера, только что приславшего ему свою
статью о Гельдерлине, и затем у него проскальзывает такое замечание:
"Надеюсь, Вы поймете и простите, что тем не менее я молчу. Душа моя онемела,
ибо в этом мире я остаюсь не с философией "без авторитета", как Вы пишете о
себе, а делаюсь... но я не нахожу слова" (Переписка, 232-233).
В 1937 году Ясперса уволили из университета, запретили ему преподавать
и публиковать свои работы. Хайдеггер не отреагировал на это ни единым
словом. В последующие годы еврейке Гертруде Ясперс приходилось постоянно
жить под угрозой депортации. На такой случай супруги всегда имели при себе
ампулы с ядом.
В первые годы нацистской власти Ясперс упрекал себя в том, что не был
достаточно откровенен с Хайдеггером и не вызвал его на разговор по поводу
эволюции его - Хайдеггера - политических взглядов. Почему так произошло,
Ясперс объясняет в письме от 1 марта 1948 года, которое осталось
неотправленным: "... Я этого не сделал - из недоверия ко всякому, кто в
государстве террора конкретно не выказал себя настоящим другом. Я последовал
caute Спинозы [1] и со-
1 Caute, осторожно (лат.), было начертано на печатке Спинозы.
вету Платона: в такие времена следует укрыться, как во время урагана
[1]... Разлука с Вами терзала меня с 1933 года, но со временем, как обычно
бывает, еще в тридцатые годы, эта боль почти исчезла под напором куда более
чудовищных событий. Осталось лишь далекое воспоминание да изредка, снова и
снова, удивление" (Переписка, 237-238).
Тот факт, что Хайдеггер обратился к нему - да и то через третьих лиц -
лишь в конце 1945 года, когда сам попал в затруднительное положение,
разочаровал Ясперса, ожидавшего от него разъясняющих слов непосредственно
после освобождения [2]. Но ничего подобного не произошло, даже после того,
как осенью 1945 года Ясперс послал Хайдеггеру номер журнала "Вандлунг",
одним из издателей которого он был.
В неотправленном письме 1948 года Ясперс так комментирует свой отзыв о
Хайдеггере, написанный в 1945 году: "Трезвая сдержанность этих слов не
позволит Вам ощутить, что у меня на сердце. Письмо было написано с
намерением высказать неизбежное и в опасной для Вас ситуации сделать все
возможное, чтобы Вы могли продолжить работу" (Переписка, 237-238).
"Неизбежное", которое хотел высказать Ясперс, заключалось в следующем:
в своем отзыве он сообщал, что Хайдеггер написал донос на Эдуарда
Баумгартена, но, с другой стороны, посредством хороших рекомендаций и
личного ходатайства помог сделать карьеру в Англии своему ассистенту д-ру
Броку, еврею. Что касается антисемитизма Хайдеггера - а комиссия прямо
поставила перед Ясперсом этот вопрос, - то Ясперс пришел к такому выводу: "в
двадцатые годы Хайдеггер антисемитом не был", но в 1933 году он, как
показывает дело Баумгартена, "в определенных рамках стал антисемитом" [3].
1 См.: Платон. Государство. 496d.
2 В письме от 1 марта 1948 г. Ясперс пишет: "Когда в 1945 году миновала
опасность национал-социалистской цензуры, я ждал от Вас письма, которое
объяснило бы мне непонятное. Поскольку с 1933 года Вы, не сказав ни слова,
перестали встречаться со мной, а потом и писать, я надеялся, что Вы
воспользуетесь возможностью и откровенно объяснитесь" (Переписка. С. 237).
3 Отзыв Ясперса цит. по изд.: Хайдеггер/Ясперс. Переписка. С. 365.
Решающее влияние на окончательное решение университетского ученого
совета оказали следующие строки из отзыва Ясперса: "В нашей ситуации к
воспитанию молодежи следует подходить с величайшей ответственностью. Нужно
стремиться к полной свободе преподавания, но нельзя устанавливать ее сразу.
Стиль мышления Хайдеггера, который
кажется мне по сути несвободным, диктаторским, некоммуникативным, будет
ныне роковым в его преподавательском воздействии. Стиль мышления
представляется мне куда более важным, чем содержание политических суждений,
агрессивность которых способна легко менять свое направление. Пока в
преподавателе не произойдет подлинного возрождения, которое будет заметно в
творчестве, его, на мой взгляд, нельзя допускать к молодежи, ныне почти
беззащитной внутренне. Сначала молодежь должна прийти к самостоятельному
мышлению" [1].
Итак, Ясперс в своем отзыве не ограничился оценкой внешних проявлений
приверженности Хайдеггера национал-социализму, но заявил, что сам стиль
философского мышления Хайдеггера может нанести вред необходимому процессу
политико-нравственного возрождения Германии.
Основываясь на этом заключении, ученый совет 19 января 1946 года
порекомендовал французской военной администрации лишить Хайдеггера права
преподавания и уволить его из университета, сохранив за ним уменьшенную
пенсию. Военная администрация в конце 1946 года согласилась с этим решением
и даже еще более его ужесточила, вообще отменив с 1947 года пенсионные
выплаты Хайдеггеру [2]. Правда, уже в мае 1947 года последняя мера была
аннулирована.
1 Отзыв Ясперса цит. по изд.: Хайдеггер/Ясперс. Переписка. С. 366.
2 Речь идет о пенсии университетского профессора; пенсию
государственного служащего Хайдеггер продолжал получать. См.:
Хайдеггер/Ясперс. Переписка. С. 369-370.
Этому жесткому решению, как уже упоминалось, предшествовало изменение
отношения к Хайдеггеру в университете и в военной администрации. Еще в
начале осени Хайдеггер мог надеяться, что разбирательство закончится для
него благополучно. Ведь даже французские власти, хотя уже приняли решение о
конфискации его квартиры, в тот момент были настроены к нему довольно
доброжелательно; он был отнесен к категории "находящихся в резерве"
(disponibel), то есть считался человеком, скомпрометировавшим себя в
незначительной степени, который скоро может быть вновь восстановлен в своей
должности.
Но противников реабилитации Хайдеггера тревожили прежде всего сообщения
и слухи о том, что Фрайбург и Тодтнауберг стали настоящими местами
паломничества для французских интеллектуалов. Поговаривали даже, что на
октябрь 1945 года намечена встреча между Хайдеггером и Сартром. Утверждали,
будто Хайдеггеру уже предложили - с
официальной стороны - прокомментировать для французских газет нынешнее
положение в Германии. Так ли это было в реальности, мы скоро увидим; но уже
одних слухов хватило, чтобы изменить ситуацию. Воспользовавшись ими,
противники Хайдеггера, и прежде всего Адольф Лампе, в ноябре добились
возобновления расследования и потребовали более жесткого решения. Аргументы
Лампе сводились к следующему: если Хайдеггер полагает, что именно он призван
"сказать разъясняющие и указующие путь слова", значит, этот человек либо
безответственно отрицает свою вину, заключающуюся в том, что в свое время он
"посредством брутального властного вмешательства поставил наш университет на
путь национал-социализма", либо остается "в поистине ужасающей степени
оторванным от действительности". В том и в другом случае этого философа
следует, наконец, лишить возможности оказывать воздействие на умы.
Так и получилось, что университет и французская военная администрация
заняли более жесткую позицию в отношении Хайдеггера именно в тот момент,
когда начинался второй великий взлет его популярности - теперь уже на
французской культурной сцене.
Влияние идей Хайдеггера во Франции впервые стало прослеживаться в
начале тридцатых годов в связи с тем духовным течением, которому уже в конце
двадцатых Жан Валь [1] и Габриэль Марсель [2] дали название
"экзистенциализм". В 1929 году во Франции был опубликован новый перевод
сочинений Кьеркегора, и Жан Валь, высказываясь по поводу этого издания,
определил понятие "экзистенции" так: "Экзистировать значит: совершать выбор;
не проявлять равнодушия; находиться в становлении; быть единичным и
субъективным; бесконечно заботиться о себе самом; сознавать себя грешником;
стоять перед Богом".
1 Жан Валь (1888-1974) - французский философ, с 1927 г. профессор
Сорбонны; своими публикациями одним из первых сделал немецкую
экзистенциальную философию известной во Франции.
2 Габриэль Оноре Марсель (1889-1973) - французский философ, драматург,
театральный и музыкальный критик; с его именем связано возникновение
экзистенциализма во Франции. Автор работ "Метафизический дневник" (1927),
"Онтологическое таинство и конкретное приближение к нему" (1933), "Люди
против человеческого" (1951), "Человек, ставший проблемой" (1955) и др.
"Новое мышление" во Франции тридцатых годов определялось двумя идеями,
которые резко контрастировали с картезианством. Одной из них была идея
"экзистенции", понимаемой как телесное, конечное, расщепленное бытие,
которое не имеет никакого несущего основания. Согласно этой идее, ни
картезианский рационализм, ни бергсоновская интуиция не могут указать путь к
обретению подлинной защищенности. Действительность утратила свой
"компактный", гарантированный смысл, и человек ощущает себя брошенным среди
разных возможностей, между которыми он должен делать выбор. А значит, он
может стать виновным. Таким образом, идея экзистенции кладет конец фантазиям
о панлогизме мира. Идея экзистенции была связана с идеей непредрешенности
(Kontingenz). Согласно этой второй идее, отдельный человек осознает себя как
Из окон замка Вильденштейн можно увидеть старый Донаухаус, частью
которого была та овчарня, где родился прадед Хайдеггера.
Этот странный летний семестр завершился праздником в замке, 24 июня.
Окрестные жители, которых тоже пригласили, принесли с собой угощение. Во
дворе замка был разыгран театральный спектакль, потом устроили танцы. Через
три дня в расположенном неподалеку охотничьем домике принца Бернхарда фон
Заксен-Майнинген состоялось еще одно публичное выступление Хайдеггера -
последнее перед многолетним перерывом. Докладу предшествовал небольшой
фортепьянный концерт. В тот раз Хайдеггер посвятил свое выступление
толкованию одной фразы Гельдерлина: "У нас все сосредоточено на духовном; мы
стали бедными, чтобы быть богатыми".
Между тем в оккупированном Фрайбурге французские военные власти уже
начали проводить реквизиции квартир. "Хайдеггер считается в городе нацистом
(из-за его ректорства)" - этой краткой пометки в бумагах чиновника, временно
исполнявшего обязанности обер-бургомистра, оказалось достаточно, чтобы уже в
середине мая дом Хайдеггеров (Буковая аллея, 47) попал в "черный список".
Еще не было решено, идет ли речь только о вселении в этот дом
военнослужащих, или Хайдеггерам придется полностью его освободить. Им даже
грозила реквизиция библиотеки. Эльфрида Хайдеггер, которой в первые недели
пришлось одной вести трудные переговоры с властями, подала кассационную
жалобу и просила не предпринимать никаких мер, пока не вернется ее муж.
Еще до возвращения Хайдеггера она получила от временного
обер-бургомистра уведомление о том, что по распоряжению военной
администрации в виду острейшей нехватки жилья "подлежат конфискации в первую
очередь квартиры членов [национал-социалистской] партии", Хайдеггер же, как
все знали, был членом НСДАП.
Когда Хайдеггер в начале июля возвратился из Вильденштейна домой, его
положение изменилось самым драматичным образом. Всего несколько дней назад,
в замке и потом в охотничьем домике, все благоговейно внимали его
выступлениям - и вот теперь, вернувшись во Фрайбург, он вдруг превратился в
обвиняемого. Чиновники дали ему понять, что он вполне может обойтись без
библиотеки, поскольку заниматься своей профессией ему уже не придется. 16
июля Хайдеггер написал письмо обер-бургомистру - первый набросок своих
самооправданий в последующие годы. "Я самым решительным образом протестую
против этой дискриминации моей личности и моей работы. Почему именно я
должен быть не только наказан конфискацией излишков жилой площади, но и
полностью лишен моего рабочего места и подвергнут диффамации перед всем
городом - я бы даже сказал, перед мировой общественностью? Я никогда не
занимал никаких должностей в партии и никогда не занимался никакой
деятельностью ни в ней самой, ни в каком-либо из ее подразделений. Если же в
моем ректорстве хотят усмотреть некую политическую вину, то я вынужден
потребовать, чтобы мне предоставили возможность оправдаться, какие бы упреки
и обвинения против меня ни выдвигались и кто бы их ни выдвигал, а это
значит, что я прежде всего должен получить информацию о том, что конкретно
выдвигается против меня и моей общественной деятельности".
Поначалу речь шла только о доме и библиотеке. Хайдеггер пока сохранял
свою должность. Но французские военные власти уже начали проводить
политическую чистку. Университет, который стремился вновь обеспечить себе
положение независимой корпорации, всячески пытался доказать, что способен
найти в себе силы для самоочищения. 8 мая 1945 года ученый совет решил
распространить внутри университета анкету и разработал набор критериев для
оценки политического прошлого сотрудников. При этом должны были учитываться
только самые "заметные" виды активности. Предусматривались три категории:
работа на Службу безопасности, то есть доносительство; административная
работа; исполнение высших руководящих и представительских функций (ректоры,
деканы). Таким образом, даже само университетское начальство не сомневалось
в том, что Хайдеггер должен быть привлечен к ответственности.
Однако французская военная администрация еще не признала университет
самостоятельной корпорацией и потому не была готова допустить, чтобы
процессом чистки занимался университетский ученый совет. Французский офицер,
отвечавший за связи с немецкой общественностью, сформировал комиссию,
которая должна была представлять интересы университета при военной
администрации и проводить персональные расследования. В эту "Комиссию по
чистке", как она теперь называлась, вошли профессора Константин фон Дитце,
Герхард Риггер и Адольф Лампе. Все трое были причастны к заговору 20 июля,
но почти сразу же после ареста освобождены из заключения. Кроме них, в
комиссии работали теолог Алгайер и ботаник Фридрих Элькерс (друг Карла
Ясперса, женатый, как и тот, на еврейке, из-за чего в последние годы жил под
постоянной угрозой). Перед этой-то комиссией Хайдеггеру и пришлось держать
ответ - в первый раз его вызвали 23 июля 1945 года. Комиссия была настроена
по отношению к нему довольно доброжелательно. Например, Герхард Риттер
попросил занести в протокол, что из доверительных бесед с Хайдеггером он
знает: со времени путча Рема тот занял позицию внутренней враждебности
национал-социализму. Только один из членов комиссии, Адольф Лампе, показал
себя решительным противником реабилитации Хайдеггера. Экономист Лампе
пострадал в период ректорства Хайдеггера: Хайдеггер тогда воспротивился
продлению срока его работы на кафедре - под предлогом политической
неблагонадежности.
Уже 23 июля, когда он в первый раз отвечал на вопросы комиссии,
Хайдеггер понял, что, защищаясь, ему следует ориентироваться прежде всего на
Лампе. Поэтому через два дня он попросил Лампе о личной беседе. Лампе потом
представил комиссии подробный отчет об их встрече. Как следует из этого
документа, Лампе, чтобы избежать "неприятной ситуации" и отвести от себя
подозрение в пристрастности, сразу же заявил, что инцидент 1934 года,
касавшийся его лично, никак не повлиял на его нынешнюю позицию. Затем Лампе
повторил те претензии в адрес Хайдеггера, которые уже высказывались членами
комиссии: во-первых, ректорские обращения к студентам, целиком выдержанные в
духе национал-социалистской пропаганды; во-вторых, бескомпромиссное
проведение Хайдеггером "принципа фюрерства"; и, в-третьих, циркулярные
письма ректора к преподавательскому составу, которые, по выражению Лампе,
нельзя расценить иначе как "чувствительное посягательство на ту
самостоятельность, которая требуется от преподавателей и
которую они должны сохранять". Международный авторитет Хайдеггера
только усиливает тяжесть его проступков, потому что именно благодаря этому
авторитету Хайдеггер оказал "существенную поддержку особенно опасным в то
время тенденциям развития национал-социализма". В разговоре с Лампе
Хайдеггер впервые выстроил ту линию самозащиты, которой будет придерживаться
и в последующие годы, вплоть до интервью для еженедельника "Шпигель". Он, по
его словам, поддерживал национал-социализм потому, что ожидал от этого
движения примирения социальных противоречий на почве обновленного чувства
национальной общности. Кроме того, ему казалось, что необходимо положить
конец наступлению коммунизма. На должность ректора он позволил избрать себя
лишь "с величайшим сопротивлением" и в первый год не сложил своих полномочий
только потому, что хотел воспрепятствовать худшему (например, избранию
ректором партийного бонзы Али). Но коллеги тогда этого не поняли и не
поддержали его должным образом. С середины тридцатых годов он - прежде всего
в лекциях о Ницше - публично высказывал критические замечания по поводу
мышления национал-социалистов, проникнутого стремлением к власти. Партия
реагировала на это соответствующим образом: засылала на его семинары
осведомителей и всячески препятствовала публикации его трудов.
Лампе был возмущен отсутствием у Хайдеггера какого бы то ни было
сознания собственной вины и потребовал от него "персональной
ответственности". Тот, кто, подобно Хайдеггеру, проводил "принцип
фюрерства", не вправе теперь выгораживать себя, ссылаясь на "происки" своих
коллег и отсутствие поддержки с их стороны. Что касается позднейшей критики
Хайдеггера в адрес системы, то он, Лампе, не расценивает ее как
"компенсацию"; такой компенсацией могло бы быть только "публичное
критическое выступление, по своей жесткости соответствующее его деятельности
на посту ректора, - с принятием на себя вытекающего отсюда личного риска".
Попытка Хайдеггера оправдаться была порождена страхом. Некоторые его
коллеги, скомпрометированные в той же степени, что и он сам, и, среди
прочих, фрайбургский романист Хуго Фридрих, были уже арестованы французскими
властями. Хайдеггер боялся, что нечто подобное может случиться и с ним. Он
тревожился за свой дом, за свою библиотеку. Он заглянул в бездну - но не в
бездну собственной политической вины, а в пропасть грозившей ему утраты
стабильного социального положения и возможностей работы.
Отвечая Лампе, он сказал: негативное решение комиссии поставит его,
Хайдеггера, "вне закона". Поэтому он и старается сделать все возможное,
чтобы защитить себя и оправдаться.
Итак, Хайдеггер не продемонстрировал никакого чувства вины. Но у него и
в самом деле не было этого чувства. Ибо, с его точки зрения, ситуация
выглядела так: он в течение короткого времени поддерживал
национал-социалистскую революцию, потому что принял ее за метафизическую
революцию. Когда же она не оправдала надежд, которые он на нее возлагал, - а
что это были за надежды, Хайдеггер никогда не мог точно объяснить, - он
отстранился от текущих событий и стал заниматься своей философской работой,
не обращая внимания на то, одобряет ли ее партия или не одобряет. Он не
скрывал своего критического отношения к режиму, а выражал его в своих
лекциях, и потому в меньшей степени несет ответственность за этот режим, чем
подавляющее большинство его ученых коллег, которые приспособились к
господствовавшей системе, но из которых никто впоследствии не был привлечен
к ответственности. Что общего между ним, Хайдеггером, и преступлениями
режима? Хайдеггер был искренне удивлен тем, что его вообще привлекли к
ответственности. Правда, он позже признался Ясперсу (8.4.1950), что
испытывал "стыд" из-за своего недолгого сотрудничества с нацизмом [1]. Но он
стыдился потому, что запутался, увлекся. С его точки зрения, то, к чему
стремился он сам, - прорыв, обновление - не имело почти никакой связи с тем,
что в конце концов из всего этого получилось в сфере реальной политики. Тот
факт, что после краткого периода своей философски мотивированной
политической активности он вновь разграничил сферы политики и философии,
теперь представлялся ему восстановлением чистоты его философских воззрений.
Путь самостоятельного мышления, на который он вернулся и который отстаивал в
своих публичных выступлениях, как ему казалось, полностью его
реабилитировал. Потому-то он и не ощущал за собой никакой вины - ни в
юридическом, ни в нравственном смысле.
1 Хайдеггер пишет буквально следующее: "... Одиночка был совершенно
бессилен. То, что я сейчас говорю, не может ничего оправдать, может лишь
объяснить, как год от года, чем ярче выявлялось зло, рос и стыд, что
когда-то я прямо и косвенно в этом участвовал... Годы 1937 и 1938 были для
меня самым тяжелым временем. Мы видели, что надвигается война, грозящая
прежде всего подрастающим сыновьям, ни один из которых не был ни в
гитлерюгенде, ни в студенческих партийных организациях. Такие угрозы
прибавляют человеку проницательности; затем начались гонения евреев, и все
покатилось в пропасть. В "победу" мы не верили никогда; и если бы до нее
дошло, жертвами в первую очередь пали бы мы" (Переписка. С. 276).
В августе 1945 года Комиссия по чистке, вопреки мнению Лампе, дала
очень мягкую оценку политическому поведению Хайдеггера. В заключении
говорилось, что хотя поначалу он выразил готовность служить
национал-социалистской революции и тем оправдал ее "в глазах немецкой
образованной общественности", а значит, затруднил процесс "самоутверждения
немецкой науки в ситуации политического перелома", с 1934 года он уже не был
"наци". Рекомендации комиссии сводились к следующему: Хайдеггер должен быть
досрочно отправлен на пенсию, но не снят с должности. Он сохранит право на
преподавание, но его следует отстранить от участия в коллегиальных органах.
Однако ученый совет университета (пока еще не французская военная
администрация) выступил против этого мягкого решения, сославшись на то, что
если Хайдеггер отделается столь легким наказанием, университет не сможет
принимать более строгие меры по отношению к другим скомпрометировавшим себя
преподавателям. Поэтому комиссии было поручено возобновить расследование по
делу Хайдеггера.
До сих пор Хайдеггер, защищая себя, надеялся на полную реабилитацию. Он
хотел и в дальнейшем принадлежать к преподавательскому корпусу, иметь
соответствующие права и обязанности. Но теперь он понял, что университет,
чтобы не потерять доверия военной администрации, очевидно, готов превратить
именно его - Хайдеггера - случай в наглядный урок для всех тех, кто
сотрудничал с национал-социалистами. Его положение явно ухудшилось. И потому
он сообщил о своей готовности уйти на пенсию. Он хотел только отстоять свое
право на преподавание и, конечно, на получение пенсии за выслугу лет. Он
предложил, чтобы комиссия запросила у Карла Ясперса отзыв о его поведении в
период ректорства, и рассчитывал, что это приведет к снятию с него всех
обвинений. Однако отзыв, написанный Ясперсом в рождественские каникулы 1945
года (и вновь обнаруженный, уже в наши дни, Хуго Оттом), возымел как раз
обратное действие.
Ясперс сначала намеревался отказаться, но потом почувствовал, что
обязан выполнить обращенную к нему просьбу, тем более что в тот зимний
семестр он читал лекцию о необходимости осмысления собственной вины [1].
Если бы Хайдеггер знал содержание этой лекции, он бы наверняка не стал
просить Ясперса о таком заключении. Ибо Ясперс, конечно,
1 Она была опубликована в 1946 г. под названием "Вопрос о вине".
имел в виду и Хайдеггера, когда говорил: "Многие интеллектуалы, которые
в 1933 году присоединились к новой власти, стремились обеспечить себе
решающее влияние и публично выступали с заявлениями мировоззренческого
характера в ее поддержку, а позднее, когда их лично оттеснили в сторону,
перешли в лагерь недовольных... теперь испытывают такое чувство, будто они
пострадали при нацистах и потому призваны участвовать в том, что будет
дальше. Они сами считают себя антифашистами. Все эти годы существовала
особая идеология таких интеллектуальных нацистов: мол, в том, что касалось
духовных вопросов, они говорили объективную правду - они сохраняли традицию
немецкого духа - они предотвращали разрушение - в отдельных случаях они
способствовали прогрессивному развитию... Тот, кто, будучи уже зрелым
человеком, в 1933 году имел внутреннюю убежденность [в правильности дела
Гитлера], коренившуюся не только в политическом заблуждении, но и в особом,
усиленном национал-социализмом, ощущении вот-бытия, не очистится иначе как в
результате особой переплавки, которая, возможно, должна проникать глубже,
чем все другие".
Связь между Ясперсом и Хайдеггером оборвалась летом 1936 года. В своем
последнем письме от 16 мая 1936 года - которое, вероятно, он так и не
отправил, - Ясперс благодарит Хайдеггера, только что приславшего ему свою
статью о Гельдерлине, и затем у него проскальзывает такое замечание:
"Надеюсь, Вы поймете и простите, что тем не менее я молчу. Душа моя онемела,
ибо в этом мире я остаюсь не с философией "без авторитета", как Вы пишете о
себе, а делаюсь... но я не нахожу слова" (Переписка, 232-233).
В 1937 году Ясперса уволили из университета, запретили ему преподавать
и публиковать свои работы. Хайдеггер не отреагировал на это ни единым
словом. В последующие годы еврейке Гертруде Ясперс приходилось постоянно
жить под угрозой депортации. На такой случай супруги всегда имели при себе
ампулы с ядом.
В первые годы нацистской власти Ясперс упрекал себя в том, что не был
достаточно откровенен с Хайдеггером и не вызвал его на разговор по поводу
эволюции его - Хайдеггера - политических взглядов. Почему так произошло,
Ясперс объясняет в письме от 1 марта 1948 года, которое осталось
неотправленным: "... Я этого не сделал - из недоверия ко всякому, кто в
государстве террора конкретно не выказал себя настоящим другом. Я последовал
caute Спинозы [1] и со-
1 Caute, осторожно (лат.), было начертано на печатке Спинозы.
вету Платона: в такие времена следует укрыться, как во время урагана
[1]... Разлука с Вами терзала меня с 1933 года, но со временем, как обычно
бывает, еще в тридцатые годы, эта боль почти исчезла под напором куда более
чудовищных событий. Осталось лишь далекое воспоминание да изредка, снова и
снова, удивление" (Переписка, 237-238).
Тот факт, что Хайдеггер обратился к нему - да и то через третьих лиц -
лишь в конце 1945 года, когда сам попал в затруднительное положение,
разочаровал Ясперса, ожидавшего от него разъясняющих слов непосредственно
после освобождения [2]. Но ничего подобного не произошло, даже после того,
как осенью 1945 года Ясперс послал Хайдеггеру номер журнала "Вандлунг",
одним из издателей которого он был.
В неотправленном письме 1948 года Ясперс так комментирует свой отзыв о
Хайдеггере, написанный в 1945 году: "Трезвая сдержанность этих слов не
позволит Вам ощутить, что у меня на сердце. Письмо было написано с
намерением высказать неизбежное и в опасной для Вас ситуации сделать все
возможное, чтобы Вы могли продолжить работу" (Переписка, 237-238).
"Неизбежное", которое хотел высказать Ясперс, заключалось в следующем:
в своем отзыве он сообщал, что Хайдеггер написал донос на Эдуарда
Баумгартена, но, с другой стороны, посредством хороших рекомендаций и
личного ходатайства помог сделать карьеру в Англии своему ассистенту д-ру
Броку, еврею. Что касается антисемитизма Хайдеггера - а комиссия прямо
поставила перед Ясперсом этот вопрос, - то Ясперс пришел к такому выводу: "в
двадцатые годы Хайдеггер антисемитом не был", но в 1933 году он, как
показывает дело Баумгартена, "в определенных рамках стал антисемитом" [3].
1 См.: Платон. Государство. 496d.
2 В письме от 1 марта 1948 г. Ясперс пишет: "Когда в 1945 году миновала
опасность национал-социалистской цензуры, я ждал от Вас письма, которое
объяснило бы мне непонятное. Поскольку с 1933 года Вы, не сказав ни слова,
перестали встречаться со мной, а потом и писать, я надеялся, что Вы
воспользуетесь возможностью и откровенно объяснитесь" (Переписка. С. 237).
3 Отзыв Ясперса цит. по изд.: Хайдеггер/Ясперс. Переписка. С. 365.
Решающее влияние на окончательное решение университетского ученого
совета оказали следующие строки из отзыва Ясперса: "В нашей ситуации к
воспитанию молодежи следует подходить с величайшей ответственностью. Нужно
стремиться к полной свободе преподавания, но нельзя устанавливать ее сразу.
Стиль мышления Хайдеггера, который
кажется мне по сути несвободным, диктаторским, некоммуникативным, будет
ныне роковым в его преподавательском воздействии. Стиль мышления
представляется мне куда более важным, чем содержание политических суждений,
агрессивность которых способна легко менять свое направление. Пока в
преподавателе не произойдет подлинного возрождения, которое будет заметно в
творчестве, его, на мой взгляд, нельзя допускать к молодежи, ныне почти
беззащитной внутренне. Сначала молодежь должна прийти к самостоятельному
мышлению" [1].
Итак, Ясперс в своем отзыве не ограничился оценкой внешних проявлений
приверженности Хайдеггера национал-социализму, но заявил, что сам стиль
философского мышления Хайдеггера может нанести вред необходимому процессу
политико-нравственного возрождения Германии.
Основываясь на этом заключении, ученый совет 19 января 1946 года
порекомендовал французской военной администрации лишить Хайдеггера права
преподавания и уволить его из университета, сохранив за ним уменьшенную
пенсию. Военная администрация в конце 1946 года согласилась с этим решением
и даже еще более его ужесточила, вообще отменив с 1947 года пенсионные
выплаты Хайдеггеру [2]. Правда, уже в мае 1947 года последняя мера была
аннулирована.
1 Отзыв Ясперса цит. по изд.: Хайдеггер/Ясперс. Переписка. С. 366.
2 Речь идет о пенсии университетского профессора; пенсию
государственного служащего Хайдеггер продолжал получать. См.:
Хайдеггер/Ясперс. Переписка. С. 369-370.
Этому жесткому решению, как уже упоминалось, предшествовало изменение
отношения к Хайдеггеру в университете и в военной администрации. Еще в
начале осени Хайдеггер мог надеяться, что разбирательство закончится для
него благополучно. Ведь даже французские власти, хотя уже приняли решение о
конфискации его квартиры, в тот момент были настроены к нему довольно
доброжелательно; он был отнесен к категории "находящихся в резерве"
(disponibel), то есть считался человеком, скомпрометировавшим себя в
незначительной степени, который скоро может быть вновь восстановлен в своей
должности.
Но противников реабилитации Хайдеггера тревожили прежде всего сообщения
и слухи о том, что Фрайбург и Тодтнауберг стали настоящими местами
паломничества для французских интеллектуалов. Поговаривали даже, что на
октябрь 1945 года намечена встреча между Хайдеггером и Сартром. Утверждали,
будто Хайдеггеру уже предложили - с
официальной стороны - прокомментировать для французских газет нынешнее
положение в Германии. Так ли это было в реальности, мы скоро увидим; но уже
одних слухов хватило, чтобы изменить ситуацию. Воспользовавшись ими,
противники Хайдеггера, и прежде всего Адольф Лампе, в ноябре добились
возобновления расследования и потребовали более жесткого решения. Аргументы
Лампе сводились к следующему: если Хайдеггер полагает, что именно он призван
"сказать разъясняющие и указующие путь слова", значит, этот человек либо
безответственно отрицает свою вину, заключающуюся в том, что в свое время он
"посредством брутального властного вмешательства поставил наш университет на
путь национал-социализма", либо остается "в поистине ужасающей степени
оторванным от действительности". В том и в другом случае этого философа
следует, наконец, лишить возможности оказывать воздействие на умы.
Так и получилось, что университет и французская военная администрация
заняли более жесткую позицию в отношении Хайдеггера именно в тот момент,
когда начинался второй великий взлет его популярности - теперь уже на
французской культурной сцене.
Влияние идей Хайдеггера во Франции впервые стало прослеживаться в
начале тридцатых годов в связи с тем духовным течением, которому уже в конце
двадцатых Жан Валь [1] и Габриэль Марсель [2] дали название
"экзистенциализм". В 1929 году во Франции был опубликован новый перевод
сочинений Кьеркегора, и Жан Валь, высказываясь по поводу этого издания,
определил понятие "экзистенции" так: "Экзистировать значит: совершать выбор;
не проявлять равнодушия; находиться в становлении; быть единичным и
субъективным; бесконечно заботиться о себе самом; сознавать себя грешником;
стоять перед Богом".
1 Жан Валь (1888-1974) - французский философ, с 1927 г. профессор
Сорбонны; своими публикациями одним из первых сделал немецкую
экзистенциальную философию известной во Франции.
2 Габриэль Оноре Марсель (1889-1973) - французский философ, драматург,
театральный и музыкальный критик; с его именем связано возникновение
экзистенциализма во Франции. Автор работ "Метафизический дневник" (1927),
"Онтологическое таинство и конкретное приближение к нему" (1933), "Люди
против человеческого" (1951), "Человек, ставший проблемой" (1955) и др.
"Новое мышление" во Франции тридцатых годов определялось двумя идеями,
которые резко контрастировали с картезианством. Одной из них была идея
"экзистенции", понимаемой как телесное, конечное, расщепленное бытие,
которое не имеет никакого несущего основания. Согласно этой идее, ни
картезианский рационализм, ни бергсоновская интуиция не могут указать путь к
обретению подлинной защищенности. Действительность утратила свой
"компактный", гарантированный смысл, и человек ощущает себя брошенным среди
разных возможностей, между которыми он должен делать выбор. А значит, он
может стать виновным. Таким образом, идея экзистенции кладет конец фантазиям
о панлогизме мира. Идея экзистенции была связана с идеей непредрешенности
(Kontingenz). Согласно этой второй идее, отдельный человек осознает себя как