Страница:
настроен очень воинственно: он заявил, что этот приверженный старым
традициям университет мертв, подверг резкой критике "гуманитарные,
христианские представления" и призвал своих слушателей к "работе для
государства". Далее речь пошла о риске, с которым связано стремление к
знанию, и о том, что эту борьбу сможет выдержать только "крепкое поколение,
не думающее о собственных интересах". Тот же, кто "не выстоит в этой борьбе,
останется лежать" (S, 75).
Профессора пришли послушать эту речь, заранее разрекламированную
прессой, как обычно, в строгих деловых костюмах. Хайдеггер же оделся в стиле
молодежного движения, на нем были бриджи и рубашка с отложным "шиллеровским"
воротником. Ясперс в своих воспоминаниях отметил: "Я, сидя в первом ряду с
краю, вытянув ноги и заложив руки в карманы, не пошевелился" [2].
В частной беседе, состоявшейся после этой лекции, Хайдеггер показался
ему как бы "одурманенным", и Ясперс почувствовал исходившую от него угрозу
[3].
И тем не менее два месяца спустя Ясперс расхваливал ректорскую речь!
Позднее, в своих личных заметках, он объяснял это тем, что в то время еще
пытался истолковать ее "в возможно более положительном смысле", чтобы не
порывать отношения с Хайдеггером, хотя в действительности уже чувствовал
отвращение к "содержанию его речей и поступков", которое "скатилось на
невыносимо низкую и чуждую мне ступень" [4].
1 После войны он станет ректором Фрайбургского университета.
2 Цит. по: Хайдеггер/Ясперс. Переписка. С. 347.
3 Там же. С. 348.
4 Там же. С. 348-349.
Ясперс одобрил ректорскую речь Хайдеггера не только из тех тактических
соображений, на которые ссылается в своих воспоминаниях. Как до этой речи,
так и после нее взгляды обоих ученых в некоторых важных моментах совпадали
-в том числе, как это ни странно, и по вопросу о национал-социалистской
университетской реформе. В своем письме от 23 августа 1933 года Ясперс
назвал только что изданный тогда баденским министерством культуры новый
Устав университета, основным пунктом которого были введение "принципа
фюрерства" и лишение коллегиального органа - ученого совета - его
полномочий, "шагом чрезвычайным". Ясперс признал этот "новый устав
правильным": "Великая эпоха Университета" теперь кончается, а значит,
настало время нового начала (Переписка, 324-325).
Летом 1933 года Ясперс и сам работал над "Тезисами к обновлению высшей
школы". Первоначально он предполагал, что передаст тезисы для обсуждения в
Общество гейдельбергских доцентов [1]. Во время последнего визита Хайдеггера
Ясперс рассказал ему о своих планах, надеясь, что Хайдеггер посодействует
тому, чтобы правительственные инстанции связались с ним, Ясперсом. На такой
случай Ясперс даже набросал сопроводительное письмо, в котором заверял, что
его идеи реформы "не противоречат, а, скорее, согласуются с принципами, уже
одобренными министерством" (Переписка, 350). В конце концов Ясперс отказался
от дальнейших попыток добиться рассмотрения своих проектов. Причину он
указал на листке, который приложил к рукописи тезисов: "По собственной
инициативе я ничего предпринять не могу, ибо мне говорят, что как
беспартийного и супруга еврейки меня только терпят, но доверять мне не
могут" (Переписка, 351).
1 В сопроводительном листке к тезисам Ясперс отметил: "Это общество
распалось по причинам личного характера, так и не успев начать свою работу".
Там же. С. 350.
В своих "Тезисах" (которые в 1945 году он использует при написании речи
"Обновление университета") Ясперс нарисовал картину общего упадка
университетской жизни. Поставленный им диагноз совпадает с тем, что думал по
тому же поводу Хайдеггер. К наиболее очевидным симптомам кризиса он относит:
дробление знания на специальные дисциплины, "возрастание школярства" и
одностороннюю профессиональную ориентацию, непомерный рост управленческих
структур, снижение общего уровня преподавания, ущемление свободы обучения
(ибо "отпал необходимый компонент свободы - отсеивание неудачников"). Ясперс
пишет, что в современной ситуации (то есть летом 1933 года) существует,
вероятно, "уникальная" возможность "преодоления всех затяжных и запутывающих
переговоров посредством решительных распоряжений человека, который имеет
неограниченную власть над университетами и может опереться на мощную
поддержку сознающей ситуацию молодежи и необычайную готовность тех, кто
прежде был безучастен и равнодушен". Если же сейчас не будут предприняты
решительные действия, то университет двинется навстречу своей "окончательной
гибели" [1].
Предлагавшийся Ясперсом план реформ, в частности, предусматривал:
упразднение принудительного регулирования учебного процесса, отмену учебных
планов и формальных справок, упрощение управления посредством усиления
ответственности руководящих инстанций. Ректор и деканы не должны были более
"зависеть от решений большинства" [2]. То есть Ясперс ратовал за "принцип
фюрерства" - но с той оговоркой, что ответственные лица должны действительно
нести ответственность за свои ошибки и при определенных условиях
переизбираться. Для Ясперса было важно наличие гарантий против
злоупотребления "принципом фюрерства". Обеспечит ли такие гарантии
обновленный баденский Устав университета, должно было показать время. Но, во
всяком случае, Ясперс желал только что утвердившемуся "аристократическому
принципу" "всяческого успеха", как он писал Хайдеггеру 23 августа 1933 года
(Переписка, 225).
Итак, летом 1933 года Ясперс разделял убеждение Хайдеггера в том, что в
условиях национал-социалистской революции вполне возможно осуществить
разумное обновление университетов - если только политики будут
прислушиваться к мнению авторитетных ученых. Ясперс, на свой лад, тоже хотел
"включиться". Он даже шел на уступки сторонникам обязательной трудовой
повинности и военно-прикладного спорта. В его представлении то и другое было
"реальностью всеохватного перегиба", соединяющей с "основами существования и
народом в целом". Но Ясперс последовательно выступал против примата
политики, полагая, что "ни одна другая инстанция в мире", кроме "ясности
самого подлинного знания", не может "указывать цели исследованию и обучению"
[3].
1 Там же. С. 351-352.
2 Там же. С. 353.
3 Там же. С. 353-354.
Хайдеггер пока высказывался примерно в том же плане. В своей ректорской
речи он не выводил дух науки из политики, а, напротив, объявлял политическую
активность следствием правильного понимания философского вопроса. И все же:
если говорить об общем настрое и характере внутренней причастности к
политическому движению, то между позициями Ясперса и Хайдеггера пролегали
целые миры. Ясперс защищал аристократию духа, Хайдеггер же хотел ее
сокрушить. "Это безобразие, что существует столько профессоров философии...
следовало бы оставить двух или трех", - сказал Хайдеггер, когда в последний
раз беседовал с Ясперсом.
Для Хайдеггера, который еще в апреле 1933 года писал Ясперсу, что в
грядущей "новой действительности" все будет зависеть от того, "подготовим ли
мы для философии надлежащее место и сумеем ли дать ей высказаться"
(Переписка, 220), этой "новой действительностью" стала
национал-социалистская революция. Для Ясперса же важнее всего было сберечь
не извращенное политикой философское слово. С удивлением и возмущением он
наблюдал, как Хайдеггер интерпретирует те политические силы, от которых
всецело зависит, "стилизуя" их под бытийные силы метафизического типа. Но
вместе с тем верил, что политическое приспособленчество Хайдеггера
порождается подлинным философским чувством. И это завораживало Ясперса. Он
хотел понять, почему "новая действительность" обрела в глазах Хайдеггера
такую значимость, стала столь мощным импульсом для его философствования.
Отсюда и двусмысленное замечание Ясперса по поводу ректорской речи
Хайдеггера: "... есть надежда, что однажды Вы, философски интерпретируя,
осуществите то, о чем говорите" (Переписка, 223).
Сразу же после своего избрания на пост ректора Хайдеггер de facto ввел
во Фрайбурге "принцип фюрерства" - еще прежде, чем этот принцип был
официально утвержден в результате баденской реформы высшей школы. Новый
ректор много месяцев не созывал ученый совет, тем самым лишив его власти.
Его сообщения и циркулярные письма, адресованные коллегиальным органам и
факультетам, были выдержаны в резком повелительном тоне. Хайдеггер, человек,
приобретший во время Первой мировой войны весьма ограниченный фронтовой
опыт, теперь был одержим идеей привнесения в сообщество преподавателей
воинского духа. Он поручил профессору Штилеру, бывшему капитану третьего
ранга, разработать статут суда чести для доцентов, ориентируясь на
соответствующие правила, которые действуют в офицерском корпусе. Хайдеггер,
не так давно сам проявивший изрядную сноровку в закулисных переговорах по
поводу своего назначения на должность, теперь хотел покончить со всякого
рода махинациями с целью получения прибавки к жалованью, лучшего
оборудования для кафедр и т. п., намеревался преодолеть дух рынка и
экономической конкуренции. Поэтому в проекте статута суда чести говорилось:
"Мы хотим культивировать и все более развивать в нашей среде тот дух
подлинного товарищества и истинного социализма, который не позволяет видеть
в своих коллегах конкурентов в борьбе за существование".
В этом проекте, одобренном Хайдеггером, есть и такая статья: "Мы хотим
очистить нашу корпорацию от малоценных элементов и в будущем не допускать
никаких кампаний, ведущих к падению нравов".
Хайдеггер, скорее всего, понимал под "малоценными элементами" лиц, не
обладающих необходимыми для преподавателя профессиональными и личностными
качествами, однако с точки зрения национал-социалистской революции под эту
категорию, конечно, подпадали прежде всего евреи и представители
политической оппозиции. И он не мог этого не знать.
Во Фрайбурге штурмовики уже в начале марта подстрекали население к
бойкоту еврейских магазинов и распространяли списки адвокатов и врачей
еврейской национальности. Национал-социалистский студенческий союз начал
призывать студентов бойкотировать лекции профессоров-евреев. 7 апреля был
издан "Закон о восстановлении профессионального чиновничества", согласно
которому все "неарийцы", принятые на государственную службу после 1918 года,
должны были быть уволены. Но во Фрайбурге имперский комиссар обороны Роберт
Вагнер за день до этого отдал еще более жесткое распоряжение: об отправлении
в отпуск с целью последующего увольнения всех еврейских чиновников - даже
тех, что находились на государственной службе еще до 1918 года. На основании
этого распоряжения 14 апреля 1933 года отправили в отпуск и Гуссерля. К тому
моменту Хайдеггер еще не занимал ректорскую должность. Когда же в конце
апреля распоряжение Вагнера утратило свою силу, потому что вступил в
действие "Закон о восстановлении профессионального чиновничества", отпуск
Гуссерля пришлось отменить. Этим должен был заняться новый ректор. Хайдеггер
соединил выполнение данной формальности с личным поздравительным жестом. Он
попросил Эльфриду послать Гуссерлю цветы. Гуссерль воспринял увольнение в
отпуск как "величайшую обиду" всей жизни; он ощущал себя оскорбленным прежде
всего в своем национальном чувстве и в одном из писем объяснил это так: "Я
полагаю, что был не худшим немцем (старого стиля и закала), а дом мой всегда
оставался местом подлинно национального мышления, и это доказали все мои
дети, воюя как добровольцы на полях сражений и ... [проходя лечение] в
лазаретах во время войны".
Цветы и приветствие уже не могли изменить отношения Гуссерля к
Хайдеггеру: старый мэтр разочаровался в своем ученике. В письме к другому
ученику, Дитриху Манке [1], от 4 мая 1933 года Гуссерль прямо говорит, что
расценивает "совершенно театральное" вступление Хайдеггера в партию как
конец связывавшей их "мнимой философской дружбы". И добавляет, что такого
конца следовало ожидать: в последние годы у Хайдеггера "все сильнее
проявлялся антисемитизм - в том числе по отношению к группе его одаренных
учеников-евреев и на факультете".
Хайдеггер - антисемит?
Если и да, то, во всяком случае, не в том смысле, что он разделял
бредовую идеологическую систему национал-социализма. Потому что очевидно,
что ни в его лекциях и философских трудах, ни в политических речах и
памфлетах нет антисемитских, расистских высказываний. Например, когда
Хайдеггер в циркулярном письме, разосланном накануне первомайского
праздника, назвал в качестве "важнейшей задачи" текущего момента "созидание
нового духовного мира для немецкого народа", он не собирался отстранять от
решения этой задачи никого из желавших принять ее на себя. Хайдеггеровский
национал-социализм - это, по сути, децизионизм. Главным для него была не
национальная принадлежность человека, а его способность принимать решения. В
терминологии Хайдеггера это означало: человека следует оценивать не исходя
из его ситуации брошенности, а в соответствии с его жизненным проектом. А
потому Хайдеггер иногда даже помогал подвергавшимся преследованиям
коллегам-евреям, если признавал их научные достижения. Когда Эдуард
Френкель, ординарный профессор классической филологии, и Георг фон Хевеши
[2], профессор физической химии, должны были быть уволены как евреи,
Хайдеггер попытался воспрепятствовать этому, направив письмо в министерство
культуры. В качестве аргументации он выдвинул тактическое соображение:
увольнение обоих еврейских профессоров, бесспорно имеющих необычайно высокую
научную репутацию, может нанести вред именно "университету, расположенному в
пограничной области", который привлека-
ет особое внимание критически настроенной заграничной общественности.
Кроме того, оба профессора - "благороднейшие евреи", обладающие образцовыми
характерами. Он, Хайдеггер, готов поручиться за их безупречное поведение,
"насколько тут может быть компетентно человеческое суждение". Несмотря на
ходатайство Хайдеггера, Френкель был уволен, Хевеши же на время оставили в
покое.
1 Дитрих Манке (1884-1958) - философ, профессор в Марбурге; занимался
философией Лейбница.
2 Георг (Дьердь) фон Хевеши (1885-1966) - венгерский химик, профессор
университетов в Будапеште, Копенгагене (1920-1926, 1934-1943), Фрайбурге
(1926-1934), Стокгольме (1943); лауреат Нобелевской премии по химии (1943) и
международной премии "Атом для мира" (1959).
Хайдеггер вступился и за своего ассистента, еврея Верне-ра Брока [1].
Правда, он не сумел сохранить ему место во Фрайбургском университете, но
помог получить стипендию для исследовательской работы в Кембридже.
1 Д-р Вернер Брок был ассистентом Хайдеггера в 1931-1933 гг.
После 1945 года Мартин Хайдеггер ссылался на факты своего
заступничества за еврейских ученых, как и на то, что уже через несколько
дней после вступления в должность ректора он рискнул пойти на конфликт с
национал-социалистским студенческим союзом, запретив вывесить в университете
антисемитские плакаты с надписью "Против негерманского духа".
Эти поступки показывают, что Хайдеггер не одобрял грубых проявлений
антисемитизма и идеологического антисемитизма.
В начале 1933 года, незадолго до своей эмиграции, Ханна Арендт написала
Хайдеггеру. В письме (судя по его пересказу в работе Эттингер) речь шла о
том, что до Ханны дошли нехорошие слухи о Хайдеггере. "Правда ли, что он не
допускает в свой семинар евреев, перестал здороваться... с еврейскими
коллегами, не принимает докторантов-евреев и вообще ведет себя как
антисемит?" (Эттингер). Хайдеггер ответил в озлобленном тоне - это было его
последнее письмо к Ханне до 1950 года. "Он по порядку (так перефразирует это
письмо Эттингер) перечислил все любезности, какие оказывал евреям, начиная с
проявлений отзывчивости по отношению к еврейским студентам, ради которых он
великодушно жертвовал своим временем, хотя это мешало его собственной
работе... Кто приходит к нему, оказавшись в трудном положении? Еврей. Кто
настаивает на том, что ему срочно нужно поговорить с ректором о своей
диссертации? Еврей. Кто присылает ему объемистую работу, чтобы он тотчас ее
отрецензировал? Еврей. Кто просит его о помощи, чтобы получить прибавку к
жалованью? Еврей".
Не говоря уже о том, что Хайдеггер почему-то называет "любезностями"
дела, которые входят в круг его должностных обязанностей, он, пытаясь
оправдаться, ясно показывает, что "действительно делит немцев, как своих
коллег, так и студентов, на евреев и неевреев" (Этгингер), и дает понять,
что присутствие евреев в университете кажется ему излишне навязчивым. На
основании обнаруженного в 1989 году письма Хайдеггера (от 20 октября 1929
года) Виктору Швереру [1], вице-президенту "Общества взаимопомощи немецких
ученых" (организации, выдававшей стипендии), можно сделать вывод, что
Хайдеггеру был свойствен широко распространенный в академических кругах
"антисемитизм из-за конкуренции" (термин Себастьяна Хафнера). Хайдеггер
писал: "...речь идет о... неотложном осмыслении того факта, что мы стоим
перед выбором и должны либо вновь обеспечить для нашей немецкой духовной
жизни подлинно почвенные силы и соответствующих воспитателей, либо уступить
ее нарастающему оевреиванию в широком и в узком смыслах".
1 Виктор Шверер (1865-1943) - доктор юридических наук, тайный
оберрегирунгсрат; руководитель отделения по делам высшей школы в баденском
министерстве просвещения.
Поборники такого "антисемитизма из-за конкуренции" в принципе не
признавали ассимиляции евреев, продолжали идентифицировать их как особую
группу и стремились не допустить того, чтобы евреи заняли доминирующее
положение в культуре - положение, не соответствующее их пропорциональной
доле в общей численности населения. В этой связи интересно свидетельство
Макса Мюллера, который рассказывает: Хайдеггер в 1933 году в одном разговоре
отметил, "что первоначально среди терапевтов было только два врача-еврея, в
конечном же итоге во всей этой сфере осталось лишь два нееврея. Это его
несколько раздражало".
Так что не стоит удивляться тому, что Хайдеггер, написав письмо в
министерство культуры в поддержку своих еврейских коллег Хевеши и Френкеля,
которым грозило увольнение, в том же письме однозначно признал
"необходимость Закона о восстановлении профессионального чиновничества".
В области культуры "антисемитизм из-за конкуренции" включает в себя,
как правило, представление об особом "еврейском духе". Но у Хайдеггера мы не
найдем никаких предостережений против "еврейского духа". Хайдеггер всегда
отвергал такого рода "духовный" антисемитизм. В одной лекции, прочитанной в
середине тридцатых годов, он защищал Спинозу и говорил, что если философия
Спинозы еврейская, то и всю философию от Лейбница до Гегеля следовало бы
считать еврейской. Такое неприятие "духовного" антисемитизма тем более
удивительно, что вообще Хайдеггер охотно
рассуждал о "немецком начале" в философии, противопоставляя его
рационализму французов, утилитаризму англичан и техницизму американцев.
Однако, в отличие от Крика и Боймлера, своих соратников и противников,
Хайдеггер никогда не использовал эту идею "немецкого начала" в философии для
того, чтобы отмежеваться от "еврейского начала".
Карл Ясперс, которого в 1945 году попросили письменно изложить свое
мнение по поводу антисемитизма Хайдеггера, высказал суждение, что в
двадцатые годы Хайдеггер не был антисемитом, и продолжил свою мысль так:
"... в 1933 году он, по крайней мере в определенных рамках, стал
антисемитом. В этих вопросах он практиковал не только пассивность. Но это не
исключает, что в других отношениях, как я полагаю, антисемитизм шел вразрез
с его совестью и вкусом" [1].
1 Цит. по: Хайдеггер/Ясперс. Переписка. С. 365.
Во всяком случае, свойственный Хайдеггеру род антисемитизма не был для
него мотивом присоединения к национал-социалистской революции. С другой
стороны, очень рано проявившаяся жестокость национал-социалистского
антисемитизма не испугала Хайдеггера и не побудила его отойти от движения.
Он не поддерживал антиеврейские акции, но принимал их как неизбежное зло.
Когда летом 1933 года группа националистически настроенных студентов
разгромила здание еврейского студенческого объединения, действуя столь
агрессивно, что прокуратура была вынуждена начать расследование и обратилась
к ректору Хайдеггеру с просьбой предоставить относящуюся к делу информацию,
он отказался помогать следствию, сославшись на то, что в нападении
участвовали не только студенты (см.: V. Farias, 172). Хайдеггер фактически
прикрыл погромщиков, полагая, что в этом состоит его долг перед революцией.
Когда Элизабет Блохман, которую как полуеврейку уволили с работы в
соответствии с "Законом о восстановлении профессионального чиновничества",
написала Хайдеггеру, надеясь на его помощь, он хотя и пообещал похлопотать
за нее в Берлине (и потом выполнил свое обещание, не добившись никакого
успеха), но даже в этом приватном случае, когда его не сковывали никакие
тактические соображения, не нашел ни единого слова возмущения по поводу
происшедшего. Он жалел Элизабет Блохман - но так, как если бы она стала
жертвой несчастного случая. Хайдеггеру, похоже, никогда не приходила в
голову мысль, что его действия, вплетенные в революционную коллективную
деятельность, направлены, в частности, и против его подруги, которая с
горечью писала ему: "Я пережила очень тяжелые дни, я даже не могла себе
представить, что бывает такая отверженность. Я, вероятно, жила чересчур
наивно, будучи уверенной в глубинной неразрывности духа и чувства - и потому
поначалу оказалась совершенно беззащитной, впала в отчаяние" (18.4.1933,
BwHB, 64). Хайдеггер на это ответил: "Я в любое время готов помочь Вам во
всем, что касается Ваших желаний и потребностей" (16.10.1933, BwHB, 77).
Ханна Арендт, Элизабет Блохман, Карл Левит - люди из ближайшего
окружения Хайдеггера - были вынуждены покинуть Германию, однако данное
обстоятельство на первых порах не помешало ему верить, что с
национал-социалистами его связывает "общность устремлений". Он искренне
ощущал свою принадлежность к движению - даже когда на его родине появились
первые концлагеря, когда участились случаи зверских нападений на
студентов-евреев, а в городе стали распространяться первые проскрипционные
списки. И когда чуть позже Хайдеггер начал высказывать первые осторожные
замечания в адрес официальной политики, объектами его критики были вовсе не
антисемитские эксцессы, а уступки старым буржуазным силам.
Слухи, доходившие до Ханны Арендт в начале 1933 года, - о том, что
Хайдеггер воздерживается от общения со своими еврейскими коллегами и
еврейскими студентами; слухи, которые он оспаривал в ответном письме Ханне,
полностью подтвердились в последующие месяцы. С того момента, как он стал
ректором, Хайдеггер прекратил всякое внеслужебное общение с
коллегами-евреями и более не курировал ни одной работы докторанта-еврея. Он
перекладывал такого рода обязанности на своих коллег по факультету.
"Хайдеггер хотел, чтобы его еврейские ученики защищались, но предпочитал,
чтобы они защищались не у него" (Макс Мюллер). Вильгельму Шилази, еврейскому
ученому, занимавшемуся приватными исследованиями, с которым он поддерживал
дружеские отношения, Хайдеггер сказал: "В нынешней ситуации мы должны
прекратить наши контакты".
Хайдеггер прекратил контакты и с Эдмундом Гуссерлем. Слухи о том, что
он якобы запретил своему старому учителю и другу приходить на семинарские
занятия, не соответствуют действительности. Но, с другой стороны, Хайдеггер
ничего не сделал, чтобы прорвать круг все усиливавшейся изоляции Гуссерля.
Не Хайдеггер, а его коллега по католической кафедре Мартин Хонекер
поддерживал связь с Эдмундом Гуссерлем, регулярно передавал ему через
"курьера" Макса Мюллера "самые сердечные приветы из философско-
го семинара" и информацию о том, что происходило в университете. "Он
[Гуссерль] представлялся мне "мудрецом", потому что его не интересовали
никакие повседневные вопросы, хотя именно повседневная политика постоянно
угрожала лично ему, как еврею, и его жене-еврейке. Казалось, он ничего не
знает об этой угрозе или попросту не желает принимать ее к сведению" (Макс
Мюллер). Гуссерль не особенно вникал в университетские дела, но всегда хотел
что-нибудь услышать о Хайдеггере. Первая реакция Гуссерля на
"предательство", совершенное Хайдеггером в 1933 году, - возмущение - со
временем сменилась более мягким отношением. Однажды, в разговоре с Максом
Мюллером, Гуссерль сказал о Хайдеггере: "Он - величайшее из всех дарований,
когда-либо принадлежавших к моему кругу".
Когда в 1938 году Эдмунд Гуссерль в одиночестве встретил свой конец, на
церемонии кремации, состоявшейся 29 апреля, от философского факультета
присутствовал только Герхард Риттер. Не было и Мартина Хайдеггера, в те дни
традициям университет мертв, подверг резкой критике "гуманитарные,
христианские представления" и призвал своих слушателей к "работе для
государства". Далее речь пошла о риске, с которым связано стремление к
знанию, и о том, что эту борьбу сможет выдержать только "крепкое поколение,
не думающее о собственных интересах". Тот же, кто "не выстоит в этой борьбе,
останется лежать" (S, 75).
Профессора пришли послушать эту речь, заранее разрекламированную
прессой, как обычно, в строгих деловых костюмах. Хайдеггер же оделся в стиле
молодежного движения, на нем были бриджи и рубашка с отложным "шиллеровским"
воротником. Ясперс в своих воспоминаниях отметил: "Я, сидя в первом ряду с
краю, вытянув ноги и заложив руки в карманы, не пошевелился" [2].
В частной беседе, состоявшейся после этой лекции, Хайдеггер показался
ему как бы "одурманенным", и Ясперс почувствовал исходившую от него угрозу
[3].
И тем не менее два месяца спустя Ясперс расхваливал ректорскую речь!
Позднее, в своих личных заметках, он объяснял это тем, что в то время еще
пытался истолковать ее "в возможно более положительном смысле", чтобы не
порывать отношения с Хайдеггером, хотя в действительности уже чувствовал
отвращение к "содержанию его речей и поступков", которое "скатилось на
невыносимо низкую и чуждую мне ступень" [4].
1 После войны он станет ректором Фрайбургского университета.
2 Цит. по: Хайдеггер/Ясперс. Переписка. С. 347.
3 Там же. С. 348.
4 Там же. С. 348-349.
Ясперс одобрил ректорскую речь Хайдеггера не только из тех тактических
соображений, на которые ссылается в своих воспоминаниях. Как до этой речи,
так и после нее взгляды обоих ученых в некоторых важных моментах совпадали
-в том числе, как это ни странно, и по вопросу о национал-социалистской
университетской реформе. В своем письме от 23 августа 1933 года Ясперс
назвал только что изданный тогда баденским министерством культуры новый
Устав университета, основным пунктом которого были введение "принципа
фюрерства" и лишение коллегиального органа - ученого совета - его
полномочий, "шагом чрезвычайным". Ясперс признал этот "новый устав
правильным": "Великая эпоха Университета" теперь кончается, а значит,
настало время нового начала (Переписка, 324-325).
Летом 1933 года Ясперс и сам работал над "Тезисами к обновлению высшей
школы". Первоначально он предполагал, что передаст тезисы для обсуждения в
Общество гейдельбергских доцентов [1]. Во время последнего визита Хайдеггера
Ясперс рассказал ему о своих планах, надеясь, что Хайдеггер посодействует
тому, чтобы правительственные инстанции связались с ним, Ясперсом. На такой
случай Ясперс даже набросал сопроводительное письмо, в котором заверял, что
его идеи реформы "не противоречат, а, скорее, согласуются с принципами, уже
одобренными министерством" (Переписка, 350). В конце концов Ясперс отказался
от дальнейших попыток добиться рассмотрения своих проектов. Причину он
указал на листке, который приложил к рукописи тезисов: "По собственной
инициативе я ничего предпринять не могу, ибо мне говорят, что как
беспартийного и супруга еврейки меня только терпят, но доверять мне не
могут" (Переписка, 351).
1 В сопроводительном листке к тезисам Ясперс отметил: "Это общество
распалось по причинам личного характера, так и не успев начать свою работу".
Там же. С. 350.
В своих "Тезисах" (которые в 1945 году он использует при написании речи
"Обновление университета") Ясперс нарисовал картину общего упадка
университетской жизни. Поставленный им диагноз совпадает с тем, что думал по
тому же поводу Хайдеггер. К наиболее очевидным симптомам кризиса он относит:
дробление знания на специальные дисциплины, "возрастание школярства" и
одностороннюю профессиональную ориентацию, непомерный рост управленческих
структур, снижение общего уровня преподавания, ущемление свободы обучения
(ибо "отпал необходимый компонент свободы - отсеивание неудачников"). Ясперс
пишет, что в современной ситуации (то есть летом 1933 года) существует,
вероятно, "уникальная" возможность "преодоления всех затяжных и запутывающих
переговоров посредством решительных распоряжений человека, который имеет
неограниченную власть над университетами и может опереться на мощную
поддержку сознающей ситуацию молодежи и необычайную готовность тех, кто
прежде был безучастен и равнодушен". Если же сейчас не будут предприняты
решительные действия, то университет двинется навстречу своей "окончательной
гибели" [1].
Предлагавшийся Ясперсом план реформ, в частности, предусматривал:
упразднение принудительного регулирования учебного процесса, отмену учебных
планов и формальных справок, упрощение управления посредством усиления
ответственности руководящих инстанций. Ректор и деканы не должны были более
"зависеть от решений большинства" [2]. То есть Ясперс ратовал за "принцип
фюрерства" - но с той оговоркой, что ответственные лица должны действительно
нести ответственность за свои ошибки и при определенных условиях
переизбираться. Для Ясперса было важно наличие гарантий против
злоупотребления "принципом фюрерства". Обеспечит ли такие гарантии
обновленный баденский Устав университета, должно было показать время. Но, во
всяком случае, Ясперс желал только что утвердившемуся "аристократическому
принципу" "всяческого успеха", как он писал Хайдеггеру 23 августа 1933 года
(Переписка, 225).
Итак, летом 1933 года Ясперс разделял убеждение Хайдеггера в том, что в
условиях национал-социалистской революции вполне возможно осуществить
разумное обновление университетов - если только политики будут
прислушиваться к мнению авторитетных ученых. Ясперс, на свой лад, тоже хотел
"включиться". Он даже шел на уступки сторонникам обязательной трудовой
повинности и военно-прикладного спорта. В его представлении то и другое было
"реальностью всеохватного перегиба", соединяющей с "основами существования и
народом в целом". Но Ясперс последовательно выступал против примата
политики, полагая, что "ни одна другая инстанция в мире", кроме "ясности
самого подлинного знания", не может "указывать цели исследованию и обучению"
[3].
1 Там же. С. 351-352.
2 Там же. С. 353.
3 Там же. С. 353-354.
Хайдеггер пока высказывался примерно в том же плане. В своей ректорской
речи он не выводил дух науки из политики, а, напротив, объявлял политическую
активность следствием правильного понимания философского вопроса. И все же:
если говорить об общем настрое и характере внутренней причастности к
политическому движению, то между позициями Ясперса и Хайдеггера пролегали
целые миры. Ясперс защищал аристократию духа, Хайдеггер же хотел ее
сокрушить. "Это безобразие, что существует столько профессоров философии...
следовало бы оставить двух или трех", - сказал Хайдеггер, когда в последний
раз беседовал с Ясперсом.
Для Хайдеггера, который еще в апреле 1933 года писал Ясперсу, что в
грядущей "новой действительности" все будет зависеть от того, "подготовим ли
мы для философии надлежащее место и сумеем ли дать ей высказаться"
(Переписка, 220), этой "новой действительностью" стала
национал-социалистская революция. Для Ясперса же важнее всего было сберечь
не извращенное политикой философское слово. С удивлением и возмущением он
наблюдал, как Хайдеггер интерпретирует те политические силы, от которых
всецело зависит, "стилизуя" их под бытийные силы метафизического типа. Но
вместе с тем верил, что политическое приспособленчество Хайдеггера
порождается подлинным философским чувством. И это завораживало Ясперса. Он
хотел понять, почему "новая действительность" обрела в глазах Хайдеггера
такую значимость, стала столь мощным импульсом для его философствования.
Отсюда и двусмысленное замечание Ясперса по поводу ректорской речи
Хайдеггера: "... есть надежда, что однажды Вы, философски интерпретируя,
осуществите то, о чем говорите" (Переписка, 223).
Сразу же после своего избрания на пост ректора Хайдеггер de facto ввел
во Фрайбурге "принцип фюрерства" - еще прежде, чем этот принцип был
официально утвержден в результате баденской реформы высшей школы. Новый
ректор много месяцев не созывал ученый совет, тем самым лишив его власти.
Его сообщения и циркулярные письма, адресованные коллегиальным органам и
факультетам, были выдержаны в резком повелительном тоне. Хайдеггер, человек,
приобретший во время Первой мировой войны весьма ограниченный фронтовой
опыт, теперь был одержим идеей привнесения в сообщество преподавателей
воинского духа. Он поручил профессору Штилеру, бывшему капитану третьего
ранга, разработать статут суда чести для доцентов, ориентируясь на
соответствующие правила, которые действуют в офицерском корпусе. Хайдеггер,
не так давно сам проявивший изрядную сноровку в закулисных переговорах по
поводу своего назначения на должность, теперь хотел покончить со всякого
рода махинациями с целью получения прибавки к жалованью, лучшего
оборудования для кафедр и т. п., намеревался преодолеть дух рынка и
экономической конкуренции. Поэтому в проекте статута суда чести говорилось:
"Мы хотим культивировать и все более развивать в нашей среде тот дух
подлинного товарищества и истинного социализма, который не позволяет видеть
в своих коллегах конкурентов в борьбе за существование".
В этом проекте, одобренном Хайдеггером, есть и такая статья: "Мы хотим
очистить нашу корпорацию от малоценных элементов и в будущем не допускать
никаких кампаний, ведущих к падению нравов".
Хайдеггер, скорее всего, понимал под "малоценными элементами" лиц, не
обладающих необходимыми для преподавателя профессиональными и личностными
качествами, однако с точки зрения национал-социалистской революции под эту
категорию, конечно, подпадали прежде всего евреи и представители
политической оппозиции. И он не мог этого не знать.
Во Фрайбурге штурмовики уже в начале марта подстрекали население к
бойкоту еврейских магазинов и распространяли списки адвокатов и врачей
еврейской национальности. Национал-социалистский студенческий союз начал
призывать студентов бойкотировать лекции профессоров-евреев. 7 апреля был
издан "Закон о восстановлении профессионального чиновничества", согласно
которому все "неарийцы", принятые на государственную службу после 1918 года,
должны были быть уволены. Но во Фрайбурге имперский комиссар обороны Роберт
Вагнер за день до этого отдал еще более жесткое распоряжение: об отправлении
в отпуск с целью последующего увольнения всех еврейских чиновников - даже
тех, что находились на государственной службе еще до 1918 года. На основании
этого распоряжения 14 апреля 1933 года отправили в отпуск и Гуссерля. К тому
моменту Хайдеггер еще не занимал ректорскую должность. Когда же в конце
апреля распоряжение Вагнера утратило свою силу, потому что вступил в
действие "Закон о восстановлении профессионального чиновничества", отпуск
Гуссерля пришлось отменить. Этим должен был заняться новый ректор. Хайдеггер
соединил выполнение данной формальности с личным поздравительным жестом. Он
попросил Эльфриду послать Гуссерлю цветы. Гуссерль воспринял увольнение в
отпуск как "величайшую обиду" всей жизни; он ощущал себя оскорбленным прежде
всего в своем национальном чувстве и в одном из писем объяснил это так: "Я
полагаю, что был не худшим немцем (старого стиля и закала), а дом мой всегда
оставался местом подлинно национального мышления, и это доказали все мои
дети, воюя как добровольцы на полях сражений и ... [проходя лечение] в
лазаретах во время войны".
Цветы и приветствие уже не могли изменить отношения Гуссерля к
Хайдеггеру: старый мэтр разочаровался в своем ученике. В письме к другому
ученику, Дитриху Манке [1], от 4 мая 1933 года Гуссерль прямо говорит, что
расценивает "совершенно театральное" вступление Хайдеггера в партию как
конец связывавшей их "мнимой философской дружбы". И добавляет, что такого
конца следовало ожидать: в последние годы у Хайдеггера "все сильнее
проявлялся антисемитизм - в том числе по отношению к группе его одаренных
учеников-евреев и на факультете".
Хайдеггер - антисемит?
Если и да, то, во всяком случае, не в том смысле, что он разделял
бредовую идеологическую систему национал-социализма. Потому что очевидно,
что ни в его лекциях и философских трудах, ни в политических речах и
памфлетах нет антисемитских, расистских высказываний. Например, когда
Хайдеггер в циркулярном письме, разосланном накануне первомайского
праздника, назвал в качестве "важнейшей задачи" текущего момента "созидание
нового духовного мира для немецкого народа", он не собирался отстранять от
решения этой задачи никого из желавших принять ее на себя. Хайдеггеровский
национал-социализм - это, по сути, децизионизм. Главным для него была не
национальная принадлежность человека, а его способность принимать решения. В
терминологии Хайдеггера это означало: человека следует оценивать не исходя
из его ситуации брошенности, а в соответствии с его жизненным проектом. А
потому Хайдеггер иногда даже помогал подвергавшимся преследованиям
коллегам-евреям, если признавал их научные достижения. Когда Эдуард
Френкель, ординарный профессор классической филологии, и Георг фон Хевеши
[2], профессор физической химии, должны были быть уволены как евреи,
Хайдеггер попытался воспрепятствовать этому, направив письмо в министерство
культуры. В качестве аргументации он выдвинул тактическое соображение:
увольнение обоих еврейских профессоров, бесспорно имеющих необычайно высокую
научную репутацию, может нанести вред именно "университету, расположенному в
пограничной области", который привлека-
ет особое внимание критически настроенной заграничной общественности.
Кроме того, оба профессора - "благороднейшие евреи", обладающие образцовыми
характерами. Он, Хайдеггер, готов поручиться за их безупречное поведение,
"насколько тут может быть компетентно человеческое суждение". Несмотря на
ходатайство Хайдеггера, Френкель был уволен, Хевеши же на время оставили в
покое.
1 Дитрих Манке (1884-1958) - философ, профессор в Марбурге; занимался
философией Лейбница.
2 Георг (Дьердь) фон Хевеши (1885-1966) - венгерский химик, профессор
университетов в Будапеште, Копенгагене (1920-1926, 1934-1943), Фрайбурге
(1926-1934), Стокгольме (1943); лауреат Нобелевской премии по химии (1943) и
международной премии "Атом для мира" (1959).
Хайдеггер вступился и за своего ассистента, еврея Верне-ра Брока [1].
Правда, он не сумел сохранить ему место во Фрайбургском университете, но
помог получить стипендию для исследовательской работы в Кембридже.
1 Д-р Вернер Брок был ассистентом Хайдеггера в 1931-1933 гг.
После 1945 года Мартин Хайдеггер ссылался на факты своего
заступничества за еврейских ученых, как и на то, что уже через несколько
дней после вступления в должность ректора он рискнул пойти на конфликт с
национал-социалистским студенческим союзом, запретив вывесить в университете
антисемитские плакаты с надписью "Против негерманского духа".
Эти поступки показывают, что Хайдеггер не одобрял грубых проявлений
антисемитизма и идеологического антисемитизма.
В начале 1933 года, незадолго до своей эмиграции, Ханна Арендт написала
Хайдеггеру. В письме (судя по его пересказу в работе Эттингер) речь шла о
том, что до Ханны дошли нехорошие слухи о Хайдеггере. "Правда ли, что он не
допускает в свой семинар евреев, перестал здороваться... с еврейскими
коллегами, не принимает докторантов-евреев и вообще ведет себя как
антисемит?" (Эттингер). Хайдеггер ответил в озлобленном тоне - это было его
последнее письмо к Ханне до 1950 года. "Он по порядку (так перефразирует это
письмо Эттингер) перечислил все любезности, какие оказывал евреям, начиная с
проявлений отзывчивости по отношению к еврейским студентам, ради которых он
великодушно жертвовал своим временем, хотя это мешало его собственной
работе... Кто приходит к нему, оказавшись в трудном положении? Еврей. Кто
настаивает на том, что ему срочно нужно поговорить с ректором о своей
диссертации? Еврей. Кто присылает ему объемистую работу, чтобы он тотчас ее
отрецензировал? Еврей. Кто просит его о помощи, чтобы получить прибавку к
жалованью? Еврей".
Не говоря уже о том, что Хайдеггер почему-то называет "любезностями"
дела, которые входят в круг его должностных обязанностей, он, пытаясь
оправдаться, ясно показывает, что "действительно делит немцев, как своих
коллег, так и студентов, на евреев и неевреев" (Этгингер), и дает понять,
что присутствие евреев в университете кажется ему излишне навязчивым. На
основании обнаруженного в 1989 году письма Хайдеггера (от 20 октября 1929
года) Виктору Швереру [1], вице-президенту "Общества взаимопомощи немецких
ученых" (организации, выдававшей стипендии), можно сделать вывод, что
Хайдеггеру был свойствен широко распространенный в академических кругах
"антисемитизм из-за конкуренции" (термин Себастьяна Хафнера). Хайдеггер
писал: "...речь идет о... неотложном осмыслении того факта, что мы стоим
перед выбором и должны либо вновь обеспечить для нашей немецкой духовной
жизни подлинно почвенные силы и соответствующих воспитателей, либо уступить
ее нарастающему оевреиванию в широком и в узком смыслах".
1 Виктор Шверер (1865-1943) - доктор юридических наук, тайный
оберрегирунгсрат; руководитель отделения по делам высшей школы в баденском
министерстве просвещения.
Поборники такого "антисемитизма из-за конкуренции" в принципе не
признавали ассимиляции евреев, продолжали идентифицировать их как особую
группу и стремились не допустить того, чтобы евреи заняли доминирующее
положение в культуре - положение, не соответствующее их пропорциональной
доле в общей численности населения. В этой связи интересно свидетельство
Макса Мюллера, который рассказывает: Хайдеггер в 1933 году в одном разговоре
отметил, "что первоначально среди терапевтов было только два врача-еврея, в
конечном же итоге во всей этой сфере осталось лишь два нееврея. Это его
несколько раздражало".
Так что не стоит удивляться тому, что Хайдеггер, написав письмо в
министерство культуры в поддержку своих еврейских коллег Хевеши и Френкеля,
которым грозило увольнение, в том же письме однозначно признал
"необходимость Закона о восстановлении профессионального чиновничества".
В области культуры "антисемитизм из-за конкуренции" включает в себя,
как правило, представление об особом "еврейском духе". Но у Хайдеггера мы не
найдем никаких предостережений против "еврейского духа". Хайдеггер всегда
отвергал такого рода "духовный" антисемитизм. В одной лекции, прочитанной в
середине тридцатых годов, он защищал Спинозу и говорил, что если философия
Спинозы еврейская, то и всю философию от Лейбница до Гегеля следовало бы
считать еврейской. Такое неприятие "духовного" антисемитизма тем более
удивительно, что вообще Хайдеггер охотно
рассуждал о "немецком начале" в философии, противопоставляя его
рационализму французов, утилитаризму англичан и техницизму американцев.
Однако, в отличие от Крика и Боймлера, своих соратников и противников,
Хайдеггер никогда не использовал эту идею "немецкого начала" в философии для
того, чтобы отмежеваться от "еврейского начала".
Карл Ясперс, которого в 1945 году попросили письменно изложить свое
мнение по поводу антисемитизма Хайдеггера, высказал суждение, что в
двадцатые годы Хайдеггер не был антисемитом, и продолжил свою мысль так:
"... в 1933 году он, по крайней мере в определенных рамках, стал
антисемитом. В этих вопросах он практиковал не только пассивность. Но это не
исключает, что в других отношениях, как я полагаю, антисемитизм шел вразрез
с его совестью и вкусом" [1].
1 Цит. по: Хайдеггер/Ясперс. Переписка. С. 365.
Во всяком случае, свойственный Хайдеггеру род антисемитизма не был для
него мотивом присоединения к национал-социалистской революции. С другой
стороны, очень рано проявившаяся жестокость национал-социалистского
антисемитизма не испугала Хайдеггера и не побудила его отойти от движения.
Он не поддерживал антиеврейские акции, но принимал их как неизбежное зло.
Когда летом 1933 года группа националистически настроенных студентов
разгромила здание еврейского студенческого объединения, действуя столь
агрессивно, что прокуратура была вынуждена начать расследование и обратилась
к ректору Хайдеггеру с просьбой предоставить относящуюся к делу информацию,
он отказался помогать следствию, сославшись на то, что в нападении
участвовали не только студенты (см.: V. Farias, 172). Хайдеггер фактически
прикрыл погромщиков, полагая, что в этом состоит его долг перед революцией.
Когда Элизабет Блохман, которую как полуеврейку уволили с работы в
соответствии с "Законом о восстановлении профессионального чиновничества",
написала Хайдеггеру, надеясь на его помощь, он хотя и пообещал похлопотать
за нее в Берлине (и потом выполнил свое обещание, не добившись никакого
успеха), но даже в этом приватном случае, когда его не сковывали никакие
тактические соображения, не нашел ни единого слова возмущения по поводу
происшедшего. Он жалел Элизабет Блохман - но так, как если бы она стала
жертвой несчастного случая. Хайдеггеру, похоже, никогда не приходила в
голову мысль, что его действия, вплетенные в революционную коллективную
деятельность, направлены, в частности, и против его подруги, которая с
горечью писала ему: "Я пережила очень тяжелые дни, я даже не могла себе
представить, что бывает такая отверженность. Я, вероятно, жила чересчур
наивно, будучи уверенной в глубинной неразрывности духа и чувства - и потому
поначалу оказалась совершенно беззащитной, впала в отчаяние" (18.4.1933,
BwHB, 64). Хайдеггер на это ответил: "Я в любое время готов помочь Вам во
всем, что касается Ваших желаний и потребностей" (16.10.1933, BwHB, 77).
Ханна Арендт, Элизабет Блохман, Карл Левит - люди из ближайшего
окружения Хайдеггера - были вынуждены покинуть Германию, однако данное
обстоятельство на первых порах не помешало ему верить, что с
национал-социалистами его связывает "общность устремлений". Он искренне
ощущал свою принадлежность к движению - даже когда на его родине появились
первые концлагеря, когда участились случаи зверских нападений на
студентов-евреев, а в городе стали распространяться первые проскрипционные
списки. И когда чуть позже Хайдеггер начал высказывать первые осторожные
замечания в адрес официальной политики, объектами его критики были вовсе не
антисемитские эксцессы, а уступки старым буржуазным силам.
Слухи, доходившие до Ханны Арендт в начале 1933 года, - о том, что
Хайдеггер воздерживается от общения со своими еврейскими коллегами и
еврейскими студентами; слухи, которые он оспаривал в ответном письме Ханне,
полностью подтвердились в последующие месяцы. С того момента, как он стал
ректором, Хайдеггер прекратил всякое внеслужебное общение с
коллегами-евреями и более не курировал ни одной работы докторанта-еврея. Он
перекладывал такого рода обязанности на своих коллег по факультету.
"Хайдеггер хотел, чтобы его еврейские ученики защищались, но предпочитал,
чтобы они защищались не у него" (Макс Мюллер). Вильгельму Шилази, еврейскому
ученому, занимавшемуся приватными исследованиями, с которым он поддерживал
дружеские отношения, Хайдеггер сказал: "В нынешней ситуации мы должны
прекратить наши контакты".
Хайдеггер прекратил контакты и с Эдмундом Гуссерлем. Слухи о том, что
он якобы запретил своему старому учителю и другу приходить на семинарские
занятия, не соответствуют действительности. Но, с другой стороны, Хайдеггер
ничего не сделал, чтобы прорвать круг все усиливавшейся изоляции Гуссерля.
Не Хайдеггер, а его коллега по католической кафедре Мартин Хонекер
поддерживал связь с Эдмундом Гуссерлем, регулярно передавал ему через
"курьера" Макса Мюллера "самые сердечные приветы из философско-
го семинара" и информацию о том, что происходило в университете. "Он
[Гуссерль] представлялся мне "мудрецом", потому что его не интересовали
никакие повседневные вопросы, хотя именно повседневная политика постоянно
угрожала лично ему, как еврею, и его жене-еврейке. Казалось, он ничего не
знает об этой угрозе или попросту не желает принимать ее к сведению" (Макс
Мюллер). Гуссерль не особенно вникал в университетские дела, но всегда хотел
что-нибудь услышать о Хайдеггере. Первая реакция Гуссерля на
"предательство", совершенное Хайдеггером в 1933 году, - возмущение - со
временем сменилась более мягким отношением. Однажды, в разговоре с Максом
Мюллером, Гуссерль сказал о Хайдеггере: "Он - величайшее из всех дарований,
когда-либо принадлежавших к моему кругу".
Когда в 1938 году Эдмунд Гуссерль в одиночестве встретил свой конец, на
церемонии кремации, состоявшейся 29 апреля, от философского факультета
присутствовал только Герхард Риттер. Не было и Мартина Хайдеггера, в те дни