Страница:
годы Веймарской республики было модным. Специалисты по диагностике времени,
преисполненные философских амбиций, смотрели тогда на политическую жизнь как
платоновские узники на стену пещеры: они хотели обнаружить за игрой теней,
то есть за актуальными событиями, подлинную гигантомахию. Им казалось, что
повседневная политика есть результат борьбы великих полярных сил: борьбы
"изначального мифа" против пророчества (Тиллих), "фаустовского человека"
против человека "феллахского типа" (Шпенглер), "нового средневековья" против
демонизма "модерна" (Бердяев), "тотальной мобилизации" против буржуазного
бидермейерского мещанства (Э. Юнгер).
Хайдеггер тоже предпочитал этот патетический, "фресковый" стиль
философствования всем другим. Он спешил сквозь бурлящую повседневность,
мечтая о встрече с "подлинной" историей. В цикле лекций о Платоне 1931-1932
годов упоминается "переворот всего человеческого бытия, у начала которого мы
стоим" (GA 34, 324). Но пока все оставалось расплывчатым. Поначалу было ясно
только одно: что произошел какой-то прорыв, перелом в сознании самого
Хайдеггера - в результате одиноких экстатических размышлений, вызванных
притчей о пещере. Этот экстаз, имеющий свою формулу - "сущее становится
более сущим", - необходимо выпустить из пещеры индивидуальной внутренней
жизни и сделать достоянием общества. Но как такое может произойти? Должен ли
философ, переживающий экстаз, стать основоположником нового людского
сообщества? Хайдеггер до поры до времени довольствуется тем, что на
семинарских занятиях пытается пробудить у своих студентов дух
философствования и соблазнить их большими путешествиями в необозримые дали
философских традиций. Но он знает: все это еще не значит, что философия
овладевает своим временем. А ведь именно в этом и состоит ее долг. Хайдеггер
пока ждет. Вероятно, сначала история должна проявить себя во всем своем
могуществе, и только тогда философ сможет почувствовать собственную
полномочность.
Впрочем, даже тот, кто живет ожиданием встречи с Историей и Большой
Политикой, все-таки имеет какие-то мнения по вопросам обыкновенной, текущей
политики. Хайдеггер до сих пор выражал такие мнения редко, а если и выражал,
то по большей части мимоходом, чуть ли не с пренебрежением. Все это
представлялось ему "пещерной болтовней".
На рубеже 1931 и 1932 годов, то есть в каникулы "платоновского
семестра", Герман Мерхен навестил философа в его тодтнаубергской "хижине".
Тогда же Мерхен записал свои впечатления в дневник: "Там, наверху, очень
много спят - уже в полдевятого отправляются на покой. Однако зимой темнеет
рано, так что остается какое-то время, чтобы поболтать. О философии, правда,
речи не было, говорили все больше о национал-социализме. Бывшая поклонница
Гертруды Боймер, когда-то столь либеральная, теперь заделалась
национал-социалисткой, и муж от нее не отстает! Раньше я бы ни за что в
такое не поверил, и все же удивляться, собственно, нечему. В политике он
разбирается не особенно хорошо, и потому, вероятно, именно его отвращение ко
всякого рода посредственной половинчатости заставляет его ожидать чего-то от
партии, которая обе-
щает предпринять некие решительные шаги и прежде всего эффективно
выступить против коммунистов. Демократический идеализм и совестливость
Брюнинга [1] - в обстановке, когда все зашло так далеко, - ничего уже
изменить не могут; значит, сегодня, как он считает, следует одобрить
диктатуру, которая не побоится боксхеймских средств [2]. Только благодаря
такой диктатуре можно избежать еще худшей, коммунистической, которая
уничтожит всякую индивидуальную культуру личности и тем самым - вообще
всякую культуру в западном понимании. Конкретные вопросы политики его
[Хайдеггера] едва ли интересуют. Те, кто живет здесь, наверху, оценивают все
это по другим масштабам".
1 Генрих Брюнинг (1885-1970) - немецкий политический деятель периода
Веймарской республики, с 1924 г. депутат рейхстага, с 1929 г. лидер фракции
партии Центра. 28 марта 1930 г. был провозглашен канцлером Германии и
сформировал правительство - первое из серии переходных кабинетов от
веймарского режима к нацизму. 30 мая 1932 г. по требованию фон Гинденбурга
ушел в отставку. В 1934 г. эмигрировал в США.
2 Речь идет о так называемых боксхеймских документах - разработанном
нацистами в 1931 г. (в местечке Боксхейм неподалеку от Вормса) плане захвата
местных органов власти. Документы были подписаны Вернером Бестом, будущим
рейхскомиссаром оккупированной Дании. Планом предполагалось захватить власть
после гипотетической коммунистической революции, пресеченной в уличных
сражениях. Предусматривалась смертная казнь как средство подавления любого
сопротивления. Гитлер тогда публично отрекся от причастности к разработке
этих документов.
Герман Мерхен был просто ошеломлен политическими симпатиями Хайдеггера.
И мог их себе объяснить только полным невежеством своего учителя во всем,
что касалось "конкретных вопросов политики". Другой ученик Хайдеггера, Макс
Мюллер, также вспоминает о том удивлении, с каким студенты восприняли
признание Хайдеггера в приверженности национал-социализму. Ведь "никто из
его учеников в то время не думал о политике. На занятиях не произносилось ни
единого политического слова".
В период платоновских лекций и посещения Мерхеном Тодтнауберга, то есть
зимой 1931/32 года, хорошее отношение Хайдеггера к НСДАП было еще не более
чем политическим мнением. Он видел в этой партии силу, способную навести
порядок в обстановке разрухи, вызванной экономическим кризисом, в хаосе
распадающейся Веймарской республики, но прежде всего - оплот против
опасности коммунистического переворота. "На крепкий сук - острый топор", -
сказал он Мерхену. Однако пока чувство полити-
ческой симпатии к национал-социализму еще никак не влияло на его
философию. Год спустя все резко изменится. Тогда для Хайдеггера наступит
"великий миг" истории, тот миг "переворота всего человеческого бытия", о
котором он, исполненный предчувствий, впервые заговорил в лекциях о Платоне.
Национал-социалистская революция станет в его глазах событием, которое
властно распоряжается присутствием; это событие затронет потаенные глубины
мышления Хайдеггера, а его самого заставит перешагнуть через "границу
философии". В лекциях о Платоне Хайдеггер резко оборвал анализ философского
экстаза замечанием: "О том, что это значит, сейчас не время говорить, нужно
просто соответствующим образом действовать" (GA 34, 78). В феврале 1933 года
для Хайдеггера наступит миг действия. Ему внезапно покажется, что экстаз
возможен и в политике.
В лекциях о Платоне Хайдеггер объяснил, что намерен вернуться к
греческим истокам, чтобы получить дистанцию, необходимую для прыжка в
настоящее и через настоящее, за его пределы. Он сам тогда прыгнул на слишком
малое расстояние и в настоящее не попал. Но теперь история сама движется ему
навстречу, захлестывает, подобно волне, и увлекает за собой. Ему больше нет
надобности прыгать, он мог бы отдаться на волю влекущего его потока, если бы
не имел честолюбивого намерения самому оказаться в числе тех, кто увлекает
за собой других. В марте 1933 года Хайдеггер сказал Ясперсу: "Нужно
включаться" [1].
1 Ясперс К. Философская автобиография, цит. по: Хайдеггер/Ясперс.
Переписка. С. 346.
Впоследствии, оглядываясь назад и ища себе оправданий, Хайдеггер
подчеркивал, что та бедственная эпоха порождала необходимость в решительных
политических действиях. Безработица, экономический кризис, все еще
нерешенный вопрос о репарациях, гражданская война на улицах, угроза
коммунистического переворота... Политическая система Веймарской республики
не могла справиться со всеми этими проблемами, демонстрировала лишь
межпартийную грызню, коррупцию и безответственность. Он же хотел
присоединиться к тем силам, которым, как ему казалось, была присуща
подлинная воля к новому началу. Он надеялся, напишет Хайдеггер 19 сентября
1960 года своему студенту Хансу-Петеру Хемпелю, "что национал-социализм
признает и вберет в себя все созидательные и творческие силы".
Этот студент признался профессору, что переживает внутренний конфликт,
не умея примирить свое восхищение философией Хайдеггера и неприязнь к его
былой политической деятельности. Хайдеггер взял на себя труд подробно
ответить. Он писал: "Конфликт останется неразрешимым до тех пор, пока Вы,
скажем, в какой-то день будете утром читать "Положение об основании", а
вечером листать книгу или смотреть документальный фильм о поздних годах
гитлеровского режима; пока Вы будете оценивать национал-социализм только
ретроспективно, глядя на него из сегодняшнего дня и с учетом всего того, что
лишь постепенно прояснялось после 1934 года. В начале же 30-х годов для всех
немцев, наделенных чувством социальной ответственности, классовые различия в
нашем народе стали нестерпимыми - равно как и тяжелое экономическое
закабаление Германии посредством Версальского договора. В 1932 году
насчитывалось 7 миллионов безработных, которые вместе со своими семьями
видели впереди лишь нужду и бедность. Замешательство, порожденное этой
ситуацией, которую нынешнее поколение вообще не может себе вообразить,
распространилось и на университеты".
Хайдеггер перечисляет здесь рациональные мотивы. Однако о своем
тогдашнем революционном энтузиазме не упоминает. Оглядываясь назад, он не
хочет "больше признавать... радикальность своих [былых] намерений" (Макс
Мюллер).
То, что происходило после прихода национал-социалистов к власти,
переживалось Хайдеггером как революция; для него это было чем-то гораздо
большим, нежели просто политика, - новым актом истории присутствия,
переломом эпох. Он полагал, что с Гитлером начинается новая эра. Поэтому в
письме Хемпелю Хайдеггер, чтобы хоть отчасти снять с себя груз
ответственности, ссылается на Гельдерлина и Гегеля, в свое время тоже
совершавших аналогичные ошибки: "Подобные ошибки случались и с более
великими людьми: Гегель увидел в Наполеоне воплощение Мирового Духа, а
Гельдерлин - князя, на пиршество к которому приглашены боги и Христос".
Приход Гитлера к власти вызвал подъем революционных настроений, когда
люди с ужасом, но также с восхищением и облегчением увидели, что НСДАП
действительно собирается разрушить "веймарскую систему", которую к тому
времени поддерживало меньшинство. Решительность и жестокость
национал-социалистов впечатляли. 24 марта представители всех партий, за
исключением социал-демократов и уже арестованных членов коммунистической
фракции, проголосовали за так называемый "закон о чрезвычайных пол-
номочиях" [1]. Самороспуск веймарских партий объяснялся не только
страхом перед репрессиями, но и тем, что многие их члены искренне поддержали
национал-социалистскую революцию. Теодор Хейс [2], в то время депутат от
Германской демократической партии, 20 мая 1933 года с одобрением писал:
"Революции берутся за дело энергично, чтобы расположить в свою пользу
"общественное мнение", так было всегда... Помимо прочего, они таким образом
заявляют историческую претензию на то, что собираются заново сформировать
"народный дух"..."
Повсюду можно было видеть мощные манифестации чувства новой общности,
массовые клятвы под открытым небом; на горах в знак радости зажигали костры;
по радио транслировались речи фюрера, и чтобы их слушать, люди, одетые
по-праздничному, собирались прямо на площадях или в университетских
аудиториях, ресторанах и кафе. В церквях звучали хоралы, славившие приход
НСДАП к власти. Глава Лютеранской Церкви Пруссии Отто Дибелиус [3], выступая
21 марта 1933 года, в "День Потсдама", в церкви Святого Николая, сказал:
"Север и юг, восток и запад проникнуты новой волей к возрождению немецкого
государства, горячим стремлением не оставаться долее лишенными, говоря
словами Трейчке [4], "одного из самых возвышенных чувств в жизни человека",
а именно, гордости за свое государство". Настроение тех недель трудно
передать, пишет Себастьян Хафнер, очевидец тогдашних событий. Оно,
собственно, и
1 Этот закон, официально называвшийся "Закон о защите народа и Рейха",
предоставлял Гитлеру чрезвычайные полномочия и конституционные основы для
режима диктатуры. Он был подписан президентом Паулем фон Гинденбургом 28
февраля и вступил в действие 24 марта 1933 г., по сути аннулировав
Веймарскую конституцию.
2 Впоследствии первый президент ФРГ, представитель Свободной
демократической партии, основанной в 1948 г.
3 Фридрих Карл Отто Дибелиус (1880-1967) - немецкий
богослов-евангелист; с 1921 г. член Координационного совета протестантских
церквей, в 1925 г. возглавил Лютеранскую Церковь Пруссии. За сопротивление
нацизму был смещен со своего поста после прихода Гитлера к власти. После
войны и до 1956 г. был епископом Берлина, с 1949 по 1961 г. председателем
правления Евангелической Церкви Германии, с 1954 по 1961 г. одним из пяти
президентов Всемирного совета церквей.
4 Генрих Трейчке (1834-1896) - немецкий историк и публицист, член
Германской Академии наук. Официальный историограф Прусского государства (с
1886 г.). В 1871-1884 гг. депутат рейхстага, в котором примыкал сначала к
правому крылу национал-либералов, а с конца 70-х гг. - к консерваторам.
Главный труд - "Немецкая история в XIX веке" (доведена до нач. 1848 г.).
Идеалом Трейчке было сильное монархическое государство, способное вести
борьбу за мировую гегемонию.
стало фундаментом власти формировавшегося фюрерского государства. "Это
было - иначе его не назовешь - очень широко распространившееся ощущение
спасения и освобождения от демократии". Не только враги республики испытали
чувство облегчения от того, что демократии пришел конец. Большинство
приверженцев республики тоже уже давно не верили, что у нее найдутся силы
для преодоления кризиса. Всем казалось, что спало злое заклятие. Казалось,
заявляет о себе что-то действительно новое - господство народа без партий,
во главе с фюрером, от которого ждали, что он снова сделает Германию единой
внутри и ведущей уверенную внешнюю политику. Даже у сторонних наблюдателей
тех событий создавалось впечатление, что Германия оправляется от болезни,
приходит в себя. Произнесенная Гитлером 17 мая 1933 года "Речь о мире", в
которой он заявил, что "безграничная любовь к собственному народу и
преданность ему" предполагают "уважение" национальных прав других народов,
возымела свое действие. "Таймc" писала: Гитлер "действительно говорил от
имени единой Германии".
Даже в еврейских кругах - несмотря на организованный 1 апреля бойкот
еврейских магазинов и на увольнения чиновников-евреев, начавшиеся с 7
апреля, - многие с воодушевлением восприняли "национальную революцию". Георг
Пихт вспоминает, как в марте 1933 года Ойген Розеншток-Хюсси выступил с
докладом, в котором объяснял, что национал-социалистская революция является
попыткой немцев осуществить мечту Гельдерлина. В Киле Феликс Якоби летом
1933 года начал свою лекцию о Горации с таких слов: "Как еврей я нахожусь в
трудном положении. Но как историк я научился не смотреть на исторические
события с приватной точки зрения. Я голосовал за Адольфа Гитлера с 1927 года
и счастлив, что в год национального возрождения мне представилась
возможность прочитать лекцию о поэте Августа. Ибо Август - единственная
фигура в мировой истории, которую можно сравнить с Адольфом Гитлером".
Казалось, мечта об "аполитичной политике" внезапно осуществилась.
Раньше в представлении большинства людей политика была тягостной борьбой
разнонаправленных интересов; делом, которое никогда не обходится без свар и
проявлений эгоизма, а потому постоянно порождает беспокойство. Все понимали,
что политическая среда - это лишь совокупность групп и союзов, закулисных
заправил и заговорщиков, банд и клик, проворачивающих свои неблаговидные
аферы. Хайдеггер сам выразил это предубеждение против политики, когда отнес
ее к сфере "обезличенных людей"
(Man) и "толков" (Gerede). "Политика" считалась предательством по
отношению к ценностям "истинной" жизни, семейного счастья, духа, верности,
мужества. "Политический человек отвратителен мне", - говорил уже Рихард
Вагнер. Под влиянием охватившего всех антиполитического настроя никто уже не
желал считаться с фактом многообразия человеческого сообщества; искали
Великого Лидера - немца, выходца из народа, одинаково хорошо владеющего и
кулаками, и мозгами (духом).
То, что еще оставалось от политической разумности, буквально за одну
ночь утратило всякое значение; теперь ценились только захваченность
происходящим, ощущение причастности к нему. В эти недели Готфрид Бенн писал,
обращаясь к литературным эмигрантам: "Большой город, индустриализм,
интеллектуализм, все тени, которые наша эпоха отбрасывала на мои мысли, все
силы нынешнего столетия, которым я подчинялся в моем творчестве, - бывают
мгновения, когда вся эта мучительная жизнь куда-то проваливается и не
остается ничего, кроме равнины, шири, времен года, простых слов: народ..."
Аналогичные чувства испытывал и Хайдеггер, последнюю встречу с которым
(в июне 1933 года) Ясперс описал так: "Сам Хайдеггер тоже казался другим.
Сразу, как только он приехал, возник настрой, разделивший нас. Народ был
опьянен национал-социализмом. Я поднялся наверх, в комнату к Хайдеггеру,
чтобы поздороваться с ним. "Как будто опять наступил 1914 год... - начал я,
желая продолжить: - опять то же всеобщее, лживое опьянение", но при виде
сияющего Хайдеггера слова застряли у меня в горле... Перед одурманенным
Хайдеггером я оказался бессилен. Я не сказал ему, что он на ложном пути. Я
уже не доверял его изменившемуся характеру. От той силы, к которой теперь
примкнул Хайдеггер, я чувствовал угрозу и для себя самого..." [1]
В представлении же Хайдеггера это была спасительная сила. Хайдеггер,
сам с таким удовольствием занимавшийся профессиональным трудом мыслителя,
теперь требовал суда над философией. Во время последнего разговора с
Ясперсом "он сказал слегка сердитым тоном: это безобразие, что существует
столько профессоров философии - во всей Германии следовало бы оставить двух
или трех" [2]. На вопрос
1 Ясперс К. Философская автобиография, цит. по: Хайдеггер/Ясперс.
Переписка. С. 347-348.
2 Там же. С. 347.
Ясперса "Кого же?" последовало многозначительное молчание. Речь идет о
философском сальто-мортале, прыжке в примитивность. В докладе, прочитанном
перед тюбингенскими студентами 30 ноября 1933 года, Хайдеггер, судя по
газетному репортажу, недвусмысленно высказался в пользу именно такой
позиции: "Быть примитивным - значит по внутреннему побуждению и порыву
стоять там, где вещи начинаются; быть примитивным - это быть движимым
внутренними силами. Именно потому, что новый студент примитивен, он призван
удовлетворить новые требования, предъявляемые к знанию".
Так может говорить человек, который хочет разрубить гордиев узел
действительности, который с яростью отбрасывает прочь утомительные
утонченные подробности собственного мышления о бытии. Внезапно дает о себе
знать жадная тяга к конкретности, к компактной действительности, и вот
философия-затворница уже ищет возможности окунуться в толпу. Это плохое
время для дифференцирования, и Хайдеггер даже отказывается от самого
известного из введенных им различий - от различия между бытием и сущим, -
давая понять, что бытие наконец вплотную приблизилось к нам, что "мы
находимся в подчинении у новой действительности, облеченной властью отдавать
приказы".
То, что скрывается за этой фразой, Ханна Арендт позднее, в своем
большом исследовании "Истоки тоталитаризма", определит как "союз между
толпой и элитой". Духовная элита, утратившая в ходе Первой мировой войны
традиционные ценности вчерашнего мира, сожгла за собой мосты в тот самый
миг, когда фашистские движения пришли к власти. "Послевоенная элита желала
разрушить себя, растворившись в массе".
В "водовороте философских вопросов", как раньше говорил Хайдеггер,
тонут наши "самоочевидные" представления о действительности. Теперь
происходит обратное: Хайдеггер вверяет свою философию водовороту
политической действительности. Но он поступает так лишь потому, что в это
мгновение действительность представляется ему воплотившейся в жизнь
философией.
"Немец, рассорившийся сам с собой, непоследовательный в мыслях, с
расщепленной волей и потому бессильный в действии, теряет силу в утверждении
собственной жизни. Он мечтает о праве на звездах и теряет почву под ногами
на земле... В конечном итоге немцам всегда оставался только путь внутрь
себя. Будучи народом певцов, поэтов и мыслителей, немцы мечтали тогда о
мире, в котором жили другие, и только когда нужда и лишения наносили этому
народу бесчеловечную травму, тогда, может быть, на почве искусства
произрастало желание нового подъема, нового царства, а значит и новой жизни"
[1].
Тот, кто здесь выступает как воплощение тайных чаяний художников и
поэтов, - Адольф Гитлер; а цитируется его речь, произнесенная в "День
Потсдама", 21 марта 1933 года.
Карл Краус [2] как-то заметил, что ему нечего сказать по поводу
Гитлера. Хайдеггер не только мог многое сказать о Гитлере, но, как он заявил
в 1945 году Комиссии по чистке Фрайбургского университета, верил в него. В
протоколе Комиссии по чистке мы находим краткое резюме показаний Хайдеггера:
"Он верил, что Гитлер перерастет партию и ее доктрину и сможет направить
движение, в духовном плане, по другому пути - так, чтобы все соединилось, на
почве обновления и сплочения сил, в единое чувство ответственности западной
[культуры]".
Объясняя впоследствии свою связь с национал-социализмом, Хайдеггер
всегда пытался представить дело так, будто его тогдашнее поведение
диктовалось соображениями трезвого политического расчета и сознанием своей
социальной ответственности. Но в действительности в тот первый год нового
режима он был попросту очарован Гитлером.
"Как может такой необразованный человек, как Гитлер, управлять
страной?" - в растерянности спросил Ясперс у Хайдеггера, когда тот в
последний раз гостил у него в доме в мае 1933 года. Хайдеггер на это
ответил: "Образование совершенно не важно... вы только посмотрите на его
великолепные руки!" [3]
1 Фест И. Адольф Гитлер. Биография. Пермь: Алетейя, 1993. Т. 2. С
268-269.
2 Карл Краус (1874-1936) - австрийский писатель, публицист, филолог.
Издавал и редактировал журнал "Факкель" (1899-1936); автор философской
антивоенной драмы "Последние дни человечества" (1918-1919).
3 Ясперс К. Философская автобиография, цит. по: Хайдеггер/Ясперс.
Переписка. С. 347.
И отнюдь не тактическим маневром, не внешним приспособленчеством, а
выражением подлинного душевного порыва были слова, которыми Хайдеггер 3
ноября 1933 года закончил свое "Обращение к немецким студентам" (по поводу
референдума о выходе Германии из Лиги Наций): "Не научные положения и не
"идеи" должны быть правилами вашего бытия. Сам фюрер, и только он один, есть
сегодняшняя и будущая немецкая действительность и ее закон".
В письме Хансу-Петеру Хемпелю, который напомнил ему об этом
высказывании, Хайдеггер дал следующее объяснение: "Если бы я имел в виду
только тот смысл, который постигается при беглом прочтении, я выделил бы
разрядкой слово "фюрер". Действительно же выделенное разрядкой слово "есть",
напротив, подразумевает... что "в первую очередь и всегда ведомыми бывают
сами фюреры" - они ведомы судьбой и законом истории".
Итак, в письме 1960 года Хайдеггер в качестве оправдания ссылается на
то, что в процитированном нами одиозном высказывании имелось в виду нечто
совершенно особенное, ускользающее от внимания при беглом чтении. Но эта
"особенная" мысль совпадает с тем образом фюрера, который всегда создавал
сам Гитлер: она сводится к представлению о Гитлере как о воплощении судьбы.
Хайдеггер действительно воспринимал Гитлера именно так.
Хайдеггер сознательно умалчивает о том обстоятельстве - которое только
и придавало его высказываниям и его деятельности в первые месяцы нового
режима их подлинный смысл и их особый пафос, - что национал-социалистская
революция стала мощным стимулом для его философствования, что в перевороте
1933 года он увидел фундаментальное метафизическое событие, метафизическую
революцию: "полное преобразование нашего немецкого бытия" (Тюбингенская
речь, 30.11.1933). К тому же, по его тогдашнему мнению, это был такой
переворот, который не просто касался жизни немецкого народа, но и открывал
новую главу в истории Запада. Для Хайдеггера речь шла о "втором великом
вооруженном походе" - втором после "первого начала", которое было заложено
греческой философией и явилось истоком западной культуры. Этот второй
вооруженный поход стал необходим потому, что импульс первого начала за
истекшее время оказался растраченным. Греческая философия поместила
присутствие человека в открытое пространство неопределенности, свободы и
преисполненные философских амбиций, смотрели тогда на политическую жизнь как
платоновские узники на стену пещеры: они хотели обнаружить за игрой теней,
то есть за актуальными событиями, подлинную гигантомахию. Им казалось, что
повседневная политика есть результат борьбы великих полярных сил: борьбы
"изначального мифа" против пророчества (Тиллих), "фаустовского человека"
против человека "феллахского типа" (Шпенглер), "нового средневековья" против
демонизма "модерна" (Бердяев), "тотальной мобилизации" против буржуазного
бидермейерского мещанства (Э. Юнгер).
Хайдеггер тоже предпочитал этот патетический, "фресковый" стиль
философствования всем другим. Он спешил сквозь бурлящую повседневность,
мечтая о встрече с "подлинной" историей. В цикле лекций о Платоне 1931-1932
годов упоминается "переворот всего человеческого бытия, у начала которого мы
стоим" (GA 34, 324). Но пока все оставалось расплывчатым. Поначалу было ясно
только одно: что произошел какой-то прорыв, перелом в сознании самого
Хайдеггера - в результате одиноких экстатических размышлений, вызванных
притчей о пещере. Этот экстаз, имеющий свою формулу - "сущее становится
более сущим", - необходимо выпустить из пещеры индивидуальной внутренней
жизни и сделать достоянием общества. Но как такое может произойти? Должен ли
философ, переживающий экстаз, стать основоположником нового людского
сообщества? Хайдеггер до поры до времени довольствуется тем, что на
семинарских занятиях пытается пробудить у своих студентов дух
философствования и соблазнить их большими путешествиями в необозримые дали
философских традиций. Но он знает: все это еще не значит, что философия
овладевает своим временем. А ведь именно в этом и состоит ее долг. Хайдеггер
пока ждет. Вероятно, сначала история должна проявить себя во всем своем
могуществе, и только тогда философ сможет почувствовать собственную
полномочность.
Впрочем, даже тот, кто живет ожиданием встречи с Историей и Большой
Политикой, все-таки имеет какие-то мнения по вопросам обыкновенной, текущей
политики. Хайдеггер до сих пор выражал такие мнения редко, а если и выражал,
то по большей части мимоходом, чуть ли не с пренебрежением. Все это
представлялось ему "пещерной болтовней".
На рубеже 1931 и 1932 годов, то есть в каникулы "платоновского
семестра", Герман Мерхен навестил философа в его тодтнаубергской "хижине".
Тогда же Мерхен записал свои впечатления в дневник: "Там, наверху, очень
много спят - уже в полдевятого отправляются на покой. Однако зимой темнеет
рано, так что остается какое-то время, чтобы поболтать. О философии, правда,
речи не было, говорили все больше о национал-социализме. Бывшая поклонница
Гертруды Боймер, когда-то столь либеральная, теперь заделалась
национал-социалисткой, и муж от нее не отстает! Раньше я бы ни за что в
такое не поверил, и все же удивляться, собственно, нечему. В политике он
разбирается не особенно хорошо, и потому, вероятно, именно его отвращение ко
всякого рода посредственной половинчатости заставляет его ожидать чего-то от
партии, которая обе-
щает предпринять некие решительные шаги и прежде всего эффективно
выступить против коммунистов. Демократический идеализм и совестливость
Брюнинга [1] - в обстановке, когда все зашло так далеко, - ничего уже
изменить не могут; значит, сегодня, как он считает, следует одобрить
диктатуру, которая не побоится боксхеймских средств [2]. Только благодаря
такой диктатуре можно избежать еще худшей, коммунистической, которая
уничтожит всякую индивидуальную культуру личности и тем самым - вообще
всякую культуру в западном понимании. Конкретные вопросы политики его
[Хайдеггера] едва ли интересуют. Те, кто живет здесь, наверху, оценивают все
это по другим масштабам".
1 Генрих Брюнинг (1885-1970) - немецкий политический деятель периода
Веймарской республики, с 1924 г. депутат рейхстага, с 1929 г. лидер фракции
партии Центра. 28 марта 1930 г. был провозглашен канцлером Германии и
сформировал правительство - первое из серии переходных кабинетов от
веймарского режима к нацизму. 30 мая 1932 г. по требованию фон Гинденбурга
ушел в отставку. В 1934 г. эмигрировал в США.
2 Речь идет о так называемых боксхеймских документах - разработанном
нацистами в 1931 г. (в местечке Боксхейм неподалеку от Вормса) плане захвата
местных органов власти. Документы были подписаны Вернером Бестом, будущим
рейхскомиссаром оккупированной Дании. Планом предполагалось захватить власть
после гипотетической коммунистической революции, пресеченной в уличных
сражениях. Предусматривалась смертная казнь как средство подавления любого
сопротивления. Гитлер тогда публично отрекся от причастности к разработке
этих документов.
Герман Мерхен был просто ошеломлен политическими симпатиями Хайдеггера.
И мог их себе объяснить только полным невежеством своего учителя во всем,
что касалось "конкретных вопросов политики". Другой ученик Хайдеггера, Макс
Мюллер, также вспоминает о том удивлении, с каким студенты восприняли
признание Хайдеггера в приверженности национал-социализму. Ведь "никто из
его учеников в то время не думал о политике. На занятиях не произносилось ни
единого политического слова".
В период платоновских лекций и посещения Мерхеном Тодтнауберга, то есть
зимой 1931/32 года, хорошее отношение Хайдеггера к НСДАП было еще не более
чем политическим мнением. Он видел в этой партии силу, способную навести
порядок в обстановке разрухи, вызванной экономическим кризисом, в хаосе
распадающейся Веймарской республики, но прежде всего - оплот против
опасности коммунистического переворота. "На крепкий сук - острый топор", -
сказал он Мерхену. Однако пока чувство полити-
ческой симпатии к национал-социализму еще никак не влияло на его
философию. Год спустя все резко изменится. Тогда для Хайдеггера наступит
"великий миг" истории, тот миг "переворота всего человеческого бытия", о
котором он, исполненный предчувствий, впервые заговорил в лекциях о Платоне.
Национал-социалистская революция станет в его глазах событием, которое
властно распоряжается присутствием; это событие затронет потаенные глубины
мышления Хайдеггера, а его самого заставит перешагнуть через "границу
философии". В лекциях о Платоне Хайдеггер резко оборвал анализ философского
экстаза замечанием: "О том, что это значит, сейчас не время говорить, нужно
просто соответствующим образом действовать" (GA 34, 78). В феврале 1933 года
для Хайдеггера наступит миг действия. Ему внезапно покажется, что экстаз
возможен и в политике.
В лекциях о Платоне Хайдеггер объяснил, что намерен вернуться к
греческим истокам, чтобы получить дистанцию, необходимую для прыжка в
настоящее и через настоящее, за его пределы. Он сам тогда прыгнул на слишком
малое расстояние и в настоящее не попал. Но теперь история сама движется ему
навстречу, захлестывает, подобно волне, и увлекает за собой. Ему больше нет
надобности прыгать, он мог бы отдаться на волю влекущего его потока, если бы
не имел честолюбивого намерения самому оказаться в числе тех, кто увлекает
за собой других. В марте 1933 года Хайдеггер сказал Ясперсу: "Нужно
включаться" [1].
1 Ясперс К. Философская автобиография, цит. по: Хайдеггер/Ясперс.
Переписка. С. 346.
Впоследствии, оглядываясь назад и ища себе оправданий, Хайдеггер
подчеркивал, что та бедственная эпоха порождала необходимость в решительных
политических действиях. Безработица, экономический кризис, все еще
нерешенный вопрос о репарациях, гражданская война на улицах, угроза
коммунистического переворота... Политическая система Веймарской республики
не могла справиться со всеми этими проблемами, демонстрировала лишь
межпартийную грызню, коррупцию и безответственность. Он же хотел
присоединиться к тем силам, которым, как ему казалось, была присуща
подлинная воля к новому началу. Он надеялся, напишет Хайдеггер 19 сентября
1960 года своему студенту Хансу-Петеру Хемпелю, "что национал-социализм
признает и вберет в себя все созидательные и творческие силы".
Этот студент признался профессору, что переживает внутренний конфликт,
не умея примирить свое восхищение философией Хайдеггера и неприязнь к его
былой политической деятельности. Хайдеггер взял на себя труд подробно
ответить. Он писал: "Конфликт останется неразрешимым до тех пор, пока Вы,
скажем, в какой-то день будете утром читать "Положение об основании", а
вечером листать книгу или смотреть документальный фильм о поздних годах
гитлеровского режима; пока Вы будете оценивать национал-социализм только
ретроспективно, глядя на него из сегодняшнего дня и с учетом всего того, что
лишь постепенно прояснялось после 1934 года. В начале же 30-х годов для всех
немцев, наделенных чувством социальной ответственности, классовые различия в
нашем народе стали нестерпимыми - равно как и тяжелое экономическое
закабаление Германии посредством Версальского договора. В 1932 году
насчитывалось 7 миллионов безработных, которые вместе со своими семьями
видели впереди лишь нужду и бедность. Замешательство, порожденное этой
ситуацией, которую нынешнее поколение вообще не может себе вообразить,
распространилось и на университеты".
Хайдеггер перечисляет здесь рациональные мотивы. Однако о своем
тогдашнем революционном энтузиазме не упоминает. Оглядываясь назад, он не
хочет "больше признавать... радикальность своих [былых] намерений" (Макс
Мюллер).
То, что происходило после прихода национал-социалистов к власти,
переживалось Хайдеггером как революция; для него это было чем-то гораздо
большим, нежели просто политика, - новым актом истории присутствия,
переломом эпох. Он полагал, что с Гитлером начинается новая эра. Поэтому в
письме Хемпелю Хайдеггер, чтобы хоть отчасти снять с себя груз
ответственности, ссылается на Гельдерлина и Гегеля, в свое время тоже
совершавших аналогичные ошибки: "Подобные ошибки случались и с более
великими людьми: Гегель увидел в Наполеоне воплощение Мирового Духа, а
Гельдерлин - князя, на пиршество к которому приглашены боги и Христос".
Приход Гитлера к власти вызвал подъем революционных настроений, когда
люди с ужасом, но также с восхищением и облегчением увидели, что НСДАП
действительно собирается разрушить "веймарскую систему", которую к тому
времени поддерживало меньшинство. Решительность и жестокость
национал-социалистов впечатляли. 24 марта представители всех партий, за
исключением социал-демократов и уже арестованных членов коммунистической
фракции, проголосовали за так называемый "закон о чрезвычайных пол-
номочиях" [1]. Самороспуск веймарских партий объяснялся не только
страхом перед репрессиями, но и тем, что многие их члены искренне поддержали
национал-социалистскую революцию. Теодор Хейс [2], в то время депутат от
Германской демократической партии, 20 мая 1933 года с одобрением писал:
"Революции берутся за дело энергично, чтобы расположить в свою пользу
"общественное мнение", так было всегда... Помимо прочего, они таким образом
заявляют историческую претензию на то, что собираются заново сформировать
"народный дух"..."
Повсюду можно было видеть мощные манифестации чувства новой общности,
массовые клятвы под открытым небом; на горах в знак радости зажигали костры;
по радио транслировались речи фюрера, и чтобы их слушать, люди, одетые
по-праздничному, собирались прямо на площадях или в университетских
аудиториях, ресторанах и кафе. В церквях звучали хоралы, славившие приход
НСДАП к власти. Глава Лютеранской Церкви Пруссии Отто Дибелиус [3], выступая
21 марта 1933 года, в "День Потсдама", в церкви Святого Николая, сказал:
"Север и юг, восток и запад проникнуты новой волей к возрождению немецкого
государства, горячим стремлением не оставаться долее лишенными, говоря
словами Трейчке [4], "одного из самых возвышенных чувств в жизни человека",
а именно, гордости за свое государство". Настроение тех недель трудно
передать, пишет Себастьян Хафнер, очевидец тогдашних событий. Оно,
собственно, и
1 Этот закон, официально называвшийся "Закон о защите народа и Рейха",
предоставлял Гитлеру чрезвычайные полномочия и конституционные основы для
режима диктатуры. Он был подписан президентом Паулем фон Гинденбургом 28
февраля и вступил в действие 24 марта 1933 г., по сути аннулировав
Веймарскую конституцию.
2 Впоследствии первый президент ФРГ, представитель Свободной
демократической партии, основанной в 1948 г.
3 Фридрих Карл Отто Дибелиус (1880-1967) - немецкий
богослов-евангелист; с 1921 г. член Координационного совета протестантских
церквей, в 1925 г. возглавил Лютеранскую Церковь Пруссии. За сопротивление
нацизму был смещен со своего поста после прихода Гитлера к власти. После
войны и до 1956 г. был епископом Берлина, с 1949 по 1961 г. председателем
правления Евангелической Церкви Германии, с 1954 по 1961 г. одним из пяти
президентов Всемирного совета церквей.
4 Генрих Трейчке (1834-1896) - немецкий историк и публицист, член
Германской Академии наук. Официальный историограф Прусского государства (с
1886 г.). В 1871-1884 гг. депутат рейхстага, в котором примыкал сначала к
правому крылу национал-либералов, а с конца 70-х гг. - к консерваторам.
Главный труд - "Немецкая история в XIX веке" (доведена до нач. 1848 г.).
Идеалом Трейчке было сильное монархическое государство, способное вести
борьбу за мировую гегемонию.
стало фундаментом власти формировавшегося фюрерского государства. "Это
было - иначе его не назовешь - очень широко распространившееся ощущение
спасения и освобождения от демократии". Не только враги республики испытали
чувство облегчения от того, что демократии пришел конец. Большинство
приверженцев республики тоже уже давно не верили, что у нее найдутся силы
для преодоления кризиса. Всем казалось, что спало злое заклятие. Казалось,
заявляет о себе что-то действительно новое - господство народа без партий,
во главе с фюрером, от которого ждали, что он снова сделает Германию единой
внутри и ведущей уверенную внешнюю политику. Даже у сторонних наблюдателей
тех событий создавалось впечатление, что Германия оправляется от болезни,
приходит в себя. Произнесенная Гитлером 17 мая 1933 года "Речь о мире", в
которой он заявил, что "безграничная любовь к собственному народу и
преданность ему" предполагают "уважение" национальных прав других народов,
возымела свое действие. "Таймc" писала: Гитлер "действительно говорил от
имени единой Германии".
Даже в еврейских кругах - несмотря на организованный 1 апреля бойкот
еврейских магазинов и на увольнения чиновников-евреев, начавшиеся с 7
апреля, - многие с воодушевлением восприняли "национальную революцию". Георг
Пихт вспоминает, как в марте 1933 года Ойген Розеншток-Хюсси выступил с
докладом, в котором объяснял, что национал-социалистская революция является
попыткой немцев осуществить мечту Гельдерлина. В Киле Феликс Якоби летом
1933 года начал свою лекцию о Горации с таких слов: "Как еврей я нахожусь в
трудном положении. Но как историк я научился не смотреть на исторические
события с приватной точки зрения. Я голосовал за Адольфа Гитлера с 1927 года
и счастлив, что в год национального возрождения мне представилась
возможность прочитать лекцию о поэте Августа. Ибо Август - единственная
фигура в мировой истории, которую можно сравнить с Адольфом Гитлером".
Казалось, мечта об "аполитичной политике" внезапно осуществилась.
Раньше в представлении большинства людей политика была тягостной борьбой
разнонаправленных интересов; делом, которое никогда не обходится без свар и
проявлений эгоизма, а потому постоянно порождает беспокойство. Все понимали,
что политическая среда - это лишь совокупность групп и союзов, закулисных
заправил и заговорщиков, банд и клик, проворачивающих свои неблаговидные
аферы. Хайдеггер сам выразил это предубеждение против политики, когда отнес
ее к сфере "обезличенных людей"
(Man) и "толков" (Gerede). "Политика" считалась предательством по
отношению к ценностям "истинной" жизни, семейного счастья, духа, верности,
мужества. "Политический человек отвратителен мне", - говорил уже Рихард
Вагнер. Под влиянием охватившего всех антиполитического настроя никто уже не
желал считаться с фактом многообразия человеческого сообщества; искали
Великого Лидера - немца, выходца из народа, одинаково хорошо владеющего и
кулаками, и мозгами (духом).
То, что еще оставалось от политической разумности, буквально за одну
ночь утратило всякое значение; теперь ценились только захваченность
происходящим, ощущение причастности к нему. В эти недели Готфрид Бенн писал,
обращаясь к литературным эмигрантам: "Большой город, индустриализм,
интеллектуализм, все тени, которые наша эпоха отбрасывала на мои мысли, все
силы нынешнего столетия, которым я подчинялся в моем творчестве, - бывают
мгновения, когда вся эта мучительная жизнь куда-то проваливается и не
остается ничего, кроме равнины, шири, времен года, простых слов: народ..."
Аналогичные чувства испытывал и Хайдеггер, последнюю встречу с которым
(в июне 1933 года) Ясперс описал так: "Сам Хайдеггер тоже казался другим.
Сразу, как только он приехал, возник настрой, разделивший нас. Народ был
опьянен национал-социализмом. Я поднялся наверх, в комнату к Хайдеггеру,
чтобы поздороваться с ним. "Как будто опять наступил 1914 год... - начал я,
желая продолжить: - опять то же всеобщее, лживое опьянение", но при виде
сияющего Хайдеггера слова застряли у меня в горле... Перед одурманенным
Хайдеггером я оказался бессилен. Я не сказал ему, что он на ложном пути. Я
уже не доверял его изменившемуся характеру. От той силы, к которой теперь
примкнул Хайдеггер, я чувствовал угрозу и для себя самого..." [1]
В представлении же Хайдеггера это была спасительная сила. Хайдеггер,
сам с таким удовольствием занимавшийся профессиональным трудом мыслителя,
теперь требовал суда над философией. Во время последнего разговора с
Ясперсом "он сказал слегка сердитым тоном: это безобразие, что существует
столько профессоров философии - во всей Германии следовало бы оставить двух
или трех" [2]. На вопрос
1 Ясперс К. Философская автобиография, цит. по: Хайдеггер/Ясперс.
Переписка. С. 347-348.
2 Там же. С. 347.
Ясперса "Кого же?" последовало многозначительное молчание. Речь идет о
философском сальто-мортале, прыжке в примитивность. В докладе, прочитанном
перед тюбингенскими студентами 30 ноября 1933 года, Хайдеггер, судя по
газетному репортажу, недвусмысленно высказался в пользу именно такой
позиции: "Быть примитивным - значит по внутреннему побуждению и порыву
стоять там, где вещи начинаются; быть примитивным - это быть движимым
внутренними силами. Именно потому, что новый студент примитивен, он призван
удовлетворить новые требования, предъявляемые к знанию".
Так может говорить человек, который хочет разрубить гордиев узел
действительности, который с яростью отбрасывает прочь утомительные
утонченные подробности собственного мышления о бытии. Внезапно дает о себе
знать жадная тяга к конкретности, к компактной действительности, и вот
философия-затворница уже ищет возможности окунуться в толпу. Это плохое
время для дифференцирования, и Хайдеггер даже отказывается от самого
известного из введенных им различий - от различия между бытием и сущим, -
давая понять, что бытие наконец вплотную приблизилось к нам, что "мы
находимся в подчинении у новой действительности, облеченной властью отдавать
приказы".
То, что скрывается за этой фразой, Ханна Арендт позднее, в своем
большом исследовании "Истоки тоталитаризма", определит как "союз между
толпой и элитой". Духовная элита, утратившая в ходе Первой мировой войны
традиционные ценности вчерашнего мира, сожгла за собой мосты в тот самый
миг, когда фашистские движения пришли к власти. "Послевоенная элита желала
разрушить себя, растворившись в массе".
В "водовороте философских вопросов", как раньше говорил Хайдеггер,
тонут наши "самоочевидные" представления о действительности. Теперь
происходит обратное: Хайдеггер вверяет свою философию водовороту
политической действительности. Но он поступает так лишь потому, что в это
мгновение действительность представляется ему воплотившейся в жизнь
философией.
"Немец, рассорившийся сам с собой, непоследовательный в мыслях, с
расщепленной волей и потому бессильный в действии, теряет силу в утверждении
собственной жизни. Он мечтает о праве на звездах и теряет почву под ногами
на земле... В конечном итоге немцам всегда оставался только путь внутрь
себя. Будучи народом певцов, поэтов и мыслителей, немцы мечтали тогда о
мире, в котором жили другие, и только когда нужда и лишения наносили этому
народу бесчеловечную травму, тогда, может быть, на почве искусства
произрастало желание нового подъема, нового царства, а значит и новой жизни"
[1].
Тот, кто здесь выступает как воплощение тайных чаяний художников и
поэтов, - Адольф Гитлер; а цитируется его речь, произнесенная в "День
Потсдама", 21 марта 1933 года.
Карл Краус [2] как-то заметил, что ему нечего сказать по поводу
Гитлера. Хайдеггер не только мог многое сказать о Гитлере, но, как он заявил
в 1945 году Комиссии по чистке Фрайбургского университета, верил в него. В
протоколе Комиссии по чистке мы находим краткое резюме показаний Хайдеггера:
"Он верил, что Гитлер перерастет партию и ее доктрину и сможет направить
движение, в духовном плане, по другому пути - так, чтобы все соединилось, на
почве обновления и сплочения сил, в единое чувство ответственности западной
[культуры]".
Объясняя впоследствии свою связь с национал-социализмом, Хайдеггер
всегда пытался представить дело так, будто его тогдашнее поведение
диктовалось соображениями трезвого политического расчета и сознанием своей
социальной ответственности. Но в действительности в тот первый год нового
режима он был попросту очарован Гитлером.
"Как может такой необразованный человек, как Гитлер, управлять
страной?" - в растерянности спросил Ясперс у Хайдеггера, когда тот в
последний раз гостил у него в доме в мае 1933 года. Хайдеггер на это
ответил: "Образование совершенно не важно... вы только посмотрите на его
великолепные руки!" [3]
1 Фест И. Адольф Гитлер. Биография. Пермь: Алетейя, 1993. Т. 2. С
268-269.
2 Карл Краус (1874-1936) - австрийский писатель, публицист, филолог.
Издавал и редактировал журнал "Факкель" (1899-1936); автор философской
антивоенной драмы "Последние дни человечества" (1918-1919).
3 Ясперс К. Философская автобиография, цит. по: Хайдеггер/Ясперс.
Переписка. С. 347.
И отнюдь не тактическим маневром, не внешним приспособленчеством, а
выражением подлинного душевного порыва были слова, которыми Хайдеггер 3
ноября 1933 года закончил свое "Обращение к немецким студентам" (по поводу
референдума о выходе Германии из Лиги Наций): "Не научные положения и не
"идеи" должны быть правилами вашего бытия. Сам фюрер, и только он один, есть
сегодняшняя и будущая немецкая действительность и ее закон".
В письме Хансу-Петеру Хемпелю, который напомнил ему об этом
высказывании, Хайдеггер дал следующее объяснение: "Если бы я имел в виду
только тот смысл, который постигается при беглом прочтении, я выделил бы
разрядкой слово "фюрер". Действительно же выделенное разрядкой слово "есть",
напротив, подразумевает... что "в первую очередь и всегда ведомыми бывают
сами фюреры" - они ведомы судьбой и законом истории".
Итак, в письме 1960 года Хайдеггер в качестве оправдания ссылается на
то, что в процитированном нами одиозном высказывании имелось в виду нечто
совершенно особенное, ускользающее от внимания при беглом чтении. Но эта
"особенная" мысль совпадает с тем образом фюрера, который всегда создавал
сам Гитлер: она сводится к представлению о Гитлере как о воплощении судьбы.
Хайдеггер действительно воспринимал Гитлера именно так.
Хайдеггер сознательно умалчивает о том обстоятельстве - которое только
и придавало его высказываниям и его деятельности в первые месяцы нового
режима их подлинный смысл и их особый пафос, - что национал-социалистская
революция стала мощным стимулом для его философствования, что в перевороте
1933 года он увидел фундаментальное метафизическое событие, метафизическую
революцию: "полное преобразование нашего немецкого бытия" (Тюбингенская
речь, 30.11.1933). К тому же, по его тогдашнему мнению, это был такой
переворот, который не просто касался жизни немецкого народа, но и открывал
новую главу в истории Запада. Для Хайдеггера речь шла о "втором великом
вооруженном походе" - втором после "первого начала", которое было заложено
греческой философией и явилось истоком западной культуры. Этот второй
вооруженный поход стал необходим потому, что импульс первого начала за
истекшее время оказался растраченным. Греческая философия поместила
присутствие человека в открытое пространство неопределенности, свободы и