Страница:
Потому что очень скоро все поняли, что новизна философствования Хайдеггера
заключается отнюдь не в личных душевных излияниях, не в экспрессионизме и не
в стремлении предложить какие-то рецепты помощи на все случаи жизни.
Хайдеггер сам достаточно энергично разрушал ожидания тех, кто так думал. В
своих лекциях он часто цитировал Шеллинга: "Страх перед жизнью выталкивает
человека из центра". "Центром" для Хайдеггера была та встреча с самим собой,
которой он дал определение в краткой фразе: "Я замечаю, что я есть".
Буггенхаген вспоминает, как мастерски Хайдеггер инсценировал беспокойство,
которое исходит или должно исходить от этого "нагого "'что"". Человеку,
который научился у Канта тому, что правовая основа (Rechtsgrund) познания
заключена в разуме, было более или менее понятно, что Хайдеггер видит эту
основу в уникальной и незаменимой экзистенции отдельного индивида, то есть
не в том, что поддается обобщению, а в индивидуальном. Об этом -- как о
чем-то фундаментальном -- и шла всегда речь у Хайдеггера, но суть этой
хайдеггеровской мысли не выражалась в словесной, эксплицитной форме, и ее
контуры продолжали оставаться расплывчатыми. По словам Буггенхагена, он сам
и некоторые его сокурсники с ощущением стыда задавали себе вопрос: а
обладают ли они вообще "достаточной экзистенциальной массой", чтобы обойтись
без той правовой основы, что заключена в поддающемся обобщению разуме?
1 Коммодор -- командир соединения кораблей, не имеющий адмиральского
звания.
2 Имеется в виду вышедшая в 1931--1932 гг. трехтомная "Философия":
"Философская ориентация в мире", "Прояснение экзистенции" и "Метафизика".
Все, кто слушал Хайдеггера, быстро убеждались в том, что эту философию
невозможно просто "вызубрить", как какую-нибудь традиционную университетскую
дисциплину. Хотя лекции Хайдеггера и пугали избытком эрудиции, можно было
заметить, что преподаватель вовсе не стремится "блеснуть": он чуть ли не с
пренебрежением разбрасывал эти блестки знания, черпая их из своих
неиссякаемых запасов. Для студентов, которые наблюдали Хайдеггера "в
действии", это было удивительное зрелище. Одним он напоминал "величественно
взмывающего ввысь орла", другим -- "человека, буйствующего внутри себя".
Буггенхагена в ту пору внезапно посетила странная мысль: "А что если этот
философ -- обезумевший Аристотель, который привлекает всеобщее внимание тем,
что обращает мощь своей мысли против своей же мысли и, думая, утверждает,
будто он вообще не думает, а является экзистенцией?"
Однако хайдеггеровская "экзистенция" оставалась загадочной для многих
студентов, и лучшее, что они могли сделать, -- оглянуться на самих себя,
попытаться понять, в чем состоит их собственная загадочность. Буггенхаген
честно признается, что ему это не удалось. Другие на этом пути добились
больших успехов.
Герман Мерхен рассказывает, какое сильное впечатление могло производить
даже "молчание" Хайдеггера. Для Мерхена, который наряду с философией и
германистикой изучал также теологию, рассуждения об экзистенции имели
религиозный смысл. Он спрашивал Хайдеггера, что тот думает по этому поводу,
но Хайдеггер молчал -- и Мерхен решил, "что ничто не может говорить
безусловнее и громче, чем существенное молчание. Одновременно этот пример
показывает, к какого рода свободе Хайдеггер приучал тех, кто проходил через
его школу". Хайдеггер однажды сказал на семинарском занятии: "Мы оказываем
теологии уважение, умалчивая о ней".
Но молчать о теологии в Марбурге Хайдеггеру было еще труднее, чем во
Фрайбурге, ибо Марбург -- оплот протестантской теологии. Здесь наибольшей
популярностью пользовались именно самые "современные" из ее течений: те,
которые пытались отыскать -- в борьбе с духом научности и светской культуры
-- пути возвращения к христианской вере.
Вскоре после своего переезда в Марбург Хайдеггер пришел на доклад
Эдуарда Турнейзена, одного из приверженцев "диалектической теологии",
которые группировались вокруг Карла Барта. На Гадамера незабываемое
впечатление произвело выступление Хайдеггера в прениях после доклада; как ни
странно, это выступление противоречило вовсе не духу города, а упорно
распространявшимся в Марбурге слухам, будто Хайдеггер отрекся от Церкви и
веры. Хайдеггер сказал следующее: "Подлинная задача теологии, к которой
теология должна вновь вернуться, заключается в поисках слова, способного
призвать к вере и удержать в вере".
Эта формулировка достаточно точно выражает то, к чему стремился великий
марбургский теолог Рудольф Бультман. Бультман приехал в Марбург за два года
до Хайдеггера. Именно здесь (или, лучше сказать, отсюда) он начнет обновлять
протестантскую теологию -- во второй раз после Карла Барта. Хотя широкое
признание его теология, которую назовут теологией "демифологизации", получит
только после 1945 года, разрабатывал ее Бультман именно в те годы, когда
Хайдеггер жил в Марбурге. И вдохновлялась эта теология духом хайдеггеровской
философии. Сам Бультман позаботился о том, чтобы на сей счет не оставалось
никаких сомнений. Из хайдеггеровского анализа вот-бытия Бультман
позаимствовал определение характерных черт человеческой ситуации:
"брошенность", забота, временность, смерть и бегство в "несобственность"
(неподлинность). Для Бультмана также была важна хайдеггеровская критика
метафизики как сферы, в которой мышление, обманывая себя, создает совершенно
нереальные картины отрешенности от времени и возможности распоряжаться
жизнью. То, что для Хайдеггера было критикой метафизики, для Бультмана стало
"демифологизацией". Бультман-философ, как и Хайдеггер, хочет обнажить
"экзистенциальную структуру" человеческого бытия; теолог Бультман хочет
столкнуть эту "голую" экзистенцию с христианским "возвещением", тоже
освобожденным от исторических догм и сведенным к его базовому
экзистенциальному смыслу. Тот факт, что Хайдеггер, как его понимал Бультман,
описывал не экзистенциальный идеал, а только экзистенциальные структуры, как
раз и позволял согласовать хайдеггеровскую концепцию с теологией Бультмана.
Сам Бультман по этому поводу высказался так: "Поскольку философия
экзистенциализма не отвечает на вопрос о моей собственной экзистенции, она
оставляет мою экзистенцию на мою личную ответственность и тем самым
побуждает меня раскрыться навстречу слову Библии".
Между Хайдеггером и Бультманом вскоре завязалась дружба, и оба
оставались верны ей на протяжении всей дальнейшей жизни. Однако их духовные
отношения всегда были асимметричными. Хайдеггер не в такой мере испытывал на
себе влияние Бультмана, в какой сам на него влиял. Он признавал
правомерность теологии Бультмана при усло-
вии наличия необходимой для нее предпосылки, веры, однако считал, что
вера не может быть Предметом философии. А поскольку сам он был философом, то
последователем бультмановской теологии стать не мог. Бультман же прошел
вместе с Хайдеггером часть его философского пути, чтобы найти то место, где
может произойти встреча с христианским "возвещением".
По приглашению Бультмана Хайдеггер летом 1924 года выступил перед
марбургскими теологами с докладом "Понятие времени" -- образцовым примером
искусства красноречивого философского умолчания о теологических проблемах.
Хайдеггер начал с того, что заверил своих слушателей: о теологических и
божественных предметах он ничего говорить не хочет, ограничится сферой
человеческого; но зато о ней будет рассуждать таким образом, что в конечном
итоге теология типа бультмановской подойдет к этим рассуждениям как ключ к
замку.
К моменту, когда был прочитан этот доклад, Хайдеггер уже некоторое
время работал над тематикой "Бытия и времени". В докладе он в сжатой форме
представил очерк "базовых структур вот-бытия", которые все задаются
характером времени.
Хайдеггер определяет временность -- впервые заостряя внимание именно на
этом ее аспекте -- как смертность: "Bom-бытие... знает о своей смерти... Это
[знание] есть пред-приближение вот-бытия к своему "вперед-себя" (или:
"мимо", Vorbei) [1]" (BZ, 12). Уже здесь и сейчас -- при любом действии и
переживании -- мы замечаем это "вперед-себя". Течение жизни всегда есть
истечение (Vergehen), сокращение жизни. Мы ощущаем время на нас самих -- как
это истечение. Поэтому "вперед-себя", о котором идет речь, -- это не событие
смерти в конце нашей жизни, а сам способ реализации жизни, ""Как" моего
вот-бытия как такового" (BZ, 18).
Чем же выделяются эти размышления Хайдеггера из великой традиции
раздумий о смерти; чем они отличаются, например, от сократовских мыслей о
смерти, от христианского напоминания Memento mori [2], от слов Монтеня
"Философствовать -- значит учиться умирать"?
1 Немецкое выражение Es ist mit ihm vorbei (букв.: "С ним -- мимо")
означает: "с ним покончено", "он погиб".
2 Помни о смерти (лат.).
А выделяются они вот чем: Хайдеггер думает о смерти не затем, чтобы
восторжествовать над ней хотя бы в своих мыслях, но для того, чтобы
показать, что только мысль о смерти, о всегда присутствующем в нашей жизни
"вперед-себя" открывает доступ к пониманию временности и, значит,
"неналичности" вот-бытия.
В докладе Хайдеггер довольствуется намеками (позднее, в книге "Бытие и
время", в знаменитой главе о смерти, они будут впечатляющим образом
развернуты). Но и этих намеков ему хватает, чтобы ясно объяснить причины
своего принципиального несогласия с мощной теолого-метафизической традицией.
Эта традиция конституирует Бога или Высшее Бытие как сферу, неподвластную
времени, к которой мы можем быть причастны в своей вере или в своем
мышлении. Хайдеггер же истолковывает такое конституирование как бегство от
собственной временности. Якобы существующая связь с вечным не помогает
человеку вырваться за пределы времени, а лишь заставляет в испуге
отшатнуться от него; она не расширяет наши возможности, а отстает от них.
Традиция, от которой отмежевывается Хайдеггер, -- та же самая, против
которой Бультман обращает свою теологию демифологизации: это теологическая
традиция, делающая средоточием христианского "возвещения" крест и,
следовательно, смерть Бога. Предпосылкой бультмановской теологии является
опыт временности, каким его описал Хайдеггер. По Бультману, человек должен
пережить в своем опыте бытие-к-смерти, а также связанные с ним ужас и
страхи, прежде чем он вообще сможет стать восприимчивым к христианскому
"возвещению". По мнению Бультмана, слова "крест" и "воскресение" обозначают
преображение, свершающееся в жизни верующего: возрождение человека -- не
воображаемое событие, которое случится в некоей будущей вечности; нет, это
событие происходит здесь и сейчас как "поворот" "внутреннего человека" --
его возрождение из радикально пережитой временности (то есть смертности)
жизни. В жизни ты окружен смертью, а в смерти -- жизнью. В этом и состоит
парадоксальное и скупое "возвещение" Нового Завета -- в интерпретации
Бультмана.
Какое вдохновляющее воздействие оказывало философствование Хайдеггера
на тогдашнюю религиозную мысль, показывает и пример Ханса Йонаса. Йонас
учился у Хайдеггера и Бультмана, и в своем большом исследовании на тему
"Гнозис и позднеантичный дух" он трактует иную, нехристианскую духовную
традицию (гностицизм был мощнейшим духовным движением в эпоху поздней
античности и раннего христианства) с тех же позиций, с каких Бультман
трактовал христианство. Как и Бультман, Ханс Йонас рассмат-
ривает хайдеггеровский анализ вот-бытия как своего рода "замочную
скважину", к которой анализируемое им, Йонасом, духовное "возвещение"
"подходит" наподобие ключа. Причем в его случае "ключ" подходит особенно
хорошо. Ибо гностицизм -- по крайней мере, в интерпретации Ионаса -- черпает
свои жизненные силы именно из опыта "брошенности". В гностической мистике и
теологии речь идет о "падении" духа (пневмы) в земной мир, где он всегда
должен оставаться чужим и бездомным. Дух может "освоиться" в земной жизни
лишь в том случае, если предаст свое истинное происхождение и забудет о нем,
если рассеется и потеряется в мире. Согласно учению гностиков, возможность
спасения целиком зависит от того, сумеет ли блуждающий в мире дух преодолеть
свое забвение самого себя, сумеет ли собрать себя из рассеяния и вновь
помыслить о своем забытом первоистоке. Короче говоря, Ханс Йонас описывает
гностицизм как поддающееся исторической фиксации религиозное движение, суть
которого состояла в поисках собственного бытия (собственного в том смысле, в
каком понимал это слово Хайдеггер).
Хайдеггеру в марбургский период его жизни выпал поразительный шанс --
тамошние теологи назвали бы этот шанс "кайросом" [1], то есть великой
возможностью, -- познать "собственное" бытие совершенно особого рода. Речь
идет о встрече, которая, как он позже признается своей жене Эльфриде, стала
началом "единственной страсти его жизни".
1 "Кайрос" (греч. "время свершения") -- термин, введенный немецким
теологом и философом культуры Паулем Тиллихом, -- означает поворотный момент
истории, а также момент, когда бытие (Бог) открывается отдельному человеку.
В начале 1924 года в Марбург приехала восемнадцатилетняя студентка,
еврейка, хотевшая учиться у Бультмана и Хайдеггера. Ее звали Ханна Арендт.
Она происходила из буржуазной ассимилированной еврейской семьи и была
родом из Кенигсберга, где прошли ее детство и юность. Уже в четырнадцать лет
у нее проснулся жадный интерес к философии. Она читала кантовскую "Критику
чистого разума", владела древнегреческим и латынью так хорошо, что в
шестнадцать лет организовала кружок, члены которого изучали и читали в
подлинниках античную литературу. Еще до того, как Ханна получила в
Кенигсберге школьный аттестат зрелости (сдав экзамены экс-
терном), она слушала в Берлине лекции Романо Гвардини [1] и читала
Кьеркегора. Философия стала для нее авантюрным приключением. В Берлине она
впервые услышала о Хайдеггере. И позже написала об этом так: "Слухи были
очень простыми: мышление снова стало живым; накопленные в прошлом сокровища
знаний, которые давно считались мертвыми, вновь обрели голос, причем
оказалось, что говорят они совсем об иных вещах, чем полагали мы,
недоверчивые. Есть некий учитель; у него, может быть, можно научиться
мыслить... Это мышление, которое развивается как страсть, возникнув из
простого факта рожденности в мире... так же не может иметь конечной цели...
как и сама жизнь".
1 Романо Гвардини (1885--1968) -- религиозный деятель, философ,
писатель и публицист. По происхождению итальянец, после Первой мировой войны
работал в Германии с католической молодежью в организации "Квикборн"
("Родник"); в 1923--1939 гг. -- профессор университета в Бреславле. В 1939
г. выступил против нацистского антисемитизма, издав во Франции под
псевдонимом Л. Вальдор книгу "Христианин перед лицом расизма", после чего
был отстранен от преподавания. С 1945 г. профессор истории религии в
Тюбингене, с 1948 г. -- в Мюнхене. Автор книги "Конец Нового времени"
(1950), работ о Сократе, Данте, Гельдерлине, Достоевском, Рильке и др.
В годы учебы в Марбурге Ханна Арендт была молодой женщиной, чьи
по-мальчишески коротко остриженные волосы и модные наряды привлекали
всеобщее внимание. "Но самым удивительным в ней, -- пишет в своих
воспоминаниях Бенно фон Визе, которого в двадцатые годы в течение короткого
периода связывали с Ханной Арендт близкие отношения, -- была гипнотическая
сила ее глаз: каждый, кто заглядывал в них, как бы погружался в пучину, шел
ко дну -- и испытывал страх, что больше уже никогда не выберется на
поверхность". Из-за элегантного зеленого костюма, который Ханна часто
носила, студенты прозвали ее "Зеленкой". Герман Мерхен рассказывает, что
когда в студенческой столовой Ханна Арендт начинала о чем-то говорить, все
другие разговоры мгновенно обрывались -- даже за соседними столиками. Ее
просто невозможно было не слушать. В ее манере вести себя самоуверенность
сочеталась с застенчивостью. На предварительном собеседовании, которое было
обязательным условием зачисления в семинарскую группу Бультмана, она
неожиданно "повернула копье другим концом" и сама стала перечислять условия,
на которых согласилась бы заниматься в группе. Так, она без обиняков заявила
Бульт-ману, что не потерпит "никаких антисемитских высказываний". На это
Бультман спокойно и дружелюбно ответил, что, если подобная ситуация
возникнет, он и Ханна -- "мы
вдвоем" -- как-нибудь с ней справятся. Ханс Йонас, который познакомился
с Ханной Арендт в семинаре Бультмана и вскоре подружился с ней, вспоминает,
что сокурсники воспринимали эту студентку как исключительное явление. В ней
находили "интенсивность душевной жизни, целеустремленность, чутье на
настоящую качественность, стремление во всем доходить до сути, глубину мысли
-- свойства, которые придавали ее личности нечто волшебное".
Она жила в мансарде, недалеко от университета. Сюда, домой к Ханне,
приходили ее друзья (некоторые из них приехали в Марбург вслед за ней -- из
Кенигсберга и Берлина), спорили на философские темы, и иногда она устраивала
для них забавное представление: вызывала из норки свою "соседку по комнате",
маленькую мышку, и кормила ее.
В той же мансарде она с февраля 1924 года, на протяжении двух
семестров, принимала своего преподавателя Мартина Хайдеггера -- эти встречи
были окружены тайной, даже ее лучшие друзья ничего не знали.
Эльжбета Эттингер [1] на основе документов из личного архива Ханны
Арендт реконструировала историю этих взаимоотношений. В своей работе она
цитирует письма Ханны Арендт и пересказывает письма Хайдеггера (поскольку их
не разрешено публиковать). По мнению Эльжбеты Эттингер, чье исследование
послужит основой для моего дальнейшего рассказа, эта история началась в
феврале 1924 года. Хайдеггер, который уже два месяца присматривался к новой
студентке, в начале февраля пригласил ее побеседовать в свой кабинет. Он
навсегда запомнил, как она тогда выглядела: "На ней был плащ, шляпка низко
надвинута на лоб; она молчала и лишь время от времени выдыхала едва слышное
"да" или "нет"" (Эттингер).
1 Автор книги "Ханна Арендт -- Мартин Хайдеггер. История
взаимоотношений" (1995).
Ханна Арендт, вероятно, почувствовала мгновенное и неодолимое влечение
к этому человеку, которым она и раньше восхищалась. 10 февраля Хайдеггер
написал ей первое письмо, начав его с формального обращения: "Дорогая
фройлейн Арендт..." "Сохраняя уважительную дистанцию, -- рассказывает
Эттингер, -- он заверил ее в своей преданности, похвалил ее духовные и
душевные качества и просто пообещал всячески содействовать тому, чтобы она
оставалась верна самой себе". Это письмо отличается суховатым, деловым
стилем и вместе с тем дышит искренним чувством, похоже на "лирическую
песнь", комментирует Эльжбета Эттингер.
Примерно таким же было и первое письмо Хайдеггера к Элизабет Блохман:
оно соединяло в себе выраженное в утонченной форме восхищение перед
адресатом и притязания автора на роль духовного наставника. Тогда, 15 июня
1918 года, Хайдеггер писал: "... и если бы я не пришел к убеждению, что Вы в
Вашем предназначении столь высоко цените охваченность этим духом, я не
осмелился бы сегодня писать к Вам и поддерживать с Вами духовное общение в
будущем. Оставайтесь же сильной и радостной..." (BwHB, 7). Может быть, свое
первое письмо к Ханне Хайдеггер написал менее деревянным языком, но и на сей
раз он явно видел себя в образе психагога -- она же, со своей стороны, была
покорена и смущена. Сам великий учитель обратил на нее внимание! Четыре дня
спустя Хайдеггер уже писал ей: "Дорогая Ханна..." А еще через две недели в
его письме проскользнула пара строчек, которые дают основание предполагать,
что между ними "начались интимные отношения" (Эттингер).
В том же феврале, как вспоминает Герман Мерхен, Хайдеггер выступил в
бультмановском семинаре с докладом, посвященным интерпретации комментария
Лютера к третьей главе Книги Бытия, то есть к истории грехопадения.
Хайдеггер устанавливал правила этих взаимоотношений, и Ханне
приходилось их выполнять. Самым важным для него было строжайшее сохранение
тайны. Не только его жена, но и вообще ни один человек в университете и во
всем маленьком городке не должен был ничего знать об их связи. Хайдеггер
посылал Ханне зашифрованные послания, в которых "указывал время -- с
точностью до минуты -- и место их ближайшего свидания, договаривался о
хитроумной подаче сигналов (посредством включения и выключения лампы) и
просил соблюдать меры предосторожности; он приглашал ее к себе, когда знал,
что будет дома один" (Эттингер). Ханна подчинялась навязанному ей
распорядку, который, как писал ее возлюбленный, был нужен для того, "чтобы
из-за моей любви к тебе не затруднять твое положение больше, чем это
необходимо" (Эттингер). Она не осмеливалась просить, чтобы Хайдеггер ради
нее развелся со своей женой.
В летние каникулы 1924 года, когда Хайдеггер жил в Тодтнауберге, Ханна
поехала к своим родным в Кенигсберг и там написала текст -- лишь слегка
завуалированный литературный автопортрет, -- который послала Хайдеггеру.
Дело в том, что ее мучило ощущение, будто в этих отношениях она
по-настоящему не присутствует. Раньше она не могла ему открыться, но в
"Тенях" (так она назвала свой текст) хотела наконец это сделать. Здесь она
попыталась найти язык,
дабы выразить то "необычайное и чудесное", что случилось совсем недавно
и резко разделило ее жизнь на ""здесь и сейчас" и "там и тогда"". Она
называет свою любовь "упрямой приверженностью Единственному". Ханна Арендт
рисует едва различимый в тенистом полумраке, проникнутый переменчивыми
настроениями ландшафт своей душевной жизни, втянутой в водоворот оторванных
от внешнего мира внутренних переживаний. В ее повествовании, которое то и
дело прерывается отступлениями и ведется с отстраненной позиции, в третьем
лице, речь идет о едва зародившейся, еще не до конца сформировавшейся любви.
В этом чувстве отсутствует нечто совершенно элементарное, то, что позже, в
"Vita activa", Ханна Арендт назовет "срединным пространством мира": "В
страсти, с какой любовь схватывает лишь кто другого человека, то срединное
пространство мира, через которое мы и связаны с другими и одновременно от
них отделены, словно расплавляется в огне. Любящих отделяет от человеческого
мира их безмирность, мир между любящими сгорел" [1].
1 Арендт X. Vita activa, или О деятельной жизни. СПб: Алетейя, 2000. С.
321 (пер. В. В. Бибихина).
Это "срединное пространство мира" исчезает не только из-за самой
любовной страсти, но и из-за внешнего давления, принуждающего любящих
окружать свои отношения покровом тайны. Там, где любовь не смеет открыто
проявить себя, где она не оставляет о себе никаких свидетельств, очень
быстро утрачивается критерий, позволяющий отличать действительное от
воображаемого. Это угнетает Ханну, и в "Тенях" она говорит о лежащем на ней
"колдовском заклятии, которое обрекает на изгнанничество". А в одном из ее
стихотворений, написанных в тот же период, есть строки: "Почему ты мне руку
так странно подал -- / С робостью, будто от всех скрываясь? / Или ты,
чужестранец, на пир к нам попал, / Наших вин, да и нас самих опасаясь?"
Хайдеггер был на семнадцать лет старше Ханны, уже успел стать отцом
двоих сыновей, состоял в браке с честолюбивой женщиной, которая очень
заботилась о репутации семьи и с подозрением относилась ко всем студенткам,
роившимся вокруг ее мужа. С Ханной Эльфрида держалась еще более холодно, чем
с другими, потому что Хайдеггер явно выделял эту девушку из числа прочих, а
также потому, что Ханна была еврейкой. Антисемитизм же Эльфриды уже в
двадцатые годы стал притчей во языцех. Эльжбета Эттингер в этой связи
ссылается на воспоминания Гюнтера Штерна
(Андерса), который позже в течение нескольких лет был мужем Ханны
Арендт: он рассказывает, как однажды на праздничной вечеринке в Тодтнауберге
Эльфрида спросила его, не хочет ли он вступить в марбургскую
национал-социалистскую молодежную группу, -- и как ужаснулась, когда,
отвечая ей, он сослался на свою еврейскую национальность. Если Ханна не
поставила Хайдеггера перед необходимостью сделать окончательный выбор между
ней и его супругой, это не означает, что она не ждала, когда он сам примет
такое решение. Ведь, в конечном счете, игра в тайну была нужна ему, а не ей.
На ее взгляд, именно ему следовало что-то предпринять, чтобы их отношения
приобрели характер более "компактной" реальности. Хайдеггер же этого не
хотел: преданность Ханны была для него истинным счастьем, однако принимать
на себя какую-либо ответственность за дальнейшую судьбу своей возлюбленной
он не собирался. В письмах он вновь и вновь уверял ее, что она понимает его
как никто другой -- в том числе и прежде всего во всем, что касается
философии. И действительно, Ханна Арендт еще покажет, как хорошо она поняла
Хайдеггера. Она поймет его даже лучше, чем он сам себя понимал. Ханна
вступит в диалог с его философией и дополнит ее, как может сделать только
заключается отнюдь не в личных душевных излияниях, не в экспрессионизме и не
в стремлении предложить какие-то рецепты помощи на все случаи жизни.
Хайдеггер сам достаточно энергично разрушал ожидания тех, кто так думал. В
своих лекциях он часто цитировал Шеллинга: "Страх перед жизнью выталкивает
человека из центра". "Центром" для Хайдеггера была та встреча с самим собой,
которой он дал определение в краткой фразе: "Я замечаю, что я есть".
Буггенхаген вспоминает, как мастерски Хайдеггер инсценировал беспокойство,
которое исходит или должно исходить от этого "нагого "'что"". Человеку,
который научился у Канта тому, что правовая основа (Rechtsgrund) познания
заключена в разуме, было более или менее понятно, что Хайдеггер видит эту
основу в уникальной и незаменимой экзистенции отдельного индивида, то есть
не в том, что поддается обобщению, а в индивидуальном. Об этом -- как о
чем-то фундаментальном -- и шла всегда речь у Хайдеггера, но суть этой
хайдеггеровской мысли не выражалась в словесной, эксплицитной форме, и ее
контуры продолжали оставаться расплывчатыми. По словам Буггенхагена, он сам
и некоторые его сокурсники с ощущением стыда задавали себе вопрос: а
обладают ли они вообще "достаточной экзистенциальной массой", чтобы обойтись
без той правовой основы, что заключена в поддающемся обобщению разуме?
1 Коммодор -- командир соединения кораблей, не имеющий адмиральского
звания.
2 Имеется в виду вышедшая в 1931--1932 гг. трехтомная "Философия":
"Философская ориентация в мире", "Прояснение экзистенции" и "Метафизика".
Все, кто слушал Хайдеггера, быстро убеждались в том, что эту философию
невозможно просто "вызубрить", как какую-нибудь традиционную университетскую
дисциплину. Хотя лекции Хайдеггера и пугали избытком эрудиции, можно было
заметить, что преподаватель вовсе не стремится "блеснуть": он чуть ли не с
пренебрежением разбрасывал эти блестки знания, черпая их из своих
неиссякаемых запасов. Для студентов, которые наблюдали Хайдеггера "в
действии", это было удивительное зрелище. Одним он напоминал "величественно
взмывающего ввысь орла", другим -- "человека, буйствующего внутри себя".
Буггенхагена в ту пору внезапно посетила странная мысль: "А что если этот
философ -- обезумевший Аристотель, который привлекает всеобщее внимание тем,
что обращает мощь своей мысли против своей же мысли и, думая, утверждает,
будто он вообще не думает, а является экзистенцией?"
Однако хайдеггеровская "экзистенция" оставалась загадочной для многих
студентов, и лучшее, что они могли сделать, -- оглянуться на самих себя,
попытаться понять, в чем состоит их собственная загадочность. Буггенхаген
честно признается, что ему это не удалось. Другие на этом пути добились
больших успехов.
Герман Мерхен рассказывает, какое сильное впечатление могло производить
даже "молчание" Хайдеггера. Для Мерхена, который наряду с философией и
германистикой изучал также теологию, рассуждения об экзистенции имели
религиозный смысл. Он спрашивал Хайдеггера, что тот думает по этому поводу,
но Хайдеггер молчал -- и Мерхен решил, "что ничто не может говорить
безусловнее и громче, чем существенное молчание. Одновременно этот пример
показывает, к какого рода свободе Хайдеггер приучал тех, кто проходил через
его школу". Хайдеггер однажды сказал на семинарском занятии: "Мы оказываем
теологии уважение, умалчивая о ней".
Но молчать о теологии в Марбурге Хайдеггеру было еще труднее, чем во
Фрайбурге, ибо Марбург -- оплот протестантской теологии. Здесь наибольшей
популярностью пользовались именно самые "современные" из ее течений: те,
которые пытались отыскать -- в борьбе с духом научности и светской культуры
-- пути возвращения к христианской вере.
Вскоре после своего переезда в Марбург Хайдеггер пришел на доклад
Эдуарда Турнейзена, одного из приверженцев "диалектической теологии",
которые группировались вокруг Карла Барта. На Гадамера незабываемое
впечатление произвело выступление Хайдеггера в прениях после доклада; как ни
странно, это выступление противоречило вовсе не духу города, а упорно
распространявшимся в Марбурге слухам, будто Хайдеггер отрекся от Церкви и
веры. Хайдеггер сказал следующее: "Подлинная задача теологии, к которой
теология должна вновь вернуться, заключается в поисках слова, способного
призвать к вере и удержать в вере".
Эта формулировка достаточно точно выражает то, к чему стремился великий
марбургский теолог Рудольф Бультман. Бультман приехал в Марбург за два года
до Хайдеггера. Именно здесь (или, лучше сказать, отсюда) он начнет обновлять
протестантскую теологию -- во второй раз после Карла Барта. Хотя широкое
признание его теология, которую назовут теологией "демифологизации", получит
только после 1945 года, разрабатывал ее Бультман именно в те годы, когда
Хайдеггер жил в Марбурге. И вдохновлялась эта теология духом хайдеггеровской
философии. Сам Бультман позаботился о том, чтобы на сей счет не оставалось
никаких сомнений. Из хайдеггеровского анализа вот-бытия Бультман
позаимствовал определение характерных черт человеческой ситуации:
"брошенность", забота, временность, смерть и бегство в "несобственность"
(неподлинность). Для Бультмана также была важна хайдеггеровская критика
метафизики как сферы, в которой мышление, обманывая себя, создает совершенно
нереальные картины отрешенности от времени и возможности распоряжаться
жизнью. То, что для Хайдеггера было критикой метафизики, для Бультмана стало
"демифологизацией". Бультман-философ, как и Хайдеггер, хочет обнажить
"экзистенциальную структуру" человеческого бытия; теолог Бультман хочет
столкнуть эту "голую" экзистенцию с христианским "возвещением", тоже
освобожденным от исторических догм и сведенным к его базовому
экзистенциальному смыслу. Тот факт, что Хайдеггер, как его понимал Бультман,
описывал не экзистенциальный идеал, а только экзистенциальные структуры, как
раз и позволял согласовать хайдеггеровскую концепцию с теологией Бультмана.
Сам Бультман по этому поводу высказался так: "Поскольку философия
экзистенциализма не отвечает на вопрос о моей собственной экзистенции, она
оставляет мою экзистенцию на мою личную ответственность и тем самым
побуждает меня раскрыться навстречу слову Библии".
Между Хайдеггером и Бультманом вскоре завязалась дружба, и оба
оставались верны ей на протяжении всей дальнейшей жизни. Однако их духовные
отношения всегда были асимметричными. Хайдеггер не в такой мере испытывал на
себе влияние Бультмана, в какой сам на него влиял. Он признавал
правомерность теологии Бультмана при усло-
вии наличия необходимой для нее предпосылки, веры, однако считал, что
вера не может быть Предметом философии. А поскольку сам он был философом, то
последователем бультмановской теологии стать не мог. Бультман же прошел
вместе с Хайдеггером часть его философского пути, чтобы найти то место, где
может произойти встреча с христианским "возвещением".
По приглашению Бультмана Хайдеггер летом 1924 года выступил перед
марбургскими теологами с докладом "Понятие времени" -- образцовым примером
искусства красноречивого философского умолчания о теологических проблемах.
Хайдеггер начал с того, что заверил своих слушателей: о теологических и
божественных предметах он ничего говорить не хочет, ограничится сферой
человеческого; но зато о ней будет рассуждать таким образом, что в конечном
итоге теология типа бультмановской подойдет к этим рассуждениям как ключ к
замку.
К моменту, когда был прочитан этот доклад, Хайдеггер уже некоторое
время работал над тематикой "Бытия и времени". В докладе он в сжатой форме
представил очерк "базовых структур вот-бытия", которые все задаются
характером времени.
Хайдеггер определяет временность -- впервые заостряя внимание именно на
этом ее аспекте -- как смертность: "Bom-бытие... знает о своей смерти... Это
[знание] есть пред-приближение вот-бытия к своему "вперед-себя" (или:
"мимо", Vorbei) [1]" (BZ, 12). Уже здесь и сейчас -- при любом действии и
переживании -- мы замечаем это "вперед-себя". Течение жизни всегда есть
истечение (Vergehen), сокращение жизни. Мы ощущаем время на нас самих -- как
это истечение. Поэтому "вперед-себя", о котором идет речь, -- это не событие
смерти в конце нашей жизни, а сам способ реализации жизни, ""Как" моего
вот-бытия как такового" (BZ, 18).
Чем же выделяются эти размышления Хайдеггера из великой традиции
раздумий о смерти; чем они отличаются, например, от сократовских мыслей о
смерти, от христианского напоминания Memento mori [2], от слов Монтеня
"Философствовать -- значит учиться умирать"?
1 Немецкое выражение Es ist mit ihm vorbei (букв.: "С ним -- мимо")
означает: "с ним покончено", "он погиб".
2 Помни о смерти (лат.).
А выделяются они вот чем: Хайдеггер думает о смерти не затем, чтобы
восторжествовать над ней хотя бы в своих мыслях, но для того, чтобы
показать, что только мысль о смерти, о всегда присутствующем в нашей жизни
"вперед-себя" открывает доступ к пониманию временности и, значит,
"неналичности" вот-бытия.
В докладе Хайдеггер довольствуется намеками (позднее, в книге "Бытие и
время", в знаменитой главе о смерти, они будут впечатляющим образом
развернуты). Но и этих намеков ему хватает, чтобы ясно объяснить причины
своего принципиального несогласия с мощной теолого-метафизической традицией.
Эта традиция конституирует Бога или Высшее Бытие как сферу, неподвластную
времени, к которой мы можем быть причастны в своей вере или в своем
мышлении. Хайдеггер же истолковывает такое конституирование как бегство от
собственной временности. Якобы существующая связь с вечным не помогает
человеку вырваться за пределы времени, а лишь заставляет в испуге
отшатнуться от него; она не расширяет наши возможности, а отстает от них.
Традиция, от которой отмежевывается Хайдеггер, -- та же самая, против
которой Бультман обращает свою теологию демифологизации: это теологическая
традиция, делающая средоточием христианского "возвещения" крест и,
следовательно, смерть Бога. Предпосылкой бультмановской теологии является
опыт временности, каким его описал Хайдеггер. По Бультману, человек должен
пережить в своем опыте бытие-к-смерти, а также связанные с ним ужас и
страхи, прежде чем он вообще сможет стать восприимчивым к христианскому
"возвещению". По мнению Бультмана, слова "крест" и "воскресение" обозначают
преображение, свершающееся в жизни верующего: возрождение человека -- не
воображаемое событие, которое случится в некоей будущей вечности; нет, это
событие происходит здесь и сейчас как "поворот" "внутреннего человека" --
его возрождение из радикально пережитой временности (то есть смертности)
жизни. В жизни ты окружен смертью, а в смерти -- жизнью. В этом и состоит
парадоксальное и скупое "возвещение" Нового Завета -- в интерпретации
Бультмана.
Какое вдохновляющее воздействие оказывало философствование Хайдеггера
на тогдашнюю религиозную мысль, показывает и пример Ханса Йонаса. Йонас
учился у Хайдеггера и Бультмана, и в своем большом исследовании на тему
"Гнозис и позднеантичный дух" он трактует иную, нехристианскую духовную
традицию (гностицизм был мощнейшим духовным движением в эпоху поздней
античности и раннего христианства) с тех же позиций, с каких Бультман
трактовал христианство. Как и Бультман, Ханс Йонас рассмат-
ривает хайдеггеровский анализ вот-бытия как своего рода "замочную
скважину", к которой анализируемое им, Йонасом, духовное "возвещение"
"подходит" наподобие ключа. Причем в его случае "ключ" подходит особенно
хорошо. Ибо гностицизм -- по крайней мере, в интерпретации Ионаса -- черпает
свои жизненные силы именно из опыта "брошенности". В гностической мистике и
теологии речь идет о "падении" духа (пневмы) в земной мир, где он всегда
должен оставаться чужим и бездомным. Дух может "освоиться" в земной жизни
лишь в том случае, если предаст свое истинное происхождение и забудет о нем,
если рассеется и потеряется в мире. Согласно учению гностиков, возможность
спасения целиком зависит от того, сумеет ли блуждающий в мире дух преодолеть
свое забвение самого себя, сумеет ли собрать себя из рассеяния и вновь
помыслить о своем забытом первоистоке. Короче говоря, Ханс Йонас описывает
гностицизм как поддающееся исторической фиксации религиозное движение, суть
которого состояла в поисках собственного бытия (собственного в том смысле, в
каком понимал это слово Хайдеггер).
Хайдеггеру в марбургский период его жизни выпал поразительный шанс --
тамошние теологи назвали бы этот шанс "кайросом" [1], то есть великой
возможностью, -- познать "собственное" бытие совершенно особого рода. Речь
идет о встрече, которая, как он позже признается своей жене Эльфриде, стала
началом "единственной страсти его жизни".
1 "Кайрос" (греч. "время свершения") -- термин, введенный немецким
теологом и философом культуры Паулем Тиллихом, -- означает поворотный момент
истории, а также момент, когда бытие (Бог) открывается отдельному человеку.
В начале 1924 года в Марбург приехала восемнадцатилетняя студентка,
еврейка, хотевшая учиться у Бультмана и Хайдеггера. Ее звали Ханна Арендт.
Она происходила из буржуазной ассимилированной еврейской семьи и была
родом из Кенигсберга, где прошли ее детство и юность. Уже в четырнадцать лет
у нее проснулся жадный интерес к философии. Она читала кантовскую "Критику
чистого разума", владела древнегреческим и латынью так хорошо, что в
шестнадцать лет организовала кружок, члены которого изучали и читали в
подлинниках античную литературу. Еще до того, как Ханна получила в
Кенигсберге школьный аттестат зрелости (сдав экзамены экс-
терном), она слушала в Берлине лекции Романо Гвардини [1] и читала
Кьеркегора. Философия стала для нее авантюрным приключением. В Берлине она
впервые услышала о Хайдеггере. И позже написала об этом так: "Слухи были
очень простыми: мышление снова стало живым; накопленные в прошлом сокровища
знаний, которые давно считались мертвыми, вновь обрели голос, причем
оказалось, что говорят они совсем об иных вещах, чем полагали мы,
недоверчивые. Есть некий учитель; у него, может быть, можно научиться
мыслить... Это мышление, которое развивается как страсть, возникнув из
простого факта рожденности в мире... так же не может иметь конечной цели...
как и сама жизнь".
1 Романо Гвардини (1885--1968) -- религиозный деятель, философ,
писатель и публицист. По происхождению итальянец, после Первой мировой войны
работал в Германии с католической молодежью в организации "Квикборн"
("Родник"); в 1923--1939 гг. -- профессор университета в Бреславле. В 1939
г. выступил против нацистского антисемитизма, издав во Франции под
псевдонимом Л. Вальдор книгу "Христианин перед лицом расизма", после чего
был отстранен от преподавания. С 1945 г. профессор истории религии в
Тюбингене, с 1948 г. -- в Мюнхене. Автор книги "Конец Нового времени"
(1950), работ о Сократе, Данте, Гельдерлине, Достоевском, Рильке и др.
В годы учебы в Марбурге Ханна Арендт была молодой женщиной, чьи
по-мальчишески коротко остриженные волосы и модные наряды привлекали
всеобщее внимание. "Но самым удивительным в ней, -- пишет в своих
воспоминаниях Бенно фон Визе, которого в двадцатые годы в течение короткого
периода связывали с Ханной Арендт близкие отношения, -- была гипнотическая
сила ее глаз: каждый, кто заглядывал в них, как бы погружался в пучину, шел
ко дну -- и испытывал страх, что больше уже никогда не выберется на
поверхность". Из-за элегантного зеленого костюма, который Ханна часто
носила, студенты прозвали ее "Зеленкой". Герман Мерхен рассказывает, что
когда в студенческой столовой Ханна Арендт начинала о чем-то говорить, все
другие разговоры мгновенно обрывались -- даже за соседними столиками. Ее
просто невозможно было не слушать. В ее манере вести себя самоуверенность
сочеталась с застенчивостью. На предварительном собеседовании, которое было
обязательным условием зачисления в семинарскую группу Бультмана, она
неожиданно "повернула копье другим концом" и сама стала перечислять условия,
на которых согласилась бы заниматься в группе. Так, она без обиняков заявила
Бульт-ману, что не потерпит "никаких антисемитских высказываний". На это
Бультман спокойно и дружелюбно ответил, что, если подобная ситуация
возникнет, он и Ханна -- "мы
вдвоем" -- как-нибудь с ней справятся. Ханс Йонас, который познакомился
с Ханной Арендт в семинаре Бультмана и вскоре подружился с ней, вспоминает,
что сокурсники воспринимали эту студентку как исключительное явление. В ней
находили "интенсивность душевной жизни, целеустремленность, чутье на
настоящую качественность, стремление во всем доходить до сути, глубину мысли
-- свойства, которые придавали ее личности нечто волшебное".
Она жила в мансарде, недалеко от университета. Сюда, домой к Ханне,
приходили ее друзья (некоторые из них приехали в Марбург вслед за ней -- из
Кенигсберга и Берлина), спорили на философские темы, и иногда она устраивала
для них забавное представление: вызывала из норки свою "соседку по комнате",
маленькую мышку, и кормила ее.
В той же мансарде она с февраля 1924 года, на протяжении двух
семестров, принимала своего преподавателя Мартина Хайдеггера -- эти встречи
были окружены тайной, даже ее лучшие друзья ничего не знали.
Эльжбета Эттингер [1] на основе документов из личного архива Ханны
Арендт реконструировала историю этих взаимоотношений. В своей работе она
цитирует письма Ханны Арендт и пересказывает письма Хайдеггера (поскольку их
не разрешено публиковать). По мнению Эльжбеты Эттингер, чье исследование
послужит основой для моего дальнейшего рассказа, эта история началась в
феврале 1924 года. Хайдеггер, который уже два месяца присматривался к новой
студентке, в начале февраля пригласил ее побеседовать в свой кабинет. Он
навсегда запомнил, как она тогда выглядела: "На ней был плащ, шляпка низко
надвинута на лоб; она молчала и лишь время от времени выдыхала едва слышное
"да" или "нет"" (Эттингер).
1 Автор книги "Ханна Арендт -- Мартин Хайдеггер. История
взаимоотношений" (1995).
Ханна Арендт, вероятно, почувствовала мгновенное и неодолимое влечение
к этому человеку, которым она и раньше восхищалась. 10 февраля Хайдеггер
написал ей первое письмо, начав его с формального обращения: "Дорогая
фройлейн Арендт..." "Сохраняя уважительную дистанцию, -- рассказывает
Эттингер, -- он заверил ее в своей преданности, похвалил ее духовные и
душевные качества и просто пообещал всячески содействовать тому, чтобы она
оставалась верна самой себе". Это письмо отличается суховатым, деловым
стилем и вместе с тем дышит искренним чувством, похоже на "лирическую
песнь", комментирует Эльжбета Эттингер.
Примерно таким же было и первое письмо Хайдеггера к Элизабет Блохман:
оно соединяло в себе выраженное в утонченной форме восхищение перед
адресатом и притязания автора на роль духовного наставника. Тогда, 15 июня
1918 года, Хайдеггер писал: "... и если бы я не пришел к убеждению, что Вы в
Вашем предназначении столь высоко цените охваченность этим духом, я не
осмелился бы сегодня писать к Вам и поддерживать с Вами духовное общение в
будущем. Оставайтесь же сильной и радостной..." (BwHB, 7). Может быть, свое
первое письмо к Ханне Хайдеггер написал менее деревянным языком, но и на сей
раз он явно видел себя в образе психагога -- она же, со своей стороны, была
покорена и смущена. Сам великий учитель обратил на нее внимание! Четыре дня
спустя Хайдеггер уже писал ей: "Дорогая Ханна..." А еще через две недели в
его письме проскользнула пара строчек, которые дают основание предполагать,
что между ними "начались интимные отношения" (Эттингер).
В том же феврале, как вспоминает Герман Мерхен, Хайдеггер выступил в
бультмановском семинаре с докладом, посвященным интерпретации комментария
Лютера к третьей главе Книги Бытия, то есть к истории грехопадения.
Хайдеггер устанавливал правила этих взаимоотношений, и Ханне
приходилось их выполнять. Самым важным для него было строжайшее сохранение
тайны. Не только его жена, но и вообще ни один человек в университете и во
всем маленьком городке не должен был ничего знать об их связи. Хайдеггер
посылал Ханне зашифрованные послания, в которых "указывал время -- с
точностью до минуты -- и место их ближайшего свидания, договаривался о
хитроумной подаче сигналов (посредством включения и выключения лампы) и
просил соблюдать меры предосторожности; он приглашал ее к себе, когда знал,
что будет дома один" (Эттингер). Ханна подчинялась навязанному ей
распорядку, который, как писал ее возлюбленный, был нужен для того, "чтобы
из-за моей любви к тебе не затруднять твое положение больше, чем это
необходимо" (Эттингер). Она не осмеливалась просить, чтобы Хайдеггер ради
нее развелся со своей женой.
В летние каникулы 1924 года, когда Хайдеггер жил в Тодтнауберге, Ханна
поехала к своим родным в Кенигсберг и там написала текст -- лишь слегка
завуалированный литературный автопортрет, -- который послала Хайдеггеру.
Дело в том, что ее мучило ощущение, будто в этих отношениях она
по-настоящему не присутствует. Раньше она не могла ему открыться, но в
"Тенях" (так она назвала свой текст) хотела наконец это сделать. Здесь она
попыталась найти язык,
дабы выразить то "необычайное и чудесное", что случилось совсем недавно
и резко разделило ее жизнь на ""здесь и сейчас" и "там и тогда"". Она
называет свою любовь "упрямой приверженностью Единственному". Ханна Арендт
рисует едва различимый в тенистом полумраке, проникнутый переменчивыми
настроениями ландшафт своей душевной жизни, втянутой в водоворот оторванных
от внешнего мира внутренних переживаний. В ее повествовании, которое то и
дело прерывается отступлениями и ведется с отстраненной позиции, в третьем
лице, речь идет о едва зародившейся, еще не до конца сформировавшейся любви.
В этом чувстве отсутствует нечто совершенно элементарное, то, что позже, в
"Vita activa", Ханна Арендт назовет "срединным пространством мира": "В
страсти, с какой любовь схватывает лишь кто другого человека, то срединное
пространство мира, через которое мы и связаны с другими и одновременно от
них отделены, словно расплавляется в огне. Любящих отделяет от человеческого
мира их безмирность, мир между любящими сгорел" [1].
1 Арендт X. Vita activa, или О деятельной жизни. СПб: Алетейя, 2000. С.
321 (пер. В. В. Бибихина).
Это "срединное пространство мира" исчезает не только из-за самой
любовной страсти, но и из-за внешнего давления, принуждающего любящих
окружать свои отношения покровом тайны. Там, где любовь не смеет открыто
проявить себя, где она не оставляет о себе никаких свидетельств, очень
быстро утрачивается критерий, позволяющий отличать действительное от
воображаемого. Это угнетает Ханну, и в "Тенях" она говорит о лежащем на ней
"колдовском заклятии, которое обрекает на изгнанничество". А в одном из ее
стихотворений, написанных в тот же период, есть строки: "Почему ты мне руку
так странно подал -- / С робостью, будто от всех скрываясь? / Или ты,
чужестранец, на пир к нам попал, / Наших вин, да и нас самих опасаясь?"
Хайдеггер был на семнадцать лет старше Ханны, уже успел стать отцом
двоих сыновей, состоял в браке с честолюбивой женщиной, которая очень
заботилась о репутации семьи и с подозрением относилась ко всем студенткам,
роившимся вокруг ее мужа. С Ханной Эльфрида держалась еще более холодно, чем
с другими, потому что Хайдеггер явно выделял эту девушку из числа прочих, а
также потому, что Ханна была еврейкой. Антисемитизм же Эльфриды уже в
двадцатые годы стал притчей во языцех. Эльжбета Эттингер в этой связи
ссылается на воспоминания Гюнтера Штерна
(Андерса), который позже в течение нескольких лет был мужем Ханны
Арендт: он рассказывает, как однажды на праздничной вечеринке в Тодтнауберге
Эльфрида спросила его, не хочет ли он вступить в марбургскую
национал-социалистскую молодежную группу, -- и как ужаснулась, когда,
отвечая ей, он сослался на свою еврейскую национальность. Если Ханна не
поставила Хайдеггера перед необходимостью сделать окончательный выбор между
ней и его супругой, это не означает, что она не ждала, когда он сам примет
такое решение. Ведь, в конечном счете, игра в тайну была нужна ему, а не ей.
На ее взгляд, именно ему следовало что-то предпринять, чтобы их отношения
приобрели характер более "компактной" реальности. Хайдеггер же этого не
хотел: преданность Ханны была для него истинным счастьем, однако принимать
на себя какую-либо ответственность за дальнейшую судьбу своей возлюбленной
он не собирался. В письмах он вновь и вновь уверял ее, что она понимает его
как никто другой -- в том числе и прежде всего во всем, что касается
философии. И действительно, Ханна Арендт еще покажет, как хорошо она поняла
Хайдеггера. Она поймет его даже лучше, чем он сам себя понимал. Ханна
вступит в диалог с его философией и дополнит ее, как может сделать только