Страница:
суждения субъектом, но никогда не изменится в результате такого постижения"
(FS, 120). Итак, для Хайдеггера время еще не стало, как это произойдет
несколько лет спустя, той силой бытия, которая вовлекает в свое движение
абсолютно все; философ пока допускает существование чего-то, пребывающего
"по ту сторону" времени. Но Хайдеггер ставит вопрос о смысле логического и
отвечает на него так: "Может быть, здесь мы оказываемся у некоего
последнего, не поддающегося редукции предела, за которым всякое дальнейшее
разъяснение исключено и постановка любого нового вопроса неизбежно заводит в
тупик" (FS, 112).
Статичная логика должна вступить в некое напряженное отношение с
динамически развивающейся во времени, изменчивой действительностью.
Хайдеггер проанализировал это соотношение на примере проблемы, которая
займет важное место в его позднейшей философии. Речь идет о Ничто. Хайдеггер
рассматривает роль отрицания в акте вынесения суждения. Мы можем сказать:
"Роза не желтая", или: "Учителя здесь нет". Это "не" или "нет" означает:
чего-то определенного, того, что мы ожидали увидеть или на что просто
ссылаемся, не имеется в наличии. Что-то отсутствует: в одном случае --
желтый цвет розы, в другом -- присутствие учителя. Из этого отсутствия,
этого "не" или "нет", можно путем абстрагирования вывести "Ничто", но
исключительно как предмет мысли. То есть такое "Ничто" имеется только в акте
суждения, но не в действительности. И там, в акте суждения, оно означает:
"Если что-то не существует, то я не могу сказать: это существует" (FS, 125).
В лекции "Что такое метафизика?" (1929 года) Хайдеггер выскажет прямо
противоположную мысль, заявит, что вся метафизика, в том числе и его
собственная, берет начало в опыте переживания Ничто: "Ничто первоначальнее,
чем Нет и отрицание"; его приоткрывает "глубокая тоска, бродящая в безднах
нашего бытия" (ВиБ, 19--20). И опишет это Ничто как нечто такое, что делает
весь мир сущего сомнительным, ужасающим и исполненным тайны.
Молодой Хайдеггер, возможно, уже знал подобное умонастроение, но еще не
включил его в свою философию; он был выпускником университета, начинающим
ученым, которому еще только предстояло сделать академическую карьеру и
который поэтому предпочитал оставаться в рамках академического мышления. Для
него еще сохранял свою значимость принцип, согласно которому Ничто
встречается только в суждениях, но не в действительности. Он использовал
именно те аргументы, которые позднее логик-позитивист Рудольф Карнап [1]
обратит против самого Хайдеггера и его философии Ничто.
1 Рудольф Карнап (1891 -- 1970) -- немецкий философ и логик, с 1935 г.
жил в США; занимался логикой науки и -- в последний период своей жизни --
вероятностной логикой.
Но поскольку молодой Хайдеггер, в отличие от Карнапа, был
логиком-метафизиком, с его точки зрения признание того факта, что "Ничто"
существует только в наших суждениях, то есть в нашем сознании, не было
препятствием для исследования онтологического значения Ничто. Ведь то, что
заключено в нашем духе, как раз поэтому и является одним из аспектов
великого Бытия. Через нас отрицание, или Ничто, приходит в мир. Так из
скромной семантики отрицания вырастает внушительная онтология Бытия и Ничто.
Это новое Ничто -- не холодное "Ничто" суждения, а "Ничто" страха. Правда,
как уже отмечалось, все это не нашло словесного выражения в первых
философских работах Хайдеггера, написанных в 1912 году. Он в то время еще
довольно фамильярно обходился с пугающими аспектами действительности,
например, когда рассматривал "безличные суждения", выраженные в форме
лишенных субъекта предложений. Мы говорим: "Вечереет". Но кого мы имеем в
виду? "Хочу ли я в таких случаях выразить свойство, моментальное состояние
некоего таинственного "оно", или же высказанное мною суждение имеет совсем
иной смысл?" (FS, 126). Что или кто есть это "вечереющее" Оно? Еще не умея
проникнуть в глубинный смысл данного казуса -- как он будет поступать в
подобных случаях позже, -- Хайдеггер просто выбирает в качестве пояснения
пример с глаголом "грохотать" и пишет: "Если, например, я с другом во время
маневров догоняю батарею, которая в спешном порядке передислоцируется на
огневую позицию, и в тот момент, когда мы слышим грохот орудий, говорю
"Давай скорее: слышишь, уже грохочет", то совершенно очевидно, что именно
производит грохот; смысл же суждения заключается в самом грохотании, в
определении происходящего сейчас (уже)" (FS, 127).
Хайдеггер анализирует "безличное суждение", чтобы показать: бывают
такие обстоятельства, когда ни "психологические исследования", ни
"однозначное определение и прояснение значения слов" не позволяют раскрыть
содержание суждения, и для того, чтобы постичь это содержание, необходимо
знать и понимать ситуативный контекст высказывания. Несколько лет спустя
именно эту прагматику нашей повседневной жизни Хайдеггер изберет в качестве
контекста, в котором будет рассматривать свой вопрос о бытии. Но еще раньше
он просто "наткнулся" на повседневность -- когда на ум ему пришел пример с
"грохотанием". Вспомним, что случилось это в канун мировой войны.
Вместе с примером, касающимся маневров, в его строго герметичный анализ
на краткий миг вторгся жизненный мир.
26 июля 1913 года Хайдеггер защитил на философском факультете свою
докторскую работу и получил за нее высшую оценку (Summa cum laude). Его
научным руководителем был Артур Шнайдер, возглавлявший кафедру католической
философии, который тем же летом принял приглашение перейти на работу в
Страсбургский имперский университет. К тому времени Хайдеггер обрел
покровителя в лице тайного советника профессора Генриха Финке, авторитетного
и пользовавшегося влиянием на факультете католического историка, который
обнадежил двадцатичетырехлетнего докторанта, сказав, что тот имеет шансы
занять освободившееся место Шнайдера. Пока обязанности главы кафедры
временно исполнял приват-доцент Энгельбердт Кребс, читавший курс теологии,
-- он тоже имел основания причислять себя к претендентам на эту должность.
Кребс и Хайдеггер, которых связывали дружеские отношения, неожиданно
оказались конкурентами. 14 ноября 1913 года Кребс записал в своем дневнике:
"Сегодня между 5 и 6 часами вечера он (Хайдеггер. -- Р. С.) пришел ко мне и
рассказал: Финке предложил ему защитить диссертацию по истории философии и
ясно дал понять, что, поскольку сейчас имеется вакантная кафедра, он должен
как можно скорее получить должность приват-доцента, дабы иметь право на
что-то претендовать. Так что вполне может статься, что, временно заведуя
кафедрой, я лишь готовлю теплое местечко для Хайдеггера".
Поначалу эта конкуренция не наносила ущерба их дружбе. После того как
Хайдеггер в первый раз побывал у него в гостях, Кребс записал в дневнике: "У
него острый ум, он скромен, но держится уверенно". Беседы с Хайдеггером
произвели на Кребса настолько сильное впечатление, что он не испытывал
зависти и был готов признать Хайдеггера наиболее достойным претендентом на
роль преемника Шнайдера. "Жаль, -- записал Кребс в дневнике в конце 1913
года, -- что он не возглавил кафедру еще два года назад. Но и сейчас он был
бы нам очень нужен".
Кребс и Хайдеггер помогали друг другу в научной работе. Кребсу
приходилось читать лекции по логике, в которой он мало что понимал.
Хайдеггер помогал ему готовиться к семинарам. "Он, вероятно, сам не сознает,
как сильно я в нем нуждаюсь", -- писал Кребс, который, в свою очередь,
всегда был готов поделиться с Хайдеггером своими знаниями по истории
схоластики.
Именно из этой сферы Хайдеггер и выбрал тему для своей диссертации.
Сначала он хотел было продолжить свои логические исследования и написать
работу о "сущности понятия числа", однако когда перед ним открылась
перспектива получения католической кафедры, он передумал и обратился к
схоластике. Кроме того, только выбрав подобную тему, он мог рассчитывать на
получение стипендии, прошение о предоставлении которой подал в 1913 году и
которая уже была ему обещана. Речь шла о щедрой стипендии из "Фонда святого
Фомы Аквинского", учрежденного в 1901 году семьей аугсбургских
промышленников Шецлеров.
Прошение о предоставлении этой стипендии Хайдеггер подал 2 августа 1913
года во фрайбургский соборный капитул: "Нижеподписавшийся покорнейше
обращается к досточтимому капитулу... с нижайшей просьбой о предоставлении
ему стипендии. Нижеподписавшийся хотел бы посвятить себя изучению
христианской философии и избрать академическую карьеру. Так как он живет в
крайне скромных условиях, то был бы сердечно благодарен досточтимому
соборному капитулу..." И так далее. Такого рода унижающие человеческое
достоинство письма оставляют занозы в душах тех, кто их пишет по своей воле
или потому, что оказывается вынужденным пойти на такой шаг. Трудно простить
тому, у кого тебе пришлось просить милостыню, пережитое тобой ощущение
стыда. И хотя их преподобия помогли Хайдеггеру -- а может, именно потому,
что помогли, -- он впоследствии будет отзываться о них не слишком хорошо.
Церковь в Мескирхе, церковь "маленьких людей", означала для него нечто
совсем иное. То был родной край, кровную связь с которым он чувствовал на
протяжении всей жизни. Приезжая в Мескирх, Хайдеггер до глубокой старости
посещал богослужения в церкви Святого Мартина и садился на то место на
хорах, которое занимал еще будучи мальчишкой-звонарем.
Поскольку Хайдеггер к моменту защиты диссертации по-прежнему считался
подающим надежды католическим философом, соборный капитул согласился
предоставить ему стипендию в размере 1000 рейхсмарок на семестр -- на эту
сумму, по студенческим понятиям, вполне можно было жить. В письме,
извещавшем Хайдеггера о том, что его просьба удовлетворена, викарный епископ
Юстус Кнехт недвусмысленно напоминал об условиях предоставления стипендии:
"Веря, что Вы останетесь верны духу томистской философии, мы одобряем..."
Хайдеггер получал стипендию три года -- до лета 1916-го; и на
протяжении трех лет это привязывало его к томизму и схоластике настолько
крепкими узами, что граница между долгом и призванием не всегда была четко
различима даже для него самого. Когда Хайдеггер в декабре 1915-го в третий
раз подавал прошение о стипендии, он писал: "Нижеподписавшийся полагает, что
сможет выразить свою благодарность досточтимому епископальному соборному
капитулу за оказанное последним драгоценнейшее доверие по меньшей мере тем,
что главным научным делом его жизни будет размораживание накопленных
схоластикой интеллектуальных богатств, которые затем смогут быть
использованы в будущей духовной борьбе за упрочение
христианско-католического жизненного идеала".
Философские амбиции Хайдеггера в то время были еще на удивление
скромными. В "Автобиографии" 1915 года он назвал "главным научным делом...
[своей] жизни" интерпретацию идей средневековых мыслителей. Правда,
обретенное в ходе такой работы интеллектуальное богатство он намеревался
использовать для актуальной полемики, в "борьбе за упрочение
христианско-католического жизненного идеала"... Однако по его философским
работам никак не заметишь, что, когда они писались, уже шла мировая война,
сотни тысяч людей были убиты на полях сражений, а в сфере духа начала свое
победное шествие "философия жизни".
После материализма и механицизма конца XIX века, против которых была
направлена философия Гуссерля и раннего Хайдеггера, утверждавшая примат
логического, теперь, казалось бы, главным объектом интереса для Хайдеггера
должна была стать "философия жизни" в ее различных вариантах. Но кроме
однажды употребленного Хайдеггером термина размораживание (Flussigmachung)
ничто не указывает на то, что он уже успел познакомиться с мотивами
"философии жизни" (от которой как раз и исходило понятие Verflussigen --
"обращение в жидкое состояние, размораживание, растапливание", -- ставшее
навязчивой идеей эпохи).
Еще несколько лет назад "философия жизни" была, в глазах молодого
Мартина Хайдеггера, учением для "чувствительных современных душ", то есть
для него никакого значения не имела. В статье, опубликованной в 1911 году в
"Академикер", он писал: "Философия, которая в действительности есть зеркало
вечного, сегодня лишь многообразно отражает субъективные мнения, личные
настроения и желания. Антиинтеллектуализм даже философию превращает в
"переживание"; все строят из себя импрессионистов... Сегодня мировоззрение
кроится по мерке "жизни", а не наоборот..."
Предубеждение Хайдеггера против "философии жизни" определялось не
только его приверженностью "потусторонней ценности жизни" (в католическом
понимании); оно также восходило к школе неокантианца Генриха Риккерта, у
которого Хайдеггер собирался защищать докторскую работу. Риккерт же, на
которого Хайдеггер ориентировался в этом вопросе, позже резюмировал свое
отношение к "философии жизни" так: "Как исследователи, мы должны властвовать
над жизнью при помощи понятий и от пустого размахивания словом "жизнь"
перейти к систематическому упорядочиванию мира" [1].
1 "Философия жизни". -- В: Риккерт Г. Философия жизни. Киев:
Ника-Центр, Вист-С, 1998. С. 408 (пер. С. Гессена).
Между тем "философия жизни", от которой тогда оборонялась академическая
философия (а с ней вместе и молодой Хайдеггер), за пределами университетов
стала господствующим духовным течением. Понятие "жизнь" выдвинулось на
передний план, потеснив такие понятия, как "бытие", "природа", "Бог" или
"я"; оно стало боевым лозунгом, призывающим сражаться сразу на двух фронтах.
Сражаться, во-первых, против нового идеализма "как если бы", сторонниками
которого в немецких университетах были неокантианцы и который в быту
оказывал влияние на нравственные нормы буржуазной среды ("жизнь"
противопоставлялась "вечным ценностям", которые с большим трудом
дедуцировались фи-
лософами и потом бездумно усваивались обывателями). И, во-вторых,
против бездушного материализма, наследия уходящего XIX века. Правда, уже
неокантианский идеализм был ответом такому материализму и позитивизму -- но
ответом беспомощным, как утверждали сторонники "философии жизни". По мнению
последних, отделять дух от материальной жизни, дуалистически
противопоставлять одно и другое -- значит оказывать духу дурную услугу.
Таким образом его невозможно защищать. Напротив, дух надо привнести в саму
материальную жизнь.
У сторонников "философии жизни" понятие "жизнь" настолько всеобъемлюще
и растяжимо, что в него вмещается все: душа, дух, природа, бытие, динамика,
творчество. "Философия жизни" повторила на другом уровне то, что делали
участники движения "Буря и натиск", протестовавшие против рационализма XVIII
века. Тогда боевым лозунгом было слово "природа". Теперь ту же функцию
выполняло понятие "жизнь". Под "жизнью" понимали многообразие образов,
изобретательность, океан возможностей -- океан настолько необозримый и
зовущий к авантюрным приключениям, что исчезает сама потребность в
"потустороннем". Потому что последнее в достаточной мере присутствует и в
"посюсторонней" жизни. Жизнь -- это отплытие к далеким берегам и
одновременно нечто совсем близкое: жизненная энергия как таковая,
стремящаяся вылиться в конкретные формы. Слово "жизнь" становится лозунгом
молодежного движения, стиля модерн, неоромантизма и реформистского
направления в педагогике.
До 1900 года молодые люди из буржуазных семей хотели выглядеть старше
своих лет. "Излишняя" молодость, отсутствие солидности препятствовали
продвижению по служебной лестнице. Газеты рекламировали средства, ускорявшие
рост бороды, а очки считались символом достаточно высокого социального
статуса. Подражая отцам, молодые люди носили жесткие стоячие воротнички;
мальчиков-подростков, переживавших пору полового созревания, одевали в
тесные сюртуки и приучали ходить "степенно". Прежде считалось, что "жизнь"
отрезвляет неразумных юнцов, так сказать, обламывает им рога. Теперь ее
стали воспринимать как бурный поток, как неистовый порыв, как воплощение
самой молодости. А соответственно и молодость перестала расцениваться как
недостаток, который необходимо скрывать. Наоборот, теперь приходилось
оправдываться "старикам" -- вдруг, не дай бог, кто-нибудь заподозрит, что
они уже отжили свое, утратили способность воспринимать новое. Перед "судом
жизни" (по выражению Дильтея [1]) предстала целая культура -- кайзеровская
Германия, -- и был поставлен вопрос: жива ли еще эта жизнь?
Выражение "философия жизни" понимается сторонниками этого направления
как Genetivus subiectivus [2]: то есть не в смысле философствования о жизни,
а в том смысле, что сама жизнь "философствует" через посредство этой
философии. "Философия жизни" хочет быть одним из органов жизни -- органом,
расширяющим ее возможности, раскрывающим для нее новые формы и образы. И
философия эта настолько "нескромна", что желает не просто выяснять, какие
ценности значимы, но и создавать новые ценности. "Философия жизни" есть
виталистский вариант прагматизма: ее интересует не полезность того или иного
воззрения, а его творческий потенциал. С точки зрения "философии жизни"
жизнь неизмеримо богаче любой теории, поэтому для сторонников этого течения
так ненавистен биологический редукционизм: редукционисты принижают дух,
низводя его до уровня жизни, тогда как "философия жизни", наоборот,
приближая дух к жизни, возвышает его.
1 Вильгельм Дильтей (1833--1911) -- немецкий философ, один из
основоположников "философии жизни" и философской герменевтики; автор работ
"Очерки по обоснованию наук о духе" (1905), "Создание исторического мира в
науках о духе" (1910) и др.
2 Конструкция с субъектным родительным падежом (лат.).
Самыми яркими представителями "философии жизни" (до 1914 года) были
Фридрих Ницше, Вильгельм Дильтей, Анри Бергсон и Макс Шелер.
Ницше отождествлял "жизнь" с творческим потенциалом и именно в этом
смысле называл ее "волей к власти". Присущая жизни воля выражается в том,
что жизнь желает быть собой, желает сама себя формировать. Роль сознания по
отношению к этому принципу самоформирования всего живого амбивалентна.
Сознание может действовать в процессе саморазвития как тормозящий или,
наоборот, усиливающий фактор. Оно может порождать страхи, угрызения совести,
разочарование -- и бывает, что жизнетворный порыв разбивается, столкнувшись
с сознанием. Но сознание может поставить себя и на службу жизни,
конституируя такие ценности, которые побуждают ее к свободной игре, к
совершенствованию, к сублимации. Однако в любом случае, как бы ни
действовало сознание, оно остается органом жизни, и потому судьба, которую
сознание приуготовляет жизни, одновременно является судьбой, которую
приуготовляет себе сама жизнь. Случается, что жизнь сама возвышает себя --
по-
средством сознания; случается, что она сама себя разрушает -- тоже
посредством сознания. Как именно -- в том или в другом направлении -- будет
действовать сознание, зависит не от какого-то стихийного жизненного
процесса, а от осознанной воли, которая есть свобода сознания по отношению к
жизни. Ницшеанская "философия жизни" срывает с "жизни" смирительную рубашку,
которую в конце XIX века напялили на нее детерминисты, и возвращает
изначально присущую ей свободу. Речь идет о свободе художника по отношению к
своему творению. "Я хочу быть поэтом -- творцом собственной жизни", --
говорил Ницше; как повлияло это высказывание на трактовку понятия истины, мы
все знаем. Из учения Ницше следует, что истины в объективном смысле не
существует. Истина -- просто такая иллюзия, которая оказывается полезной для
жизни. В этом и заключается прагматизм Ницше -- прагматизм, который, в
отличие от американского, связан с дионисийским пониманием жизни. У Ницше
вызывала отвращение дарвиновская концепция "приспособления" и "отбора" как
закона жизненного развития. Он видел в этих понятиях проекции
утилитаристской морали. По его мнению, только по-мещански мыслящий обыватель
мог полагать, будто и в природе приспособленчество вознаграждается успешной
карьерой. Ницше видел в "природе" играющее дитя Гераклита. Природа лепит все
новые образы и сама их ломает, это неиссякаемый творческий процесс, в
котором торжествуют властный витализм, а не приспособляемость. В том, что
удалось выжить, нет никакого торжества. Жизнь торжествует только в своей
избыточности, когда она щедро расточает себя, когда раскрывает, "изживает"
себя полностью.
Ницшеанская "философия жизни" деятельна и буквально одержима
искусством. Это учение о "воли к власти" поначалу имело не столько
политическое, сколько эстетическое значение. Оно вновь вернуло искусству
достоинство и уверенность в себе, которые были утрачены в эпоху неумеренного
возвеличивания науки, требовавшей, чтобы искусство подражало
действительности. Теперь те, кто присоединился к Ницше, могли сказать: если
искусство и действительность не совпадают друг с другом, тем хуже для
действительности!
Все значительные художественные течения начала века -- символизм,
модерн, экспрессионизм -- вдохновлялись идеями Ницше. Эстетическая
разновидность "воли к власти" проявлялась по-разному. В Вене, городе Фрейда,
где к бессознательному привыкли относиться с почтением, "нервность"
считалась вернейшим признаком витальности. "Только когда эмоциональное
полностью освободится от каких бы то ни было оков и человек, особенно
художник, будет всецело полагаться на свои эмоции, без оглядки на разум и
первичные чувственные ощущения [1], -- только тогда в искусство вновь
вернется утраченная радость..." (Герман Бар [2], 1891). Экспрессионисты
стремились к "возрождению общества путем объединения всех художественных
средств и сил" (Хуго Балль). В возможность "возрождения" государства и
общества благодаря духу суверенного искусства верили также члены кружка
Георге [3] и символисты. Франц Верфель [4] пророчествовал о грядущей в
скором времени "коронации сердца". То был великий час грез о всемогуществе
искусства и его творцов. Дух "философии жизни" вновь освободил все искусства
от служения принципу реальности. И художники опять обратились к видениям как
способу протеста против действительности, веря, что действительность эта
непременно изменится. "Видения, протест, изменение" -- таков был триединый
идол, которому поклонялись экспрессионисты.
1 "Первичные чувственные ощущения" составляли первооснову
художественного образа в импрессионизме.
2 Герман Бар (1863--1934) -- австрийский писатель и драматург; защищал
принципы импрессионизма и -- позже -- экспрессионизма; первым ввел в оборот
термин "модернизм", назвав сборник своих статей "К критике модернизма"
(1890).
3 Стефан Георге (1868--1933) -- немецкий поэт-символист; в 90-е гг.
возглавил кружок литераторов, в 1899 г. основал журнал "Блеттер фюр ди
кунст".
4 Франц Верфель (1890--1945) -- австрийский писатель, поэт и драматург,
представитель экспрессионизма.
Если в ницшеанском варианте "философии жизни" центральное место
занимала идея максимально интенсивного самовыражения, "изживания"
(собственной сущности), то в философии Дильтея главенствующую роль играло
понятие "переживания" (определенных жизненных состояний). Дильтея не
заботила биология; он хотел через "историю духа" узнать, что такое
"целостный человек", -- но находил лишь отдельные произведения и формы,
множество разных точек зрения, в своей совокупности как раз и составлявших
духовную жизнь во всем ее богатстве. "Жизнь" в представлении Дильтея --
универсум книг, собрание ярких высказываний, каждое из которых обладает
определенным смыслом, но которые не могут быть подведены под какое-то единое
всеохватывающее определение. Жизнь духа порождает изобилие образов, но может
принять видимость усеянного че-
репами поля, если мы не научимся вновь пробуждать к жизни дух,
застывший в твердых формах, в объективно существующих творениях культуры.
Такое "пробуждение" происходит благодаря пониманию. Понимание есть способ,
посредством которого дух "переживает" объективацию другого, постороннего по
отношению к нему духа и вновь "растапливает" (verflussigt) этот другой дух.
Понятие "растапливать" принадлежит Дильтею -- именно у Дильтея его
заимствовал Хайдеггер и употребил равнозначное по смыслу выражение, когда,
как мы уже упоминали, писал о "размораживании" (Flussigmachung) накопленных
в схоластике интеллектуальных богатств и о возможности их использования в
борьбе за христианско-католический жизненный идеал. Понимание вновь
возвращает нам уже прошедшую жизнь. Понимание есть воспроизведение. Сама
возможность воспроизводящего переживания представляет собой торжество над
скоротечностью времени. Однако произведения, которые всегда возникают в
конкретном времени, не могут объективно, однозначным образом фиксировать
влитое в них содержание. С другой стороны, каждый акт понимания тоже
(FS, 120). Итак, для Хайдеггера время еще не стало, как это произойдет
несколько лет спустя, той силой бытия, которая вовлекает в свое движение
абсолютно все; философ пока допускает существование чего-то, пребывающего
"по ту сторону" времени. Но Хайдеггер ставит вопрос о смысле логического и
отвечает на него так: "Может быть, здесь мы оказываемся у некоего
последнего, не поддающегося редукции предела, за которым всякое дальнейшее
разъяснение исключено и постановка любого нового вопроса неизбежно заводит в
тупик" (FS, 112).
Статичная логика должна вступить в некое напряженное отношение с
динамически развивающейся во времени, изменчивой действительностью.
Хайдеггер проанализировал это соотношение на примере проблемы, которая
займет важное место в его позднейшей философии. Речь идет о Ничто. Хайдеггер
рассматривает роль отрицания в акте вынесения суждения. Мы можем сказать:
"Роза не желтая", или: "Учителя здесь нет". Это "не" или "нет" означает:
чего-то определенного, того, что мы ожидали увидеть или на что просто
ссылаемся, не имеется в наличии. Что-то отсутствует: в одном случае --
желтый цвет розы, в другом -- присутствие учителя. Из этого отсутствия,
этого "не" или "нет", можно путем абстрагирования вывести "Ничто", но
исключительно как предмет мысли. То есть такое "Ничто" имеется только в акте
суждения, но не в действительности. И там, в акте суждения, оно означает:
"Если что-то не существует, то я не могу сказать: это существует" (FS, 125).
В лекции "Что такое метафизика?" (1929 года) Хайдеггер выскажет прямо
противоположную мысль, заявит, что вся метафизика, в том числе и его
собственная, берет начало в опыте переживания Ничто: "Ничто первоначальнее,
чем Нет и отрицание"; его приоткрывает "глубокая тоска, бродящая в безднах
нашего бытия" (ВиБ, 19--20). И опишет это Ничто как нечто такое, что делает
весь мир сущего сомнительным, ужасающим и исполненным тайны.
Молодой Хайдеггер, возможно, уже знал подобное умонастроение, но еще не
включил его в свою философию; он был выпускником университета, начинающим
ученым, которому еще только предстояло сделать академическую карьеру и
который поэтому предпочитал оставаться в рамках академического мышления. Для
него еще сохранял свою значимость принцип, согласно которому Ничто
встречается только в суждениях, но не в действительности. Он использовал
именно те аргументы, которые позднее логик-позитивист Рудольф Карнап [1]
обратит против самого Хайдеггера и его философии Ничто.
1 Рудольф Карнап (1891 -- 1970) -- немецкий философ и логик, с 1935 г.
жил в США; занимался логикой науки и -- в последний период своей жизни --
вероятностной логикой.
Но поскольку молодой Хайдеггер, в отличие от Карнапа, был
логиком-метафизиком, с его точки зрения признание того факта, что "Ничто"
существует только в наших суждениях, то есть в нашем сознании, не было
препятствием для исследования онтологического значения Ничто. Ведь то, что
заключено в нашем духе, как раз поэтому и является одним из аспектов
великого Бытия. Через нас отрицание, или Ничто, приходит в мир. Так из
скромной семантики отрицания вырастает внушительная онтология Бытия и Ничто.
Это новое Ничто -- не холодное "Ничто" суждения, а "Ничто" страха. Правда,
как уже отмечалось, все это не нашло словесного выражения в первых
философских работах Хайдеггера, написанных в 1912 году. Он в то время еще
довольно фамильярно обходился с пугающими аспектами действительности,
например, когда рассматривал "безличные суждения", выраженные в форме
лишенных субъекта предложений. Мы говорим: "Вечереет". Но кого мы имеем в
виду? "Хочу ли я в таких случаях выразить свойство, моментальное состояние
некоего таинственного "оно", или же высказанное мною суждение имеет совсем
иной смысл?" (FS, 126). Что или кто есть это "вечереющее" Оно? Еще не умея
проникнуть в глубинный смысл данного казуса -- как он будет поступать в
подобных случаях позже, -- Хайдеггер просто выбирает в качестве пояснения
пример с глаголом "грохотать" и пишет: "Если, например, я с другом во время
маневров догоняю батарею, которая в спешном порядке передислоцируется на
огневую позицию, и в тот момент, когда мы слышим грохот орудий, говорю
"Давай скорее: слышишь, уже грохочет", то совершенно очевидно, что именно
производит грохот; смысл же суждения заключается в самом грохотании, в
определении происходящего сейчас (уже)" (FS, 127).
Хайдеггер анализирует "безличное суждение", чтобы показать: бывают
такие обстоятельства, когда ни "психологические исследования", ни
"однозначное определение и прояснение значения слов" не позволяют раскрыть
содержание суждения, и для того, чтобы постичь это содержание, необходимо
знать и понимать ситуативный контекст высказывания. Несколько лет спустя
именно эту прагматику нашей повседневной жизни Хайдеггер изберет в качестве
контекста, в котором будет рассматривать свой вопрос о бытии. Но еще раньше
он просто "наткнулся" на повседневность -- когда на ум ему пришел пример с
"грохотанием". Вспомним, что случилось это в канун мировой войны.
Вместе с примером, касающимся маневров, в его строго герметичный анализ
на краткий миг вторгся жизненный мир.
26 июля 1913 года Хайдеггер защитил на философском факультете свою
докторскую работу и получил за нее высшую оценку (Summa cum laude). Его
научным руководителем был Артур Шнайдер, возглавлявший кафедру католической
философии, который тем же летом принял приглашение перейти на работу в
Страсбургский имперский университет. К тому времени Хайдеггер обрел
покровителя в лице тайного советника профессора Генриха Финке, авторитетного
и пользовавшегося влиянием на факультете католического историка, который
обнадежил двадцатичетырехлетнего докторанта, сказав, что тот имеет шансы
занять освободившееся место Шнайдера. Пока обязанности главы кафедры
временно исполнял приват-доцент Энгельбердт Кребс, читавший курс теологии,
-- он тоже имел основания причислять себя к претендентам на эту должность.
Кребс и Хайдеггер, которых связывали дружеские отношения, неожиданно
оказались конкурентами. 14 ноября 1913 года Кребс записал в своем дневнике:
"Сегодня между 5 и 6 часами вечера он (Хайдеггер. -- Р. С.) пришел ко мне и
рассказал: Финке предложил ему защитить диссертацию по истории философии и
ясно дал понять, что, поскольку сейчас имеется вакантная кафедра, он должен
как можно скорее получить должность приват-доцента, дабы иметь право на
что-то претендовать. Так что вполне может статься, что, временно заведуя
кафедрой, я лишь готовлю теплое местечко для Хайдеггера".
Поначалу эта конкуренция не наносила ущерба их дружбе. После того как
Хайдеггер в первый раз побывал у него в гостях, Кребс записал в дневнике: "У
него острый ум, он скромен, но держится уверенно". Беседы с Хайдеггером
произвели на Кребса настолько сильное впечатление, что он не испытывал
зависти и был готов признать Хайдеггера наиболее достойным претендентом на
роль преемника Шнайдера. "Жаль, -- записал Кребс в дневнике в конце 1913
года, -- что он не возглавил кафедру еще два года назад. Но и сейчас он был
бы нам очень нужен".
Кребс и Хайдеггер помогали друг другу в научной работе. Кребсу
приходилось читать лекции по логике, в которой он мало что понимал.
Хайдеггер помогал ему готовиться к семинарам. "Он, вероятно, сам не сознает,
как сильно я в нем нуждаюсь", -- писал Кребс, который, в свою очередь,
всегда был готов поделиться с Хайдеггером своими знаниями по истории
схоластики.
Именно из этой сферы Хайдеггер и выбрал тему для своей диссертации.
Сначала он хотел было продолжить свои логические исследования и написать
работу о "сущности понятия числа", однако когда перед ним открылась
перспектива получения католической кафедры, он передумал и обратился к
схоластике. Кроме того, только выбрав подобную тему, он мог рассчитывать на
получение стипендии, прошение о предоставлении которой подал в 1913 году и
которая уже была ему обещана. Речь шла о щедрой стипендии из "Фонда святого
Фомы Аквинского", учрежденного в 1901 году семьей аугсбургских
промышленников Шецлеров.
Прошение о предоставлении этой стипендии Хайдеггер подал 2 августа 1913
года во фрайбургский соборный капитул: "Нижеподписавшийся покорнейше
обращается к досточтимому капитулу... с нижайшей просьбой о предоставлении
ему стипендии. Нижеподписавшийся хотел бы посвятить себя изучению
христианской философии и избрать академическую карьеру. Так как он живет в
крайне скромных условиях, то был бы сердечно благодарен досточтимому
соборному капитулу..." И так далее. Такого рода унижающие человеческое
достоинство письма оставляют занозы в душах тех, кто их пишет по своей воле
или потому, что оказывается вынужденным пойти на такой шаг. Трудно простить
тому, у кого тебе пришлось просить милостыню, пережитое тобой ощущение
стыда. И хотя их преподобия помогли Хайдеггеру -- а может, именно потому,
что помогли, -- он впоследствии будет отзываться о них не слишком хорошо.
Церковь в Мескирхе, церковь "маленьких людей", означала для него нечто
совсем иное. То был родной край, кровную связь с которым он чувствовал на
протяжении всей жизни. Приезжая в Мескирх, Хайдеггер до глубокой старости
посещал богослужения в церкви Святого Мартина и садился на то место на
хорах, которое занимал еще будучи мальчишкой-звонарем.
Поскольку Хайдеггер к моменту защиты диссертации по-прежнему считался
подающим надежды католическим философом, соборный капитул согласился
предоставить ему стипендию в размере 1000 рейхсмарок на семестр -- на эту
сумму, по студенческим понятиям, вполне можно было жить. В письме,
извещавшем Хайдеггера о том, что его просьба удовлетворена, викарный епископ
Юстус Кнехт недвусмысленно напоминал об условиях предоставления стипендии:
"Веря, что Вы останетесь верны духу томистской философии, мы одобряем..."
Хайдеггер получал стипендию три года -- до лета 1916-го; и на
протяжении трех лет это привязывало его к томизму и схоластике настолько
крепкими узами, что граница между долгом и призванием не всегда была четко
различима даже для него самого. Когда Хайдеггер в декабре 1915-го в третий
раз подавал прошение о стипендии, он писал: "Нижеподписавшийся полагает, что
сможет выразить свою благодарность досточтимому епископальному соборному
капитулу за оказанное последним драгоценнейшее доверие по меньшей мере тем,
что главным научным делом его жизни будет размораживание накопленных
схоластикой интеллектуальных богатств, которые затем смогут быть
использованы в будущей духовной борьбе за упрочение
христианско-католического жизненного идеала".
Философские амбиции Хайдеггера в то время были еще на удивление
скромными. В "Автобиографии" 1915 года он назвал "главным научным делом...
[своей] жизни" интерпретацию идей средневековых мыслителей. Правда,
обретенное в ходе такой работы интеллектуальное богатство он намеревался
использовать для актуальной полемики, в "борьбе за упрочение
христианско-католического жизненного идеала"... Однако по его философским
работам никак не заметишь, что, когда они писались, уже шла мировая война,
сотни тысяч людей были убиты на полях сражений, а в сфере духа начала свое
победное шествие "философия жизни".
После материализма и механицизма конца XIX века, против которых была
направлена философия Гуссерля и раннего Хайдеггера, утверждавшая примат
логического, теперь, казалось бы, главным объектом интереса для Хайдеггера
должна была стать "философия жизни" в ее различных вариантах. Но кроме
однажды употребленного Хайдеггером термина размораживание (Flussigmachung)
ничто не указывает на то, что он уже успел познакомиться с мотивами
"философии жизни" (от которой как раз и исходило понятие Verflussigen --
"обращение в жидкое состояние, размораживание, растапливание", -- ставшее
навязчивой идеей эпохи).
Еще несколько лет назад "философия жизни" была, в глазах молодого
Мартина Хайдеггера, учением для "чувствительных современных душ", то есть
для него никакого значения не имела. В статье, опубликованной в 1911 году в
"Академикер", он писал: "Философия, которая в действительности есть зеркало
вечного, сегодня лишь многообразно отражает субъективные мнения, личные
настроения и желания. Антиинтеллектуализм даже философию превращает в
"переживание"; все строят из себя импрессионистов... Сегодня мировоззрение
кроится по мерке "жизни", а не наоборот..."
Предубеждение Хайдеггера против "философии жизни" определялось не
только его приверженностью "потусторонней ценности жизни" (в католическом
понимании); оно также восходило к школе неокантианца Генриха Риккерта, у
которого Хайдеггер собирался защищать докторскую работу. Риккерт же, на
которого Хайдеггер ориентировался в этом вопросе, позже резюмировал свое
отношение к "философии жизни" так: "Как исследователи, мы должны властвовать
над жизнью при помощи понятий и от пустого размахивания словом "жизнь"
перейти к систематическому упорядочиванию мира" [1].
1 "Философия жизни". -- В: Риккерт Г. Философия жизни. Киев:
Ника-Центр, Вист-С, 1998. С. 408 (пер. С. Гессена).
Между тем "философия жизни", от которой тогда оборонялась академическая
философия (а с ней вместе и молодой Хайдеггер), за пределами университетов
стала господствующим духовным течением. Понятие "жизнь" выдвинулось на
передний план, потеснив такие понятия, как "бытие", "природа", "Бог" или
"я"; оно стало боевым лозунгом, призывающим сражаться сразу на двух фронтах.
Сражаться, во-первых, против нового идеализма "как если бы", сторонниками
которого в немецких университетах были неокантианцы и который в быту
оказывал влияние на нравственные нормы буржуазной среды ("жизнь"
противопоставлялась "вечным ценностям", которые с большим трудом
дедуцировались фи-
лософами и потом бездумно усваивались обывателями). И, во-вторых,
против бездушного материализма, наследия уходящего XIX века. Правда, уже
неокантианский идеализм был ответом такому материализму и позитивизму -- но
ответом беспомощным, как утверждали сторонники "философии жизни". По мнению
последних, отделять дух от материальной жизни, дуалистически
противопоставлять одно и другое -- значит оказывать духу дурную услугу.
Таким образом его невозможно защищать. Напротив, дух надо привнести в саму
материальную жизнь.
У сторонников "философии жизни" понятие "жизнь" настолько всеобъемлюще
и растяжимо, что в него вмещается все: душа, дух, природа, бытие, динамика,
творчество. "Философия жизни" повторила на другом уровне то, что делали
участники движения "Буря и натиск", протестовавшие против рационализма XVIII
века. Тогда боевым лозунгом было слово "природа". Теперь ту же функцию
выполняло понятие "жизнь". Под "жизнью" понимали многообразие образов,
изобретательность, океан возможностей -- океан настолько необозримый и
зовущий к авантюрным приключениям, что исчезает сама потребность в
"потустороннем". Потому что последнее в достаточной мере присутствует и в
"посюсторонней" жизни. Жизнь -- это отплытие к далеким берегам и
одновременно нечто совсем близкое: жизненная энергия как таковая,
стремящаяся вылиться в конкретные формы. Слово "жизнь" становится лозунгом
молодежного движения, стиля модерн, неоромантизма и реформистского
направления в педагогике.
До 1900 года молодые люди из буржуазных семей хотели выглядеть старше
своих лет. "Излишняя" молодость, отсутствие солидности препятствовали
продвижению по служебной лестнице. Газеты рекламировали средства, ускорявшие
рост бороды, а очки считались символом достаточно высокого социального
статуса. Подражая отцам, молодые люди носили жесткие стоячие воротнички;
мальчиков-подростков, переживавших пору полового созревания, одевали в
тесные сюртуки и приучали ходить "степенно". Прежде считалось, что "жизнь"
отрезвляет неразумных юнцов, так сказать, обламывает им рога. Теперь ее
стали воспринимать как бурный поток, как неистовый порыв, как воплощение
самой молодости. А соответственно и молодость перестала расцениваться как
недостаток, который необходимо скрывать. Наоборот, теперь приходилось
оправдываться "старикам" -- вдруг, не дай бог, кто-нибудь заподозрит, что
они уже отжили свое, утратили способность воспринимать новое. Перед "судом
жизни" (по выражению Дильтея [1]) предстала целая культура -- кайзеровская
Германия, -- и был поставлен вопрос: жива ли еще эта жизнь?
Выражение "философия жизни" понимается сторонниками этого направления
как Genetivus subiectivus [2]: то есть не в смысле философствования о жизни,
а в том смысле, что сама жизнь "философствует" через посредство этой
философии. "Философия жизни" хочет быть одним из органов жизни -- органом,
расширяющим ее возможности, раскрывающим для нее новые формы и образы. И
философия эта настолько "нескромна", что желает не просто выяснять, какие
ценности значимы, но и создавать новые ценности. "Философия жизни" есть
виталистский вариант прагматизма: ее интересует не полезность того или иного
воззрения, а его творческий потенциал. С точки зрения "философии жизни"
жизнь неизмеримо богаче любой теории, поэтому для сторонников этого течения
так ненавистен биологический редукционизм: редукционисты принижают дух,
низводя его до уровня жизни, тогда как "философия жизни", наоборот,
приближая дух к жизни, возвышает его.
1 Вильгельм Дильтей (1833--1911) -- немецкий философ, один из
основоположников "философии жизни" и философской герменевтики; автор работ
"Очерки по обоснованию наук о духе" (1905), "Создание исторического мира в
науках о духе" (1910) и др.
2 Конструкция с субъектным родительным падежом (лат.).
Самыми яркими представителями "философии жизни" (до 1914 года) были
Фридрих Ницше, Вильгельм Дильтей, Анри Бергсон и Макс Шелер.
Ницше отождествлял "жизнь" с творческим потенциалом и именно в этом
смысле называл ее "волей к власти". Присущая жизни воля выражается в том,
что жизнь желает быть собой, желает сама себя формировать. Роль сознания по
отношению к этому принципу самоформирования всего живого амбивалентна.
Сознание может действовать в процессе саморазвития как тормозящий или,
наоборот, усиливающий фактор. Оно может порождать страхи, угрызения совести,
разочарование -- и бывает, что жизнетворный порыв разбивается, столкнувшись
с сознанием. Но сознание может поставить себя и на службу жизни,
конституируя такие ценности, которые побуждают ее к свободной игре, к
совершенствованию, к сублимации. Однако в любом случае, как бы ни
действовало сознание, оно остается органом жизни, и потому судьба, которую
сознание приуготовляет жизни, одновременно является судьбой, которую
приуготовляет себе сама жизнь. Случается, что жизнь сама возвышает себя --
по-
средством сознания; случается, что она сама себя разрушает -- тоже
посредством сознания. Как именно -- в том или в другом направлении -- будет
действовать сознание, зависит не от какого-то стихийного жизненного
процесса, а от осознанной воли, которая есть свобода сознания по отношению к
жизни. Ницшеанская "философия жизни" срывает с "жизни" смирительную рубашку,
которую в конце XIX века напялили на нее детерминисты, и возвращает
изначально присущую ей свободу. Речь идет о свободе художника по отношению к
своему творению. "Я хочу быть поэтом -- творцом собственной жизни", --
говорил Ницше; как повлияло это высказывание на трактовку понятия истины, мы
все знаем. Из учения Ницше следует, что истины в объективном смысле не
существует. Истина -- просто такая иллюзия, которая оказывается полезной для
жизни. В этом и заключается прагматизм Ницше -- прагматизм, который, в
отличие от американского, связан с дионисийским пониманием жизни. У Ницше
вызывала отвращение дарвиновская концепция "приспособления" и "отбора" как
закона жизненного развития. Он видел в этих понятиях проекции
утилитаристской морали. По его мнению, только по-мещански мыслящий обыватель
мог полагать, будто и в природе приспособленчество вознаграждается успешной
карьерой. Ницше видел в "природе" играющее дитя Гераклита. Природа лепит все
новые образы и сама их ломает, это неиссякаемый творческий процесс, в
котором торжествуют властный витализм, а не приспособляемость. В том, что
удалось выжить, нет никакого торжества. Жизнь торжествует только в своей
избыточности, когда она щедро расточает себя, когда раскрывает, "изживает"
себя полностью.
Ницшеанская "философия жизни" деятельна и буквально одержима
искусством. Это учение о "воли к власти" поначалу имело не столько
политическое, сколько эстетическое значение. Оно вновь вернуло искусству
достоинство и уверенность в себе, которые были утрачены в эпоху неумеренного
возвеличивания науки, требовавшей, чтобы искусство подражало
действительности. Теперь те, кто присоединился к Ницше, могли сказать: если
искусство и действительность не совпадают друг с другом, тем хуже для
действительности!
Все значительные художественные течения начала века -- символизм,
модерн, экспрессионизм -- вдохновлялись идеями Ницше. Эстетическая
разновидность "воли к власти" проявлялась по-разному. В Вене, городе Фрейда,
где к бессознательному привыкли относиться с почтением, "нервность"
считалась вернейшим признаком витальности. "Только когда эмоциональное
полностью освободится от каких бы то ни было оков и человек, особенно
художник, будет всецело полагаться на свои эмоции, без оглядки на разум и
первичные чувственные ощущения [1], -- только тогда в искусство вновь
вернется утраченная радость..." (Герман Бар [2], 1891). Экспрессионисты
стремились к "возрождению общества путем объединения всех художественных
средств и сил" (Хуго Балль). В возможность "возрождения" государства и
общества благодаря духу суверенного искусства верили также члены кружка
Георге [3] и символисты. Франц Верфель [4] пророчествовал о грядущей в
скором времени "коронации сердца". То был великий час грез о всемогуществе
искусства и его творцов. Дух "философии жизни" вновь освободил все искусства
от служения принципу реальности. И художники опять обратились к видениям как
способу протеста против действительности, веря, что действительность эта
непременно изменится. "Видения, протест, изменение" -- таков был триединый
идол, которому поклонялись экспрессионисты.
1 "Первичные чувственные ощущения" составляли первооснову
художественного образа в импрессионизме.
2 Герман Бар (1863--1934) -- австрийский писатель и драматург; защищал
принципы импрессионизма и -- позже -- экспрессионизма; первым ввел в оборот
термин "модернизм", назвав сборник своих статей "К критике модернизма"
(1890).
3 Стефан Георге (1868--1933) -- немецкий поэт-символист; в 90-е гг.
возглавил кружок литераторов, в 1899 г. основал журнал "Блеттер фюр ди
кунст".
4 Франц Верфель (1890--1945) -- австрийский писатель, поэт и драматург,
представитель экспрессионизма.
Если в ницшеанском варианте "философии жизни" центральное место
занимала идея максимально интенсивного самовыражения, "изживания"
(собственной сущности), то в философии Дильтея главенствующую роль играло
понятие "переживания" (определенных жизненных состояний). Дильтея не
заботила биология; он хотел через "историю духа" узнать, что такое
"целостный человек", -- но находил лишь отдельные произведения и формы,
множество разных точек зрения, в своей совокупности как раз и составлявших
духовную жизнь во всем ее богатстве. "Жизнь" в представлении Дильтея --
универсум книг, собрание ярких высказываний, каждое из которых обладает
определенным смыслом, но которые не могут быть подведены под какое-то единое
всеохватывающее определение. Жизнь духа порождает изобилие образов, но может
принять видимость усеянного че-
репами поля, если мы не научимся вновь пробуждать к жизни дух,
застывший в твердых формах, в объективно существующих творениях культуры.
Такое "пробуждение" происходит благодаря пониманию. Понимание есть способ,
посредством которого дух "переживает" объективацию другого, постороннего по
отношению к нему духа и вновь "растапливает" (verflussigt) этот другой дух.
Понятие "растапливать" принадлежит Дильтею -- именно у Дильтея его
заимствовал Хайдеггер и употребил равнозначное по смыслу выражение, когда,
как мы уже упоминали, писал о "размораживании" (Flussigmachung) накопленных
в схоластике интеллектуальных богатств и о возможности их использования в
борьбе за христианско-католический жизненный идеал. Понимание вновь
возвращает нам уже прошедшую жизнь. Понимание есть воспроизведение. Сама
возможность воспроизводящего переживания представляет собой торжество над
скоротечностью времени. Однако произведения, которые всегда возникают в
конкретном времени, не могут объективно, однозначным образом фиксировать
влитое в них содержание. С другой стороны, каждый акт понимания тоже