Страница:
ближайшее. Но что мышление ищет в этом "ближайшем", о котором мы уже знаем,
что оно представляет собой элементарное и первичное "бытие-в"? А что если
это место так привлекательно только потому, что наука всегда спешит "пройти
мимо" него? Наука ведь не столь значима, чтобы то, что она игнорирует,
облагораживалось уже благодаря одному факту этого игнорирования. Не одержим
ли Хайдеггер, ведущий жизнь кабинетного ученого, навязчивой идеей
конкурентной борьбы с наукой? А что, если "онтологическое различие", вокруг
которого он поднял столько шума, есть всего лишь выражение его нарциссизма,
упорного желания отмежеваться от той философии, что стала наукообразной и
позволила превратить себя в своего рода производственное предприятие?
Мы, конечно, уже давно поняли, что в этой "близости" таится великое
обещание, обет, действительно выводящий далеко за пределы того, что может
поместиться в научной сфере. Речь идет об осмыслении истины бытия.
Когда Хайдеггер работал над "Бытием и временем", он уже был на пути к
тому, чтобы "вникнуть в истину бытия" и сформулировать ее, но ему "не
удалось" пройти этот путь до конца. "Неуместная ориентация на "науку" и
"исследование"" (Письмо о гуманизме, 216) в тот раз помешала ему и ввела "в
заблуждение". Правда, уже тогда он не намеревался внести свой вклад в
научную антропологию; для него важно было помыслить нечто, более всего
нуждающееся в осмыслении: бытие-вот человека как просвет, который открылся в
сущем. Бытие-вот, понимаемое как такое "место", где мысль дает слово сущему
и где именно поэтому сущее становится бытием, что означает: оно становится
высветленным, "выступающим навстречу (begegnend)", "раскрывающимся
(eroffnend)" - даже в своей непроницаемости и в своем ускользании [1].
1 Ср.: "Эта мысль внимает просвету бытия, вкладывая свой рассказ о
бытии в язык как жилище экзистенции... В самом деле, мысль лишь дает в своей
речи слово невыговоренному смыслу бытия. Употребленный здесь оборот "дает
слово" надо взять теперь совершенно буквально. Бытие, высветляясь, просит
слова. Оно всегда говорит за себя. Давая о себе знать, оно в свою очередь
позволяет сказаться экзистиру-ющей мысли, дающей ему слово. Слово тем самым
выступает в просвет бытия" (Письмо о гуманизме. С. 219).
На самом деле Хайдеггер предпринял свой анализ вот-бытия, надеясь
приблизиться к пониманию бытия как такового; просто вот-бытие было в его
представлении тем единственным сущим, которое озабочено собственным бытием
(возможностью собственного бытия). Но тогда Хайдеггер, вопреки своему
первоначальному намерению, позволил себе слишком углубиться в исследование
вот-бытия. В конечном итоге все его внимание сосредоточилось на вот-бытии, а
бытие оказалось упущенным из поля зрения. Это можно продемонстрировать на
примере понятия "экзистенция". Если Хайдеггер пишет в "Бытии и времени", что
"Само бытие, к которому присутствие может так или так относиться и всегда
как-то отнеслось, мы именуем экзистенцией" (Бытие и время, 12), то "бытие"
понимается здесь в определенном, узком смысле: как собственное бытие
человека, которому еще
только предстоит осуществиться. Поэтому Хайдеггер и говорит о
"бытии-к", подразумевая под этим словом намерение или проект. В этом смысле
следует понимать и фразу ""сущность" присутствия лежит в его экзистенции"
(Бытие и время, 42), которую Сартр, перенеся акцент на проективный характер
присутствия, переформулировал (имея на это некоторые основания) так: "...
экзистенция предшествует "эссенции", сущности" (Письмо о гуманизме, 200).
Однако теперь, когда Хайдеггер захотел, освободившись из плена научной
философии, осуществить свое первоначальное намерение, он придал понятию
"экзистенция" другой смысл. Это понятие более не обозначает только способ
существования некоего существа, озабоченного собственным бытием
(возможностью собственного бытия). Теперь Хайдеггер пишет его через дефис и
дает ему такую дефиницию: "Стояние в просвете бытия я называю эк-зистенцией
человека. Только человеку присущ этот род бытия" (Письмо о гуманизме, 198).
Эк-зистенция означает "выступание в истину Бытия" (там же, 199), но также и
"экстатическое отношение к просвету Бытия" (там же, 200). Мы уже знаем, как
часто и как охотно Хайдеггер (начиная с тридцатых годов) цитировал письмо
Гельдерлина, в котором тот рассказывает своему другу Белендорфу, как его
сразила молния Аполлона.
"Экзистенция" в лучшем случае приводила к решимости, экзистенция же
означает: быть открытым для духовных переживаний самого различного рода.
Знаменитую хайдеггеровскую метафору поворота, вызвавшую, как известно, целую
лавину интерпретаций, следует понимать так же просто, как понимал ее сам
Хайдеггер. На первом отрезке пути (вплоть до окончания "Бытия и времени")
Хайдеггер не смог продвинуться дальше вот-бытия, то есть того бытия, которое
хочет реализовать экзистенция; на втором отрезке пути - то есть после того,
как он совершил поворот и двинулся в обратном направлении, - он хочет
выступить (в буквальном смысле) из того бытия, на которое претендует
индивидуальное вот-бытие, и быть захваченным бытием как таковым. Это влечет
за собой целый ряд пере-интерпретаций, смысл которых в том, что
"активистские" возможности отношения к бытию, спроектированные изнутри
индивидуального вот-бытия, как бы меняют свой знак на противоположный и
становятся скорее пассивными, ничего не навязывающими, "страдательными"
модальностями поведения. Так, брошенность вот-бытия превращается в его
судьбу (или: посыл бытия - Geschick); забота о собственных делах
человека - в сбережение того, что ему вверено и доверено. Подпадение
(Verfalien) человека под власть мира сменяется наступлением, давлением
(Andrang) мира на человека. И оказывается, что ""проект", набросок смысла, в
своей сути "брошен" человеку", то есть ""бросающее" в "проекте",
выбрасывании смысла - не человек, а само Бытие" (там же, 205).
Мышление о бытии, которое хочет "оказаться вблизи бытия", находит там
нечто такое, что еще Ницше естественно и незащищенно назвал "мгновением
истинного чувства".
Ответил ли Хайдеггер на вопрос о том, что представляет собой дело
мышления, если оно не должно быть только служением действию? Да, ответил.
Мышление есть некое внутреннее действие, иное состояние, которое открывается
внутри вот-бытия - посредством мышления и на то время, пока мышление длится.
Мысль - это измененный способ пребывания в мире, или, если воспользоваться
словами Хайдег-гера: "... эта мысль не относится ни к теории, ни к практике.
Она имеет место прежде их различения. Эта мысль есть - поскольку она есть -
память о бытии и сверх того ничего. ... Такая мысль не выдает никакого
результата. Она не вызывает воздействий. Она удовлетворяет своему существу
постольку, поскольку она есть" (Письмо о гуманизме, 217). И затем следует
фраза, на которую нам следует обратить особое внимание, потому что в ней
заключена вся поздняя философия Хайдеггера. Такого рода мысль - что она
делает? "... она допускает Бытию - быть" (там же).
А как обстоит дело с гуманизмом?
Несмотря на тот факт, что еще совсем недавно гуманизм был
катастрофически девальвирован национал-социализмом, Хайдеггер теперь
вознамерился резко повысить его нынешнюю цену. "Гуманистические определения
человеческого существа", независимо от того, формулируются ли они
представителями теистического или атеистического гуманизма, "еще не
достигают собственного достоинства человека" (там же, 201). Мысль Хайдеггера
идет "против" гуманизма не потому, что он уверен в "животной органике"
(Bestialitat) человека, а потому, что гуманизм "ставит humanitas человека
еще недостаточно высоко" (там же). Как же высоко следует ставить
человечность? Так высоко, что на это место когда-то мог претендовать один
лишь Бог. Человек как "пастух бытия" есть такая сущность, которую мы не
должны пытаться ухватить в каком бы то ни было застывшем образе, "кумире".
Как "не установившийся животный тип" (Ницше) [1], как не
1 Ницше Ф. Соч. в 2 т.: Т. 2. С. 289.
поддающееся опредмечиванию, но живущее во всем богатстве своих
отношений существо, человек пока еще нуждается в нравственных нормах, "пусть
даже они лишь кое-как и до поры до времени удерживают человеческое существо
от распада" (214); однако на самом деле эти нормы - лишь вспомогательные
средства, сами по себе малозначимые [1], и мы не должны думать, будто на них
всякая мысль останавливается. Мысль движется дальше, до тех пор, пока в
своем вдохновенном полете она не обретет подлинный "опыт надежной уместности
поведения". "Уместность всякому поведению дарит истина бытия" (там же, 218).
1 Ср.: "Лишь поскольку человек, экзистируя в истине бытия, послушен
ему, только и могут от самого Бытия прийти знамения тех предназначений,
которые должны стать законом и правилом для людей" (Письмо о гуманизме. ВиБ.
С. 218).
В этом пункте Хайдеггер в буквальном смысле далек от Сартра как небо от
земли. По словам Сартра, "человек должен обрести себя и убедиться, что ничто
не может спасти его от него самого, даже и достоверное доказательство
существования Бога".
Правда, и Хайдеггер объясняет, что ""Бытие" - это не Бог и не основа
мира" (Письмо о гуманизме, 202); однако данное утверждение ничего не меняет
в том, что хайдеггеровский опыт переживания бытия настраивает на такое
отношение к бытию, которое исполнено благочестия: то есть на отношение,
характеризующееся сосредоточенной внимательностью, медитативностью, чувством
благодарности, благоговением, отрешенностью. Здесь присутствует вся
совокупность ощущений, которые распространяет вокруг себя любое божество, -
но только Хайдеггер вводит такой жесткий запрет на создание "образов" этого
Бога, какого не знает ни одна из существующих религий. К хайдеггеровскому
"Богу" относится просвет. Но Бог еще не познается в том сущем, которое
встречается человеку в просвете. Человек впервые встречает Бога лишь тогда,
когда узнает - и с благодарностью принимает - этот просвет как саму
возможность зримости.
Можно сколь угодно долго рассматривать эту идею с разных сторон, но в
конце концов ты все равно убеждаешься, что она повторяет удивительную мысль
Шеллинга: именно в человеке природа открывает глаза и впервые замечает, что
она существует. Человек - это место, где бытие прозрачно для самого себя.
"Без человека бытие оставалось бы немым; оно было бы здесь, но не было бы
правдой" (Кожев).
Что из этого следует? Как мы уже слышали, ничего. "И все это происходит
так, как если бы из мыслящего слова ничего не выходило" (Письмо о гуманизме,
219). Однако на самом деле изменилось все отношение к миру. Обстоятельства
нахождения в мире стали иными, и бросаемый на него взгляд - тоже. Все
последующие годы своей жизни Хайдег-гер посвятит тому, чтобы опробовать этот
новый взгляд - на технике, на строительстве и жилище, на языке и, несмотря
на рискованность таких попыток, на Боге. Его мышление, которое он больше не
хочет называть "философией", отныне будет озабочено только одним: как
допустить быть тому, что допускает человеку - быть.
"Поскольку этой мыслью продумывается что-то простое, она так трудно
дается представлению, какое традиционно выдает себя за философию. Трудность,
однако, состоит тут не в том, чтобы тонуть в особом глубокомыслии и
конструировать путаные понятия: она заключается в том шаге назад, который
заставит мысль опуститься до испытующего вопроша-ния и отбросить заученные
философские мнения" (там же, 208).
Мартин Хайдеггер, Ханна Арендт и Карл Ясперс после войны. История
личных и философских взаимоотношений.
"Передергивание невыносимо, а уже одно то, что он теперь все пытается
представить так, будто это интерпретация "Бытия и времени", наводит на
мысль, что опять получатся передергивания. Я прочла письмо против гуманизма,
тоже очень спорное и во многом двусмысленное, но все-таки это первая его
работа, которая достигает прежнего уровня". Так Ханна Арендт оценила первую
послевоенную публикацию Хайдеггера в письме Карлу Ясперсу (29.09.1949).
Связь с Ясперсом она восстановила поздней осенью 1945 года, с помощью
Мелвина Ласки. С 1938 года Ясперс и Арендт ничего не слышали друг о друге. У
него почти не оставалось надежды, что она жива, написал Карл Ясперс в своем
первом после войны письме. А Ханна ответила: "С тех пор, как я узнала, что
вы оба невредимыми прошли через весь этот адский спектакль, мир снова
кажется мне чуть-чуть более родным" (58). Каждый тогда постоянно жил с
ощущением, что беда в очередной раз обошла его стороной. Ханна писала, что
еще не получила никакого гражданства и "никоим образом не стала
респектабельной дамой"; что она по-прежнему считает: "сегодня можно
обеспечить себе достойное челове-
ка существование, только оставаясь на обочине общества" (65). Она
слегка сгущала краски: на самом деле к тому времени ей уже удалось сделать
себе в Америке имя, работая в сфере политической публицистики. Но в
Нью-Йорке она жила в довольно стесненных материальных условиях, хотя и
отправляла ежемесячно Ясперсам по три продовольственные посылки.
Зато Карл Ясперс после войны неожиданно сделался очень
"респектабельной" фигурой. Вспомнив о гонениях, которым он подвергался в
нацистские времена, все чуть ли не в одночасье заговорили о нем как о
"совести нации", что сам он поначалу воспринимал лишь как наглые и
лицемерные попытки использовать его имя в чужих интересах. Он не доверял
своей внезапной славе, которая казалась ему "фиктивной жизнью" (70), и,
поскольку хотел от всего этого избавиться, летом 1948 года принял
приглашение в Базельский университет.
Итак, Ханна возобновила переписку и дружеские отношения с Ясперсом
сразу же после окончания войны. С Хайдеггером дело обстояло иначе. Еще перед
своим бегством из Германии она почувствовала, что ректор Хайдеггер стал
приверженцем нацистской системы. Судя по слухам о нем, которые доходили до
нее позже, в Америке, он таким и остался. В годы изгнания для Ханны было
почти невозможно держаться за то "неразрушимое", что связывало ее с
Хайдеггером. Как могла бы она оставаться верной Хайдеггеру, которого - в
политическом смысле - причисляла к своим преследователям, и при этом не
утратить душевного равновесия, согласия с самой собой? Она, как могла,
пыталась от него оторваться, покончить с ним все счеты - но после их первой
послевоенной встречи с облегчением написала: "Этот вечер и это утро -
оправдание всей моей жизни".
Однако прежде, чем они снова встретились, счет Хайдеггеру все-таки был
предъявлен.
В начале 1946 года Ханна Арендт опубликовала в "Партизан ревю" эссе
"Что такое философия экзистенции?". Той зимой экзистенциализм впервые стал
"модным" в Америке. Сартр тогда как раз совершал турне по Соединенным
Штатам, и Ханна имела возможность с ним познакомиться. Она решила написать
для широкой публики солидную статью с обзором философского контекста нового
духовного течения, прежде известного здесь только по модным лозунгам. Сартр
в своих американских лекциях постоянно подчеркивал общественную
ангажированность экзистенциализма. Ханна Арендт же, со своей стороны,
утверждала, что в не-
мецком варианте экзистенциализма, от Шеллинга до Ницше и далее вплоть
до Хайдеггера, все более усиливалась тенденция к противопоставлению
индивидуального человеческого "я", как "места истины", "неистинному"
общественному целому. Эту тенденцию преодолел только Ясперс. В творчестве же
Хайдеггера, по мнению Ханны Арендт, экзистенциальный солипсизм достигает
своей кульминации. У Хайдеггера подлинное "я" становится наследником Бога. А
обычное бытие-в-мире интерпретируется как утрата изначальной чистоты.
"Хайдеггеру, в соответствии с такой точкой зрения, представляются чем-то
"побочным" (Abfall) все способы человеческого бытия, которые обусловлены
тем, что человек - не Бог, что он живет в одном мире с себе подобными".
Иными словами, точка зрения Хайдеггера противоречит conditio humana.
Реальный человек, вероятно, может быть всем, чем угодно, но только не
"подлинным "я"". Тот, говорит Ханна Арендт, кто отвергает обычный мир Man
(хайдеггеровского "обезличенного человека"), тем самым жертвует почвой, в
которой укоренено человеческое существо. И тогда остается одно - кокетничать
собственной "ничтожностью" (37); а такого рода кокетничанье, по мнению Ханны
Арендт, как раз и сделало Хайдеггера предрасположенным к варварству. Ибо
разве философское отрицание понятия "человечество" не превратилось в конце
концов в практическое отрицание человечности?
Ханна Арендт послала это эссе Карлу Ясперсу, все еще испытывая "старый
детский страх" перед строгими суждениями своего бывшего преподавателя
философии. Но Карл Ясперс, обнаруживший рукопись в посылочном ящике между
банками тушенки, пакетами сухого молока и плитками шоколада, прочел ее "с
восторгом". У него возникло только одно возражение: в одной из сносок Ханна
Арендт упомянула, что Хайдеггер, по слухам, запретил Гуссерлю появляться на
факультете. "То, о чем Вы рассказываете, по сути, конечно, верно, но
изложение внешних обстоятельств может оказаться не совсем точным" (79).
Ясперс предположил, что Хайдеггер, как делали и другие ректоры, лишь
подписал соответствующую служебную инструкцию. (Но и это предположение, как
мы уже знаем, не соответствует действительности. Хайдеггер ничем бы не
рисковал, если бы лично сообщил Гуссерлю об отмене его "временного отпуска",
поскольку "Закон о восстановлении профессионального чиновничества" на
Гуссерля не распространялся.) Ханна написала, что остается при своем мнении:
она видит в Хайдеггере "потенциального убийцу" (89), так как он своим
поведением разбил сердце Гуссерля. Ясперс на это ответил: "Я вполне разделяю
Вашу оценку Хайдеггера" (99).
Несмотря на такие высказывания, Ханна Арендт и Карл Ясперс на этом не
закончили "расчет" с Хайдеггером. Правда, Ханна и два года спустя
воспротивилась намерению своего друга Дольфа Штернбергера опубликовать в
"Нойе рунд-шау" хайдеггеровское "Письмо о гуманизме", и все же когда Ясперс
1 сентября 1949 года сообщил ей, что снова время от времени обменивается с
Хайдеггером письмами, она восприняла это как нечто естественное: "...
поскольку люди, как известно, непоследовательны - во всяком случае, я, -
меня это обрадовало" (178).
Карл Ясперс начал опять переписываться с Хайдеггером именно в тот
момент, когда пытался добиться снятия с него запрета на преподавание. В этой
связи Ясперс в начале 1949 года писал фрайбургскому ректору Герду
Телленбаху: "Благодаря своим заслугам в философии г-н проф. Мартин Хайдеггер
признан во всем мире как один из крупнейших философов современности. В
Германии нет никого, кто бы его превосходил. Его философствование, почти
сокрытое, связанное с глубочайшими вопросами, лишь косвенно распознаваемое в
его трудах, делает его сегодня в философски скудном мире, пожалуй,
единственной в своем роде фигурой" [1]. Ясперс предлагал обеспечить
Хайдеггеру такие условия, чтобы он мог спокойно работать, а если захочет, и
преподавать [2].
1 Цит. по: Хайдеггер/Ясперс. Переписка. С. 370.
2 То есть Ясперс считал необходимым, чтобы Хайдеггера восстановили в
правах пенсионера-профессора и как пенсионеру предоставили ему статус
ординарного профессора (см. там же).
После того как в марте 1949 года процедура денацификации закончилась
для Хайдеггера вердиктом: "Попутчик. Карательные меры не требуются", во
Фрайбургском университете снова стал обсуждаться вопрос о снятии с него
запрета на преподавание. В мае 1949 года ученый совет проголосовал
(незначительным большинством голосов) за то, чтобы рекомендовать
министерству восстановить Хайдеггера в правах пенсионера-профессора, тем
самым сняв с него запрет на преподавание. В министерстве этот вопрос
обсуждался довольно долго. Только в зимний семестр 1951/52 года Хайдеггер
смог, наконец, прочитать свой первый после войны лекционный курс.
В своем первом письме Хайдеггеру от 6 февраля 1949 года Ясперс впервые
осторожно пытался навести мосты, положить конец тому состоянию, когда "мы
оба отмалчивались". Конечно, он понимал, что это будет нелегко. "Бесконечное
горе начиная с 1933 года и нынешнее состояние, в котором моя немецкая душа
лишь все больше страдает, не соединили нас, а, наоборот, безмолвно
разделили". Но даже если между ними останется "непроясненность", они могли
бы все же попробовать "в философствовании, а может быть, и в личном плане"
"изредка обмениваться словечком-другим". Ясперс закончил письмо словами:
"Шлю Вам привет как бы из далекого прошлого, через бездну времен, цепляясь
за что-то, что было и что не может быть ничем" (Переписка, 239-242).
Это письмо не дошло до адресата. Однако в июне Хайдеггер узнал от
Роберта Хайса, что Ясперс послал ему письмо. Не зная содержания этого
письма, Хайдеггер, в свою очередь, написал Ясперсу короткую записку,
высокопарный тон которой с очевидностью выдавал его неуверенность. "Через
все недоразумения, и путаницы, и временный разлад отношение к Вам...
осталось в неприкосновенности". На какой почве может быть продолжено это
отношение или каким образом возобновлено? Пока Хайдеггер делает выбор в
пользу их общности в сфере возвышенного. "Стражей мысли в растущей мировой
беде осталось совсем немного, и все же они должны противостоять догматизму
всякого рода, не рассчитывая на результат. Мировая общественность и ее
организации отнюдь не то место, где решается судьба человеческого бытия. Не
стоит говорить об одиночестве. Хотя это единственный край, где мыслитель и
поэт в меру своих человеческих способностей защищают бытие. Из этого края я
шлю Вам сердечный привет" (22.06.1949, Переписка, 242-243).
Ясперс ответил лаконично и с едва скрытым недоверием: "Мне так до сих
пор и не ясно, что Вы называете явленно-стью бытия. А "тот край", откуда Вы
шлете мне привет, - может быть, я ни разу "там" не бывал, но охотно
принимаю, удивленный и заинтригованный, этот привет" (10.7.1949, Переписка,
247-248).
В письме к Ханне Арендт Ясперс с неудовольствием комментирует это
послание Хайдеггера: "Он всецело погружен в спекуляции о бытии, он пишет
"Бытие" (Seyn) через ипсилон. Два с половиной десятилетия назад он поставил
на "экзистенцию" и передернул это дело в самой его основе. Теперь он сделал
еще более существенную ставку... Надеюсь, на сей раз он не передернет. Но я
в этом не уверен. Можно ли, будучи нечистой душой... в своей неправоте
созерцать чистейшее?" Но Ясперс сразу же смягчает жесткость своей оценки,
добавляя: "Странно, что он знает нечто такое, о чем сегодня вряд ли кто-то
догадывается, и ведет себя так, будто исполнен предчувствий".
Ханна Арендт тоже колебалась в своих оценках. Она радуется тому, что
Ясперс восстановил связь с Хайдеггером, и тут же дает понять, что не
отказалась от своего негативного мнения: "Эта жизнь в Тодтнауберге, с
брюзжанием в адрес цивилизации и писанием слова "бытие" через ипсилон, в
действительности есть лишь мышиная нора, в которую он заполз, ибо не без
основания полагает, что там ему не придется видеть никого, кроме восхищенных
паломников; ведь не так-то легко подняться на 1200 м лишь затем, чтобы
устраивать ему сцены" (178).
В ноябре 1949 года Ханна Арендт приехала на четыре месяца в Европу,
чтобы по поручению "Комиссии по восстановлению еврейской культуры в Европе"
осмотреть и инвентаризировать остатки награбленных нацистами еврейских
культурных ценностей. Во время этой поездки она прежде всего, в декабре 1949
года, навестила в Базеле Карла и Гертруду Ясперс. Ясперс, по-отечески
привязанный к Ханне, лишь теперь, как пишет Эттингер, впервые узнал о ее
романе с Хайдеггером. "Это очень трогательно", - только и сказал он. Ханна
вздохнула с облегчением. Она бы не удивилась, если бы Ясперс отреагировал
по-другому: начал критиковать ее с моральной точки зрения или даже проявил
ревность. В тот раз они оба так много говорили о Хайдеггере, что деликатному
Ясперсу стало не по себе: "Бедный Хайдеггер, вот мы сидим здесь, два самых
лучших друга, которые у него остались, и видим его насквозь".
Когда Хильда Френкель, подруга Ханны, незадолго до отъезда спросила ее,
какой из предстоящих встреч - с Базелем или с Фрайбургом - она радуется
больше, та ответила: "Дорогая, чтобы "радоваться" Фрайбургу, нужно обладать
чертовским мужеством - а у меня его нет".
Еще 3 января 1950 года, за несколько дней до своей поездки во Фрайбург,
она писала Генриху Блюхеру: "Увижу ли Хайдеггера, еще не знаю... Пусть все
решает случай".
Последние письма Хайдеггера, которые Ясперс показал Ханне, ей очень не
понравились: "... все та же смесь подлинности и лживости или, лучше сказать,
малодушия". То, что произошло потом, когда Ханна 7 февраля приехала во
Фрайбург, Эттингер реконструировала на основании ее писем: Ханна из
гостиницы послала записку Хайдеггеру, после чего тот сразу же зашел в эту
гостиницу. И оставил для нее письмо. В письме он приглашал Ханну вечером
прийти к нему домой и мимоходом упоминал о том, что Эльфрида уже давно в
что оно представляет собой элементарное и первичное "бытие-в"? А что если
это место так привлекательно только потому, что наука всегда спешит "пройти
мимо" него? Наука ведь не столь значима, чтобы то, что она игнорирует,
облагораживалось уже благодаря одному факту этого игнорирования. Не одержим
ли Хайдеггер, ведущий жизнь кабинетного ученого, навязчивой идеей
конкурентной борьбы с наукой? А что, если "онтологическое различие", вокруг
которого он поднял столько шума, есть всего лишь выражение его нарциссизма,
упорного желания отмежеваться от той философии, что стала наукообразной и
позволила превратить себя в своего рода производственное предприятие?
Мы, конечно, уже давно поняли, что в этой "близости" таится великое
обещание, обет, действительно выводящий далеко за пределы того, что может
поместиться в научной сфере. Речь идет об осмыслении истины бытия.
Когда Хайдеггер работал над "Бытием и временем", он уже был на пути к
тому, чтобы "вникнуть в истину бытия" и сформулировать ее, но ему "не
удалось" пройти этот путь до конца. "Неуместная ориентация на "науку" и
"исследование"" (Письмо о гуманизме, 216) в тот раз помешала ему и ввела "в
заблуждение". Правда, уже тогда он не намеревался внести свой вклад в
научную антропологию; для него важно было помыслить нечто, более всего
нуждающееся в осмыслении: бытие-вот человека как просвет, который открылся в
сущем. Бытие-вот, понимаемое как такое "место", где мысль дает слово сущему
и где именно поэтому сущее становится бытием, что означает: оно становится
высветленным, "выступающим навстречу (begegnend)", "раскрывающимся
(eroffnend)" - даже в своей непроницаемости и в своем ускользании [1].
1 Ср.: "Эта мысль внимает просвету бытия, вкладывая свой рассказ о
бытии в язык как жилище экзистенции... В самом деле, мысль лишь дает в своей
речи слово невыговоренному смыслу бытия. Употребленный здесь оборот "дает
слово" надо взять теперь совершенно буквально. Бытие, высветляясь, просит
слова. Оно всегда говорит за себя. Давая о себе знать, оно в свою очередь
позволяет сказаться экзистиру-ющей мысли, дающей ему слово. Слово тем самым
выступает в просвет бытия" (Письмо о гуманизме. С. 219).
На самом деле Хайдеггер предпринял свой анализ вот-бытия, надеясь
приблизиться к пониманию бытия как такового; просто вот-бытие было в его
представлении тем единственным сущим, которое озабочено собственным бытием
(возможностью собственного бытия). Но тогда Хайдеггер, вопреки своему
первоначальному намерению, позволил себе слишком углубиться в исследование
вот-бытия. В конечном итоге все его внимание сосредоточилось на вот-бытии, а
бытие оказалось упущенным из поля зрения. Это можно продемонстрировать на
примере понятия "экзистенция". Если Хайдеггер пишет в "Бытии и времени", что
"Само бытие, к которому присутствие может так или так относиться и всегда
как-то отнеслось, мы именуем экзистенцией" (Бытие и время, 12), то "бытие"
понимается здесь в определенном, узком смысле: как собственное бытие
человека, которому еще
только предстоит осуществиться. Поэтому Хайдеггер и говорит о
"бытии-к", подразумевая под этим словом намерение или проект. В этом смысле
следует понимать и фразу ""сущность" присутствия лежит в его экзистенции"
(Бытие и время, 42), которую Сартр, перенеся акцент на проективный характер
присутствия, переформулировал (имея на это некоторые основания) так: "...
экзистенция предшествует "эссенции", сущности" (Письмо о гуманизме, 200).
Однако теперь, когда Хайдеггер захотел, освободившись из плена научной
философии, осуществить свое первоначальное намерение, он придал понятию
"экзистенция" другой смысл. Это понятие более не обозначает только способ
существования некоего существа, озабоченного собственным бытием
(возможностью собственного бытия). Теперь Хайдеггер пишет его через дефис и
дает ему такую дефиницию: "Стояние в просвете бытия я называю эк-зистенцией
человека. Только человеку присущ этот род бытия" (Письмо о гуманизме, 198).
Эк-зистенция означает "выступание в истину Бытия" (там же, 199), но также и
"экстатическое отношение к просвету Бытия" (там же, 200). Мы уже знаем, как
часто и как охотно Хайдеггер (начиная с тридцатых годов) цитировал письмо
Гельдерлина, в котором тот рассказывает своему другу Белендорфу, как его
сразила молния Аполлона.
"Экзистенция" в лучшем случае приводила к решимости, экзистенция же
означает: быть открытым для духовных переживаний самого различного рода.
Знаменитую хайдеггеровскую метафору поворота, вызвавшую, как известно, целую
лавину интерпретаций, следует понимать так же просто, как понимал ее сам
Хайдеггер. На первом отрезке пути (вплоть до окончания "Бытия и времени")
Хайдеггер не смог продвинуться дальше вот-бытия, то есть того бытия, которое
хочет реализовать экзистенция; на втором отрезке пути - то есть после того,
как он совершил поворот и двинулся в обратном направлении, - он хочет
выступить (в буквальном смысле) из того бытия, на которое претендует
индивидуальное вот-бытие, и быть захваченным бытием как таковым. Это влечет
за собой целый ряд пере-интерпретаций, смысл которых в том, что
"активистские" возможности отношения к бытию, спроектированные изнутри
индивидуального вот-бытия, как бы меняют свой знак на противоположный и
становятся скорее пассивными, ничего не навязывающими, "страдательными"
модальностями поведения. Так, брошенность вот-бытия превращается в его
судьбу (или: посыл бытия - Geschick); забота о собственных делах
человека - в сбережение того, что ему вверено и доверено. Подпадение
(Verfalien) человека под власть мира сменяется наступлением, давлением
(Andrang) мира на человека. И оказывается, что ""проект", набросок смысла, в
своей сути "брошен" человеку", то есть ""бросающее" в "проекте",
выбрасывании смысла - не человек, а само Бытие" (там же, 205).
Мышление о бытии, которое хочет "оказаться вблизи бытия", находит там
нечто такое, что еще Ницше естественно и незащищенно назвал "мгновением
истинного чувства".
Ответил ли Хайдеггер на вопрос о том, что представляет собой дело
мышления, если оно не должно быть только служением действию? Да, ответил.
Мышление есть некое внутреннее действие, иное состояние, которое открывается
внутри вот-бытия - посредством мышления и на то время, пока мышление длится.
Мысль - это измененный способ пребывания в мире, или, если воспользоваться
словами Хайдег-гера: "... эта мысль не относится ни к теории, ни к практике.
Она имеет место прежде их различения. Эта мысль есть - поскольку она есть -
память о бытии и сверх того ничего. ... Такая мысль не выдает никакого
результата. Она не вызывает воздействий. Она удовлетворяет своему существу
постольку, поскольку она есть" (Письмо о гуманизме, 217). И затем следует
фраза, на которую нам следует обратить особое внимание, потому что в ней
заключена вся поздняя философия Хайдеггера. Такого рода мысль - что она
делает? "... она допускает Бытию - быть" (там же).
А как обстоит дело с гуманизмом?
Несмотря на тот факт, что еще совсем недавно гуманизм был
катастрофически девальвирован национал-социализмом, Хайдеггер теперь
вознамерился резко повысить его нынешнюю цену. "Гуманистические определения
человеческого существа", независимо от того, формулируются ли они
представителями теистического или атеистического гуманизма, "еще не
достигают собственного достоинства человека" (там же, 201). Мысль Хайдеггера
идет "против" гуманизма не потому, что он уверен в "животной органике"
(Bestialitat) человека, а потому, что гуманизм "ставит humanitas человека
еще недостаточно высоко" (там же). Как же высоко следует ставить
человечность? Так высоко, что на это место когда-то мог претендовать один
лишь Бог. Человек как "пастух бытия" есть такая сущность, которую мы не
должны пытаться ухватить в каком бы то ни было застывшем образе, "кумире".
Как "не установившийся животный тип" (Ницше) [1], как не
1 Ницше Ф. Соч. в 2 т.: Т. 2. С. 289.
поддающееся опредмечиванию, но живущее во всем богатстве своих
отношений существо, человек пока еще нуждается в нравственных нормах, "пусть
даже они лишь кое-как и до поры до времени удерживают человеческое существо
от распада" (214); однако на самом деле эти нормы - лишь вспомогательные
средства, сами по себе малозначимые [1], и мы не должны думать, будто на них
всякая мысль останавливается. Мысль движется дальше, до тех пор, пока в
своем вдохновенном полете она не обретет подлинный "опыт надежной уместности
поведения". "Уместность всякому поведению дарит истина бытия" (там же, 218).
1 Ср.: "Лишь поскольку человек, экзистируя в истине бытия, послушен
ему, только и могут от самого Бытия прийти знамения тех предназначений,
которые должны стать законом и правилом для людей" (Письмо о гуманизме. ВиБ.
С. 218).
В этом пункте Хайдеггер в буквальном смысле далек от Сартра как небо от
земли. По словам Сартра, "человек должен обрести себя и убедиться, что ничто
не может спасти его от него самого, даже и достоверное доказательство
существования Бога".
Правда, и Хайдеггер объясняет, что ""Бытие" - это не Бог и не основа
мира" (Письмо о гуманизме, 202); однако данное утверждение ничего не меняет
в том, что хайдеггеровский опыт переживания бытия настраивает на такое
отношение к бытию, которое исполнено благочестия: то есть на отношение,
характеризующееся сосредоточенной внимательностью, медитативностью, чувством
благодарности, благоговением, отрешенностью. Здесь присутствует вся
совокупность ощущений, которые распространяет вокруг себя любое божество, -
но только Хайдеггер вводит такой жесткий запрет на создание "образов" этого
Бога, какого не знает ни одна из существующих религий. К хайдеггеровскому
"Богу" относится просвет. Но Бог еще не познается в том сущем, которое
встречается человеку в просвете. Человек впервые встречает Бога лишь тогда,
когда узнает - и с благодарностью принимает - этот просвет как саму
возможность зримости.
Можно сколь угодно долго рассматривать эту идею с разных сторон, но в
конце концов ты все равно убеждаешься, что она повторяет удивительную мысль
Шеллинга: именно в человеке природа открывает глаза и впервые замечает, что
она существует. Человек - это место, где бытие прозрачно для самого себя.
"Без человека бытие оставалось бы немым; оно было бы здесь, но не было бы
правдой" (Кожев).
Что из этого следует? Как мы уже слышали, ничего. "И все это происходит
так, как если бы из мыслящего слова ничего не выходило" (Письмо о гуманизме,
219). Однако на самом деле изменилось все отношение к миру. Обстоятельства
нахождения в мире стали иными, и бросаемый на него взгляд - тоже. Все
последующие годы своей жизни Хайдег-гер посвятит тому, чтобы опробовать этот
новый взгляд - на технике, на строительстве и жилище, на языке и, несмотря
на рискованность таких попыток, на Боге. Его мышление, которое он больше не
хочет называть "философией", отныне будет озабочено только одним: как
допустить быть тому, что допускает человеку - быть.
"Поскольку этой мыслью продумывается что-то простое, она так трудно
дается представлению, какое традиционно выдает себя за философию. Трудность,
однако, состоит тут не в том, чтобы тонуть в особом глубокомыслии и
конструировать путаные понятия: она заключается в том шаге назад, который
заставит мысль опуститься до испытующего вопроша-ния и отбросить заученные
философские мнения" (там же, 208).
Мартин Хайдеггер, Ханна Арендт и Карл Ясперс после войны. История
личных и философских взаимоотношений.
"Передергивание невыносимо, а уже одно то, что он теперь все пытается
представить так, будто это интерпретация "Бытия и времени", наводит на
мысль, что опять получатся передергивания. Я прочла письмо против гуманизма,
тоже очень спорное и во многом двусмысленное, но все-таки это первая его
работа, которая достигает прежнего уровня". Так Ханна Арендт оценила первую
послевоенную публикацию Хайдеггера в письме Карлу Ясперсу (29.09.1949).
Связь с Ясперсом она восстановила поздней осенью 1945 года, с помощью
Мелвина Ласки. С 1938 года Ясперс и Арендт ничего не слышали друг о друге. У
него почти не оставалось надежды, что она жива, написал Карл Ясперс в своем
первом после войны письме. А Ханна ответила: "С тех пор, как я узнала, что
вы оба невредимыми прошли через весь этот адский спектакль, мир снова
кажется мне чуть-чуть более родным" (58). Каждый тогда постоянно жил с
ощущением, что беда в очередной раз обошла его стороной. Ханна писала, что
еще не получила никакого гражданства и "никоим образом не стала
респектабельной дамой"; что она по-прежнему считает: "сегодня можно
обеспечить себе достойное челове-
ка существование, только оставаясь на обочине общества" (65). Она
слегка сгущала краски: на самом деле к тому времени ей уже удалось сделать
себе в Америке имя, работая в сфере политической публицистики. Но в
Нью-Йорке она жила в довольно стесненных материальных условиях, хотя и
отправляла ежемесячно Ясперсам по три продовольственные посылки.
Зато Карл Ясперс после войны неожиданно сделался очень
"респектабельной" фигурой. Вспомнив о гонениях, которым он подвергался в
нацистские времена, все чуть ли не в одночасье заговорили о нем как о
"совести нации", что сам он поначалу воспринимал лишь как наглые и
лицемерные попытки использовать его имя в чужих интересах. Он не доверял
своей внезапной славе, которая казалась ему "фиктивной жизнью" (70), и,
поскольку хотел от всего этого избавиться, летом 1948 года принял
приглашение в Базельский университет.
Итак, Ханна возобновила переписку и дружеские отношения с Ясперсом
сразу же после окончания войны. С Хайдеггером дело обстояло иначе. Еще перед
своим бегством из Германии она почувствовала, что ректор Хайдеггер стал
приверженцем нацистской системы. Судя по слухам о нем, которые доходили до
нее позже, в Америке, он таким и остался. В годы изгнания для Ханны было
почти невозможно держаться за то "неразрушимое", что связывало ее с
Хайдеггером. Как могла бы она оставаться верной Хайдеггеру, которого - в
политическом смысле - причисляла к своим преследователям, и при этом не
утратить душевного равновесия, согласия с самой собой? Она, как могла,
пыталась от него оторваться, покончить с ним все счеты - но после их первой
послевоенной встречи с облегчением написала: "Этот вечер и это утро -
оправдание всей моей жизни".
Однако прежде, чем они снова встретились, счет Хайдеггеру все-таки был
предъявлен.
В начале 1946 года Ханна Арендт опубликовала в "Партизан ревю" эссе
"Что такое философия экзистенции?". Той зимой экзистенциализм впервые стал
"модным" в Америке. Сартр тогда как раз совершал турне по Соединенным
Штатам, и Ханна имела возможность с ним познакомиться. Она решила написать
для широкой публики солидную статью с обзором философского контекста нового
духовного течения, прежде известного здесь только по модным лозунгам. Сартр
в своих американских лекциях постоянно подчеркивал общественную
ангажированность экзистенциализма. Ханна Арендт же, со своей стороны,
утверждала, что в не-
мецком варианте экзистенциализма, от Шеллинга до Ницше и далее вплоть
до Хайдеггера, все более усиливалась тенденция к противопоставлению
индивидуального человеческого "я", как "места истины", "неистинному"
общественному целому. Эту тенденцию преодолел только Ясперс. В творчестве же
Хайдеггера, по мнению Ханны Арендт, экзистенциальный солипсизм достигает
своей кульминации. У Хайдеггера подлинное "я" становится наследником Бога. А
обычное бытие-в-мире интерпретируется как утрата изначальной чистоты.
"Хайдеггеру, в соответствии с такой точкой зрения, представляются чем-то
"побочным" (Abfall) все способы человеческого бытия, которые обусловлены
тем, что человек - не Бог, что он живет в одном мире с себе подобными".
Иными словами, точка зрения Хайдеггера противоречит conditio humana.
Реальный человек, вероятно, может быть всем, чем угодно, но только не
"подлинным "я"". Тот, говорит Ханна Арендт, кто отвергает обычный мир Man
(хайдеггеровского "обезличенного человека"), тем самым жертвует почвой, в
которой укоренено человеческое существо. И тогда остается одно - кокетничать
собственной "ничтожностью" (37); а такого рода кокетничанье, по мнению Ханны
Арендт, как раз и сделало Хайдеггера предрасположенным к варварству. Ибо
разве философское отрицание понятия "человечество" не превратилось в конце
концов в практическое отрицание человечности?
Ханна Арендт послала это эссе Карлу Ясперсу, все еще испытывая "старый
детский страх" перед строгими суждениями своего бывшего преподавателя
философии. Но Карл Ясперс, обнаруживший рукопись в посылочном ящике между
банками тушенки, пакетами сухого молока и плитками шоколада, прочел ее "с
восторгом". У него возникло только одно возражение: в одной из сносок Ханна
Арендт упомянула, что Хайдеггер, по слухам, запретил Гуссерлю появляться на
факультете. "То, о чем Вы рассказываете, по сути, конечно, верно, но
изложение внешних обстоятельств может оказаться не совсем точным" (79).
Ясперс предположил, что Хайдеггер, как делали и другие ректоры, лишь
подписал соответствующую служебную инструкцию. (Но и это предположение, как
мы уже знаем, не соответствует действительности. Хайдеггер ничем бы не
рисковал, если бы лично сообщил Гуссерлю об отмене его "временного отпуска",
поскольку "Закон о восстановлении профессионального чиновничества" на
Гуссерля не распространялся.) Ханна написала, что остается при своем мнении:
она видит в Хайдеггере "потенциального убийцу" (89), так как он своим
поведением разбил сердце Гуссерля. Ясперс на это ответил: "Я вполне разделяю
Вашу оценку Хайдеггера" (99).
Несмотря на такие высказывания, Ханна Арендт и Карл Ясперс на этом не
закончили "расчет" с Хайдеггером. Правда, Ханна и два года спустя
воспротивилась намерению своего друга Дольфа Штернбергера опубликовать в
"Нойе рунд-шау" хайдеггеровское "Письмо о гуманизме", и все же когда Ясперс
1 сентября 1949 года сообщил ей, что снова время от времени обменивается с
Хайдеггером письмами, она восприняла это как нечто естественное: "...
поскольку люди, как известно, непоследовательны - во всяком случае, я, -
меня это обрадовало" (178).
Карл Ясперс начал опять переписываться с Хайдеггером именно в тот
момент, когда пытался добиться снятия с него запрета на преподавание. В этой
связи Ясперс в начале 1949 года писал фрайбургскому ректору Герду
Телленбаху: "Благодаря своим заслугам в философии г-н проф. Мартин Хайдеггер
признан во всем мире как один из крупнейших философов современности. В
Германии нет никого, кто бы его превосходил. Его философствование, почти
сокрытое, связанное с глубочайшими вопросами, лишь косвенно распознаваемое в
его трудах, делает его сегодня в философски скудном мире, пожалуй,
единственной в своем роде фигурой" [1]. Ясперс предлагал обеспечить
Хайдеггеру такие условия, чтобы он мог спокойно работать, а если захочет, и
преподавать [2].
1 Цит. по: Хайдеггер/Ясперс. Переписка. С. 370.
2 То есть Ясперс считал необходимым, чтобы Хайдеггера восстановили в
правах пенсионера-профессора и как пенсионеру предоставили ему статус
ординарного профессора (см. там же).
После того как в марте 1949 года процедура денацификации закончилась
для Хайдеггера вердиктом: "Попутчик. Карательные меры не требуются", во
Фрайбургском университете снова стал обсуждаться вопрос о снятии с него
запрета на преподавание. В мае 1949 года ученый совет проголосовал
(незначительным большинством голосов) за то, чтобы рекомендовать
министерству восстановить Хайдеггера в правах пенсионера-профессора, тем
самым сняв с него запрет на преподавание. В министерстве этот вопрос
обсуждался довольно долго. Только в зимний семестр 1951/52 года Хайдеггер
смог, наконец, прочитать свой первый после войны лекционный курс.
В своем первом письме Хайдеггеру от 6 февраля 1949 года Ясперс впервые
осторожно пытался навести мосты, положить конец тому состоянию, когда "мы
оба отмалчивались". Конечно, он понимал, что это будет нелегко. "Бесконечное
горе начиная с 1933 года и нынешнее состояние, в котором моя немецкая душа
лишь все больше страдает, не соединили нас, а, наоборот, безмолвно
разделили". Но даже если между ними останется "непроясненность", они могли
бы все же попробовать "в философствовании, а может быть, и в личном плане"
"изредка обмениваться словечком-другим". Ясперс закончил письмо словами:
"Шлю Вам привет как бы из далекого прошлого, через бездну времен, цепляясь
за что-то, что было и что не может быть ничем" (Переписка, 239-242).
Это письмо не дошло до адресата. Однако в июне Хайдеггер узнал от
Роберта Хайса, что Ясперс послал ему письмо. Не зная содержания этого
письма, Хайдеггер, в свою очередь, написал Ясперсу короткую записку,
высокопарный тон которой с очевидностью выдавал его неуверенность. "Через
все недоразумения, и путаницы, и временный разлад отношение к Вам...
осталось в неприкосновенности". На какой почве может быть продолжено это
отношение или каким образом возобновлено? Пока Хайдеггер делает выбор в
пользу их общности в сфере возвышенного. "Стражей мысли в растущей мировой
беде осталось совсем немного, и все же они должны противостоять догматизму
всякого рода, не рассчитывая на результат. Мировая общественность и ее
организации отнюдь не то место, где решается судьба человеческого бытия. Не
стоит говорить об одиночестве. Хотя это единственный край, где мыслитель и
поэт в меру своих человеческих способностей защищают бытие. Из этого края я
шлю Вам сердечный привет" (22.06.1949, Переписка, 242-243).
Ясперс ответил лаконично и с едва скрытым недоверием: "Мне так до сих
пор и не ясно, что Вы называете явленно-стью бытия. А "тот край", откуда Вы
шлете мне привет, - может быть, я ни разу "там" не бывал, но охотно
принимаю, удивленный и заинтригованный, этот привет" (10.7.1949, Переписка,
247-248).
В письме к Ханне Арендт Ясперс с неудовольствием комментирует это
послание Хайдеггера: "Он всецело погружен в спекуляции о бытии, он пишет
"Бытие" (Seyn) через ипсилон. Два с половиной десятилетия назад он поставил
на "экзистенцию" и передернул это дело в самой его основе. Теперь он сделал
еще более существенную ставку... Надеюсь, на сей раз он не передернет. Но я
в этом не уверен. Можно ли, будучи нечистой душой... в своей неправоте
созерцать чистейшее?" Но Ясперс сразу же смягчает жесткость своей оценки,
добавляя: "Странно, что он знает нечто такое, о чем сегодня вряд ли кто-то
догадывается, и ведет себя так, будто исполнен предчувствий".
Ханна Арендт тоже колебалась в своих оценках. Она радуется тому, что
Ясперс восстановил связь с Хайдеггером, и тут же дает понять, что не
отказалась от своего негативного мнения: "Эта жизнь в Тодтнауберге, с
брюзжанием в адрес цивилизации и писанием слова "бытие" через ипсилон, в
действительности есть лишь мышиная нора, в которую он заполз, ибо не без
основания полагает, что там ему не придется видеть никого, кроме восхищенных
паломников; ведь не так-то легко подняться на 1200 м лишь затем, чтобы
устраивать ему сцены" (178).
В ноябре 1949 года Ханна Арендт приехала на четыре месяца в Европу,
чтобы по поручению "Комиссии по восстановлению еврейской культуры в Европе"
осмотреть и инвентаризировать остатки награбленных нацистами еврейских
культурных ценностей. Во время этой поездки она прежде всего, в декабре 1949
года, навестила в Базеле Карла и Гертруду Ясперс. Ясперс, по-отечески
привязанный к Ханне, лишь теперь, как пишет Эттингер, впервые узнал о ее
романе с Хайдеггером. "Это очень трогательно", - только и сказал он. Ханна
вздохнула с облегчением. Она бы не удивилась, если бы Ясперс отреагировал
по-другому: начал критиковать ее с моральной точки зрения или даже проявил
ревность. В тот раз они оба так много говорили о Хайдеггере, что деликатному
Ясперсу стало не по себе: "Бедный Хайдеггер, вот мы сидим здесь, два самых
лучших друга, которые у него остались, и видим его насквозь".
Когда Хильда Френкель, подруга Ханны, незадолго до отъезда спросила ее,
какой из предстоящих встреч - с Базелем или с Фрайбургом - она радуется
больше, та ответила: "Дорогая, чтобы "радоваться" Фрайбургу, нужно обладать
чертовским мужеством - а у меня его нет".
Еще 3 января 1950 года, за несколько дней до своей поездки во Фрайбург,
она писала Генриху Блюхеру: "Увижу ли Хайдеггера, еще не знаю... Пусть все
решает случай".
Последние письма Хайдеггера, которые Ясперс показал Ханне, ей очень не
понравились: "... все та же смесь подлинности и лживости или, лучше сказать,
малодушия". То, что произошло потом, когда Ханна 7 февраля приехала во
Фрайбург, Эттингер реконструировала на основании ее писем: Ханна из
гостиницы послала записку Хайдеггеру, после чего тот сразу же зашел в эту
гостиницу. И оставил для нее письмо. В письме он приглашал Ханну вечером
прийти к нему домой и мимоходом упоминал о том, что Эльфрида уже давно в