Страница:
любящая женщина, придав этой философии ту "мирность" [1], которой ей не
хватало. На идею "пред-приближения к смерти" она ответит философией
рожденности [2]; на экзистенциальный солипсизм, рассуждения о том, что
"присутствие вообще определяется через всегда-мое (Jemeinigkeit)" (Бытие и
время, 43), -- философией плюральности [3]; на критику состояния зависимости
от мира обезличенных людей, Man, -- любовью к миру, "amor mundi" [4].
Хайдеггеровскому просвету она противопоставит философски облагороженную
"публичность". Таким образом, благодаря ей хайдеггеровская философия впервые
обретет завершенность, цельность, но только сам Хайдеггер этого не заметит.
Он не будет читать книги Ханны Арендт -- а если и будет, то очень бегло, с
неудовольствием и ощущением обиды. Но подробнее обо всем этом мы поговорим
позже.
1 ""Мирность" -- онтологическое понятие и подразумевает структуру
конститутивного момента бытия-в-мире" (Хайдеггер. Бытие и время. С. 64).
2 Речь идет о "той рожденности, в силу которой каждый человек некогда
появился в мире как нечто уникально новое" (Арендт X. Vita acti-va, с. 232).
"Поскольку всякий человек по причине своей рожденности есть initium, некое
начало и пришелец в мире, люди могут брать на себя инициативу, становиться
начинателями и приводить в движение новое" (там же, с. 231).
3 Имеется в виду "специфически человеческая плюральность, состоящая в
том, что существа, неповторимо разнообразные от начала до конца, находятся в
окружении себе равных" (там же, с. 232).
4 Свою книгу "Vita activa" Ханна Арендт сперва даже хотела назвать
"Amor mundi" (Письмо Карлу Ясперсу, 6.8.1955; см. там же, с. 426).
Хайдеггер любит Ханну и будет любить еще долго; он воспринимает ее
всерьез, как женщину, которая его понимает; она станет музой "Бытия и
времени" -- однажды он признается ей, что без нее вообще не смог бы написать
эту книгу. Но его никогда, ни на одно мгновение не посетит мысль, что он мог
бы чему-то у нее научиться. В 1955 году, накануне выхода в свет ее большой
работы "Истоки тоталитаризма" [1], Ханна захочет повидать Хайдеггера, но в
последний момент откажется от этого намерения. В письме Генриху Блюхеру она
объяснит свое решение так: "То обстоятельство, что как раз сейчас должна
выйти моя книга, создает... наихудшую из всех мыслимых ситуаций... Как ты
знаешь, я, в общем, готова вести себя с Хайдеггером так, будто за свою жизнь
не написала и не напишу ни единой строчки. И это есть не облекаемое в слова,
но непременное условие -- соn-ditio sine qua nоn -- всех наших
взаимоотношений".
1 Имеется в виду немецкое издание книги; первая, англоязычная, версия
была опубликована в США в 1951 г.
К началу семестра они оба вернулись в Марбург. Чем дольше продолжалась
их связь, тем труднее было сохранять тайну, и, кроме того, связь эта
приносила Ханне все меньше удовлетворения. Поскольку Хайдеггер, хоть и очень
ценил драгоценные мгновения встреч, не нуждался в том, чтобы Ханна постоянно
находилась с ним рядом, -- эту роль он отводил Эльфриде, -- он в начале 1925
года предложил своей возлюбленной переехать в какой-нибудь другой город,
лучше всего в Гейдельберг, где жил его друг Карл Ясперс. Хайдеггер вовсе не
стремился к разрыву, а просто хотел, чтобы, для уменьшения риска, их с
Ханной разделяло некое расстояние. К тому времени и сама Ханна стала
подумывать о том, чтобы покинуть Марбург, но у нее были для этого другие
причины. Возможно, она, как предполагает Эттингер, надеялась, что Хайдеггер,
узнав об этих планах, попытается ее удержать, -- и почувствовала себя
оскорбленной, когда он по собственной инициативе предложил ей уехать. Но
она, по мнению Эльжбеты Эттингер, руководствовалась не только тактическими
соображениями. Десять лет спустя Ханна напишет Генриху Блюхеру, человеку,
который к тому времени станет для нее всем -- возлюбленным, другом, братом,
отцом, коллегой, -- о том, как она расценивает их отношения: "Мне все еще
кажется невероятным, что я получила сразу и то, и другое -- и "большую
любовь", и идентичность с собственной личностью... Причем одно я имею лишь с
тех пор, как обрела второе... Теперь, наконец, я тоже узнала, что такое
счастье".
Только с Генрихом Блюхером, товарищем по эмиграции, бывшим коммунистом,
человеком, не получившим высшего образования, но которого тем не менее в
Америке пригласят работать на кафедре философии, -- только с этим мужчиной,
наделенным интеллектуальной харизмой, независимым и очень добрым, Ханна
сможет жить счастливо, соединяя преданность любимому с верностью самой себе.
Хайдеггер бы таких отношений не допустил. Чтобы не потерять себя, Ханна в
конце 1924 года решила расстаться с Хайдеггером. Однако порвать с ним
окончательно и бесповоротно не сумела. Она не сообщила ему свой новый
гейдельбергский адрес и все же в глубине души надеялась, что он будет ее
искать и найдет.
Хайдеггер действительно узнал ее адрес от Ханса Йонаса, и между ними
вновь завязалась переписка. А потом они опять стали договариваться о
встречах. Весной Хайдеггер должен был делать доклад в Швейцарии. Они, как
установила Эттингер, условились, что Ханна встретит его по дороге, в одном
маленьком поселке. Хайдеггер на день прервет свою поездку, и они переночуют
вместе в деревенской гостинице. Он обещал, что потом будет находить ее в
толпе на всех маленьких станциях, где делает остановки его поезд. Ханна
рассказала Хайдеггеру о своем романе с Бенно фон Визе, а позднее -- о связи
с Гюнтером Андерсом. Его реакция на подобные известия была для нее
оскорбительной. Хайдеггер каждый раз желал ей счастья и потом назначал новые
свидания. Тем самым он словно давал ей понять, что, будучи охваченным
высокой страстью, считает ниже своего достоинства обращать внимание на те
мелкие страстишки, в которых погрязла ее каждодневная жизнь. Хуже того:
Хайдеггер явно не замечал, что ее любовные увлечения были беспомощными
попытками избавиться от его влияния. А если все-таки замечал, значит, как ей
казалось, его поведение доказывало, что он нисколько не сомневался в
прочности своей власти над ней. Она уходила в себя, не отвечала на его
письма, но через какое-то время получала от него очередное требование,
просьбу или объяснение в любви -- и не могла устоять. Эттингер пересказывает
один такой случай: в конце двадцатых годов Ханна со своей подругой собралась
съездить в Нюрнберг. Но в самый последний момент пришло письмо от
Хайдеггера, который "приглашал ее на свидание" (Эттингер). Хайдеггер звал ее
так же требовательно, как чиновник Кламм из кафковского "Замка" звал Фриду.
И Ханна отреагировала на это в точности как Фрида: она подчинилась зову и,
отложив все дела, поспешила к своему возлюбленному.
Шесть лет спустя после своего расставания с Марбургом Ханна Арендт
написала книгу о Рахели Варнхаген [1]. Описание неудачно закончившегося
романа Рахели с графом Финкенштейном оставляет впечатление, что этот эпизод
отчасти продиктован стремлением автора осмыслить собственный опыт и
разочарования. Рахель хотела, чтобы граф открыто признался в своих чувствах
к ней не только в ее салоне, но и перед своей семьей. Она, еврейка, хотела,
чтобы он "перетянул" ее в свой юнкерский мир, -- а если ему не хватало
мужества для такого шага, если он не желал, по выражению Ханны Арендт,
принести ей дар "явности" и "признанности", то должен был, по крайней мере,
решиться на разрыв. Рахель, по мнению Ханны Арендт, чувствовала себя
униженной прежде всего потому, что граф предоставил вещам идти своим ходом и
тем самым позволил инертным обстоятельствам восторжествовать над их любовью.
"Он победитель, -- пишет Ханна Арендт, -- и он добился, чего хотел: позволил
жизни, "судьбе", -- а именно, своей жизни и своей судьбе, -- по-господски
распорядиться ее притязаниями, которые казались ему безмерными и безумными;
и при этом лично ему не пришлось выбирать между злом и добром, занимать ту
или иную позицию".
1 "Рахель Варнхаген -- жизнь еврейки" (опубл. 1957). Рахель Левин
Варнхаген (1771--1833) родилась в еврейской купеческой семье, в Берлине,
воспитывалась в духе ортодоксального иудаизма. Она обладала блестящим умом,
и ее дом стал своего рода культурным центром, где собирались литературные
знаменитости, общественные и политические деятели. В 1819 г., после
многочисленных романтических увлечений, она вышла замуж за человека, который
был на четырнадцать лет младше ее, -- прусского дипломата по имени Карл
Август Варнхаген фон Энзе -- и приняла его веру, протестантизм.
Разве Хайдеггер не был таким же "победителем"; разве, уклоняясь от
нравственной обязанности самому принять ответственное решение, он не добился
того, что "судьба" по-господски распорядилась ее, Ханны, "безмерными и
безумными" притязаниями?
"Судьба" сделала свое дело, и они расстались на много лет, а когда
потом, в 1950-м, Ханна снова встретилась с Хайдеггером, она написала
(Генриху Блюхеру): "В принципе я счастлива уже тем, что убедилась: я
поступаю правильно, никогда ничего не забывая..." Эта встреча положила
начало новой главе в истории их взаимоотношений, продолжавшихся всю жизнь.
Творческое вдохновение не покинуло Хайдеггера и после того, как его
муза уехала из Марбурга. В каникулы он работал в Тодтнауберге над рукописью,
которая будет опубликована в 1927 году под названием "Бытие и время". Он
снимал комнату у соседа-крестьянина. В его "хижине" было слишком тесно и
шумно, когда там собиралась вся семья. В письмах Ясперсу, которому он так и
не признался в своей любви к Ханне Арендт, Хайдеггер рассказывает о том, что
одержим беспощадной и вместе с тем радостной страстью к работе. 24 июля 1925
года: "1.VIII еду в хижину и с огромной радостью предвкушаю бодрящий воздух
гор -- эта мягкая невесомая материя здесь внизу по большому счету
губительна. Восемь дней заготовки дров -- затем снова писать" (Переписка,
104). 23 сентября 1925 года: "Здесь наверху восхитительно -- я бы с
удовольствием так и остался работать здесь до весны. В общество профессуры я
совершенно не рвусь. Крестьяне куда приятнее и даже интереснее" (Переписка,
105). Наконец, 24 апреля 1926 года Ясперс получил еще одно -- торжествующее
-- послание из Тодтнауберга: "1 апреля я начал печатать мою работу "Бытие и
время"... Я в приподнятом настроении и досадую лишь по поводу предстоящего
семестра и мещанской атмосферы, в которой опять оказался... Уже глубокая
ночь -- ветер бушует над вершинами, в хижине скрипят балки, а жизнь
распростерта перед душою чистая, простая и величавая... Иногда я перестаю
понимать, что можно играть столь странные роли там, внизу..." (Переписка,
113--114).
Стимул к тому, чтобы завершить хотя бы первую часть "Бытия и времени",
Хайдеггер получил извне. В 1925 году Николай Гартман принял приглашение в
Кельн, и философский факультет Марбургского университета хотел видеть
экстраординарного профессора Хайдеггера его преемником в должности
ординарного профессора. Комиссия по определению кандидатов на
освобождающуюся вакансию оказывала на Хайдеггера мягкое давление, чтобы он
наконец представил к публикации свою новую работу. Члены комиссии знали со
слов Гартмана о "новой, совершенно выдающейся работе Хайдеггера" [1], уже
почти завершенной. Для философского факультета этого оказалось
1 Цит. по: Хайдеггер/Ясперс. Переписка. С. 314.
достаточно, чтобы 5 августа 1925 года предложить прусскому министру по
делам культов первым в списке кандидатов на место Николая Гартмана Мартина
Хайдеггера. Но 26 января 1926 года из Берлина пришел отрицательный ответ.
Министр по делам культов К.-Г. Беккер писал: "При всем признании
преподавательских успехов профессора Хайдеггера мне все же представляется
невозможным предоставить ему место полного профессора кафедры философии,
имеющей столь большое историческое значение, пока выдающиеся литературные
достижения не найдут особого признания коллег по специальности, которого
требует такое назначение" [1]. 18 июня 1926 года философский факультет еще
раз обратился в министерство с просьбой назначить Хайдеггера на должность
ординарного профессора. За истекшее время, как отмечалось в письме,
Хайдеггер довел до печати большую работу. Оттиски этой работы прилагались.
25 ноября они были возвращены. Министерство осталось при своем решении. В
начале 1927 года "Бытие и время" вышло в качестве отдельного выпуска
"Ежегодника по философии и феноменологическим исследованиям" ("Jahrbuch fur
Philosophie und Phanomenologische Forschung"), издававшегося Гуссерлем и
Максом Шелером. Теперь и в министерстве, наконец, поняли, какого ранга была
эта новая философская работа. В октябре 1927 года экстраординарный профессор
Хайдеггер получил свое первое назначение ординарным профессором философии.
1 Хайдеггер / Ясперс. Переписка. С. 314.
Волокита вокруг назначения на должность тянулась невыносимо долго. 24
апреля 1926 года Хайдеггер писал Яс-персу: "Вся история зашла в тупик и
совершенно мне безразлична" (Переписка, 113), -- и все-таки именно эти
обстоятельства вынудили Хайдеггера отдать свою работу в печать, хотя, с его
точки зрения, она еще не была готова. Ясперс получал по почте все новые и
новые печатные листы с комментариями Хайдеггера, достаточно скромными по
тону. 24 мая 1926 года: "В целом эта работа для меня переходная..."
(Переписка, 116). 21 декабря 1926 года Хайдеггер писал, что не оценивает
работу "непомерно высоко", но "благодаря Вам научился понимать, к чему
стремились великие" (Переписка, 122). 26 декабря 1926 года: "Работа вообще
не даст мне больше, чем уже дала: я сам для себя вырвался на свободу и с
некоторой уверенностью и направленностью могу ставить вопросы" (Переписка,
122--123).
Ранней весной 1927 года стало очевидно, что мать Хайдеггера умирает.
Хайдеггер написал Ясперсу, как трудно ему было приехать к своей
благочестивой матери, видевшей в нем вероотступника, и смотреть ей в глаза:
"Что она серьезно тревожится за меня и не может спокойно умереть, Вы себе
примерно представляете. Последний час, проведенный с матерью... был частью
"практической философии", которая навсегда останется со мной. Думаю, что для
большинства "философов" вопрос теологии и философии или, точнее, веры и
философии, -- вопрос чисто теоретический" (1.3.1927, Переписка, 125).
За те несколько недель, которые Хайдеггер провел со своей умиравшей
матерью, он один раз -- 9 марта 1927 года -- выступил в Тюбингене с докладом
на тему "Феноменология и теология" (год спустя, основательно доработав этот
доклад, он повторит его в Марбурге). Хайдеггер говорил о том, "что вера в ее
глубинном ядре, как специфическая возможность экзистенции, остается...
смертельным врагом той формы экзистенции... которая по своей сути относится
к философии". Противоположность этих двух форм экзистенции не исключает "их
серьезного отношения друг к другу и взаимного уважения" -- но достичь
подобного согласия можно только в том случае, если разница между ними будет
четко осознаваться, а не затушевываться. Выражение "христианская философия"
так же бессмысленно, как, например, словосочетание "деревянное железо".
Философия должна уметь полагаться только на свои силы, ибо она есть
"свободное вопрошание предоставленного самому себе вот-бытия" (W, 66).
Так Хайдеггер понимал свою философию. Он был уверен, что, написав
"Бытие и время", уже приблизился к ней вплотную. И потому, прощаясь с
матерью, положил на край ее смертного одра рабочий экземпляр своей только
что вышедшей книги.
"Бытие и время". Пролог на небесах. Какое бытие? Какой смысл? С чего
начать? Присутствие как колония водорослей - все взаимосвязано. "Бытие-в".
Ужас. Забота выходит из берегов. Сколько подлинности может вынести человек?
Альтернатива Плеснера и Гелена. Моральная философия Хайдеггера. Судьба и
свобода. Коллективное присутствие: община или общество?
Оглянемся назад: Мартин Хайдеггер учился теологии и начинал как
католический философ. Его мысль кружилась вокруг вопроса о Боге как опоре и
гаранте нашего познания - познания мира и самих себя. Хайдеггер принадлежал
к религиозной традиции, которая в борьбе против модернистских течений,
отвернувшихся от Бога, могла занимать только оборонительные рубежи.
Хайдеггер хотел защищать небо над Мескирхом - если понадобится, то и оружием
этого самого модернизма; например, с помощью гуссерлианского тезиса о
надвременной и над-субъективной значимости логики, праобраз которого он
обнаружил в метафизической философии Средневековья. Однако там же, в
средневековой номиналистской философии, Хайдеггер столкнулся и с сомнением
разума в самом себе: разум признавал, что не только Бог остается для него
непостижимым, но и haecceitas, это-здесь-и-сейчас, уникальное
Индивидуальное. Individuum est ineffabile'.
Но только идея историчности впервые открыла Хайдег-геру глаза на
сомнительность метафизики как таковой. Метафизическое мышление хотя и не
исходит из неизменности человеческой природы, но предполагает неизменность
последних смыслов. Хайдеггер же научился у Дильтея тому, что и истины имеют
свою историю. Уже заканчивая диссертацию, он вдруг резко изменил угол
зрения: взглянул на средневековое мышление, к которому сумел подойти так
близко, словно бы издалека - и тогда оно предстало перед ним как хотя и
пленительная, но навсегда ушедшая в прошлое эпоха в истории духа. Решающее
значение приобрело для него утверждение Дильтея о том, что "смысл и значение
прорастают в человеке и его истории" [2]. Радикально понятая идея
историчности разрушает любые притязания на универсальную значимость. Если
смотреть на вещи с точки зрения человеческого самосознания, появление этой
идеи, вероятно, маркирует важнейший перелом в западной истории. Лично для
Хайдеггера ее усвоение означало конец "католического" философствования.
1 Индивидуальное невыразимо (лат.).
2 Цит. по: Реале Д., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших
дней. Т. 4. СПб.: Петрополис, 1997. С. 291 (пер. С. Мальцевой).
Реальная история, крушение привычного мира в результате Первой мировой
войны довершили этот процесс внутренней перестройки, заставив Хайдеггера до
конца осознать, что почва, на которой было воздвигнуто здание философии, уже
колеблется и что в этой сфере необходимо все начинать заново.
После 1918 года основой философствования станет для Хайдеггера
историческая жизнь. Однако он считал, что такой подход не дает большого
выигрыша, пока остается неопределенным понятие "жизнь". В школе
феноменологии он научился отдавать себе отчет в том, что здесь кроется
проблема. И по-феноменологически четко сформулировал вопрос: какую установку
я должен избрать, чтобы человеческая жизнь могла "показать себя" в своем
своеобразии? Ответ на этот вопрос стал основой для его собственной
философии: установку, которая состоит в критике опредмечивания. Человеческая
жизнь ускользает от нас, говорил Хайдеггер, если мы хотим постичь ее, имея
теоретическую, объективирующую установку. Это можно заметить, даже
попытавшись зафиксировать в своем сознании простое "переживание кафедры". В
объективирующем мышлении исчезает богатство взаимосвязей, образующих
жизненный мир. Объективная установка обезжизневает переживание и
обезмирневает встречающий нас мир. Философствование Хайдеггера обращается к
тьме переживаемого мгновения. Имеются в виду не какие-то таинственные
глубины, не нижний мир подсознания или верхний мир духовности, - нет, он
просто хочет добиться того, чтобы жизнь в ее самореализации, в том числе и
повседневной, сделалась прозрачной для самой себя. Философия станет для
Хайдеггера искусством "бодрствования вот-бытия ради себя самого". Обращение
к повседневности имеет полемический акцент: оно направлено против философии,
которая все еще полагает, будто ей известно, в чем состоит предназначение
человека. Хайдеггер внес в философию пафос нового начала. В ранних лекциях
Хайдеггера ощущается дадаистское удовольствие от того, что он занят работой
разрушения возвышенных культурных ценностей и разоблачения призрачного
характера традиционных метафизических концепций. Хайдеггер буйствует вместе
с фактичностью жизни и нисколько не заботится о "культурных задачах
всеобщего "сегодня"", как он писал в 1921 году Левиту.
Сначала с трудом, а затем все более уверенно, в ритме торжествующего
крещендо, Хайдеггер извлекает на свет из тьмы присутствия, или вот-бытия
(Dasein), - так он теперь называет человеческую жизнь - структуры, которые в
"Бытии и времени" будет называть экзистенщалами [1]: бытие-в (In-Sein),
расположение (Befindlichkeit) [2], понимание (Verstehen), падение
(Verfallen), забота (Sorge). Наконец, он находит формулу самого присутствия:
"Это сущее, которое мы сами всегда суть и которое среди прочего обладает
бытийной возможностью спрашивания" (Бытие и время, 7).
1 Экзистенциалы - "априорные характеристики способа бытия Dasein"; у
Хайдеггера они противопоставляются "категориям" - "априорным характеристикам
бытия вещей". См.: Ставцев С. Н. Введение в философию Хайдеггера. СПб.:
Лань, 2000. С. 46-47.
2 Хайдеггер объясняет этот термин так: "То, что мы онтологически
помечаем титулом расположение, оптически есть самое знакомое и обыденное:
настроение, настроенность" (Бытие и время. С. 134).
Годы с 1923-го по 1927-й, когда вышло "Бытие и время", были для
Хайдеггера периодом чрезвычайно продуктивной работы. В своих больших
лекционных курсах он уже развернул главные темы "Бытия и времени". Если
принять во внимание объем идейного материала, содержащегося в этих лекциях
(в собрании сочинений Хайдеггера они в своей совокупности занимают около
полутора тысяч страниц), то станет очевидно, что "Бытие и время" - всего
лишь надводная часть айсберга. Но зато в этой работе мысли Хайдеггера
представлены в изощренной архитектонической форме и выражены посредством
тщательно разработанной терминологии. При этом автор намеренно не разобрал
"строительные леса", то есть выставил напоказ свои методические приемы,
из-за чего книга должна была производить впечатление чудовищной
тяжеловесности. Это, впрочем, не повредило ее популярности в научной среде,
где подозрение вызывает не столько излишняя усложненность, сколько простота
изложения. Что же касается широкой общественности, то в ее представлении
книга - именно по причине своей "темности" - была окружена неким ореолом.
Никто толком не понимал, само ли вот-бытие так "темно" или только данная
попытка его проанализировать. Но, как бы то ни было, труд этот привлекал
внимание публики благодаря (а не вопреки) своей пресловутой таинственности.
В "Бытии и времени" Хайдеггер работает над философским доказательством
того положения, что человеческое вот-бытие не имеет никакой иной опоры,
кроме этого вот, коим оно располагает для своего бытия. В определенном
смысле Хайдеггер продолжает работу Ницше: он обдумывает следствия,
вытекающие из "смерти Бога", и критикует "последних людей" (Ницше), которые
обходятся жалкими эрзац-богами и на первых порах даже не ужасаются тому, что
Бог исчез. В "Бытии и времени" (254) Хайдеггер дает свою формулу способности
ужасаться: "мужество перед ужасом".
"Бытие и время"... Само название обещает, что в книге речь будет идти
обо всем, о целостности. В университетских кругах знали, что Хайдеггер
готовит большую работу, однако никто не ожидал, что он поставит перед собой
столь грандиозную задачу. Не следует забывать и о том, что тогда Хайдеггера
еще считали не конструктивным философом, а виртуозным интерпретатором
философской традиции, который лучше кого бы то ни было умел осовременить эту
традицию и обращался с Платоном или Аристотелем так же, как Рудольф Бультман
с Христом: возвращал им жизнь.
Герман Мерхен вспоминает, как Хайдеггер в начале 1927 года, во время
дружеской встречи со студентами (участниками молодежного движения), "без
единого слова, но преисполненный ожидания, как ребенок, решившийся показать
свою любимую игрушку, которую прежде прятал от всех, положил на стол свежий
корректурный лист - титульный лист "Бытия и времени"".
Эта книга, очень эффектная по своей драматургии, начинается со
своеобразного пролога, действие которого разворачивается на небесах.
Появляется Платон. Цитируется высказывание из его диалога "Софист": "Ибо
очевидно ведь вам-то давно знакомо то, что вы собственно имеете в виду,
употребляя выражение "сущее", а мы верили правда когда-то, что понимаем это,
но теперь пришли в замешательство" (Бытие и время, 1).
Причина этого замешательства, утверждает уже от своего имени Хайдеггер,
не устранена и сегодня, только мы в этом себе не признаемся. Мы все еще не
понимаем, что имеем в виду под словом сущее. Пролог обвиняет нас в двойном
забвении бытия. Мы забыли, что такое бытие, и забыли даже об этом забвении.
"И значит вопрос о смысле бытия надо поставить заново"; но поскольку мы
забыли и о самом забвении, "надо... прежде всего пробудить внимание к смыслу
этого вопроса".
Как и в любом прологе, здесь имеется указание на то, чему, собственно,
посвящено данное произведение: "интерпретации времени как возможного
горизонта любой понятности бытия вообще". То есть Хайдеггер полагает, что
хватало. На идею "пред-приближения к смерти" она ответит философией
рожденности [2]; на экзистенциальный солипсизм, рассуждения о том, что
"присутствие вообще определяется через всегда-мое (Jemeinigkeit)" (Бытие и
время, 43), -- философией плюральности [3]; на критику состояния зависимости
от мира обезличенных людей, Man, -- любовью к миру, "amor mundi" [4].
Хайдеггеровскому просвету она противопоставит философски облагороженную
"публичность". Таким образом, благодаря ей хайдеггеровская философия впервые
обретет завершенность, цельность, но только сам Хайдеггер этого не заметит.
Он не будет читать книги Ханны Арендт -- а если и будет, то очень бегло, с
неудовольствием и ощущением обиды. Но подробнее обо всем этом мы поговорим
позже.
1 ""Мирность" -- онтологическое понятие и подразумевает структуру
конститутивного момента бытия-в-мире" (Хайдеггер. Бытие и время. С. 64).
2 Речь идет о "той рожденности, в силу которой каждый человек некогда
появился в мире как нечто уникально новое" (Арендт X. Vita acti-va, с. 232).
"Поскольку всякий человек по причине своей рожденности есть initium, некое
начало и пришелец в мире, люди могут брать на себя инициативу, становиться
начинателями и приводить в движение новое" (там же, с. 231).
3 Имеется в виду "специфически человеческая плюральность, состоящая в
том, что существа, неповторимо разнообразные от начала до конца, находятся в
окружении себе равных" (там же, с. 232).
4 Свою книгу "Vita activa" Ханна Арендт сперва даже хотела назвать
"Amor mundi" (Письмо Карлу Ясперсу, 6.8.1955; см. там же, с. 426).
Хайдеггер любит Ханну и будет любить еще долго; он воспринимает ее
всерьез, как женщину, которая его понимает; она станет музой "Бытия и
времени" -- однажды он признается ей, что без нее вообще не смог бы написать
эту книгу. Но его никогда, ни на одно мгновение не посетит мысль, что он мог
бы чему-то у нее научиться. В 1955 году, накануне выхода в свет ее большой
работы "Истоки тоталитаризма" [1], Ханна захочет повидать Хайдеггера, но в
последний момент откажется от этого намерения. В письме Генриху Блюхеру она
объяснит свое решение так: "То обстоятельство, что как раз сейчас должна
выйти моя книга, создает... наихудшую из всех мыслимых ситуаций... Как ты
знаешь, я, в общем, готова вести себя с Хайдеггером так, будто за свою жизнь
не написала и не напишу ни единой строчки. И это есть не облекаемое в слова,
но непременное условие -- соn-ditio sine qua nоn -- всех наших
взаимоотношений".
1 Имеется в виду немецкое издание книги; первая, англоязычная, версия
была опубликована в США в 1951 г.
К началу семестра они оба вернулись в Марбург. Чем дольше продолжалась
их связь, тем труднее было сохранять тайну, и, кроме того, связь эта
приносила Ханне все меньше удовлетворения. Поскольку Хайдеггер, хоть и очень
ценил драгоценные мгновения встреч, не нуждался в том, чтобы Ханна постоянно
находилась с ним рядом, -- эту роль он отводил Эльфриде, -- он в начале 1925
года предложил своей возлюбленной переехать в какой-нибудь другой город,
лучше всего в Гейдельберг, где жил его друг Карл Ясперс. Хайдеггер вовсе не
стремился к разрыву, а просто хотел, чтобы, для уменьшения риска, их с
Ханной разделяло некое расстояние. К тому времени и сама Ханна стала
подумывать о том, чтобы покинуть Марбург, но у нее были для этого другие
причины. Возможно, она, как предполагает Эттингер, надеялась, что Хайдеггер,
узнав об этих планах, попытается ее удержать, -- и почувствовала себя
оскорбленной, когда он по собственной инициативе предложил ей уехать. Но
она, по мнению Эльжбеты Эттингер, руководствовалась не только тактическими
соображениями. Десять лет спустя Ханна напишет Генриху Блюхеру, человеку,
который к тому времени станет для нее всем -- возлюбленным, другом, братом,
отцом, коллегой, -- о том, как она расценивает их отношения: "Мне все еще
кажется невероятным, что я получила сразу и то, и другое -- и "большую
любовь", и идентичность с собственной личностью... Причем одно я имею лишь с
тех пор, как обрела второе... Теперь, наконец, я тоже узнала, что такое
счастье".
Только с Генрихом Блюхером, товарищем по эмиграции, бывшим коммунистом,
человеком, не получившим высшего образования, но которого тем не менее в
Америке пригласят работать на кафедре философии, -- только с этим мужчиной,
наделенным интеллектуальной харизмой, независимым и очень добрым, Ханна
сможет жить счастливо, соединяя преданность любимому с верностью самой себе.
Хайдеггер бы таких отношений не допустил. Чтобы не потерять себя, Ханна в
конце 1924 года решила расстаться с Хайдеггером. Однако порвать с ним
окончательно и бесповоротно не сумела. Она не сообщила ему свой новый
гейдельбергский адрес и все же в глубине души надеялась, что он будет ее
искать и найдет.
Хайдеггер действительно узнал ее адрес от Ханса Йонаса, и между ними
вновь завязалась переписка. А потом они опять стали договариваться о
встречах. Весной Хайдеггер должен был делать доклад в Швейцарии. Они, как
установила Эттингер, условились, что Ханна встретит его по дороге, в одном
маленьком поселке. Хайдеггер на день прервет свою поездку, и они переночуют
вместе в деревенской гостинице. Он обещал, что потом будет находить ее в
толпе на всех маленьких станциях, где делает остановки его поезд. Ханна
рассказала Хайдеггеру о своем романе с Бенно фон Визе, а позднее -- о связи
с Гюнтером Андерсом. Его реакция на подобные известия была для нее
оскорбительной. Хайдеггер каждый раз желал ей счастья и потом назначал новые
свидания. Тем самым он словно давал ей понять, что, будучи охваченным
высокой страстью, считает ниже своего достоинства обращать внимание на те
мелкие страстишки, в которых погрязла ее каждодневная жизнь. Хуже того:
Хайдеггер явно не замечал, что ее любовные увлечения были беспомощными
попытками избавиться от его влияния. А если все-таки замечал, значит, как ей
казалось, его поведение доказывало, что он нисколько не сомневался в
прочности своей власти над ней. Она уходила в себя, не отвечала на его
письма, но через какое-то время получала от него очередное требование,
просьбу или объяснение в любви -- и не могла устоять. Эттингер пересказывает
один такой случай: в конце двадцатых годов Ханна со своей подругой собралась
съездить в Нюрнберг. Но в самый последний момент пришло письмо от
Хайдеггера, который "приглашал ее на свидание" (Эттингер). Хайдеггер звал ее
так же требовательно, как чиновник Кламм из кафковского "Замка" звал Фриду.
И Ханна отреагировала на это в точности как Фрида: она подчинилась зову и,
отложив все дела, поспешила к своему возлюбленному.
Шесть лет спустя после своего расставания с Марбургом Ханна Арендт
написала книгу о Рахели Варнхаген [1]. Описание неудачно закончившегося
романа Рахели с графом Финкенштейном оставляет впечатление, что этот эпизод
отчасти продиктован стремлением автора осмыслить собственный опыт и
разочарования. Рахель хотела, чтобы граф открыто признался в своих чувствах
к ней не только в ее салоне, но и перед своей семьей. Она, еврейка, хотела,
чтобы он "перетянул" ее в свой юнкерский мир, -- а если ему не хватало
мужества для такого шага, если он не желал, по выражению Ханны Арендт,
принести ей дар "явности" и "признанности", то должен был, по крайней мере,
решиться на разрыв. Рахель, по мнению Ханны Арендт, чувствовала себя
униженной прежде всего потому, что граф предоставил вещам идти своим ходом и
тем самым позволил инертным обстоятельствам восторжествовать над их любовью.
"Он победитель, -- пишет Ханна Арендт, -- и он добился, чего хотел: позволил
жизни, "судьбе", -- а именно, своей жизни и своей судьбе, -- по-господски
распорядиться ее притязаниями, которые казались ему безмерными и безумными;
и при этом лично ему не пришлось выбирать между злом и добром, занимать ту
или иную позицию".
1 "Рахель Варнхаген -- жизнь еврейки" (опубл. 1957). Рахель Левин
Варнхаген (1771--1833) родилась в еврейской купеческой семье, в Берлине,
воспитывалась в духе ортодоксального иудаизма. Она обладала блестящим умом,
и ее дом стал своего рода культурным центром, где собирались литературные
знаменитости, общественные и политические деятели. В 1819 г., после
многочисленных романтических увлечений, она вышла замуж за человека, который
был на четырнадцать лет младше ее, -- прусского дипломата по имени Карл
Август Варнхаген фон Энзе -- и приняла его веру, протестантизм.
Разве Хайдеггер не был таким же "победителем"; разве, уклоняясь от
нравственной обязанности самому принять ответственное решение, он не добился
того, что "судьба" по-господски распорядилась ее, Ханны, "безмерными и
безумными" притязаниями?
"Судьба" сделала свое дело, и они расстались на много лет, а когда
потом, в 1950-м, Ханна снова встретилась с Хайдеггером, она написала
(Генриху Блюхеру): "В принципе я счастлива уже тем, что убедилась: я
поступаю правильно, никогда ничего не забывая..." Эта встреча положила
начало новой главе в истории их взаимоотношений, продолжавшихся всю жизнь.
Творческое вдохновение не покинуло Хайдеггера и после того, как его
муза уехала из Марбурга. В каникулы он работал в Тодтнауберге над рукописью,
которая будет опубликована в 1927 году под названием "Бытие и время". Он
снимал комнату у соседа-крестьянина. В его "хижине" было слишком тесно и
шумно, когда там собиралась вся семья. В письмах Ясперсу, которому он так и
не признался в своей любви к Ханне Арендт, Хайдеггер рассказывает о том, что
одержим беспощадной и вместе с тем радостной страстью к работе. 24 июля 1925
года: "1.VIII еду в хижину и с огромной радостью предвкушаю бодрящий воздух
гор -- эта мягкая невесомая материя здесь внизу по большому счету
губительна. Восемь дней заготовки дров -- затем снова писать" (Переписка,
104). 23 сентября 1925 года: "Здесь наверху восхитительно -- я бы с
удовольствием так и остался работать здесь до весны. В общество профессуры я
совершенно не рвусь. Крестьяне куда приятнее и даже интереснее" (Переписка,
105). Наконец, 24 апреля 1926 года Ясперс получил еще одно -- торжествующее
-- послание из Тодтнауберга: "1 апреля я начал печатать мою работу "Бытие и
время"... Я в приподнятом настроении и досадую лишь по поводу предстоящего
семестра и мещанской атмосферы, в которой опять оказался... Уже глубокая
ночь -- ветер бушует над вершинами, в хижине скрипят балки, а жизнь
распростерта перед душою чистая, простая и величавая... Иногда я перестаю
понимать, что можно играть столь странные роли там, внизу..." (Переписка,
113--114).
Стимул к тому, чтобы завершить хотя бы первую часть "Бытия и времени",
Хайдеггер получил извне. В 1925 году Николай Гартман принял приглашение в
Кельн, и философский факультет Марбургского университета хотел видеть
экстраординарного профессора Хайдеггера его преемником в должности
ординарного профессора. Комиссия по определению кандидатов на
освобождающуюся вакансию оказывала на Хайдеггера мягкое давление, чтобы он
наконец представил к публикации свою новую работу. Члены комиссии знали со
слов Гартмана о "новой, совершенно выдающейся работе Хайдеггера" [1], уже
почти завершенной. Для философского факультета этого оказалось
1 Цит. по: Хайдеггер/Ясперс. Переписка. С. 314.
достаточно, чтобы 5 августа 1925 года предложить прусскому министру по
делам культов первым в списке кандидатов на место Николая Гартмана Мартина
Хайдеггера. Но 26 января 1926 года из Берлина пришел отрицательный ответ.
Министр по делам культов К.-Г. Беккер писал: "При всем признании
преподавательских успехов профессора Хайдеггера мне все же представляется
невозможным предоставить ему место полного профессора кафедры философии,
имеющей столь большое историческое значение, пока выдающиеся литературные
достижения не найдут особого признания коллег по специальности, которого
требует такое назначение" [1]. 18 июня 1926 года философский факультет еще
раз обратился в министерство с просьбой назначить Хайдеггера на должность
ординарного профессора. За истекшее время, как отмечалось в письме,
Хайдеггер довел до печати большую работу. Оттиски этой работы прилагались.
25 ноября они были возвращены. Министерство осталось при своем решении. В
начале 1927 года "Бытие и время" вышло в качестве отдельного выпуска
"Ежегодника по философии и феноменологическим исследованиям" ("Jahrbuch fur
Philosophie und Phanomenologische Forschung"), издававшегося Гуссерлем и
Максом Шелером. Теперь и в министерстве, наконец, поняли, какого ранга была
эта новая философская работа. В октябре 1927 года экстраординарный профессор
Хайдеггер получил свое первое назначение ординарным профессором философии.
1 Хайдеггер / Ясперс. Переписка. С. 314.
Волокита вокруг назначения на должность тянулась невыносимо долго. 24
апреля 1926 года Хайдеггер писал Яс-персу: "Вся история зашла в тупик и
совершенно мне безразлична" (Переписка, 113), -- и все-таки именно эти
обстоятельства вынудили Хайдеггера отдать свою работу в печать, хотя, с его
точки зрения, она еще не была готова. Ясперс получал по почте все новые и
новые печатные листы с комментариями Хайдеггера, достаточно скромными по
тону. 24 мая 1926 года: "В целом эта работа для меня переходная..."
(Переписка, 116). 21 декабря 1926 года Хайдеггер писал, что не оценивает
работу "непомерно высоко", но "благодаря Вам научился понимать, к чему
стремились великие" (Переписка, 122). 26 декабря 1926 года: "Работа вообще
не даст мне больше, чем уже дала: я сам для себя вырвался на свободу и с
некоторой уверенностью и направленностью могу ставить вопросы" (Переписка,
122--123).
Ранней весной 1927 года стало очевидно, что мать Хайдеггера умирает.
Хайдеггер написал Ясперсу, как трудно ему было приехать к своей
благочестивой матери, видевшей в нем вероотступника, и смотреть ей в глаза:
"Что она серьезно тревожится за меня и не может спокойно умереть, Вы себе
примерно представляете. Последний час, проведенный с матерью... был частью
"практической философии", которая навсегда останется со мной. Думаю, что для
большинства "философов" вопрос теологии и философии или, точнее, веры и
философии, -- вопрос чисто теоретический" (1.3.1927, Переписка, 125).
За те несколько недель, которые Хайдеггер провел со своей умиравшей
матерью, он один раз -- 9 марта 1927 года -- выступил в Тюбингене с докладом
на тему "Феноменология и теология" (год спустя, основательно доработав этот
доклад, он повторит его в Марбурге). Хайдеггер говорил о том, "что вера в ее
глубинном ядре, как специфическая возможность экзистенции, остается...
смертельным врагом той формы экзистенции... которая по своей сути относится
к философии". Противоположность этих двух форм экзистенции не исключает "их
серьезного отношения друг к другу и взаимного уважения" -- но достичь
подобного согласия можно только в том случае, если разница между ними будет
четко осознаваться, а не затушевываться. Выражение "христианская философия"
так же бессмысленно, как, например, словосочетание "деревянное железо".
Философия должна уметь полагаться только на свои силы, ибо она есть
"свободное вопрошание предоставленного самому себе вот-бытия" (W, 66).
Так Хайдеггер понимал свою философию. Он был уверен, что, написав
"Бытие и время", уже приблизился к ней вплотную. И потому, прощаясь с
матерью, положил на край ее смертного одра рабочий экземпляр своей только
что вышедшей книги.
"Бытие и время". Пролог на небесах. Какое бытие? Какой смысл? С чего
начать? Присутствие как колония водорослей - все взаимосвязано. "Бытие-в".
Ужас. Забота выходит из берегов. Сколько подлинности может вынести человек?
Альтернатива Плеснера и Гелена. Моральная философия Хайдеггера. Судьба и
свобода. Коллективное присутствие: община или общество?
Оглянемся назад: Мартин Хайдеггер учился теологии и начинал как
католический философ. Его мысль кружилась вокруг вопроса о Боге как опоре и
гаранте нашего познания - познания мира и самих себя. Хайдеггер принадлежал
к религиозной традиции, которая в борьбе против модернистских течений,
отвернувшихся от Бога, могла занимать только оборонительные рубежи.
Хайдеггер хотел защищать небо над Мескирхом - если понадобится, то и оружием
этого самого модернизма; например, с помощью гуссерлианского тезиса о
надвременной и над-субъективной значимости логики, праобраз которого он
обнаружил в метафизической философии Средневековья. Однако там же, в
средневековой номиналистской философии, Хайдеггер столкнулся и с сомнением
разума в самом себе: разум признавал, что не только Бог остается для него
непостижимым, но и haecceitas, это-здесь-и-сейчас, уникальное
Индивидуальное. Individuum est ineffabile'.
Но только идея историчности впервые открыла Хайдег-геру глаза на
сомнительность метафизики как таковой. Метафизическое мышление хотя и не
исходит из неизменности человеческой природы, но предполагает неизменность
последних смыслов. Хайдеггер же научился у Дильтея тому, что и истины имеют
свою историю. Уже заканчивая диссертацию, он вдруг резко изменил угол
зрения: взглянул на средневековое мышление, к которому сумел подойти так
близко, словно бы издалека - и тогда оно предстало перед ним как хотя и
пленительная, но навсегда ушедшая в прошлое эпоха в истории духа. Решающее
значение приобрело для него утверждение Дильтея о том, что "смысл и значение
прорастают в человеке и его истории" [2]. Радикально понятая идея
историчности разрушает любые притязания на универсальную значимость. Если
смотреть на вещи с точки зрения человеческого самосознания, появление этой
идеи, вероятно, маркирует важнейший перелом в западной истории. Лично для
Хайдеггера ее усвоение означало конец "католического" философствования.
1 Индивидуальное невыразимо (лат.).
2 Цит. по: Реале Д., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших
дней. Т. 4. СПб.: Петрополис, 1997. С. 291 (пер. С. Мальцевой).
Реальная история, крушение привычного мира в результате Первой мировой
войны довершили этот процесс внутренней перестройки, заставив Хайдеггера до
конца осознать, что почва, на которой было воздвигнуто здание философии, уже
колеблется и что в этой сфере необходимо все начинать заново.
После 1918 года основой философствования станет для Хайдеггера
историческая жизнь. Однако он считал, что такой подход не дает большого
выигрыша, пока остается неопределенным понятие "жизнь". В школе
феноменологии он научился отдавать себе отчет в том, что здесь кроется
проблема. И по-феноменологически четко сформулировал вопрос: какую установку
я должен избрать, чтобы человеческая жизнь могла "показать себя" в своем
своеобразии? Ответ на этот вопрос стал основой для его собственной
философии: установку, которая состоит в критике опредмечивания. Человеческая
жизнь ускользает от нас, говорил Хайдеггер, если мы хотим постичь ее, имея
теоретическую, объективирующую установку. Это можно заметить, даже
попытавшись зафиксировать в своем сознании простое "переживание кафедры". В
объективирующем мышлении исчезает богатство взаимосвязей, образующих
жизненный мир. Объективная установка обезжизневает переживание и
обезмирневает встречающий нас мир. Философствование Хайдеггера обращается к
тьме переживаемого мгновения. Имеются в виду не какие-то таинственные
глубины, не нижний мир подсознания или верхний мир духовности, - нет, он
просто хочет добиться того, чтобы жизнь в ее самореализации, в том числе и
повседневной, сделалась прозрачной для самой себя. Философия станет для
Хайдеггера искусством "бодрствования вот-бытия ради себя самого". Обращение
к повседневности имеет полемический акцент: оно направлено против философии,
которая все еще полагает, будто ей известно, в чем состоит предназначение
человека. Хайдеггер внес в философию пафос нового начала. В ранних лекциях
Хайдеггера ощущается дадаистское удовольствие от того, что он занят работой
разрушения возвышенных культурных ценностей и разоблачения призрачного
характера традиционных метафизических концепций. Хайдеггер буйствует вместе
с фактичностью жизни и нисколько не заботится о "культурных задачах
всеобщего "сегодня"", как он писал в 1921 году Левиту.
Сначала с трудом, а затем все более уверенно, в ритме торжествующего
крещендо, Хайдеггер извлекает на свет из тьмы присутствия, или вот-бытия
(Dasein), - так он теперь называет человеческую жизнь - структуры, которые в
"Бытии и времени" будет называть экзистенщалами [1]: бытие-в (In-Sein),
расположение (Befindlichkeit) [2], понимание (Verstehen), падение
(Verfallen), забота (Sorge). Наконец, он находит формулу самого присутствия:
"Это сущее, которое мы сами всегда суть и которое среди прочего обладает
бытийной возможностью спрашивания" (Бытие и время, 7).
1 Экзистенциалы - "априорные характеристики способа бытия Dasein"; у
Хайдеггера они противопоставляются "категориям" - "априорным характеристикам
бытия вещей". См.: Ставцев С. Н. Введение в философию Хайдеггера. СПб.:
Лань, 2000. С. 46-47.
2 Хайдеггер объясняет этот термин так: "То, что мы онтологически
помечаем титулом расположение, оптически есть самое знакомое и обыденное:
настроение, настроенность" (Бытие и время. С. 134).
Годы с 1923-го по 1927-й, когда вышло "Бытие и время", были для
Хайдеггера периодом чрезвычайно продуктивной работы. В своих больших
лекционных курсах он уже развернул главные темы "Бытия и времени". Если
принять во внимание объем идейного материала, содержащегося в этих лекциях
(в собрании сочинений Хайдеггера они в своей совокупности занимают около
полутора тысяч страниц), то станет очевидно, что "Бытие и время" - всего
лишь надводная часть айсберга. Но зато в этой работе мысли Хайдеггера
представлены в изощренной архитектонической форме и выражены посредством
тщательно разработанной терминологии. При этом автор намеренно не разобрал
"строительные леса", то есть выставил напоказ свои методические приемы,
из-за чего книга должна была производить впечатление чудовищной
тяжеловесности. Это, впрочем, не повредило ее популярности в научной среде,
где подозрение вызывает не столько излишняя усложненность, сколько простота
изложения. Что же касается широкой общественности, то в ее представлении
книга - именно по причине своей "темности" - была окружена неким ореолом.
Никто толком не понимал, само ли вот-бытие так "темно" или только данная
попытка его проанализировать. Но, как бы то ни было, труд этот привлекал
внимание публики благодаря (а не вопреки) своей пресловутой таинственности.
В "Бытии и времени" Хайдеггер работает над философским доказательством
того положения, что человеческое вот-бытие не имеет никакой иной опоры,
кроме этого вот, коим оно располагает для своего бытия. В определенном
смысле Хайдеггер продолжает работу Ницше: он обдумывает следствия,
вытекающие из "смерти Бога", и критикует "последних людей" (Ницше), которые
обходятся жалкими эрзац-богами и на первых порах даже не ужасаются тому, что
Бог исчез. В "Бытии и времени" (254) Хайдеггер дает свою формулу способности
ужасаться: "мужество перед ужасом".
"Бытие и время"... Само название обещает, что в книге речь будет идти
обо всем, о целостности. В университетских кругах знали, что Хайдеггер
готовит большую работу, однако никто не ожидал, что он поставит перед собой
столь грандиозную задачу. Не следует забывать и о том, что тогда Хайдеггера
еще считали не конструктивным философом, а виртуозным интерпретатором
философской традиции, который лучше кого бы то ни было умел осовременить эту
традицию и обращался с Платоном или Аристотелем так же, как Рудольф Бультман
с Христом: возвращал им жизнь.
Герман Мерхен вспоминает, как Хайдеггер в начале 1927 года, во время
дружеской встречи со студентами (участниками молодежного движения), "без
единого слова, но преисполненный ожидания, как ребенок, решившийся показать
свою любимую игрушку, которую прежде прятал от всех, положил на стол свежий
корректурный лист - титульный лист "Бытия и времени"".
Эта книга, очень эффектная по своей драматургии, начинается со
своеобразного пролога, действие которого разворачивается на небесах.
Появляется Платон. Цитируется высказывание из его диалога "Софист": "Ибо
очевидно ведь вам-то давно знакомо то, что вы собственно имеете в виду,
употребляя выражение "сущее", а мы верили правда когда-то, что понимаем это,
но теперь пришли в замешательство" (Бытие и время, 1).
Причина этого замешательства, утверждает уже от своего имени Хайдеггер,
не устранена и сегодня, только мы в этом себе не признаемся. Мы все еще не
понимаем, что имеем в виду под словом сущее. Пролог обвиняет нас в двойном
забвении бытия. Мы забыли, что такое бытие, и забыли даже об этом забвении.
"И значит вопрос о смысле бытия надо поставить заново"; но поскольку мы
забыли и о самом забвении, "надо... прежде всего пробудить внимание к смыслу
этого вопроса".
Как и в любом прологе, здесь имеется указание на то, чему, собственно,
посвящено данное произведение: "интерпретации времени как возможного
горизонта любой понятности бытия вообще". То есть Хайдеггер полагает, что