– Деньги! – непрестанно требовал государь.
   Начальные люди не брезговали ничем. Они угоняли с дворов всё, что имело хоть ничтожную ценность. Сам Меншиков содрогнулся, воочию убедившись, во что обратились целые губернии и края.
   – Боже мой! Не Россия, а сплошной погост!
   Набравшись смелости, он отписал царю:
   «Солдат с крестьянином связан, как душа с телом, и когда крестьянина не будет, тогда не будет и солдата… Понеже армия так нужна, что без неё государству стоять невозможно, того ради о крестьянах попечение иметь надлежит…»
   «Всё так и есть, – ответил царь, – как ты описываешь, Александр Данилович. И за умные речи спасибо. Только ты ещё про одну истину упамятовал: как без крестьянина солдата не будет, так не стоять и России без моря. Нам нету иного пути. А посему, не оглядываясь, идите к морю, все к морю, все к морю, светлейший мой князь Александр Данилович». И в самом конце прибавил: «Как на Москву обернусь, совет держать буду про Сената учреждение. В отлучки мои пускай он правит государством, во все вникает. А мне, путешествующему, где мне за всем углядеть?»
   Меншиков, получив цидулу Петра, плюнул на всё.
   – А будь что будет! К морю так к морю. Сами знаем, что к морю. И про Сенат знаем. Все знаем. Сколько раз про сие говорилось! Только покудова Сенат учредим, людишки до остатнего все зачахнут…
   Сделав смотр армиям, он вернулся усталый в свою деревушку и заперся в горенке, приказав никого не принимать.
   Его уже начинала одолевать дрёма, когда вдруг слух уловил чей-то доносившийся из сеней тоненький голосок.
   – Отдохнуть не дадут, черти проклятые! – крикнул светлейший и, вскочив с постели, бросился к двери. – Душу вон вытряхну! Я вам… – И ахнул от удивления: – Никак Евстигней?
   Отдышавшись немного, дьякон без дальних слов приступил к рассказу.
   – Да тебе по умишку не дьяконом быть, – восхитился Меншиков, – а волхвом.
   – Зачем волхвом… Я и протопресвитерством ублаготворюсь еси.
   – Будешь протопресвитером.
   – Аминь.
   В тот же день Меншиков помчался в штаб.
   – Мазепа? – был его первый вопрос.
   – Сызнова цидулу прислал. Третью по счёту. На недуги ссылается-дескать, рад бы по приказу государя содеять и со всеми полками под Стародуб идти, да на одре лежит смертном.
   Меншиков отправил к государю гонца за советом.
   – Так и есть! – простонал Пётр, выслушав гонца. – Изменник!
   Но и теперь, когда сомнений не оставалось, он ещё не решался пойти на крайние меры.
   – Пускай за ним скачет сам Меншиков. Пускай поглядит, прикидывается ли гетман, или впрямь занедужил. И ежели уличит его в неправдах – немедля в цепи!
   Тем временем Мазепа отправил к Александру Даниловичу своего племянника.
   – Ради Бога, – со слезами упрашивал Войнаровский светлейшего, – пожалейте дядю. Ему сейчас идти в путь все равно что в могилу отправляться.
   – А могила она везде могила, – резко отрубил Меншиков. – Где судьба, там и помрёт.
   Войнаровский уехал ни с чем.
   Мазепа не дождался племянника. К нему явился один из споручников, бывший при армии государя, и дословно передал разговор Петра с гонцом Меншикова. В тот же час Иван Степанович укатил в Борзну. Его сопровождала всего лишь горсть сердюков.
   У Борзны гетман встретил Войнаровского.
   – Спасайся! На тебя с войском идёт Меншиков.
   Мазепа переправился через Десну и соединился с драгунским шведским полком.
   – И будь он проклят! – с какой-то непонятной рассеянностью плюнул царь, узнав о побеге Мазепы. – Не до него нам. Убёг – чёрт с ним. Слава Богу, что войско с ним не ушло. Только сего и страшился я…
   Время отступлений и увиливаний от боёв прошло. Государь приготовился встретиться лицом к лицу с шведским королём.
   – Главное, – вдалбливал он близким, – не в деле со шведами, а в тыльном мире. Всё сулите людишкам и давайте всё что можно. Наипаче же всего не скупитесь на любые посулы.
   То же внушал Пётр и новому гетману Скоропадскому, за которым наказал Голицыну и отцу Никанору (за усердие возведённому в настоятели) следить, «как за собственным оком».
   Страх перед не знавшим поражения Карлом давно прошёл у царя. За восемь лет войны Пётр многому научился. Оружейные заводы и «кумпанейские» фабрики работали вовсю. Острого недостатка в снаряжении, обмундировании и провианте уже не было. Да и подстерегавший его враг был мало похож на нарвского льва, одним ударом опрокидывавшего целые корпусы русских солдат. Шведские армии скорее походили на толпы оборванцев, чем на регулярное войско.
   Царь хоть и торопился, но занять Полтаву не успел. С одной стороны войти в город помешали болота и река Ворксла, с другой – уже орудовал неприятель. Для связи с осаждёнными Пётр приказал метать в Полтаву бомбы, начинённые письмами.
   Вскоре через головы врага в Петров стан прилетела ответная бомба:
   «Пороху почти нет. Долго держаться не можем».
   Двадцать шестого июня 1709 года государь проехал по фронту. Смотр удовлетворил его. Войска выглядели бодро, даже молодцевато. Поутру начался бой, а к обеду Пётр, хмельной от счастья, уже писал Скавронской:
   «Матка, здравствуй Объявляю вам, что всемилостивый Господь неописанную победу над неприятелем нам сего дня даровати изволил; единым словом сказать, что вся неприятельская сила наголову побита, о чём сами от нас услышите и для поздравления приезжайте сами сюды».
   – А теперь столы! – по-мальчишески закричал государь. – Столы! Вина! И – эх, гуляй, веселись! Ходи, хата, ходи, печь, хозяину негде лечь!
   На обед были приглашены пленные: первый министр Карла граф Пипер [278], фельдмаршал Реншельд, четыре генерала и множество неприятельских офицеров.
   Меншиков сам налил первый кубок и подал Петру.
   Все встали.
   – Я пью за здоровье учителей! – рявкнул царь. – За здоровье учителей, научивших меня военным артеям!
   – Осмелюсь спросить, кто эти учители? – обратился Реншельд через толмача к государю.
   – Вы, господа шведы!
   Глаза пленника повлажнели, на лицо легла тень горькой улыбки.
   – Хорошо же ученики отблагодарили своих учителей.
   Начался пир…
   Было ещё далеко до утра, когда Пётр проснулся. От хмеля не осталось и следа. Только во рту держался ещё тяжёлый дух винного перегара да правая сторона головы как будто казалась тяжелее левой.
   – Пора! – толкнул он храпевшего рядом светлейшего, но тот что-то промычал и повернулся к стене.
   Выскочив в сени, государь вернулся с ушатом холодной воды:
   – Зело помогает. Лучше ослопа.
   Через час светлейший с девятитысячным войском спешил уже в погоню за шведами. Догнал он их у Переволочны. Население, испугавшись боя, бежало в лес, разрушив предварительно мост через Днепр. Шведы попали в ловушку и сдались без боя. Карл и соединившийся с ним Мазепа едва успели переправиться в лодке на другой берег.
   – К чёртовой матери! – плюнул в их сторону Меншиков. – Порезвитесь, покелева на свободе.
   Погоняя прикладами шестнадцать тысяч пленных, армия светлейшего вернулась в Полтаву.
   – Поздравляю с викторией нового фельдмаршала! – приветствовал государь «птенца».
   – Земно кланяюсь за сию милость высокую, ваше величество. Но ежели нынче же в солдаты меня разжалуете, Богом клянусь, все едино до последнего издыхания буду славословить великое имя великого нашего Петра Алексеевича.
   И, сморгнув непрошеную слезу, Александр Данилович приник в долгом поцелуе к плечу Петра.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1
НА НОВОЕ ЖИТЕЛЬСТВО

   С тех пор как сгорели «хоромины», купчины словно бы сговорились: никакой силой нельзя было загнать их в Безобразовку.
   А чего только не придумывал Лука Лукич! Он и песенников завёл, и цену сбавил, и вино разбавлял такими снадобьями, что «от единого духу нутро обжигало»… И ничего, ровнёхонько ничего не выходило. Метелица ли колдует, заметая дороги, пугает ли татями тёмная ночь, дождь ли сечёт, – именитые люди хоть и ругаются на чём свет стоит, а проезжают мимо. «Метелица от Бога положена, а попадутся тати иль нет, бабушка ещё надвое сказала. Буде же разбойные и повстречаются, видно будет, кто одолеет. Фузеи и топоры всегда наготове в дороге. Иная стать, ежели на тебя, хмельного, не где-нибудь, а в терему нападут».
   От такой беды Лука Лукич даже животом занедужил. Поначалу он ещё терпел кое-как, таил надежду. Но время шло, а ничего не изменялось. Кружало стояло пустым. И в конце концов целовальник решил распроститься с проклятым местом. Продав всё что можно было, он отправил Проньку в деревню к родичам, а сам укатил с Васькой в Москву.
   Дни стояли знойные, хлеба у Васьки было столько, что хоть птицам раскидывай. Васька и не заметил, как прикатил в столицу.
   Первым делом они остановились у часовенки и, отслужив молебен Чудотворной Троеручице, отправились по делам.
   У китайгородской стены Лука Лукич осадил лошадь.
   – Смотри, Васька, с возу ни-ни. Потому тут тебе не Безобразовка: чуть зазеваешься, не токмо воз – тебя упрут. И не учуешь.
   Когда хозяин ушёл, сидельчика так и потянуло к шумливым рядам. Чтобы не поддаться соблазну, он плотно закрыл глаза и принялся насильно вспоминать про село. Но несмолкаемый гомон дразнил любопытство, не позволяя сосредоточиться. «Единый разочек пробегусь, – подумал Васька, словно убеждая себя в том, что от такой короткой прогулки не станется греха. – Ей-Богу, сейчас обернусь».
   Подошвенный и голенищный ряды ему не понравились: «Смердит, а никакой тебе ни корысти, ни радости». Зато пушной ряд, где громоздились соболи, бобры, лисицы, медведи, волки и шкуры Бог весть ещё каких зверей, привёл его в неописуемый восторг. «Эка живут на Москве! И даст же Бог!»
   Хрипло выводя горлом какую-то песню, мимо прошла молодушка. Васька с удивлением поглядел ей вслед, потом не выдержал и побежал за ней.
   – тётинька, а тётинька! Пошто колечко не на персте носишь, а в губах держишь?
   Кто-то из толпы объяснил, что в Москве все гулящие девки держат в губах бирюзовое кольцо, «чтоб прознать её легче было». Васька сразу повеселел.
   – А и у нас хоромины были, – обратился он к женщине. – Выходит, и ты из хоромин будешь?
   Она ничего не поняла, но нежно провела рукой по его щеке.
   – Наши хоромины, паренёк, улица тёмная. А ты сам откелева есть?
   Узнав, что сидельчик только что приехал в Москву и оставил без призора воз с добром, она страшно переполошилась, оглядевшись по сторонам, крикнула кого-то по имени.
   К ней подошёл опрятно одетый старик, очень солидный на вид, и они втроём торопливо направились к коновязи:
   – Цел, слава Богу! – перекрестился Васька.
   – Теперича будет цел, – улыбнулся старик и тоже перекрестился. – Вы идите поглазеть на изобилие всяческое, а я тут косточки малость поразомну.
   Спокойный теперь за хозяйское добро, мальчик вернулся с женщиной в ряды.
   Егo всё поражало. С широко раскрытым ртом он бегал от ларька к ларьку, пожирая глазами монисты, кушаки, шапки, сукна, объярь, кафтаны, церковную утварь, пироги, огромнейших осетров, бараньи туши, зеркальца, гробы, посуду, калачи.
   Вдруг он остановился растерянный: а где же тётинька? Женщина исчезла так же внезапно, как и появилась.
   Васька помчался к воротам. Но и воза не было на месте. Отчаяние охватило мальчика.
   – Убьёт Лука Лукич! – заревел он и бросился в самую гущу толпы.
   Только за городом, укрывшись в роще, он почувствовал себя в безопасности. Отдышавшись немного, первым делом ощупал грудь. Заветный узелочек с деньгами был цел. По его лицу разлилась блаженная улыбка:
   – Тут!
   Становилось сыро и неуютно. Вечерние тени пугали. Захотелось есть. Васька сунул палец в рот и принялся сосать его, как грудной ребёнок.
   Когда стало совсем темно, он не выдержал, поплёлся к мерцавшему огоньками пригороду. Добравшись до первой избёнки, он хотел уже взяться за ручку двери и вдруг оторопел. Ему отчётливо послышался голос Луки Лукича.
   Он метнулся к соседнему двору, но и тут услышал голос хозяина.
   – Свят, свят, свят! Наваждение! – перекрестился он и побежал дальше.
   Так подкрадывался он то к одной избёнке, то к другой, пока наконец не заснул у чьего-то порога.
   Утром он проснулся на куче тряпья, в крохотной горничке. Над ним стоял какой-то незнакомый старик.
   – Пожуй, внучек, – сунул он ему заплесневелую корочку и головку чеснока.
   В один присест проглотив подаяние, мальчик жалостливо уставился на неожиданного благодетеля.
   – Аль маловато?
   – Корочку бы ещё.
   Старик подумал и отдал последний кусок.
   – Кушай, внучек, за упокой Колюшки и Аннушки. Видно, Бог послал мне тебя заместо упокойничков моих. – И, слезливо заморгав, спросил: – Сирота?
   – Сирота.
   – Ну, выходит планида [279]тебе жить у меня.
   – Я и то проситься хотел…
   Поговорив с приёмышем, старик собрался в дорогу.
   Васька увязался за ним. Шли они медленно, сторонкою, почтительно уступая дорогу прохожим. В одной руке старик держал клюку, другая покоилась на Васькиной голове. За спиною болталась сума.
   За разговором они незаметно подошли к свалке.
   Работа старика была незатейливая, и Васька скоро освоился с ней. Не чувствуя брезгливости, он по грудь тонул в навозе и мусоре, ловко выбирая различное тряпьё. За каких-нибудь два часа сума была полна.
   – Доброго помощничка послал деду Онуфрию Бог! – похвалил старик. – Внучки мои, царство небесное, Коленька с Аннушкой вдвоём мене добывали, чем ты один.
   В тот день Онуфрий, трижды сдавший добычу на бумажную мельницу, заработал без малого две с половиной деньги.
   – Только-то! – почесал Васька переносицу. – А я, бывало, в хороминах за ночь и сыт, и пьян, и алтын добывал.
   Онуфрий вздохнул.
   – От наших трудов праведных не наживёшь палат каменных…
   – А ты за другое возьмись.
   – Где, внучек, другое найдёшь.
   И старик без тени ропота поведал мальчику о том, как живут на Москве убогие, как подкрался неожиданно голодный мор, как целыми семьями мрут люди.
   – Вот и Коленька с Аннушкой тож на прошлой неделе убрались. Сами голодные, а животы большие, словно бы мешок хлеба съели.
   Васька подозрительно щурился и думал про себя: «За эдакую гору две с половиной деньги… Лукавит! Не инако обсчитать меня норовит».
   На другой день он упросил Онуфрия взять его с собой на мельницу.
   Воочию убедившись, что старик не утаивает денег, мальчик призадумался. Восторг от «валявшейся под ногами казны» улёгся, сменился унынием: «Эдак жить, и впрямь за его Колькой и Анкой уйдёшь». Вспомнились ряды, по которым он недавно разгуливал, горы всевозможного добра, обморочившая его гулящая женщина…
   Ваське скоро надоело занятие тряпичника. И вот как-то ночью, убедившись, что Онуфрий спит, он потихоньку нашарил кисет с деньгами, отсчитал половину стариковских сбережений себе и навсегда покинул избу.
   Утром он пришёл на фабрику компанейщиков Турки, Цынбальщикова, Нестерова и полковника Безобразова.
   – Сиротина я, – поклонился он в пояс мастеру. – Возьми, Христа для, в ученье, дядинька.
   Его охотно приняли и на первый день предоставили самому себе, воспретив лишь уходить за ворота.
   Васька долго бродил вдоль высокого забора, подглядывая щёлочки – изучал новое место, пока усталость не загнала его в избу.
   – Фу ты! – ужаснулся он. – Словно сызнова на свалку попал!
   Вдоль стен низкой клетушки тянулись заваленные тряпьём нары. На земляном полу тлели бугры гниющего сора. Крысы свободно расхаживали по избе, и когда мальчик притопнул на них, ощерились и поползли на него.
   Одним прыжком Васька выскочил на двор. Из амбара доносились сдержанные голоса. Васька приоткрыл дверь и робко заглянул внутрь. В кирпичном тройном горне стояли три котла, в которых варился щёлок для беления полотен. У котлов с мешалками в руках стояли, согнувшись, голые до пояса работные. Лица их были до того красны, что казалось, будто с них содрали кожу. Из разъеденных щёлоком глаз непрестанно лились слёзы. «Чего это они плачут?» – недоумённо подумал Васька, но тут же сам потёр кулачками зачесавшиеся глаза.
   – Побудь, побудь, – улыбнулся кто-то. – Так наплачешься, всю жизнь доволен останешься.
   Тут Ваське не понравилось. Хлопнув дверью, он отправился дальше, в двухэтажную светлицу, где находились главные мастерские.
   Никогда не виданные станы привлекли его внимание. «Тут мне и быть», – решил он про себя и осторожно прикоснулся к руке женщины:
   – Можно, тётинька, с тобой робить?
   Работные переглянулись между собой.
   – У нас тут везде можно. Всюду не нарадуешься, малец.
   Васька рукою погладил край стана. Но в то же мгновение его шлёпнуло по затылку.
   – Шкуры! – заревел над ним чей-то бас. – Я вам покажу разговор!
   Кое-как придя в себя, мальчик забился в дальний угол двора и там просидел допоздна – до тех пор, пока его не позвали вечерять в избу, где он так испугался крыс.

Глава 2
СТАРАТЕЛЬНЫЙ УЧЕНИК

   Компанейщики строго распределили между собою обязанности. Цынбальщиков и Нестеров ведали работными, выдавали сырьё, следили за порядком на фабрике, а Безобразов занимался сбытом готового товара.
   Так как полковника хорошо знали Стрешнев, Апраксин и Шафиров, с поставками на казну дело обстояло вполне благополучно.
   Самому старейшему компанейщику Турке, человеку глубоко верующему, было поручено следить за «достодолжной тишиной и христианским поведением» работных. Турка рачительно выполнял свой долг. Никто никогда не видел его гневным. Беседуя с фабричными, он не только не дрался, но даже не повышал голоса. Усядется, бывало, перед провинившимся, затеребит сухими в бурых прожилках пальцами пуговицы на кафтане и так горько упрётся в глаза, что становится неловко. Сидит минуту, две, пять. И всё смотрит, смотрит…
   – Ондрей Петрович! – взмолится наконец работный. – Да ты лучше ударь!
   Турка испуганно перекрестится и ещё более жутко пронижет взглядом. Словно в самую душу иголками тычет. Обратятся к нему с челобитной, он сейчас же склонит голову и сложит руки крестом на ввалившемся животе.
   – Истинно так. Сбывается реченное: в мире будете иметь скорбь. Одначе разберу с мастером Германом Струком всё, родимые, разберу.
   А наутро Герман Струк, придравшись к какой-нибудь мелочи, так нещадно изобьёт челобитчиков, что у тех надолго исчезнет охота приставать к Турке с жалобами.
   Мало-помалу все работные возненавидели сухонького, с трясущейся головой и немигающими зелёными глазами купчину.
   Один лишь Васька души в нём не чаял. Зато и Андрей Петрович не оставался перед учеником в долгу, любил его, как сына.
   В будни они встречались на фабрике. Турка неизменно усаживался под образом, брал на колени мальчика и задавал один и тот же вопрос:
   – Сетуют работные наши? Весьма, сказывают, худо живут?
   – Сетуют, Ондрей Петрович.
   Турка не мог надивиться уму и памяти ученика. Васька все видел, точно передавал каждое слово ткачей, знал, чем каждый из них дышит. Как-то Васька прибежал к Турке домой.
   – Беда!
   – Крест, чадушко… Прежде перекрестись, а потом говори, – пожурил купчина.
   Нетерпеливо обмахнувшись щепоткой и отвесив иконам и хозяину по земному поклону, мальчик продолжал:
   – Кончать хотят.
   – Чего кончать?
   – Работу… С понедельника порешили кончать, ежели им вместо рубля с полтиною два рубли в треть не положат.
   Оставив Ваську у себя, Андрей Петрович велел заложить колымажку и укатил к Федору Юрьевичу Ромодановскому.
   В приказе он застал Шафирова, что-то горячо доказывавшего князю-кесарю. Купчина стал в сторонке, дожидаясь, пока на него обратят внимание. Брызгая слюной и отчаянно жестикулируя, Пётр Павлович урезонивал Ромодановского не неволить московских «подлых» людишек подбирать и хоронить валявшихся на всех окраинных улицах мертвецов.
   – Ей-Богу, взбунтуются. И то сулят подкладывать в хоромы мором недугующих.
   – У меня взбунтуются ужот! – зарычал Фёдор Юрьевич. – Я им покажу кузькину мать!
   Однако подумав, он сдался.
   – Чёрт с ними. Завтра на подмогу им выделю два ста колодников. – И повернулся к купчине: – А тебе чего ещё тут?
   Турка передал Ромодановскому все, что узнал от Васьки.
   – Вот тебе на! – свистнул Фёдор Юрьевич – Доигрались! Как же быть?
   – Прибавить, – немедленно предложил Шафиров. – Не закрываться же фабрике.
   – При-ба-вить! – передразнил князь-кесарь. – Им, асмодеям, раз потакни, они на голову влезут.
   Тут вмешался купчина:
   – Можно прибавить, а на поверку вроде и никакой прибавки не дать.
   – Как так?
   – А так вот. Не по третям года платить, а поштучно. И им добро, и нам не в убыток, потому день и ночь тогда спину гнуть будут, чтоб более штук выгнать.
   – Ну уж, придумал! – окрысился Фёдор Юрьевич. – Они тебе такое пропишут, когда ложь твою на чистую воду выведут, – чертям тошно станет.
   – Да, небось, и на мне крест на шее. Я не так, чтоб уже совсем без прибавки, – пошёл на попятную Турка. – Я норовлю по-христиански, как лучше.
   Он принялся что-то долго высчитывать, немилосердно теребил пуговицу на кафтане, фыркал и то и дело обращался с немой просьбой о помощи к Петру Павловичу.
   – Ладно! – вздохнул он наконец. – К рублику с полтиной пятачок прикинуть можно.
   – То не цифирь, – отверг Шафиров.
   – Погоди! – топнул Ромодановский. – Я им ужот пропишу цифирь. Всех верховодов выловлю и языки повырываю. Больно умён язык стал у них.
   – А больше пятака никак невозможно, – огорчённо потупился Турка. – Себе в убыток.
   Начался торг. От святости купчины не осталось и помина. Мёртвое лицо его ожило, пошло багровыми пятнами. Он стал даже как будто выше ростом.
   – Семь копеек, и ни деньги больше! Пускай давятся нашим добром. Семь. Семь! Ни деньги боле! Семь!
   Кое-как сошлись на трёх алтынах.
   Когда Турка собрался проститься, князь-кесарь грубо схватил его за рукав:
   – А верховоды кто?
   Купчина перекрестился:
   – Христос с ними. Я зла не имею на них… Вот нешто малец, что у меня в учениках ходит, Васькой звать, знает про них… А я зла не имею.
   Ромодановский приказал немедленно доставить Ваську в приказ.

Глава 3
ИУДИН ОПАШ

   Васька сразу полюбился Фёдору Юрьевичу. На вопросы он отвечал бойко, не задумываясь, был почтителен, и если чего-нибудь не знал, так прямо, не путая, и говорил, что не знает.
   Однажды после какого-то очень важного сообщения ученика князь-кесарь до того растрогался, что погладил его по голове и наградил алтыном. Видевшие это приказные и каты поразинули рты. «Без злого дела часу прожить не может, – подумали они про себя, – а сердце христианское имеет».
   С тех пор все окружавшие князя-кесаря стали относиться к Ваське не только с уважением, но и с некоторым даже трепетом.
   Точно следуя советам Преображенского приказа, ученик держался на фабрике так, что к нему не мог бы придраться даже самый недоверчивый человек. Был он мальчиком послушным, тихим, очень много молился и всегда, без всякой на то просьбы, кому-либо прислуживал.
   Однажды Васька пришёл к Федору Юрьевичу в необычное время.
   – К нам на фабрику атаманы забрались! Послы от ватаги!
   Ромодановский бросился к мальчику:
   – Где? Когда? Какие ватаги?
   Через несколько минут к фабрике неслись во всю прыть переряженные солдаты и поручик.
   Три посла от станичников, обо всём договорившись с товарищами, явились к мастеру.
   – Мы к твоей милости, – сняли они шапки… – Потому как ткачи мы и желаем на дело стать.
   Мастер повёл их к станкам и, убедившись, что они кое-что смыслят в работе, стал снисходительней.
   – Ви беглий?
   – Не то чтобы что… а ежели того, – неопределённо ухмыльнулся один из станичников, – то, как бы сказать, и не того.
   – Беглий! – не без удовольствия мотнул головой Струк. – Но я имей добри серс. Пусть приказни ищет закон. Мой забот искать кароший работай для фабрик. Будете не лениться, будет вам карашо.
   Разбойные отвесили низкий поклон и испросили разрешения приступить к работе со следующего дня.
   – Только завтр до сольнц надо быль здесь, – согласился Струк.
   Этого и надо было ватажникам.
   «Ищи ветра в поле, – переглянулись они, выйдя за ворота. – Дожидайся…»
   – Самые они и есть, – шепнул Васька поручику и на одной ножке ускакал прочь.
   Прежде чем улечься, мальчик раздул огонёк и забрался под койку. Сердце его тревожно забилось. Он несколько раз уже тянулся к сучку, искусно закрывавшему выдолбленную в бревне дыру, и тут же отдёргивал назад руку с таким мучительным стоном, будто его обжигало горячими углями.
   – Господи, избави от всякие скорби, гнева и нужды, – слёзно помолился он. – Призри на раба Ваську Памфильева…
   Хорошенько настрадавшись, Васька прильнул к заветному тайнику. Мгновенно позабылось все. Стало тепло и уютно. От полноты чувств хотелось плакать.
   Он перебрался на койку. К груди ласково прильнули монеты. Васька на ощупь пересчитывал их, складывал стопочками, разговаривал с ними, как с живыми милыми существами.
   У него было уже пять рублей и три деньги. Целый клад. С такими деньгами смело можно было начинать свой собственный торг. Мало ли в его тринадцать лет по Китай-городу ходит пареньков с лотками. Или Васька хуже других? Но ученик не спешил. Страх, что он может проторговаться, удерживал его. «Погожу, – подумал он. – Годочка через четыре женюсь, тогда в самостоятельность взойду».