Степанов Александр Николаевич. Порт-Артур. Том 1

   Затем Горбов отпустил солдат и предложил Звонареву позавтракать.
   — Выпьем, закусим, — соблазнял он прапорщика, — Смотришь, день незаметно и пройдет, а всю ночь приходится караулить на стене, чтобы япошки в город не забрались. Удивительно хитрые бестии, в щелку и в ту пролезут!
   Звонарев попытался было отказаться, но поручик все же заставил его выпить и закусить трепангом.
   Выйдя от поручика, Звонарев неожиданно встретился с Бутусовым. Подполковник был в защитного цвета рубахе, фуражке и таких же брюках. На ногах красовались защитные гетры и легонькие ботинки. Прапорщик с недоумением поглядел на Бутусова.
   — Удивляетесь, что я не по форме одет? В здешних краях да еще летом ходить в высоких кожаных сапогах жарко и тяжело, а в ботинках и удобнее и легче, — пояснил пограничник.
   — В таком обмундировадии вас не разглядишь и в десяти шагах, — удивлялся Звонарев. — Но откуда вы достали защитную краску, которая так прекрасно, сливается с местностью?
   — У китайцев. Ее сколько угодно можно было купить в Японии по очень дешевой цене. Я всех своих пограничников еще год тому назад одел в защитный цвет. Нам по роду службы приходится часто преследовать контрабандистов. Там в белом да черном далеко не уйдешь. Мигом из-за угла подстрелят. Правда, Стессель хотел мне объявить выговор за самовольное изменение формы одежды, но мы, пограничники, военному ведомству не подчиняемся. Нами командует министр финансов. А Витте не любит, когда кто-либо суется в его ведомство. Так Стессель с носом и остался. Теперь мои солдаты благодарят бога за свою одежду, а пехота и артиллерия парится и проклинает свое начальство. Что хорошо в России и Сибири, то мало пригодно в Китае, — пояснил Бутусов.
   — Значит, и все наши войска можно было одеть в защитный цвет, а не заставлять пачкаться в грязи, как это делается сейчас?
   — Не только можно было бы, но и должно. Да разве с такими умниками, как у нас сидят в штабе, о чем-либо путном можно договориться! Упрямее всяких ослов. А солдаты за их глупость и упрямство будут на войне расплачиваться своей кровью, — с жаром говорил подполковник.
   — Я думаю, что Кондратенко, например, поддержал бы эти начинания, — заметил Звонарев.
   — По-видимому, он еще не вполне оценил огромные преимущества новой формы для солдат. Хороший он человек, но с начальством воюет только в крайнем случае. Больше надеется его убедить и уговорить, а не брать быка за рога. Наши же верхи только такой способ обращения и принимают во внимание. Туги на новшества, а нынче в военном деле его много, и мы сильно отстаем от иностранцев. Побудете здесь, сами убедитесь в правоте моих слов.
   Разговор с Бутусовым оставил у Звонарева тяжелый осадок. Ему была ясна справедливость слов подполковника, и он недоумевал, почему такие умные и прогрессивные начальники, как Белый, Кондратенко и другие, так легко уживались с вопиющими промахами в организации русской армии. Трудно было предположить, что они их не замечали. Вернее было думать, что им не придавали должного значения, считая пустяками.
   «По возвращении в Артур обязательно обо всем расскажу Борейко. Он сумеет повлиять на начальство, — решил прапорщик. — Вернусь ли я или останусь здесь навсегда?»— мелькнула у него мысль в голове, но он поспешил ее отогнать, как неприятную муху.
   Было уже около полудня, когда Звонарев вернулся обратно на позицию. В палатке у Высоких он застал совсем еще молодого, розовощекого инженера — капитана Шевцова, главного строителя цзинджоуской позиции.
   — Знакомьтесь, Алексей Владимирович! Это и есть наш инженер-артиллерист и на все руки мастер, — представил Звонарева Высоких.
   — Очень рад! Вы мне весьма нужны, во-первых, для того, чтобы наладить наши прожектора, а затем для приведения в порядок всего нашего электрохозяйства, — оживленно заговорил Шевцов.
   — Весь к вашим услугам! Могу хоть сейчас приняться за это дело.
   — Сейчас обед, а после часа мы с вами обойдем позиции и все решим на месте.
   — Ваше благородие, генерал едут, — доложил вестовой Высоких.
   — Опять этого дурака Фока нелегкая несет! — сердито проговорил инженер Шевцов.
   Офицеры вышли из палатки. Высоких с Звонаревым кинулись к навесу столовой, где уже построились на обед солдаты.
   — Рота, смирно! — скомандовал Высоких, как только показался Фок в сопровождении адъютанта.
   Звонарев поспешно стал впереди взвода. Верхом на высокой худой лошади, отчаянно тряся при езде локтями, весь изгибаясь при малейшем движении, Фок был очень комичен. Худощавое лицо его со стриженой седенькой бородкой, с презрительной улыбкой в прищуренных глазах было багрово-красным.
   Поравнявшись со строем, генерал сдержал лошадь и громко заорал:
   — Здорово, мать вашу так!
   Звонарев от удивления даже рот открыл. Солдаты замялись и ответили вразброд.
   — Отвечать, холуи, не умеете! — напустился Фок.
   — Разрешите доложить, ваше превосходительство! Солдаты не поняли, не то вы с ними здороваетесь, не то их ругаете! — вступился Высоких.
   — Русский язык разучились, сволочи, понимать! Здорово, мать-перемать!
   Затем генерал быстро повернул лошадь и затрусил от столовой.
   — Вольно! Можно идти за обедом! — скомандовал капитан солдатам.
   — Дождались высокой чести! — громко возмущались солдаты. — Здоровкаются и то матом.
   — Генерал-то Фоков, слыхать, из немцев, — заметил Блохин.
   — Ну так что же из этого?
   — Видать, по их, по генеральскому понятию, с русским человеком, значит, можно разговаривать только матерным словом.
   Обедать Высоких и Звонарев пошли в офицерское собрание Пятого полка, которое находилось в непосредственной близости, сразу за позициями. В большом просторном помещении стояли два ряда длинных столов, за которыми сидело уже около сорока человек офицеров. За небольшим столиком, расположенным между рядами столов, под огромным царским портретом сидел сам командир полка полковник Третьяков. Рослый видный мужчина, лет пятидесяти, с заметной проседью в окладистой бороде и в голове, он производил приятное впечатление своими мягкими манерами и ласковым взглядом голубых глаз. Рядом с ним сидели двое штаб-офицеров. Капитаны и более младшие чины помещались за длинными столами. Обед был в самом разгаре.
   Как только артиллеристы вошли в помещение и направились к Третьякову, чтобы поздороваться с ним и в его лице приветствовать всех присутствующих, полковник махнул рукой, и офицеры дружно подхватили:
   Без артиллеристов нам не пьется,
   И бокал пустой стоит,
   Песня громкая не льется,
   И вино не веселит.
   Расположенный на дворе, под окнами, оркестр, заглушая пение, грянул туш. Под гром рукоплесканий Третьяков вышел к артиллеристам и на серебряном подносе протянул им два больших кубка с вином. Осушив их одним духом, Звонарев и Высоких как почетные гости уселись за столом командира.
   Третьяков подробно расспросил их о положении, дел с установкой орудий и подвозе боеприпасов.
   — Надо поторапливаться с оборудованием позиций. Есть агентурные сведения, что японцы все силы стягивают к Цзинджоу. Еще день-два, и нам здесь придется выдержать бой с превосходящими силами врага. Это вы, господа артиллеристы, должны твердо помнить, — предупреждал полковник.
   — Имеются ли у вас сведения о количестве орудий, которые предположительно могут быть у японцев в предстоящем бою? — поинтересовался Высоких.
   — Точных нет, но, судя по всему, их будет не меньше двухсот. Конечно, это все полевые орудия, калибром не больше четырех дюймов.
   — Против наших шестидесяти пяти пушек. Правда, у нас средний калибр шесть дюймов. Орудия большей мощности, что может очень помочь нам в борьбе с артиллерией противника.
   — Вам следует иметь в виду тактику японцев. Свои батареи они ставят закрыто и рассредоточенно. В бою под Саншилипу наша полубатарея, стоявшая открыто, через десять минут была сбита, потеряв три орудия из четырех и половину солдат, — предупреждал Третьяков.
   — Тогда нам придется туго! У нас все пушки стоят совершенно открыто и поставлены буквально колесо к колесу, — проговорил Звонарев.
   — Увеличьте высоту брустверов, углубите орудийные гнезда, накройте, наконец, орудия сверху щитами из досок или в крайности из плетеных матов, но постарайтесь по возможности замаскировать их, — предложил Третьяков.
   — Все это надо было сделать заблаговременно инженерам, которые сооружали эти укрепления. Кроме того, при наличии высоких брустверов будет ограничена видимость противника, который и так находится в низине по отношению к нам, — возразил Высоких.
   — Следовало бы артиллерийские позиции совсем вынести из укрепления и расположить орудия в лощине за позициями пехоты, где-либо в районе казарм, — предложил Звонарев.
   — Для этого нет времени, да у нас нет и угломеров для стрельбы с закрытых позиций, солдаты, и наводчики в первую голову, не обучены такой стрельбе, — продолжал Высоких.
   — Тогда нам ничего, кроме поражения, в предстоящем бою ожидать не приходится, — грустно проговорил Звонарев.
   — Не следует раньше времени настраиваться на минорный тон! Бодрый дух — это три четверти успеха, молодой человек, — наставительно произнес полковник.
   Видя, что обед затягивается, Звонарев попросил разрешения уйти. Высоких Третьяков не отпустил.
   — Вы мой начальник артиллерии, и мне о многом еще надо поговорить с вами, — предупредил он.
   Придя в Палатку, Звонарев тотчас послал с нарочным записку Высоких, вызывая его «по срочному делу».
   В палатку торопливо зашел Кошелев и взволнованно стал рассказывать, что приказано минировать все батареи и саперы уже начали закладывать мины.
   — Как же мы будем, ваше благородие? Попадет в мину японский снаряд или сам оступишься, и готово — взлетел на воздух! Так мы не согласны, — докладывал он прапорщику.
   — Что за чушь! Кто это приказал делать?
   — Приказали командир саперной роты подполковник Жеребцов, а им приказал генерал Стесселев!
   — Тут что-то не так. Спрошу сейчас у капитана Высоких, в чем тут дело!
   Прапорщик застал Высоких лежащим на походной кровати с холодным компрессом на голове.
   — Едва вырвался. Под конец таким ершиком угостили, что небо показалось с овчину и звезды из глаз посыпались, — жаловался Высоких.
   Рассказав ему о минировании саперами батарей, Звонарев спросил капитана, что он об этом думает.
   — Думаю, что или Жеребцов, или Стессель, или оба вместе от жары сошли с ума. Если батареи будут минированы, то я уведу людей с позиции и уйду сам. Как очухаюсь малость, я приду туда, а пока, попрошу вас, сходите вместе с Садыковым.
   — Поручик накурился опия и не в себе, — доложил капитанский денщик.
   — Этого еще не хватало! Соломонов беспробудно пьет, этот начал курить опий. Не рота, а бедлам какой-то!
   Звонарев отправился один, У левофланговых батарей, которые были в ведении прапорщика, солдатыартиллеристы переругивались с саперами, рывшими в брустверах ямы для закладки мин.
   — Кто приказал мины закладывать? — спросил подошедший Звонарев у саперов.
   — Командир роты.
   — Где он сейчас?
   — Не могу знать, куда-то ушедши.
   — Прекратить работы, — приказал Звонарев.
   — Нам, ваше благородие, приказ даден, и мы должны его выполнить, — возразил саперный унтер-офицер.
   — Прикажите, ваше благородие, им по шеям накласть, мигом уйдут, — попросил Кошелев.
   — Мы их сначала честью попросим, — пошутил, улыбаясь, прапорщик, чтобы отвратить угрозу кулачной расправы с саперами. — А если они этого не послушают, то тогда подзатыльников надаем.
   — Ваше благородие, — взмолился сапер, — войдите в наше положение. Нам приказывают рыть ямы для мин, мы и роем. По такой жаре и нам работать нет никакой охоты, только по приказанию и делаем.
   — Остановите работы, я пойду переговорю со своим начальством, — распорядился Звонарев и пошел обратно к Высоких.
   Тот уже пришел в себя, и они вместе двинулись к Третьякову, который состоял комендантом всей позиции. По дороге они встретили Шевцова и рассказали ему о своих заботах.
   — Жеребцов сидит у меня, и я его уговариваю прекратить установку мин, но он ссылается на приказ Стесселя и распоряжение Фока и не хочет слушать никаких резонов. Надо идти к Третьякову, — сообщил Шевцов.
   Полковник, осовелый после сытного обеда, тотчас же принял их и, узнав, в чем дело, возмутился.
   — Стессель-дурак, Фок-прохвост, а Жеребцови дурак и прохвост вместе, — отрезал он. — Позовите его тотчас же ко мне! Находиться на заминированной позиции во время боя-это все равно что сидеть на бочке с порохом и бросать в нее окурки.
   Когда Жеребцов наконец появился, Третьяков приказал ему немедленно прекратить все работы по минированию позиций.
   — Прошу вашего письменного распоряжения об этом, я его сообщу Стесселю и Фоку, — ответил сапер.
   — Никакого письменного распоряжения я не дам, а вам, со всеми вашими саперами, прикажу немедленно убраться с позиций. Вы мне только мешаете, — окрысился полковник. — Чтобы до вечера вас здесь не было!
   Жеребцов, не ожидавший такого оборота дела, забеспокоился.
   — Мы можем вам быть полезны и кое в чем другом, господин полковник. Наладим дороги, разработаем окопы, улучшим позиции артиллерии, — предложил он.
   — Это другое дело. Я сам буду приветствовать такую вашу деятельность, но минирование батарей вы бросьте.
   — Я все же должен буду сообщить, что эти работы мною не проводятся.
   — Не возражаю. Я сам об этом уведомлю Фока и Стесселя или, еще лучше, Кондратенко. Он хорошо разбирается в таких делах, как военный инженер и бывший сапер, — согласился Третьяков. — Займитесь усовершенствованием артиллерийских позиций. Хорошенько замаскируйте их и примените к местности.
   Солдаты радостно загудели, узнав об отмене минирования позиции. Звонарев пошел вдоль батарей своего участка. Расположенные фронтом на северо-восток, север и северо-запад, батареи левого фланга легко фланкировались огнем со стороны Цзинджоуского залива, в котором во время прилива вода подходила к нижним ярусам стрелковых окопов. Северный берег залива доминировал над позицией и особенно над стрелковыми окопами, которые к тому же почти не были прикрыты сверху даже козырьками. Кроме того, они простреливались вдоль почти по всей линии моря. Таким образом, занимающие — их части заранее обрекались на значительные потерн, если не на полное уничтожение.
   Артиллерийское вооружение батарей состояло из двадцати четырех старых китайских и легких полевых пушек старинного образца. Дальность боя всех орудий не превышала четырех с половиной верст. Снарядов было всего по сто двадцать-сто пятьдесят на орудие. Их могло хватить только на два часа боя. Основную массу снарядов составляли гранаты, начиненные черным дымным порохом и потому весьма слабого разрывного действия; имелось несколько шрапнелей, пригодных для поражения противника на расстоянии не далее четырех верст, и, наконец, были в довольно большом количестве старинные картечи, разрывающиеся в самом дуле орудия и потому не безопасные для стрелков, расположенных в окопах впереди батареи.
   С таким артиллерийским вооружением думать о серьезной обороне позиции было трудно.
   Если против полевой армии позиция и смогла бы держаться некоторое время, то против осадных и морских орудий она была совершенно беззащитна.
   Только к ночи наконец на батареях все кое-как утряслось, и Звонарев мог заняться прожекторами.
   Лебедкин со своим помощником за день успел детально ознакомиться со всем прожекторным хозяйством. Оно было сильно запущено и находилось в очень неумелых руках.
   — Через часик засветим, — успокаивал Лебедкин волнующегося прапорщика. — Осмотрим бухту, город и горы, что перед нами. На суше, правда, гораздо хуже видно при свете прожекторов, чем на море. Можно заметить только целую толпу японцев, а поодиночке или небольшими группами никогда их не увидим, — уверял солдат.

Глава вторая

   В тот же день, около десяти часов вечера, по телефону из города передали приказание обстрелять расположенную невдалеке китайскую деревню Чализон, где было замечено скопление японских разведчиков.
   — К орудиям! — скомандовал Родионов.
   Артиллеристы бросились к своим пушкам. На батарее замелькали фонари. Из пороховых погребов начали подавать снаряды и зарядные картузы. Наводчики суетились около прицелов и уровней.
   — Куда наводить-то, Софрон Тимофеич? — спросил Купин.
   — На деревню, что с кумирней наверху.
   — Так в темноте-то ничего не видать, ни деревни, ни кумирни!
   — Наводи в тот пень, что впереди орудия видишь, — указал Булкин.
   — Прицел сто восемьдесят, гранатой!
   — Первое готово!
   — Залпом!
   — Да залпом на суше не стреляют, а орудиями, — поправил Блохин.
   — Ладно! Орудиями, правое — огонь!
   Пушка грохнула и отскочила назад. Кто-то застонал.
   — Зашибла, чертова! — выругался Гайдай.
   — Ты поменьше рот разевай, тогда и не зашибет! — прикрикнул Родионов.
   Поверху блеснул луч прожектора и остановился.
   — Лебедкин старается! Посветил бы нам, может, что и увидели бы, — проговорил Булкин.
   Луч прожектора метнулся и осветил гаолян перед деревней.
   — Наводи, куда прожектор светит! — приказал Родионов.
   Дав еще несколько выстрелов, батарея замолчала. По телефону передали благодарность от стрелков.
   — В самую, говорят, морду японцу залепили, — улыбаясь, передал Гайдай, после ушиба севший около телефона. — Так во все стороны и посыпались!
   В одном из блиндажей прапорщику поставили походную кровать, стол и табуретку.
   В Артуре у Звонарева не было своего денщика. Родионов порекомендовал ему тихого, смирного, малозаметного солдатика из своего взвода — Грунина. Белесый, голубоглазый, с тонким голосом, Семен, как звали Грунина, ретиво взялся за исполнение своих обязанностей. Прапорщика ожидала уже приготовленная постель, на столе стояла большая кружка с водой. Пол был подметен, и все было прибрано.
   — Я, ваше благородие, помещусь в соседнем блиндаже, ежели что надо — кликните, — с улыбкой на круглом лице проговорил уходя солдат.
   Звонареву не спалось, и он вышел из блиндажа. Утомленные работой, солдаты быстро заснули, только дневальные, перемогая сон, громко зевали и отплевывались от махорки. Прожекторы то загорались, обходя своими лучами горизонт впереди батареи, то опять гасли. Из офицерского собрания Пятого полка доносились звуки музыки, в траве трещали цикады, слева чуть светлел Цзинджоуский залив, на небе, сильно мигая, горели многочисленные звезды. Где-то впереди раздавались одиночные ружейные выстрелы. Внизу, под позицией, чуть проступали темные стены Цзинджоу. Окопы впереди заняты не были, и в случае атаки японцы легко могли бы их захватить, а за ними и батареи. В первые дни Звонарева беспокоило это легкомыслие, но никто не обращал внимания на его опасения, и он вскоре сам привык к такому положению вещей.
   Около блиндажа одной из батарей, занятых солдатами, прапорщик остановился. Его внимание привлекли громкие разговоры. Видимо, двое о чем-то спорили.
   — Куда нам супротив японца воевать! У него все, а у нас голые руки, — с жаром говорил один.
   — Это неверно! Есть у нас и пушки и ружья, а самое главное, есть русский солдат. Ни в коем царстве-государстве нет таких солдат, как у нас, в Расее. Не победить японцу нас никогда, — возражал другой.
   — Русский солдат — не плохой солдат! Но офицеры, и особливо генералы, один другого дурнее. Одни говорит одно, другой приказывает другое, а третий только всех за все матерно ругает. Тут тебе и вся команда! Почему так происходит? Раскинь умом: тебе и мне эта китайская земля совсем даже ни к чему, а генералу, как война кончится, большую прирезку сделают, по тыще десятин, а то и поболе дадут… Выходит, есть генералу за что воевать. А нашему брату, крестьянину, кроме трех аршин да деревянного креста, ничего не причитается. А цел домой вернешься, с чем был, при том и останешься, ежели за налоги да долги помещику не заберут последнюю скотину и избу не опишут. За что же, спрашивается, солдату воевать? — продолжал первый голос.
   — Неужто солдатам так ничего здесь и не дадут? — вмешался еще голос.
   — Чтобы тебе дать, надо отнять у китайца, а их здесь, сам видел, — тьма-тьмущая. Ему самому тесно, а ты еще собираешься здесь поселиться. А за что ж китайца сгонять с земли? Он вроде наших мужиков; горб гнет, а доли не знает. Не тут солдату надо искать земли, а дома, у соседа помещика. У нас в деревне три сотни крестьян имеют пять сотен десятин земли, а один помещик — пять тысяч. У кого много, а у кого и ничего нет! Чем за тридевять земель отбирать пашню у китайца, проще по соседству забрать у помещика, — продолжал первый солдат.
   — Смотри, как бы за такие слова тебе крепко не попало! — предостерег его кто-то.
   — Все равно солдат до этого додумается. Не сейчас, так потом. Помещицкую землю крестьяне должны делить между собой, а не завоевывать своей кровью землю генералам да полковникам. Так-то, браток! — закончил первый солдат.
   — Пора и спать, а то завтра чуть свет подымут, ежели только японец даст спокойно поспать, — отозвался второй солдат, и разговоры смолкли.
   «Просыпается сознание народа, даром для него эта война не пройдет», — подумал Звонарев.
   Двенадцатого мая, на рассвете, японцы открыли по Цзинджоу артиллерийский огонь. При первых же выстрелах Звонарева разбудили. Накинув на плечи шинель, прапорщик вышел из блиндажа, В предрассветной мгле внизу, около города, видны были взблески частой артиллерийской стрельбы. Над темными стенами города то и дело вспыхивали разрывы шрапнелей. Разбуженные стрельбой, солдаты взобрались на бруствер и с тревогой наблюдали за происходящим.
   Впереди в окопах по-прежнему было пусто.
   — Где наш дозор? — спросил прапорщик.
   — Вон справа, около блиндажика, — показал фейерверкер на чуть заметные фигуры. — У них есть бинокль, и они связались с секретами, которые находятся впереди.
   — На город японец лезет, а к нам боится, — заметил один из солдат.
   — Он к нам сразу не подлезет: и проволоки и пушек много. Сперва город заберет, а потом навалится на нас.
   С центральной позиции раздался раскатистый выстрел из шестидюймового орудия, и за городской стеной высоко вскинулся дым разрыва. За первым выстрелом раздался второй, и скоро все батареи центра открыли частый огонь по цели, невидимой с левого фланга.
   Звонарев в бинокль осмотрел противоположные склоны долины, но там среди густых зарослей гаоляна ничего не было видно. Слева на море до самого горизонта тоже было чисто. Вдруг раздался резкий свист летящего снаряда, и на мгновение грохот взрыва оглушил прапорщика.
   — Откуда это он бьет? — удивленно оглядывались солдаты, продолжая оставаться на бруствере.
   — Не иначе как из-за города. Спрятался за ним и стреляет по нас из-за закрытия.
   Вскоре пролетел еще снаряд, который упал впереди батареи, и осколки со свистом полетели через бруствер.
   После грохота морских двенадцатидюймовых орудий, к которым солдаты привыкли на береговых батареях Артура, взрывы легких полевых снарядов не производили большого впечатления. И только когда появились раненые, солдаты стали прятаться от снарядов в блиндажи. Японцы выпустили еще с десяток снарядов по батарее Звонарева и перенесли огонь на пустые окопы.
   День медленно начинался. Низкие темные тучи быстро неслись по небу, с моря наползал туман, заволакивая низины. Со стороны Цзинджоу канонада усиливалась, орудия грохотали беспрерывно.
   Доносящиеся временами ружейные залпы и пулеметный огонь тоже указывали на то, что бой разгорался. Замолкнувшие было батареи центра опять начали вести редкий огонь, бросая свои снаряды куда-то далеко в тыл японцев.
   Звонарев нервничал и требовал от телефонистов скорейшего исправления телефона.
   Наконец телефон исправили, и Звонарев вызвал Высоких.
   — Что происходит у Цзинджоу? — спросил он.
   — Японцы уже два раза его атаковали, но были отбиты с большими потерями, наша батарея стреляла на картечь и навалила массу народу, стрелки в восторге от ее действий, — ответил капитан. — А вы куда стреляли?
   Звонарев сообщил обо всем происходящем на его участке.
   — Присылайте людей за чаем на кухню, — распорядился Высоких. — Да приходите и сами.
   Вечером, после заката солнца, Звонарев отправился к прожекторам. Один из них был установлен на левом фланге, шагах в ста за батареями, на небольшом возвышении, что давало возможность освещать большое пространство, особенно влево, откуда позиция была наиболее уязвима.
   На центральном участке при свете прожектора команда матросов с броненосца «Севастополь» устанавливала пушку Канэ. Распоряжался командой молоденький лейтенант.
   — Что это вы так поздно прибыли сюда? — спросил прапорщик.
   — Стессель все уговаривал Витгефта выслать корабли для охраны позиций с флангов, а тот решил ограничиться высылкой двух пушек. Одна, как видите, здесь, а другую подвезут завтра.
   Поглядев с минуту, как быстро и ловко справлялись матросы со своей работой, Звонарев пошел дальше.
   Совсем стемнело, когда он вернулся к себе на батарею.
   — Честь имею явиться, ваше благородие! — выросла перед ним из темноты белая фигура.
   По голосу прапорщик узнал ротного фельдшера.
   — Здорово, Мельников! — обрадовался он. — Как ты сюда попал из Артура?