Борщаговский Александр. Русский флаг

   "Господа Гайрз и Магуд! Вас, американских подданных, обвиняют в умерщвлении нескольких человек на американском судне, когда как вы не находились еще в британских водах, - на последних словах судья сделал многозначительное ударение, посмотрев поверх очков на притихший зал. - И так как нам не было предъявлено форменного требования задержать вас, без чего, по договору с Соединенными Штатами, мы не можем арестовать вас, - вы свободны и будете иметь дело с вашим правительством".
   Магуд вышел из суда, скорчив мину оскорбленной добродетели, а трое белых матросов, которые доставили штурмана в суд, бежали, понимая, что ждет их на "Анне-Луизе". Судьба двух оставшихся матросов подтвердила благоразумие беглецов: набрав команду из темных личностей, шляющихся в портовых городах Англии, Магуд вскоре сумел избавиться и от этих двух матросов - они последовали за Армстронгом и его товарищами.
   О преступлении на "Анне-Луизе" стало известно и в Америке, где Магуда могли преследовать не только правосудие, но и родственники двух убитых янки, не полагавшиеся на строгость юстиции. Тогда штурман, пронюхавший об интересе правительства Соединенных Штатов к Восточной Сибири и Амуру, предложил свои услуги и вскоре очутился в Петропавловске.
   Все складывалось как нельзя лучше: от почтмейстера Магуд узнал, что "Оливуца" отправляется в устье Амура - район, который более всего интересовал его, - и решил во что бы то ни стало попасть на корвет. Почтмейстера подкупило обещание Магуда поддержать в Иркутске (Диодор Хрисанфович был убежден, что Магуда в Иркутске встретят как почетного гостя) его проект об упразднении всяких почт с нарочными курьерами.
   Завойко, хотя и не подозревал, что американский гость прожил столь бурную жизнь, но испытывал инстинктивную неприязнь к этому длиннорукому верзиле с жесткими бакенбардами, торчком стоявшими от висков до подбородка. Волосы Магуда, зализанные, с ровным, как надрез, пробором, пахли рыбьим жиром.
   Для начала Чэзз завел разговор о "приобретении пушной монополии на выгодных для господина губернатора условиях". Завойко, сидевший на диване рядом с Назимовым, подтолкнул капитана локтем и сказал шутливо:
   - Видите, Николай Николаевич, сколько имеется охотников до русских соболей. Не проходит и года, чтобы мне не делали самых лестных предложений.
   - Значит, Камчатка не бесприданница, а богатая невеста, - заметил в тон Назимов.
   - Соблазнят меня когда-нибудь господа купцы. Брошусь очертя голову в водоворот коммерции и спущу Камчатку, как гусар родовое имение.
   Чэзз угодливо рассмеялся, издавая какой-то тявкающий звук, более похожий на стон, чем на смех.
   - Я предлагаю денежное дело, - сказал он добродушно, - тут проигрыша быть не может. Будете делать чистые деньги, to make money!* Черная работа достанется нам.
   _______________
   * Делать деньги.
   Завойко прищурил глаз.
   - Уж не собираетесь ли вы приобрести монополию и на китобойные промыслы в наших морях?
   В разговор вмешался Магуд:
   - Кто же покупает то, что можно взять даром!
   - Мне жаль, Чэзз, - сказал Завойко, сдерживая недовольство, - что вы возвращаетесь к этому вопросу. Я своей властью не могу разрешить ничего подобного. Думаю, что и генерал-губернатор Восточной Сибири не смог бы удовлетворить вашу просьбу без согласия правительства.
   Чэзз решил апеллировать к Назимову, призывая его в свидетели и судьи.
   - Господин капитан рассудит нас. На этот раз мы предлагаем совершенно новую комбинацию. Мы купим не только монополию на пушную торговлю Камчатки, но и монопольное право на разработку золота!
   Чэзз ждал, какое впечатление это произведет на русских.
   - Золота на Камчатке еще никто не находил, - возразил Завойко. - Вы бросаете деньги на ветер.
   - Мы найдем золото! - Магуд впился глазами в несговорчивого губернатора.
   - Да, мы найдем золото, - быстро подхватил Чэзз, - и дадим большую прибыль русской казне. Торговля на Камчатке плохо организована, - надеюсь, господин губернатор не обидится на меня за мои слова. Торгуют по-настоящему только раз в году, зимой, и никто не знает, что принесут торги. И разве это разъезды купцов? Это разбойничьи набеги, одно разорение для бедных туземцев! Привозят разный хлам - рваные одеяла, дырявые котлы, ржавые гвозди, дрянной табак, и за все это охотник должен отдать все свое добро... Камчадалы разоряются, промысел приходит в упадок.
   Чэззу не часто приходилось произносить такие длинные речи. К этой беседе он тщательно готовился, надеясь сломить упорство Завойко. Магуд с уважением слушал Чэзза.
   - Я знаю, - продолжал Чэзз, - что господин губернатор думает о том, как бы оградить туземцев от алчности русских купцов.
   - И не только русских, - заметил Завойко, но Чэзз пропустил эти слова мимо ушей.
   - Да, да... Стараетесь, назначаете специальных чиновников для наблюдения за торговлей, но все напрасно. Чиновники берут взятки, а взятки тоже идут за счет камчадалов, и они оказываются в еще большем убытке. Все воруют, обманывают казну и друг друга...
   Завойко поражала неожиданная словоохотливость Чэзза.
   - А вы хотите взять монополию на кражу? - спросил он.
   - Что вы, господин губернатор! - запротестовал Чэзз. - О! Вы хорошо знаете, как я привязан к Камчатке, как дорожу ее благополучием!
   - Я думаю, - усмехнулся Завойко, - что можно печься о благосостоянии края и не упрятывая его на правах монополиста в собственный бумажник.
   Чэзз воздел руки к потолку, изображая крайнюю степень изумления и обиды.
   - Как? Неужели вы думаете, что я хочу обогатиться за счет Камчатки? Я буду терпеть убытки год, два и больше. Возможно, впоследствии я сумею возвратить себе деньги, скопленные многолетним трудом. Но на первых порах убытки, одни убытки, провались я на этом месте!
   - Такое бескорыстие делает вам честь, - Завойко старался говорить как можно более серьезно.
   Он вспомнил свое посещение Америки в середине тридцатых годов. Оглушенный, он бродил по людным улицам, поражаясь кипучей энергии делового, напористого и бесцеремонного люда.
   - Благодарю вас! - обрадовался Чэзз. - Я засыплю Камчатку крупой, сахаром, чаем, затоплю ее патокой. У вас будет все, что необходимо для человеческой жизни. Чэзз ничего не забудет и ничего не упустит.
   Он заговорил быстро, загибая пальцы:
   - Дробовики, штуцеры, лучший в мире порох, патроны, свинец, топоры, пилы, ножи и все, все остальное, что может понадобиться, мы доставим на американских судах. Все будет лучшего качества и по цене, которой еще не знали на полуострове.
   "Зачем пришел этот недалекий, шумный человек? - думал Завойко, наблюдая за Чэззом. - Неужели он надеется убедить меня? Разговор о монополии поднимался не раз. Чэзз знает, сколь безнадежно это дело. И все-таки явился. Выкладывает на стол старые доводы, разглагольствует, старается..."
   Завойко продолжал слушать Чэзза.
   - Мы будем покупать все. В Камчатку придут горные инженеры, торговцы, вольные работники, хлынет поток денег, край преобразится, как это случилось с Калифорнией, когда на земле сумасшедшего Иоганна Суттера нашли золотой песок. Вы станете маленьким царьком, мистер Завойко!
   - Это слишком хлопотно, - Завойко, насмешливо подняв бровь, изучал Чэзза. - Я только царский слуга - и то не знаю покоя. Да и, насколько мне известно, князек Суттер стал нищим после открытия золота.
   Магуду был не по душе разговор о Суттере и калифорнийском золоте. Он заворочался в кресле и громко засопел, выражая нетерпение.
   - Он не был практичным человеком, господин губернатор, он не умел делать деньги, - бодро настаивал Чэзз.
   - Хорошо, Чэзз, - прервал его Завойко, - передохните немного и выслушайте меня. Дело давно решенное, и не стоит к нему возвращаться. Золота на Камчатке нет, а что есть, то сами, даст бог, подберем. Живите себе у нас спокойно да деньги наживайте, а в благодетели не суйтесь.
   В комнату вошла Настенька с подносом, на котором стояла бутылка рому и ваза с фруктами, привезенными на "Оливуце". Магуд впился глазами в полную фигуру девушки, смущенной наступившим молчанием и взглядами посторонних. Настенька вышла, но Магуд не сводил глаз с дверей, будто ожидая, что она вернется. Он стал решительнее, развязнее:
   - Вы несправедливы к нам. Это не по-соседски.
   - Вот как! - насторожился Завойко.
   - Русские живут в Америке, на Аляске и южнее, в долине Сакраменто, торгуют, берут себе жен...
   - Ну и что же?
   - Правительство Соединенных Штатов не препятствует им.
   - Было бы смешно, если бы правительство Соединенных Штатов пыталось помешать нам, - промолвил Назимов, долгое время молча наблюдавший за Магудом и Чэззом. - Мы пришли на Аляску в те времена, когда Штатов еще не было и в помине. Мы живем на землях, принадлежащих индейским племенам, в мире с ними...
   - И не требуем монополий! - вставил Завойко.
   - За долгие годы жизни на Аляске мы не возбудили против себя ни одного племени. Заметьте, ни одного, - продолжал Назимов, - тогда как Соединенные Штаты своим желанием властвовать в обеих Америках уже нажили себе много врагов. Штаты уничтожают беззащитные племена, всегда слишком слабые, чтобы сопротивляться, захватывают самые плодоносные земли...
   - Сильный обязан захватывать, - изрек Магуд. - Воля, сила - это ветер, без которого паруса висят как тряпье.
   - Ветры бывают и противные! - сказал Завойко.
   - Ладно, - сказал Магуд, махнув рукой, - вижу, что так дело не пойдет. Мы говорим - да, вы говорите - нет. Вы, кажется, считаете нас шарлатанами?!
   - Что вы, Магуд! Я так давно знаю мистера Чэзза. Мы отлично понимаем друг друга.
   Чэзз поспешно закивал головой, с опаской поглядывая на Магуда.
   - В таком случае я хочу, чтобы вы поняли меня. Мы предлагаем вам выгодное дело. Вы не хотите. Ладно. Мы говорим вам: попробуйте год-два. За это время никто ничего не разнюхает. Камчадалы верны и незлопамятны, как собаки...
   - Полегче, Магуд! - предостерег Завойко.
   - Ладно. Можно полегче. Это не меняет дела. Чего вы боитесь? Время военное, в Петербурге свои заботы. А мы с вами поладим.
   - Чего же вы хотите? - нетерпеливо спросил Завойко.
   - Доверия. Хочу доверия и свободы действий. Вот господин капитан отправляется на Амур, в новые края. Я опытный моряк, золотопромышленник и хотел бы сопровождать господина капитана.
   Завойко насторожился. Назимов вопросительно посмотрел на губернатора: откуда Магуду известен маршрут корвета? О пункте назначения "Оливуцы" знают немногие, а открытие Невельского сохраняется в строжайшей тайне.
   Губернатор сдержал себя и довольно миролюбиво спросил у Магуда:
   - Что привлекает вас в этот суровый край?
   - Риск, господин губернатор, торговый риск. Разрешите мне сопровождать господина капитана - и к будущей навигации я открою на новых землях магазины не хуже лавки мистера Чэзза. Мы, американцы, предприимчивые люди. Через год ваши колонисты на Амуре ни в чем не будут испытывать нужды. По рукам?
   Завойко покачал головой.
   - Вы все напутали, Магуд. Насколько мне известно, на Амуре нет русских колонистов, а выход из реки закрыт песчаными барами и перешейком, который соединяет полуостров Сахалин с матерым берегом. "Оливуца" военный корабль, и никто не станет отправлять его в такое тревожное время в дикие, незаселенные места...
   Магуд рассмеялся и укоризненно покачал головой.
   - Мистер Магуд бывалый моряк, - просительно вставил Чэзз. - Он может быть очень полезен господину капитану.
   - Обойдемся, Чэзз.
   - Вы нелюбезны, хозяин, - сказал Магуд, переходя на грубоватый тон, в котором он чувствовал себя наиболее уверенно.
   Завойко прорвало:
   - Какого черта я буду с вами любезничать! Что вы за птица такая диковинная?
   Магуд вскочил и, сунув руки в карманы, вскричал:
   - Позвольте!
   - Не позволю, - отрезал Завойко. - Запомните это раз и навсегда: ничего не позволю! Я три года бьюсь, объясняю камчадалам, что промышлять соболей в марте и апреле грех, преступление, что соболи в эту пору щенные. И когда мы уже почти добились своего, приезжаете вы, цивилизованная личность, и развращаете людей. Вы промышляете щенных соболей, подбиваете на это охотников, вымениваете лучшие шкурки за безделицу, за побрякушки, а мистер Чэзз рекомендует вас этаким благодетелем, филантропом!
   Магуд отступил, растерялся и пробурчал с опаской:
   - Меня оболгали, хозяин.
   - Сомневаюсь. Запомните, Магуд: замечу еще что-нибудь в этом роде, вывезу вас в море - и за борт! Если угодно, добирайтесь вплавь хоть до Амура. Никакого скотства не допущу. Понятно?
   Магуд нехотя кивнул. Завойко подвинул ему недопитую рюмку:
   - Пейте и убирайтесь!
   Пораженный Чэзз смотрел, как Магуд покорным движением взял рюмку, выпил и поплелся к двери.
   Завойко с презрением смотрел на Магуда, затем повернулся к опешившему купцу и бросил недовольно:
   - Прощайте, Чэзз. Постарайтесь впредь не отнимать у меня времени такими визитами. Мне стыдно перед гостем.
   - Прошу прощения, господин губернатор, - виновато пробормотал Чэзз, пятясь и закрывая за собой дверь.
   Когда шаги американцев затихли, Завойко и Назимов взглянули друг на друга и одновременно повернулись к окну, из которого был виден двор.
   Компаньоны шли рядом - высокий невозмутимый Магуд и семенящий, жестикулирующий Чэзз.
   - Можете поздравить меня, - сказал Завойко. - До сих пор на Камчатке не было этаких диковинных фруктов, - климат не подходящий! А тут объявились, и притом без всяких усилий с моей стороны.
   Пересекая обширный солнечный двор, Магуд только посмеивался в ответ на сердитое ворчание купца.
   - В хорошее положение вы меня поставили, черт бы вас побрал! говорил Чэзз. - Глупее ничего не придумаешь... Настоящее свинство! Судовладелец! - Толстяк злорадно хихикнул. - Вы бы еще приказали отрекомендовать себя губернатором Нью-Йорка или сенатором! Тут-то, шлепнул он себя ладонью по мясистому лбу, - тут-то у вас есть что-нибудь?! С такими повадками лучше наняться на бойню - я вам могу дать даже рекомендательные письма в Штаты, - чем лезть куда-то на Амур...
   Штурман нисколько не обиделся. Он хлопнул Чэзза по плечу и сказал добродушно:
   - Оставьте ваши письма при себе, я и без них буду на Амуре.
   - Еще бы! Мистер Завойко позовет вас и попросит прощения!
   - Вряд ли, - ответил Магуд, оглядываясь на дом.
   - Ах, вряд ли? - удовлетворенно вскричал Чэзз. - На что же вы рассчитываете?
   - На себя... Ну, и на вас, Чэзз.
   - Выбросьте это из головы, - сказал Чэзз, чувствуя, как в душу закрадывается страх. - Ради вас я больше не сдвинусь с места.
   Штурман посмотрел на Чэзза с сожалением и усмехнулся.
   - Дело не во мне, Чэзз. Вы это, надеюсь, понимаете?
   Чэзз остановился, с ненавистью посмотрел на огромные сапоги Магуда и сказал неуверенно:
   - Ну и ладно. Это ваше дело. А я иду своей дорогой, слышите? - Голос его сделался хриплым от сдерживаемой злости. - Штурман Магуд, я деловой человек. Можете получить у меня в магазине... - Он замялся, впился взглядом в смеющиеся глаза Магуда и прохрипел напоследок: - В кредит, да, да, в кредит все, что вам понадобится, а меня оставьте в покое...
   ЦИНГА
   I
   Тяжкое бедствие обрушилось на "Аврору" - появилась цинга, она валила матросов с ног. Резкий переход к холоду, многодневные туманы, сырость, изнурительные вахты в дни сплошных штормов, пресная вода, пропитавшаяся гнилью в старых деревянных бочках, - все это неизбежно должно было вызвать болезнь среди команды, изнуренной небывалым десятимесячным переходом. На иеромонаха Иону пал нелегкий труд - приготовлять умирающих к переходу в небытие. На фрегате существовала маленькая церквушка с походным иконостасом и лампадой, которую гасили только в те часы, когда шла погрузка пороха на судно. Иона набрал певчих из матросов, и службы, которые он теперь отправлял в открытом море, доставляли иеромонаху своеобразное удовлетворение: он чувствовал себя человеком нужным и деятельным, далеко не последним в этом подлунном мире.
   Цинга еще не трогала тучное тело иеромонаха, приберегая его, как мрачно шутил он сам, напоследок. Иона почти не спал, его и ночью поднимали с койки. Оступаясь на крутых трапах, ударяясь о выступы корабельных построек, он тащился по кренившейся палубе в лазарет к умирающим.
   Иногда Ионе удавалось на короткое время уснуть, и он часто видел во сне, как матросы зашивают в брезент человека, похожего на него, только с огненно-рыжей косматой головой. Голова просвечивала даже через толстый брезент, обжигая руки матросов; матросы злились, туже прикручивали к ногам человека двухпудовую балластину и бросали его в кипящую пучину. И в тот же миг, проваливаясь куда-то, Иона постигал, что в брезенте находятся его бренные останки, а огненная голова - указание на то, что ждет Иону в ином мире за многочисленные прегрешения, в которых он за недосугом никогда не исповедовался. Громкий храп Вильчковского за переборкой, возвращавший в прежние времена Иону в прозаический, реальный мир, теперь редко был слышен. Фрегатского лекаря терзал ревматизм. Он тихо стонал в своей клетушке или, когда болезнь отпускала немного, уходил в лазарет.
   Природный здравый смысл помогал Ионе постичь всю тщету своих усилий. Он не мог облегчить людские страдания и находил некоторое удовлетворение в том, что и наука, воплощенная в атеисте Вильчковском, бессильна помочь умирающим людям. Матросские лица в полумраке больничной каюты давно слились для Ионы в одно простое, мужицкое лицо, с разлитой на нем смертельной бледностью. Где-то он уже видел это лицо! Не то в бедной деревенской избе, освещенной дымной лучиной, не то в холерном бараке, по которому некогда носился худощавый подросток, фельдшерский ученик Иона. А может быть, и на погосте за нищими нивами?
   Тихий океан уже принял двенадцать матросских тел. Больше тридцати матросов и офицеров находились в тяжелом состоянии, их жизнь зависела более от случайных обстоятельств, чем от усилий Виталия Вильчковского. Но и из тех, кто еще держался на ногах, у ста сорока двух человек появились признаки цинги. "Аврора" превратилась в госпитальное судно, но без тех преимуществ, что имеются на специально оборудованных кораблях. Жилая палуба была занята больными, и по всему фрегату распространился запах хлора, уксуса и жженого кофе, которым окуривались помещения.
   "Аврора" уже больше месяца в океане. Сначала Изыльметьеву казалось, что погоня неизбежна. Но шли часы, дни, а марсовые не видели чужих кораблей. После нескольких дней переменных ветров задул попутный пассат, и "Аврора" под всеми парусами устремилась на северо-запад. Затем ветер, не меняя направления, усилился, и вскоре фрегат попал в полосу штормов; пришлось зарифить половину парусов и испытывать все неудобства бурной промозглой погоды.
   Изыльметьев отступил от рекомендованных лоциями океанских путей, он сошел с широкой водной дороги в опасные просторы океана. На специально собранном военном совете капитал объяснил офицерам необходимость этой рискованной меры. Только так можно было избежать встречи с военными судами Англии и Франции, плававшими в водах Тихого океана небольшими эскадрами.
   Теперь океан мстил русскому капитану за дерзость. За все время плавания только несколько сносных дней было у Сандвичевых островов, словно для того и выпавших на долю экипажа, чтобы последующие бедствия ощущались с еще большей силой. Опасный, но попутный пассат сменился свежими противными ветрами и штормами, игравшими фрегатом как скорлупой. Вокруг "Авроры" ходили серые упругие валы, остервенело била в скулы корабля океанская волна, и сильный ветер заставлял фрегат черпать бортами. "Аврору" раскачало еще в первые недели плавания, а теперь, после многодневных толчков, в палубах открылись пазы, и ледяная вода стала проникать в жилую палубу.
   В несколько дней на фрегате все стало сырым, влажным, и распространившийся гнилостный дух не могли уже пересилить ни запах жженого кофе, ни хлор, ни перуанский бальзам. Матросы, продрогнув на шестичасовой вахте, спускались вниз и не находили в жилой палубе ни сухого угла, ни теплой постели. Повсюду потоки воды. Везде свинцовая сырость. Только изможденный, обессиленный человек мог уснуть в мокрой постели. Ни на минуту не умолкал скрип и треск старого фрегата. Ватервейс отошел на два дюйма от борта. Тросы лопались десятками, садились бимсы*, выдавливая из своих мест каютные переборки. Через разошедшиеся пазы батарейной палубы вода проникала в кают-компанию.
   _______________
   * Поперечные брусья между бортами, на которые настилались палубы.
   Изыльметьев шел по палубе, тяжело передвигая ноги. Он направлялся к Вильчковскому: тот уже сутки не поднимался с постели.
   Пробило семь склянок. Половина восьмого, но наступление утра почти не заметно. На шканцах двигались серые фигуры, держась за леера*, протянутые над палубой.
   _______________
   * Туго натянутые веревки; служили на парусных судах для разнообразных целей, в том числе и для безопасности движения по палубе во время шторма.
   Иван Николаевич чувствовал, что цинга подобралась и к нему. Не помогли железное здоровье и сравнительно сносная пища. Тревога за судьбу экипажа, физическое напряжение последних недель пробили бреши, в которые и ворвалась болезнь. Окружающие еще не замечали этого, но он ясно ощущал, как болезнь чугунной тяжестью расползается по членам. Чувствовалась непривычная усталость, сонливость. Он исхудал, кожа рук стала сухой, приобрела землистую окраску и начала шелушиться. Сегодня утром, посмотрев в ручное зеркало, подаренное женой, он увидел два больших темных кольца вокруг глаз и непривычно заострившиеся черты лица.
   Он недолго продержится на ногах.
   В последние дни Изыльметьев уже не думал о столкновении с неприятельскими судами. За весь переход "Аврора" однажды, двенадцатого мая, встретилась с английским военным кораблем. Неожиданно в легком тумане показался двадцатишестипушечный корвет "Тринкомали". Он приблизился к "Авроре", но никаких военных приготовлений не сделал. Суда сошлись на расстоянии четырех-пяти кабельтовых. На "Авроре" все было готово к бою. Но корвет лег на норд и с попутным ветром быстро скрылся за горизонтом. Он не приветствовал "Аврору", не обменялся с нею сигналами, а, как разведчик, неожиданно встретившийся с неприятелем, на мгновение замер и бросился наутек.
   Встреча с английской эскадрой не пугала Изыльметьева. Может быть, столкновение с неприятелем, абордажная схватка вдохнет в людей энергию, которая всегда сопутствует подвигу? Лучше погибнуть, схватившись с врагом, взлететь вместе с ним на воздух, чем превратиться в безмолвный плавучий гроб. Изыльметьев не искал встречи с англичанами, но, вспоминая Кальяо, адмиральские фрегаты на рейде, он думал о сражении как о мужественном и счастливом исходе.
   Чаще всего он размышлял о другом.
   Плавая в Тихом океане впервые, он отказался от путей, указанных в лоциях. Не подверг ли он экипаж чрезмерной опасности? Лоции составляются на основании многолетних наблюдений над метеорологическими условиями, рекомендованные трассы по возможности обходят районы штормов и опасных ветров.
   Весна и начало лета в северной части Тихого океана, на подступах к Сахалину и Камчатке, отличаются густыми туманами и бурями. В последние дни дует в лоб настойчивый северо-западный ветер, мешая "Авроре" хоть немного приблизиться к цели - Татарскому проливу и бухте Де-Кастри.
   Изыльметьев назначил военный совет на девять утра и сейчас торопился к больному Вильчковскому, - капитан хотел повидать его еще до завтрака.
   У люка он заметил Александра Максутова. Лейтенант намеревался пройти мимо, словно не видя капитана. Изыльметьев резко окликнул его:
   - Лейтенант Максутов!
   - Простите, не заметил! - ответил тот.
   По бесстрастному тону и злому прищуру глаз Изыльметьев почувствовал, что Максутов лжет. Изыльметьев подозревал, что офицеры, с самого начала не одобрившие принятый им маршрут, теперь осуждают его. Сумрачнее стал его первый помощник капитан-лейтенант Тироль; он поддержал предложение командира без веры, из одного служебного долга. Настороженный взгляд, брошенный на офицеров в кают-компании, показал капитану, как переменилось их настроение. Некоторые офицеры все реже попадались ему на глаза. Максутов первый разрешил себе такую непростительную вольность. Лейтенант лгал, не умея скрыть ложь притворной растерянностью.
   - Будьте внимательны, лейтенант, - строго сказал Изыльметьев. Палуба не Невский проспект.
   - Слушаюсь, - отчеканил Максутов, - понимаю.
   - Извольте держать себя в руках и не страшиться невзгод. Тогда и служба не станет вам в тягость.
   - Я полагаю... - начал было Максутов.
   - Научитесь внимательно слушать своего командира, - не дал ему договорить капитан и спросил: - Куда вы направляетесь?
   - На урок. Сегодня читаю гардемаринам корабельную архитектуру.
   - После урока отправитесь к капитан-лейтенанту Тиролю и передадите ему мое приказание: включить вас в список вахтенных офицеров. Нынче слегли еще два офицера.
   - Слушаюсь! - повторил Максутов глухим от бешенства голосом.
   До сих пор он, занятый уроками с гардемаринами, освобождался от трудной вахтенной службы.
   Превозмогая боль в суставах, Изыльметьев спустился по влажному трапу.
   Вильчковского он нашел в кресле, с вытянутыми ногами, положенными на сиденье низкого стула. Доктор сделал усилие, чтобы приподняться, но тяжело повалился в кресло.
   - Сидите, ради бога, сидите! - Изыльметьев подошел к нему. - Или лежите. Право, не знаю, как вернее сказать...
   Боль за эти недели измучила доктора и оставила заметные следы на его выразительном лице. Он постарел и осунулся.