Борщаговский Александр. Русский флаг

   Еще до начала обеда Пастухов доставил губернатору письмо Арбузова. Завойко веселыми глазами пробежал письмо, расхохотался и протянул его Изыльметьеву:
   - Полюбуйтесь, каков!
   "Оставляя в стороне оскорбленное чувство человека, - писал Арбузов, обращаюсь к Вам, господин губернатор, с предложением моих услуг. Может быть, это сколько-нибудь поправит дело обороны. Мне более двадцати раз приходилось бывать в делах с неприятелем. Из числа наличных офицеров едва ли кто-нибудь в состоянии заменить меня, за недостатком боевой опытности..."
   - Положительно неисправим! - буркнул Изыльметьев, прочитав записку.
   Склонясь над столом, Завойко крупными буквами наложил на письме резолюцию:
   "Издать приказ о вступлении капитана второго ранга Арбузова А. П. в командование партии сибирских стрелков с сего числа, 21 августа 1854 года".
   Губернатор протянул Пастухову листки и, отыскав конверт, в котором было подано письмо, вернул его мичману.
   - Вот, - сказал он. - Мы ждем его к обеду.
   Но обед не состоялся. Под самые окна с грохотом подкатила телега, и Завойко, ждавший возвращения вестового с хутора, выглянув в окно, ужаснулся. На жердях, едва прикрытых сеном, лежал ногами к передку Андронников. Серая холстина сползла с лица. Щеки землемера запали, приоткрылись веки, и сквозь узкую щелку глядели с застывшей мукой зрачки.
   Завойко, а за ним офицеры и чиновники поспешили на площадь, куда отовсюду стекался народ. От телеги уже тянуло тленом. Завойко нагнулся над покойником, потом кинулся к тойону и впился в него сверлящим взглядом.
   Седобородый старик беспомощно развел руками.
   - Убит, ваше превосходительство, - сказал он тихо. - И сынка мой пропал, пропал...
   - Кто убил? - Среди глубокого безмолвия вопрос Завойко прозвучал громко, исступленно.
   Старик обернулся к задку телеги. Там жался маленький рыжий матрос, тоскливо поглядывая то на толпу, то на суда в заливе.
   - Американ, - сказал тойон. - Большой американ.
   Завойко бросился к рыжему, с неожиданной силой схватил его за ворот рубахи, тряхнул так, что матрос упал, ударившись лицом о кованый обод колеса.
   - Подпоручик Губарев, - приказал Завойко, отвернувшись от рыжего и все еще тяжело дыша, - завтра на плацу наказать плетьми... - На мгновение он запнулся, думая, сколько назначить ударов, потом резко взмахнул рукой. - Нечего ему землю поганить. Хватит! Где Магуд? - повернулся Завойко к тойону.
   - Ушел...
   В Завойко все так и клокотало.
   - Как же вы выпустили его живым?! - гневно воскликнул он и подошел к телу Андронникова.
   Сунув в чьи-то руки свою фуражку, он наклонился и поцеловал большой лоб землемера. Губы ощутили недобрую прохладу безгласного, недвижного тела.
   - Светлый, нужный был человек, - сказал негромко Завойко и глубоко вздохнул. - Еретик! Мало веры и много любви. Да-с...
   Многие вернулись в комнату вслед за ним.
   В ожидании Чэзза Завойко предавался воспоминаниям, говорил об Андронникове, которого мало знали приезжие офицеры, и о первом своем посещении Америки почти двадцать лет назад. Он стоял опершись на спинку кресла, чуть раскачиваясь в горьком раздумье.
   - Пират! Черный, лесной человек, - говорил он о Магуде. - Двадцать лет назад я впервые пристал к берегам Америки. Можете себе представить, господа, сколь долгожданным был для меня новый берег, о котором слыхано столько чудес! Америка! Давид, поразивший британского Голиафа! В первую же нашу стоянку в Рио-де-Жанейро мы увидели три американских брига с черными рабами. Да, довелось и мне лично узреть это зверство человеческое, господа! - Завойко, глядя перед собой, взволнованно провел рукой по волнистым волосам. - До пятисот рабов на маленьком бриге! Я сам не хотел прежде верить, чтобы строгость всеобщего закона, запрещающего торговлю людьми, и дух века были так презираемы теми, кто имеет капиталы. Несчастных продавали с аукционного торга на двенадцать лет в неволю, с тем чтобы после им стать уже свободными людьми. - Завойко саркастически улыбнулся: - Как он найдет свободу даже и после этого срока? Никак и никогда! Я был еще тогда наивным юнцом, мне хотелось броситься на преступные бриги и крикнуть бессердечным спекуляторам: "Разве работник лошадь, на которой вы пашете, возите воду, ездите в церковь? Разве он ваша личная собственность, которую вы можете терзать по своему произволу?"
   Тироль усмехнулся, чуть скривив тонкие, бескровные губы, и сказал с легкой укоризной:
   - Не слишком ли горячо-с, ваше превосходительство?! Поверите, вчуже страшно стало... Уж не посоветуете ли мне отпустить мужиков на все четыре стороны? - Тироль рассмеялся, но, заметив недовольное выражение лица Завойко, добавил с улыбкой: Помилуйте-с, этак мы благородных дворян по миру пустим...
   - Нынче, - сухо оборвал его Завойко, - к чести нашей, в России едва ли не все сословия ощущают... - он запнулся, подбирая подходящее слово, ...всё неудобство крепостного состояния...
   Он повел было речь о нравах в портовых городах Америки, но дверь осторожно открылась и в кабинет, пропустив вперед Губарева, робко, бочком вошел Чэзз. Завойко бросил взгляд в его сторону, помолчал какое-то время и спокойно приблизился к Чэззу.
   - Ну-с, поручитель! - проговорил губернатор с пугающим спокойствием.
   Обрюзгшее, помятое лицо купца было неприятно, веки с мелкими прожилками вздрагивали. Зловещее спокойствие губернатора, хмурые лица офицеров - все это страшило его. Он открыл было рот, но Завойко перебил его:
   - Уж не вздумал ли и ты бежать?
   - Что вы, ваше превосходительство! - пролепетал Чэзз. - Я... заломил он в отчаянии руки.
   - Будет! - гневно прервал его губернатор. - Будет тебе шута ломать! И, пронизывая купца ледяным взглядом, сказал: - Магуд убил Андронникова и бежал. Понимаешь? Бежал... Куда?
   Чэзз упал на колени. Руки купца потянулись к Завойко.
   Губернатор брезгливо подался назад.
   - Губарев! Убери его! Головой ответишь! - И, взглянув на протянутые руки Чэзза, приказал: - Взять в железа, а там поглядим!..
   Скользнув глазами по лицам офицеров, подошел к накрытому столу и, когда затихли шаркающие шаги Чэзза, сказал почти конфузливо:
   - Ну вот и отобедали, господа!
   VI
   Никольсон обставил похороны Прайса со всей возможной при военных обстоятельствах торжественностью. Ритуал похорон должен был напомнить матросам о всемогуществе британского флота.
   Вслед за шлюпками к Тарьинской бухте подтянулись суда эскадры. На берегу приготовились к погребению адмирала. Но прежде нужно было похоронить убитых матросов. В складке между двумя холмами их торопливо забросали землей. Тут же предали земле бренные останки мичмана Тибуржа. Прозвучали скромные ружейные залпы.
   И только после этого Никольсон ступил на берег с отборной командой матросов "Президента". На их плечах мерно колыхался гроб.
   Так вот она, русская земля, повергшая в прах старого адмирала! Непокорная и загадочная земля! Никольсон ступает по ней нарочито тяжело, печатая шаг, как будто утверждаясь на этой земле, вопреки вчерашнему поражению. На прибрежном песке отпечатываются глубокие следы его сапог.
   Следов множество. Сюда съезжают матросы, рывшие могилы, музыканты, офицеры... Точно так будет выглядеть берег у Петропавловска, когда англичане пойдут на решающий штурм. Всю землю покроют следы матросских сапог.
   Будет так!
   Обыкновенная, ничем не примечательная земля! Угрюмо встречают волну морщинистые скалы. Они словно укрыты огромной медвежьей шкурой: цепкий кустарник, мох, низкорослый пихтач и каменная береза образуют этот щетинистый покров. На отмелях - тусклое мерцание дресвы, плоские светлые камни, валуны, тронутые серо-зеленым мхом.
   "Ничего особенного! - думает Никольсон. - Тишина, нарушаемая только птицами. Пугливое вздрагивание березовых листьев. Сколько раз высаживался британский солдат на чужие берега - они шумели широкой листвой пальм, отгораживались от пришельцев стеной джунглей, могучими кедрами, эвкалиптами, суровыми хребтами, таившими несметные богатства, - и не было земли, которая не принесла бы дань покорности Британии!
   Так было в Индии, в Океании, на земле кафров, бушменов, в Бирме, на всех континентах мира. Так было в Китае, который дерзнул отказаться от торговых услуг ее величества королевы английской, от опиума из лучших сортов индийского мака! Так будет и здесь, на суровой русской земле. Ничего особенного в ней нет, в этой земле, которой устрашился Прайс, старик, выживший из ума..."
   Под ногами сухо потрескивают сучья, выскальзывают, словно разбегаясь в страхе, скрипучие кругляши, шуршит песок, и покоряются человеку цепкие, упругие ветви кедрового стланика.
   Земля осыпалась под ногами матросов, несших гроб. В душе они проклинали адмирала. Дубовый гроб, жилистое тело адмирала, тяжелый парадный мундир, золото погон и нарукавных нашивок, адмиральская шпага трудная ноша для людей, которым приходится брести в гору, по неровной, сыпучей земле.
   Никольсон слышал учащенное, с присвистом дыхание Депуанта. В белых панталонах и синем мундире на ярко-красной подкладке, пунцовый от напряжения, Депуант напоминал попугая.
   Он легко подтолкнул Никольсона локтем и, скосив глаза, посмотрел в небо.
   - Смотрите, они уже улетают!
   Крикливые гуси, быстрые казарки, свиязи и клоктуши собираются в стаи, поднимают оживленный гомон на открытых холмах, волнуются в заливе, на озерах. Начинался отлет птиц на юг.
   Черные суда в Тарьинском заливе, сине-красные мундиры и высокие фуражки французских артиллеристов с султанами над козырьком, красные и белые рубахи матросов - все это беспокоит птиц, привыкших проводить свои предотлетные советы в патриархальной тишине.
   - Улетают! - повторил Депуант со вздохом зависти.
   Мелькнул в памяти далекий, недостижимый берег Нормандии.
   - Ничего, господин контр-адмирал, - сказал Никольсон, - я обещаю вам хорошую охоту. Тут должна быть и лесная зимующая птица: глухари, рябчики, куропатки. Еще пригодятся наши штуцеры...
   Капитаны судов дружно работали лопатами, заваливая могилу Прайса комьями земли.
   На судах скрестили реи, отдавая последнюю дань покойному адмиралу. Раздались орудийные залпы. Вспугнутые птицы поднялись в безоблачное небо и устремились на юг, на лету перестраиваясь для трудного, далекого путешествия.
   Офицеры и матросы поспешно покидали берег. Ни у кого не было желания задерживаться здесь, хотя впервые после Гонолулу матросы чувствовали под ногами твердую почву. Тревожило безлюдье, столь странное после вчерашнего боя, настороженный строй деревьев, рассыпанных по холмам, как солдаты в цепи, дыхание густого, непроницаемого кустарника. Никольсон тоже покинул берег с чувством облегчения.
   На широкой отмели остался один катер.
   У могилы Прайса еще возились матросы. Они украшали могильный холм дерном и вырезали в коре высокой березы, в тени которой лежал Прайс, две буквы "Д. П." - Дэвис Прайс.
   Дерево было старое, неподатливое, оно пустило тело Прайса в землю после отчаянного сопротивления: пришлось топорами разрубать его узловатые, крепкие корни.
   Магуд слышал ружейные залпы, но не знал, что они означают. Все еще испуганный появлением Андронникова и камчадалов, он опасался погони и прятался в оврагах Сельдовой бухты, постепенно отдаляясь от берега. Звук ружейных салютов дошел до него слишком глухо. Трудно определить, стреляют ли из штуцеров или старых кремневых ружей, переделанных камчатскими мастеровыми в ударные. А может быть, это расстреливали рыжего матроса?
   Но когда неподалеку прогрохотала большая пушка "Вираго", а затем залпы судовой артиллерии, Магуд сообразил, что английская эскадра близко. Не могли же, в самом деле, батареи Петропавловска переместиться в Тарью.
   Магуд выбрался на возвышенность и вскарабкался на березу, с которой поверх кустарника и мелколесья открывалась часть Тарьинской бухты. Желанные английские суда! Ради них он проделал такой опасный путь, и вот они рядом, в получасе ходьбы, если идти быстро.
   И он не пошел, а побежал. По скрещенным реям и размеренным залпам Магуд понял, что суда пришли сюда воздать кому-то воинские почести, и испугался, что они уйдут прежде, чем ему удастся добежать до берега. Он продирался сквозь заросли можжевельника и колючей жимолости, оставляя в них клочья одежды, падал в скрытые травой овраги.
   Последняя группа матросов закончила работу и спускалась к воде. Могила осталась наверху. Матрос, вырезавший инициалы Прайса, остановился и окинул веселым взглядом место погребения.
   - Ничего, - заметил он удовлетворенно, - место хорошее. - И подмигнул товарищам: - Летом полежать можно.
   - А зимой? - спросил кто-то, и все вдруг впервые после высадки на берег рассмеялись.
   - Вспомните мое слово, ребята, - сказал щекастый, кривоногий боцман "Президента", - в этом чертовом месте адмиралу еще поставят памятник. Привезут за десять тысяч миль каменную махину со всякими штучками и надписью, от которой ученому впору прослезиться, и поставят.
   - Как же! Жди! - ответил веселый матрос. Он крепко выругался. - Как бы еще не вырыли нашего и не сбросили в какую-нибудь яму за кладбищенской оградой...
   - За что?
   - Будто не знаешь! - подмигнул матрос.
   Сдвинули катер с отмели и тихо стали уходить от берега.
   В эту минуту на скалах показался Магуд. Он с такой стремительностью сбежал вниз, что не смог остановиться и с громкой бранью ринулся по воде за катером.
   Через несколько минут Магуд сидел в катере.
   Для Никольсона Магуд оказался настоящей находкой. Штурман, проживший год в Петропавловске, представлял для капитана большой интерес, и поэтому Никольсон старался не замечать того, что отталкивало от этого точно с луны свалившегося человека. Он даже прощал Магуду развязность в обращении, за которую в другое время, как говорил капитан "Пика", "собаке штурману влетело бы здорово!". Фредерик Никольсон не без интереса изучал Магуда.
   Янки трудно говорить, это заметно. Слишком скуден запас слов у парня. Но это не беда.
   В конце концов, они и без того отлично понимают друг друга. Слава богу, четвертый час толкуют. Не с луны же, в самом деле, свалился этот щетинистый парень с бакенбардами, торчащими как у рыси, с пухлыми, плотоядными губами! От него разит потом, ромом, табаком - что ж, это запахи, знакомые каждому, кто бывал в портовых кабаках.
   Главное, Магуд - живое подтверждение политической теории Никольсона. Нация должна делиться на две части: аристократы духа - и сильное, жизнеспособное, но слепое стадо. Люди, управляющие всем, и люди, делающие все.
   Американец достал из кармана сложенный вчетверо намокший лист бумаги и осторожно расправил его. Это план порта и окружающих его батарей.
   - А дорога достаточно широка? - переспросил Никольсон, показав на линию между Никольской горой и Култушным озером.
   - Прекрасная дорога, капитан! Широкая дорога! - ответил Магуд, раскинув свои медвежьи лапы. - По такой дороге русским только и отправляться в ад.
   Подробно расспросив Магуда о расположении батарей, о численности сил и оборонительных средствах порта, Никольсон представил его Депуанту.
   - Кто защищает порт, кроме экипажа "Авроры"? - спросил адмирал, которому Магуд не понравился с первого взгляда.
   - Старики, инвалиды, чиновники. Еще приехали стрелки из Сибири на транспорте "Двина"... Триста казаков. Дикий народ...
   - Позвольте! - Депуант обрадовался, уличив Магуда во лжи. - Как же это, из Сибири на транспорте? По Сибири, насколько мне известно, можно ездить на лошадях, на собаках, на телегах...
   - А эти прикатили на транспорте, хозяин, - упрямо возразил Магуд.
   - Что-то ты путаешь, штурман, - насторожился Никольсон. - Из Амура в море не выйдешь, а других судоходных рек тут нет.
   - Значит, нашлись, - отрубил Магуд.
   Депуант поинтересовался:
   - В Петропавловске никто не сочувствует нам?
   Магуд задумался.
   - Есть один уважительный человек. Почтмейстер. Тут не все в порядке, - он постучал по лбу согнутым пальцем. - Еще есть купец Чэзз. У него богатая лавка, много провианта. Он поможет.
   - А туземцы? - спросил Депуант.
   - Что вы, хозяин! - Магуд расхохотался. - От них ничего не ждите!
   Магуд устал от продолжительного допроса. По требованию Депуанта он набросал обстоятельный план Петропавловска, нанес на него довольно точно расположение батарей, сведения о численности сил и важные подробности о дороге и озерном дефиле.
   Но и это показалось Депуанту недостаточным.
   - Я не доверяю этому бродяге, - сказал он, оставшись наедине с Никольсоном. Никольсон нетерпеливо поморщился. - Да-с! Но страну знает. Многое совпадает с нашими наблюдениями. Сведите-ка его с пленными русскими, попробуйте добиться от них чего-нибудь. Покажите им этот план.
   Вскоре пленных вернули на "Пик".
   Никольсон остановил свое внимание на степенном и, казалось, подавленном событиями Зыбине.
   - Посмотри-ка, дружок, карту, - обратился он через переводчика. Верно ли, что эта дорога удобна для десанта?
   - Отчего не поглядеть, - согласился Зыбин. - Ну-ка, дай мне ландкарт!
   Матрос долго вертел в руках листок с чертежом Магуда.
   - Не знаю, - сказал он наконец. - Не по-нашему тут писано.
   - Верно ли, что между горой и озером лежит широкая, удобная дорога? уточнил Никольсон.
   - В порту, что ли? - озабоченно поглядел на него Зыбин.
   - В Петропавловске, - подтвердил переводчик.
   - И-и-и, этого мы вовсе не знаем...
   - Как так?
   - Мы люди морские, здешних мест не знаем.
   - Должны знать, - повторил переводчик слова Никольсона.
   - А как же нам знать, коли привезли нас сюда в скорбуте! Мы здешнюю землю только в гошпитальное оконце видели.
   - Лжешь, старый!
   - Грех в мои-то лета врать. Мы с "Авроры". Еще в Кальяо бок о бок с их блистательством стояли, - простодушно улыбнулся Зыбин.
   Ужимки матроса не обманули Никольсона. Он пустил в ход тяжелые сапоги.
   - Бей, бей, барин! - злобно приговаривал Зыбин, руки которого были схвачены наручниками. - Хоть кнутами бей! Кнут не архангел, души не выймет, а правду скажет. Задохнешься ты нашей правдой!
   Ехлаков тоже отпирался и отвечал на все вопросы упорным движением головы. Кулаки англичанина отскакивали от его постепенно темневших, отливавших красной медью скул.
   - Азиат! - орал Никольсон, взбешенный упорством русских. - Татарин! Будешь у меня болтаться на рее!
   Дошла очередь и до Киселева, старого матроса, доживавшего свой век в Петропавловске, в собственной избе, с женой камчадалкой. Киселев знает окрестности Петропавловска как свою избу, не раз видел в порту Магуда.
   - Не могу знать! - ответил вполголоса Киселев и почувствовал облегчение оттого, что слово уже сказано и теперь он будет упрямо стоять на своем.
   - Ах ты, шелудивый пес! - Магуд подскочил к Киселеву и сгреб в кулак его седой ус. - Кому же знать, как не тебе!
   Магуд нанес старику удар в подбородок. Мир покачнулся. Воды залива взметнулись, встали холодной голубой стеной, а затем стена рухнула и глазам открылась дорога.
   ...Белая, усыпанная толченым известняком, схваченная дождями и зноем дорога у Никольской горы. Плотная лунная дорога, мерцавшая даже в беззвездные ночи.
   Глаза Киселева были закрыты, но он ясно видел перед собой эту дорогу, ее ленивый, вольный изгиб, ее озорную игру с зеленой Николкой: то подойдет совсем близко, прильнет к мшистым скалам, то отбежит на много саженей, и вьется и манит белизной.
   Новый удар потряс матроса.
   Дорога разбилась на тысячи кусков, и каждый рассыпался пучком жарких искр, беснующихся, обжигающих мозг.
   - Не ты ли всегда торчал на посту у арсенала? - закричал Магуд.
   ...Многие годы стоял он на часах у порохового погреба. В январскую пургу, когда снег заметает избы до самых крыш, и в теплые летние ночи. Как хорошо здесь летом! За Николкой прохладно дышит залив, огромный, как море. Гул шагов по сухой, звонкой дороге издалека извещает часового о путнике. Его не нужно бояться, думать, что он подкрадется к пороховому погребу и отнимет у старого матроса кремневое ружье. Тепло человеку среди своих!
   От сильного толчка Киселев упал на колени. Он выплюнул кровь на светлые доски палубы и еще раз прохрипел:
   - Не могу знать...
   Зеркальная поверхность Култушного озера завертелась перед его глазами... Затем озеро исчезло, открыв полутемную избу и смуглое лицо пожилой камчадалки. Из-под длинных темных ресниц медленно ползут слезы, оставляя след на смуглом, нежном лице женщины, на котором старый матрос не замечает ни морщин, ни чересчур острых скул. Нежная, лучшая, как и каждая любящая женщина и мать...
   - Не могу знать! - прошептал Киселев, сгибаясь и закрывая живот.
   Удары падали тяжело, тупо. Киселев лежал на палубе - теперь было удобно бить сапогами.
   Кровь хлынула из горла старого матроса, и он потерял сознание.
   Когда Магуд оказался рядом с Удалым, тот плюнул в лицо удивленного американца. Магуд узнал своего старого противника. Гнев вернул Семену энергию и живость.
   - Что, узнал? - прохрипел Удалой, смотря на него воспаленными, страшными глазами. - Оботрись, кат! Никуда ты от меня не уйдешь до самой смерти.
   Магуд бросился к Семену, но Никольсон остановил его. Простое убийство не входило в расчет капитана. Пленных следовало возвратить на французский фрегат - Депуант не отменял своего приказа.
   - Полегче, хватит, - сказал Никольсон, перехватив руку Магуда. - От него ничего не добьешься, уж мы пробовали...
   Хотя пленные ничего не сказали, старшие офицеры эскадры, одобренные сведениями Магуда о гарнизоне Петропавловска, настаивали на высадке. Даже осмотрительный и осторожный Ла Грандиер, капитан "Эвредика", считал, что высадка неминуемо должна быть успешной.
   Феврие Депуант поддался общему подъему. Ему тоже показалось теперь все таким простым, осязаемым, достижимым. Остатки сомнений исчезли.
   - Мы будем завтракать в Петропавловске, - воодушевился Депуант. Прошу вас позаботиться обо всем, захватить провизию, вино, одеяла, тюфяки, аптечки... Материалы для заклепки русских орудий...
   - Будет нелишним захватить и наручники для пленных, - вставил Никольсон. - Эта вещь часто совершенно необходима.
   Высадка была назначена на 24 августа.
   В ночь черед сражением Депуант обходил палубу и матросские помещения флагманского фрегата. В кубрике, при свете тусклого фонаря, Пьер Ландорс, только что отстояв вахту, писал письмо. Молодой матрос не сразу заметил адмирала.
   Адмирал положил руку на плечо Ландорса.
   - Что пишешь, дружок? - спросил он.
   Пьер опустил руки по швам. Обычная его веселость, спугнутая адмиралом, возвращалась медленно.
   - Письмо, мой адмирал!
   - Кому, дружок?
   - Матери. В Нанси.
   Депуант взял из рук матроса начатый лист бумаги, перо и надписал в правом верхнем углу: "Петропавловск-на-Камчатке. В канун победы. 23.VIII.1854 г.".
   Пьер прочел, его лицо расплылось в добродушнейшей улыбке.
   - Справедливо?
   - Справедливо, мой адмирал. Только я однажды уже сделал такую надпись. Когда нами еще командовал мичман Тибурж...
   Адмирал насупился, раздумывая, как лучше объяснить матросу разницу между боем 20 августа и завтрашним днем, который непременно принесет им победу.
   Между тем Пьер Ландорс уже шарил в карманах в поисках неотправленного письма.
   - Не нужно, - остановил его Депуант. - Напиши матери что-нибудь ободряющее.
   - Я готовлю матушку к тому, чтобы она не очень удивилась, получив следующее письмо, написанное рукой моего товарища, - сказал Пьер, вполне совладав со смущением. - Пусть знает, что сын ее в раю и у него нет времени на такие пустяки, как письма в Нанси.
   - Ты шутишь? Это хорошо. - Депуант потрепал Пьера по щеке. - Французы побеждают шутя, а если нужно, то и умирают с шуткой на устах!
   Довольный собой, Депуант разгуливал по палубе.
   Поднялся ветер. За сетками морщился пустынный залив, словно охваченный волнением перед неизбежным падением порта. Ветер принес с берега жалобный, скулящий звук, похожий не то на визжание ворота, не то на вой зверя...
   "Плохо там, на берегу, - подумал адмирал. - Не хотел бы я быть на их месте".
   Эскадра спала, но усиленная ночная вахта делала необходимые приготовления к высадке.
   Все предвещало успех.
   СЛАВНЫЙ КРАЙ
   Если бы кто-нибудь заглянул в офицерские казармы вечером 23 августа, он не поверил бы, что на рейде в Авачинской губе все еще стоит неприятельская эскадра. Окна казарменных помещений были открыты, и хотя свет горел только в немногих окнах, отовсюду слышался людской говор, взрывы смеха, песни. Пела гитара под чьей-то умелой рукой.
   В комнате братьев Максутовых, у самого изголовья койки Александра, колеблясь, потрескивала свеча, но углы комнаты были освещены слабо. Дмитрий с гитарой в руках сидел на подоконнике, опустив ногу на деревянную скамью. Он напевал вполголоса, пробуя струны и повторяя отдельные фразы песни:
   ...Долго я звонкие цепи носил,
   Душно мне было в горах Акатуя...
   Дмитрий не пел, а говорил нараспев, с чувством:
   Старый товарищ бежать пособил:
   Ожил я, волю ночуя...
   - Хорошо! - заметил сидящий на скамье Пастухов.
   Александр бросил на пол старый номер "Северной пчелы" и проговорил лениво:
   - Новая песня... Откуда?
   Дмитрий не ответил. Его мягкий, бархатистый баритон тихо вел рассказ о беглеце... Таясь от горной стражи, беглец долго шел забайкальскими дебрями, переплывал на сосновом бревне реки и стремнины, а на берегу Байкала нашел омулевую бочку и, приспособив вместо паруса рваный армяк, отважно пустился в путь... Поплыл в Россию, а мог бы погулять и тут...