Борщаговский Александр. Русский флаг

   Гезехус хотел что-то сказать, но, как всегда, от большого волнения стал заикаться. Обстановка была не такая, чтобы ждать, пока Гезехус разрешится фразой. Арбузов величаво молчал и уничтожающе смотрел на Губарева, точно говорил: "Вот они, ваши-то подчиненные, господин губернатор, полюбуйтесь!"
   - Как ты смел? Без приказа, без моего разрешения!
   - Виноват-с, - тупо повторял Губарев. - Виноват-с... Только я не от смерти, а к смерти бежал...
   - Всё слова. Дурацкая болтовня... Не о твоей жизни дело идет... Теперь, гляди, и флотские побежали... Где неприятель?
   - На гору подымается...
   - На гору... - Завойко подался вперед и сорвал погоны с приземистого Губарева. - А ты с горы? Грабители в дверь, а ты в окно: пропадай добро, жена, дети...
   - Виноват-с, виноват-с... - растерянно твердил поручик.
   - О вине потом, - проговорил Завойко, шевеля белыми от бешенства губами, - если голова цела останется. Пойдешь в бой простым волонтером. Гардемарин Колокольцев! - приказал он стоявшему в резерве юноше. Приказываю: немедля подняться на гору и занять оставленную позицию. Умрите, а назад ни шагу!
   Колокольцев повернул отряд, но было уже поздно. Неприятель появился на гребне Никольской горы, от перешейка до северной ее оконечности. К выгодной в стратегическом отношении площадке, которую недавно занимал Губарев, подходили и англичане из партии, отступившей от батареи Гезехуса. Морские солдаты использовали оплошность полицмейстера.
   Теперь и маленькому отряду аврорцев, которым командовал переброшенный с Кладбищенской батареи мичман Попов, пришлось отойти, чтобы не быть окруженным неприятелем. Но сегодня Попов чувствовал себя спокойнее, чем 20 августа, когда его артиллеристы заклепывали орудия Кладбищенской батареи. Он принял уже боевое крещение и знал, что вызванный необходимостью отход вовсе не означает поражения, что дело не проиграно, пока сохраняется боевой дух людей.
   Попов шел последним и не сразу заметил, что капитан-лейтенант Тироль остановил отходящих матросов. Только столкнувшись с ним у подножья Николки, мичман увидел серое, перекошенное лицо и округлившиеся от бешенства темные глаза Тироля. Мичману мгновенно пришла на память палуба "Викториуса" в тот миг, когда Тироль набросился на беззащитного Цыганка.
   Фуражку Тироль держал в левой руке, видимо уронив ее, когда бежал навстречу отряду; ветер поднял над бледной, покрытой испариной лысиной редкую прядь волос. Он поворачивал матросов на гору пинками, руганью, угрожал им зажатым в правой руке пистолетом.
   - Мальчишка! - закричал Тироль, завидев Попова. - Только и умеете, что бегать от неприятеля...
   - Господин капитан-лейтенант... - начал было потрясенный Попов, но Тироль остановил его.
   - Молчать! - прикрикнул он на высокой, истерической ноте и, устремившись на гору, приказал: - За мной!
   После бегства отряда Губарева их бросок не имел ни смысла, ни надежды на успех. Это понимали и Попов, и матросы его отряда, и Тироль, с яростным упорством взбиравшийся вверх. И когда с вершины раздался громкий штуцерный залп и одна из пуль царапнула щеку Тироля, он в немом бешенстве махнул рукой и повернул вниз, к порту. У подножья Тироль остановился, отдышался и, вытирая платком выступившую на щеке кровь, сказал с расстановкой Попову:
   - Во всем виноваты вы, мичман. Теперь дела не поправишь...
   Мичман ничего не ответил. Он не сводил с Тироля упрямого и дерзкого взгляда.
   Никольская гора на всем ее протяжении оказалась в руках врага. Он открыл беглый ружейный огонь по "Авроре" и ближайшим к горе постройкам. Полетели вниз и ручные гранаты.
   Озерная батарея и волонтеры Зарудного теперь не помеха англичанам. Овладев горой, неприятель сделал бесполезными и Озерную батарею и укрепления, выдержавшие огонь фрегатов три дня тому назад.
   От деревянных строений Петропавловского порта, жилых домов и казарм неприятеля отделяло несколько сот саженей пологого склона Никольской горы. Мелким стрелковым партиям Завойко не сдержать натиска англичан и французов, когда те ринутся вниз, под аккомпанемент ревущих ядер, бомб, рычащих конгревовых ракет, гранат, рвущихся сухо, как гигантские хлопушки.
   Осматривая Петропавловск с горы, Барридж впервые без злости вспомнил о Никольсоне: "Все-таки приятно чувствовать, что ты сам, собственной рукой, схватил противника за горло и бросил его на землю. Никольсон схитрил - тем хуже для него!"
   Солнце стояло над уютной ложбиной. Город раскинулся в ней, недвижный, молчаливый, словно не было никакого боя. Ни одного разрушенного дома. Ни одного пожарища.
   Барридж хлопнул по спине Магуда, глазевшего на Петропавловск со смешанным чувством любопытства и необъяснимого страха. Здесь все было как прежде, как в тот день, когда Магуд бежал. "Св. Магдалина" и мелкие каботажные суда робко жмутся к причалу. У входа в бухту "Аврора" и "Двина". Но почему-то тихо. Тихо до странности.
   - Молодец, янки! - добродушно процедил Барридж. - Мы тебе многим обязаны.
   - Пустяки, - небрежно ответил Магуд. - У меня с Ними свои счеты. Они еще вспомнят Магуда! Ого-го-го! - заорал он, и звук его голоса покатился вниз, не смешиваясь с гулом пушек.
   Депуант смотрел на гору в зрительную трубу. Весь хребет занят его солдатами, матросами Никольсона. Вот и верзила Ла Грандиер. Конечно, никто не поднимает рук к небу. Как могла прийти ему в голову мысль о неуспехе?
   Барридж взмахнул рукой. Барабаны били наступление.
   Депуант приказал перетащить свою шлюпку по отмели к берегу. В Петропавловске он будет раньше Никольсона!
   III
   В ожидании операции Александр Максутов лежал у окна госпитальной палаты. На перевязочном пункте им не стали заниматься, - нужно было отпиливать руку у самого плеча, удаляя раздробленную кость.
   С низкой госпитальной койки он видел в те минуты, когда возвращалось сознание, только светлый квадрат неба, то серый, постепенно темневший, то ослепительно белый, до рези в глазах. Временами небо становилось привычно голубым, и тогда Максутов слышал голоса за стеной, шарканье ног в палате, чье-то покашливание, звяканье стекла и металлических инструментов.
   Звуки артиллерийской канонады, приглушенные горой, вначале вовсе не достигали его слуха. Он слыхал только далекий слитный шум, но шум пропадал всякий раз, едва раненый напрягал слух.
   Затем наступило облегчение. Вильчковский дал ему болеутоляющее, и ушибленная спина перестала чувствовать жесткий тюфяк. Во рту оставался неприятный, вяжущий вкус, приходилось часто глотать слюну.
   Он лежал плашмя, не поворачивая головы, скашивая глаза на окно, но за окном не было и не могло быть ничего, кроме чистого неба. Деревья, которые росли здесь раньше, срублены при постройке казарм и больницы.
   Маша всматривалась в измученное лицо Максутова. Предупрежденная Пастуховым, что батарея на перешейке прекратила сопротивление, она возвратилась в госпиталь и осталась при сердитом, громыхающем Вильчковском. Аптекарь, счастливый тем, что дочь жива и невредима, носился по госпиталю, наполняя комнаты суетой, латынью, как-то странно звучавшей среди горячечного бреда, стонов и вздохов.
   - Fiat lege artis!* - самодовольно восклицал Лыткин, величественным жестом передавая Вильчковскому склянку. - Quatitatim! По каплям! - поучал он фельдшера с утомленным, испитым лицом.
   _______________
   * Приготовлено по правилам искусства!
   Маше было тяжело слышать резкий голос отца, нечуткого к человеческим страданиям. "Как должен он быть неприятен этим несчастным, стискивающим челюсти до скрежета, чтобы не закричать от боли!" Наркотиков для нижних чинов не хватало, раненые матросы переносили мучительные операции, получив несколько чарок водки.
   Мир представлялся Александру мрачным и бессмысленным. Петропавловск падет. Существует логика более сильная, чем логика титулярного советника Зарудного. Количество орудий. Калибр. Дальнобойность. С этим ничего не поделаешь.
   Мысли упорно держались недавнего прошлого. Пустынный залив, скалистые ворота и зеленые горы словно отрезали Максутова от прошлого. Перед глазами Петропавловск, чужое, нищее селение, воскресная обедня в старой церкви, дремотный причал, Маша... Ни одного близкого, родного лица. Никто из друзей юности не приходит к нему, в этот, быть может, последний час жизни. А были ли друзья? Максутов тихо застонал. Ему трудно вспоминать прошлое. Пустота огромного родительского дома. Гувернеры. Слова, утомительные слова, от пробуждения до темноты. Мать, которой он привык повиноваться во всем по малейшему движению ее бледной, но деспотической руки, по первому взгляду подвижных, всегда возбужденных глаз. Унылая сутолока европейских курортов, наконец Морской корпус, желанный корпус, военные экзерцисы, неукоснительный устав, возможность уйти в себя, никому не исповедоваться, одеться в защитную броню мундира и княжеского титула... Годы бегут, ускользают, не дав рассмотреть себя. Но где же друзья? Если бы друзья были, они сами пришли бы...
   В палату вошел Тироль. Его сухой, тонкий профиль сегодня непроницаемо строг. Учтивый офицер, он прошел мимо Маши, даже не поклонившись.
   Остановился у постели, почти касаясь байкового одеяла.
   - Александр Петрович! - сказал он громким, деревянным голосом. Мужайтесь!
   - А-а-а! - раздалось не то приветствие, не то стон Максутова.
   Максутов с трудом повернул голову. Увидел Машу. Дрогнули углы губ, но сил на улыбку недостало.
   Тироль, прижав фуражку к левому боку, наклонился над Максутовым.
   - Иван Николаевич просил сказать вам: он благодарит вас за службу.
   Александр слабо кивнул головой.
   - Что передать Изыльметьеву? - спросил Тироль.
   - Я теперь многое понял, - проговорил Максутов осипшим голосом. Дмитрий жив?
   - Жив.
   Тироль замолчал. Он и сам считал дело проигранным, конченым, но более всего был удивлен собственным спокойствием, каким-то тупым, покорным равнодушием, заползающим в душу. Зачем Изыльметьев послал его к умирающему лейтенанту? Какое это теперь имеет значение?.. А впрочем, все равно!
   Как только ушел Тироль, Максутов окликнул Машу:
   - Марья Николаевна, вы были на батарее?
   - Была. Я видела, как вы командовали! - прошептала Маша взволнованно. - Этого невозможно забыть во всю жизнь.
   - Минута... - Максутов закрыл глаза. - Одна только минута, а цена жизнь...
   - Когда вы упали, на "Форте" и в шлюпках закричали: "Виват! Виват!"
   - Правда?
   - Они обрадовались, считая вас убитым.
   - Значит, там заметили меня, - пальцы здоровой руки Максутова медленно скользнули по одеялу, сжимаясь в кулак. - Значит, они видели, кто был на батарее?..
   - Еще бы!
   Вошел священник Логинов, но Максутов закрыл глаза и упрямо ждал, пока он уйдет.
   - Слава богу! - сказал он, усмехаясь, когда угрюмый Логинов прикрыл за собой дверь. - У меня еще осталась рука, чтобы перекреститься самому...
   Едва улетучился едкий запах уксусных курений, который врывался в палату из обширной залы, когда открывали дверь, к Максутову заглянул Иона. Упругими колечками покатились по комнате сочные "о" иеромонаха. Выразительным жестом пухлой руки он выпроводил из палаты Машу.
   Она вышла в залу, занятую ранеными матросами и стрелками. Между койками хлопотали фельдшерские ученики, старые матросы из инвалидной команды и Харитина.
   Вильчковский приветливо улыбнулся Маше. Он только что ампутировал ногу у молодого матроса с "Авроры" и поручил его фельдшеру для перевязки. В приоткрытую дверь доносилась болтовня Лыткина.
   - Веселый у вас отец, Машенька, - бросил на ходу Вильчковский.
   - По-моему, неприлично кричать здесь без умолку. Весь этот шум, латынь...
   - Что вы, друг мой! - Вильчковский удивленно остановился. - Латынь! Это музыка для уха раненого. Он слышит ученые слова и верит в спасение, в чудо. Ваш батюшка кажется ему магом, чародеем. Веселье и ученость бальзам для больного.
   Молоденький матрос умоляюще смотрел на Харитину:
   - Сестричка, во-о-дочки!
   Харитина поднесла ему чарку и, приподняв голову, влила водку в открытый рот. Это, с разрешения Вильчковского, уже в третий раз.
   Матросу казалось, что она хитрит, недоливает. Глаза в глубине были словно накалены докрасна от боли.
   - Еще, еще, красавица! Что ты меня наперстком поишь?
   - Абордаж! Абордаж! - с досадой басил из угла раненый бритоголовый матрос. - Кажись, я умру на судне, а того абордажа и в глаза не увижу...
   - Эх, силен я, братцы, врукопашь драться! - воскликнул молодой матрос, сожалея о том, что ему не выпало показать этого на деле.
   Отдаленный грохот, то слабый, то усиливающийся, оживленно обсуждался в самом благоприятном для Петропавловска смысле.
   Маше было легче среди этих людей. Для большинства из них Петропавловск чужой, случайно встретившийся в жизни порт. А какое сердечное участие к его судьбе!
   Матрос с ампутированной ногой тихо позвал Харитину.
   - Сестричка, - прошептал он, - ты не засватана, а?
   Харитина склонила над ним белое смеющееся лицо:
   - Нет.
   - Это ладно. Меня дожидайся. Спишут меня с корабля - оселюсь у вас...
   - Небось дома невесту оставил, - сказала Харитина, поправляя подушку.
   - Оставил, - не сразу признался матрос - Зазнобушку. Гордая она, без ноги не возьмет.
   - А как же я? - удивилась девушка.
   - Ты добрая, ты жалеть станешь! Дай чарочку, сестричка!
   - Хватит! - строго оборвала его Харитина.
   Иона позвал Машу. Он вышел из палаты в глубоком расстройстве, горестно покачивая головой.
   - Впал в великое уныние, - сказал Иона и беспомощно развел руками. Привязанность к мирской суете и недостаток веры! Побудьте с ним.
   Маша вошла в палату. Максутов не видел ее, но, вероятно, услышал шаги или просто почувстовал присутствие девушки.
   - Марья Николаевна?
   - Я здесь, - ответила Маша, которой показалась тяжелой, давящей атмосфера этой комнаты.
   - Скажите, когда я упал, артиллеристы побежали с батареи?
   - Нет.
   - Мне казалось, что мимо меня пробежали люди...
   - Артиллеристы оставались и вели огонь из последней пушки.
   Максутова передернуло. Значит, все шло своим чередом? Словно кто-то обворовал его, кто-то посягал на его славу. Неужели не он сделал последний выстрел?
   - Вы хорошо помните, Маша? Это важно.
   - Помню. Батарея сопротивлялась, пока мичман Пастухов не приказал заклепать орудия и уйти...
   - Бессмысленно... Глупо...
   - Что? - не поняла Маша.
   - Сопротивляться... Они слишком сильны, - тихо сказал Максутов.
   Его охватила непонятная злость. Мелкая, будничная, отвратительная, как малярийный озноб. Зачем она говорит неправду? Он ясно видел сапоги бегущих матросов, слышал топот ног у самого уха. Или она хотела успокоить его? Глупо!
   - Вы нравились мне, Маша, - прошептал он неожиданно.
   Маша молчала. "Кажется, Вильчковский идет".
   - Почему вы молчите?
   - Мне нечего вам сказать.
   - Понимаю, - мучительная улыбка сделала лицо Максутова неприятным, отталкивающим. - Я скоро понял, что мы не подходим друг для друга. Вы созданы для господина Зарудного...
   Маше трудно молчать, трудно сдерживать себя, помнить, что перед ней тяжело раненный офицер.
   - Я не люблю господина Зарудного.
   Она старалась говорить мирно, безразлично, но слова звучали вызывающе.
   - Полюбите... Он упрямый человек... Азиат... Такие ждут десятилетиями.
   Маше захотелось вдруг рассказать о Мартынове, об их давнишней дружбе. Зачем? Он не поверит.
   - Я никого не люблю, - упрямо сказала Маша.
   - Полюбите... Куда вам от него деваться... здесь, на Камчатке...
   Внезапно Маша побледнела и бросилась к окну. Колени больно ударились о койку, но она не почувствовала этого. В синих, широко открытых глазах мелькнули изумление и страх.
   - Что случилось, Марья Николаевна?
   - На Никольской горе неприятель... Боже мой! Ничего не удалось сделать...
   Окно выходило на Никольскую гору. Маша видела синих и красных гномов - они перебегали по хребту. Послышалась частая ружейная пальба, новые звуки для Маши.
   Максутов устало опустил веки. Кончился изнурительный безнадежный труд, и можно наконец отдохнуть, забыться в тяжелом сне.
   Вильчковский вошел в палату, оживленный, бодрый, в сопровождении фельдшера и старого матроса. По-видимому, он уже знал о неприятеле, заметил его в окно соседней комнаты. Во всяком случае, спокойный взгляд, который он бросил на Никольскую гору, не изменил выражения его лица. Как будто он хотел только удостовериться, не привиделся ли ему неприятель несколько секунд назад.
   - Ну-с, Александр Петрович, - сказал он, поглаживая полосатый жилет, - пора и за вас браться. Вы погрузитесь в сладчайшую нирвану, а мы тем временем подремонтируем вас.
   Старый матрос начал готовить Максутова к операции.
   РАЗГРОМ
   I
   Изыльметьев давно опасался появления врага на Никольской горе.
   Атака, предпринятая неприятелем в этот день, представляла наибольшую угрозу для Петропавловска. Она обрекала на бездействие две сильнейшие батареи, значительную часть людей и прежде всего "Аврору".
   Англичане избегали встречи с "Авророй". Они боялись русского флота. Большие, свободно маневрировавшие фрегаты неприятеля вместе с буксирным пароходом прятались от "Авроры". Двести орудий неприятеля уходили от двадцати двух пушек "Авроры", - она стояла у входа в гавань мужественно и непоколебимо.
   Англичане предпочитали захватить порт, напасть на фрегат с тыла, а уж затем в донесениях расписать, как д о б л е с т н ы е офицеры и матросы ее величества п о б е д и л и "Аврору", взяв ее на абордаж.
   То, что неприятель боялся "Авроры", наполняло Изыльметьева гордостью. Что ж, если падет город и порт, "Аврора" будет сопротивляться до конца и не попадет в руки неприятеля. На фрегате еще достаточно пороху...
   Выстрелы "Облигадо" не заставили Изыльметьева уйти с палубы. Глубокая морщина прорезала лоб, и усы казались сегодня взъерошенными, злыми. На палубе, надраенной утренней вахтой, лежали концы перебитых грот-вант и грот-штага. В грот-мачте зияла сквозная пробоина. Правая скула фрегата повреждена ядром. Слишком большого вреда выстрелы "Облигадо" сделать не могли: корпус фрегата был закрыт перешейком, и бриг, стреляющий исключительно ядрами, не мог взорвать "Аврору". Повреждение рангоута в этом положении не играло большой роли.
   Другие мысли тревожили капитана "Авроры".
   Если судьба Петропавловска решится на извилистых тропинках Никольской горы, в штыковом бою, не следует ли ему оставить фрегат и вместе с матросами отправиться навстречу англичанам? Правильно ли он поступает, оставаясь на "Авроре"? Последний эпизод сражения - сопротивление и взрыв "Авроры" - может быть весьма героическим и памятным для врага, но судьбы порта он не изменит. Героическая смерть не заглушит тяжести поражения.
   Несколько минут назад посланный от губернатора покинул палубу фрегата. Завойко сообщал, что у него только сто двадцать человек против многочисленного неприятеля, остальные на батареях. По количеству десантных судов Изыльметьев и сам рассчитал, что в высадке участвует не меньше восьмисот человек. Трудно устоять против такой массы неприятельских штыков. Завойко приказал бросить в бой все резервы.
   Только что Евграф Анкудинов и Пастухов с двумя партиями отправились с "Авроры" на Никольскую гору. В резерве оставался еще один отряд аврорцев, во главе с мичманом Михайловым. Молодежь, горячие офицеры, на них можно вполне положиться. Сколь ни заманчиво самому броситься в бой, чувствовать, как твоя пуля настигает врага, у командира есть более сложные обязанности. Пусть идут вперед эти юноши с открытыми, честными лицами - сегодня большой день в их жизни. Он останется здесь, - еще неизвестно, какие трудные решения придется принимать на "Авроре".
   По приказу Изыльметьева отряд матросов переправился на перешеек, уже под ружейным огнем англичан. Перед тем как они погрузились в шлюпки, Изыльметьев сказал несколько слов, запросто, словно давая практический совет в далекую, спокойную дорогу: "Помните, что русские умело ходят в штыки".
   Напряженно смотрел Завойко на гребень горы, занятый неприятелем. Он не знал, достиг ли посланный "Авроры". Успеют ли фрегатские подойти до того, как англичане и французы захватят внутреннюю отлогость горы?
   Арбузов уловил минутную растерянность Завойко.
   - Дайте мне ваш резерв, - предложил он азартно, - и я сброшу врага с горы.
   Ружейный огонь начинал серьезно беспокоить людей.
   - Резерв? - переспросил Завойко. - Рано.
   "Боится, - решил Арбузов. - Канцелярский генерал. Предпочитает держать резерв для охраны собственной персоны".
   Вскрикнул Мровинский, который стоял между Завойко и Арбузовым. Внезапно сел на землю и застонал, обхватив худыми пальцами ногу. Голень левой ноги была раздроблена.
   Завойко приказал командирам стрелковых партий, находившихся у северной оконечности Николки, идти на гору для встречи с неприятелем. Англичане и французы замешкались, поджидая своих стрелков и отыскивая наиболее удобные пути для проникновения в город.
   Барабаны затрещали по всему гребню. Неприятель двинулся вниз под воинственные крики и беспорядочную ружейную пальбу. Главные силы англичан под командой Паркера наступали у северной оконечности Никольской горы. Раздвигая кустарник, спешили рыжебровые солдаты морской пехоты. Прыгали с бугра на бугор, откидываясь назад, чтобы не бежать слишком быстро. Шли вразвалку матросы в красных рубахах, втянув голову в плечи, оскверняя воздух замысловатой руганью.
   Шли под дробный стук барабанов, слыша за своей спиной дыхание солдат, ругань матросов с "Пика" и "Президента", выкрики офицеров, гулкие раскаты корабельных орудий. После скалистого берега и отвесных круч долина казалась безлюдной, покорно дремлющей за стеной огня и смерти, воздвигнутой в эти дни русскими артиллеристами.
   Волна за волной спускались по склону англичане. Выстрелы русских ружей и мушкетонов не очень тревожили их. Пули на излете достигали первых рядов и почти не причиняли вреда.
   - Вперед! - ободрял морских солдат капитан Паркер. - Вперед, сыны Англии!
   Знамя Гибралтарского полка трепетало от быстрого шага. Золотой леопард протянул лапу к городу. У поясов унтер-офицеров позванивали стальные наручники.
   Вперед!
   Сидя в овраге, Никифор Сунцов смотрел на англичан из-под круто нависавшего над серыми глазами лба.
   В плотных зарослях ольхи, в сухих травянистых оврагах, между складками горы, в старых рвах и ямах, оставшихся после строительства казарм и офицерских флигелей, скрывались стрелки и матросы. Колокольцев, поддержанный двумя другими партиями, предпринял попытку вернуться на гребень горы, но сильный огонь неприятеля заставил его отступить и залечь.
   Никифор Сунцов - коренной забайкалец. Грамоте он научился от отца, в свою очередь просвещенного политическим ссыльным екатерининских времен. В его серых глазах, зорких и пронзительных, жило умное, пристальное любопытство.
   Он давно решил, что постарается найти среди массы неприятельских солдат офицера и самую верную пулю отдать ему. К этому вели и выгода и тайные мысли Никифора Сунцова о несправедливом устройстве мира. Капитан Арбузов еще на Амуре объявил стрелкам, что за поражение неприятельского офицера полагается Георгиевский крест.
   У самых глаз Сунцова по краю рва рос папоротник, скрывая солдата узорчатой листвой. Дуло семилинейного ударного ружья высунулось вперед, раздвинув прямые стебли папоротника. В двух шагах от Сунцова находился Никита Кочнев, а чуть поодаль - седобородый Иван Екимов, тот, что первым записался в ополчение. Вынужденные залечь под огнем англичан, партии смешались, в ряды сибирских стрелков затесались местные жители и матросы с "Авроры".
   Никифор настороженно следил за англичанами. Он выжидал, хотя вокруг уже слышалась пальба.
   Никита Кочнев стрелял не целясь, не замечая того, что дуло его ружья смотрит вверх, на вершину горы, где теперь появлялись одинокие фигуры французских матросов. Иван Екимов, которого раздражала бессмысленная стрельба Кочнева, спросил:
   - Никак испугался, парень?
   - Не-е! - ответил Никита задиристо. - Гостя пугаю.
   - Ты его не пугай, - заметил старик наставительно. - Ты его убей. Приладься и убей.
   Теперь, когда англичане подошли ближе, видно, как их много. Сунцову представились маленькие кучки вооруженных людей, зябко жавшихся друг к другу на рассвете этого дня у Николки. Сколько их? Верно, человек сто сто пятьдесят, не больше. Как же они могут сдержать красно-синюю лавину, устремившуюся вниз, с горы? Здесь сотни человек, горластых, идущих вперед под прикрытием судовой артиллерии, обстреливающей город.
   Офицера среди них нет, он, вероятно, где-нибудь сбоку. Никифор видит разгоряченные лица. Лучи солнца, падающие отвесно, освещают безусые лица неприятельских солдат. Сунцова поражает одинаковость их выражения. Есть в них что-то барское, усиливаемое тяжелым шагом вразвалку, трубками, сигарами, затейливыми бакенбардами, обрубленными или смыкающимися на подбородке.
   - Гляди, отец! - крикнул он Екимову так, что его могла услышать первая шеренга англичан. - И впрямь брит пожаловал. Дома побрились, а к нам, однако, постричься прибыли!
   Ответа Екимова Сунцов не услыхал. В нескольких шагах от них послышалось громкое "ура" и понеслось, охватывая подножье Николки, навстречу такому же воинственному кличу, который возник над перешейком.
   Не слыша команды, повинуясь общему порыву, Сунцов поднялся. Бросил свое литое тело вперед и, топча высокий папоротник, устремился навстречу англичанам, угрожая штыком.
   Громкое "ура-а-а" покатилось по ложбине, метнулось к гребню горы.