Борщаговский Александр. Русский флаг

   Чиновник осторожно взял бумаги из рук Изыльметьева, чтобы случайно не коснуться его.
   - Благодарю вас. Честь имею...
   - Что ж так торопитесь? - помощник консула едва скрывал свою радость. - А я полагал надолго запастись новостями... Ах, Петербург, Петербург, город юности моей! Невский проспект...
   Изыльметьев насупился.
   - Вы бывали на Литейном, господин капитан?
   - Нет, - насмешливо ответил Изыльметьев. - Я истый моряк, господин помощник консула. Родился на палубе, на палубе прожил жизнь. В крепостях бывал дважды: один раз - в Кронштадте, теперь - тут у вас.
   - Вас встревожили бумаги? - Чиновник засуетился, заглядывая в глаза Изыльметьеву. - Признаться, и я... Хотя положение весьма неопределенное... Как поверить, что просвещенные христиане станут воевать на стороне Порты? - Молодого дипломата до сих пор сбивало с толку спокойствие капитана, а тут пришлось отвести глаза от его злых и гневно потемневших зрачков. - Однако же, несмотря на отдаленность, все симптомы... А поглядишь этак на английских офицеров - и вдруг отбросишь самое предположение о войне, как абсурд и отступление от разума. Я, знаете, наблюдаю их сквозь окошко, здесь мой обсервационный пункт, - лицо помощника оживилось. - Они смотрят совершеннейшими джентльменами. Неужто все это одна видимость?!
   Изыльметьев распахнул дверь.
   - И заметьте: они вовсе не боятся свежего воздуха, молодой человек! бросил он насмешливо, выходя из комнаты помощника консула.
   В открытую дверь смотрело синее небо и зелень консульского сада. Комната наполнилась резким криком птиц. Помощник консула бросился к двери, плотно закрыл ее и, окунув руки в тазик с бальзамом, облегченно вздохнул.
   II
   Офицеры, заполнившие обширную кают-компанию "Президента", не могли знать, что война уже началась, что обращение королевы Виктории прочитано парламенту еще 23 марта утром, а несколько часов спустя Луи Наполеон объявил о вступлении в войну Франции. Султанский фирман теперь подкреплялся нотами английской королевы и императора французов, одобренными обеими палатами. Через Атлантический океан к берегам Америки спешил винтовой фрегат с инструкциями соединенной англо-французской эскадре в Тихом океане. У берегов Панамы дремал "Вираго" с погашенными топками. Он ждал депеш.
   А в эту пору Прайс пристально всматривался в лица русских. "Тучный иеромонах, узколицый лейтенант, нарочито небрежный, юный мичман, пожирающий всех любопытными глазами, - все это просто и понятно, - думал Прайс. - Каждому из них я легко найду двойника на своих кораблях". Но Изыльметьев ставил его в тупик. Высокий, массивный, с мускулатурой атлета и с простодушным лицом фермера. Может быть, он имеет дело с ограниченным служакой, с простаком? Что-то удерживало Прайса от поспешного приговора. Но что? Улыбка, мелькавшая на скуластом лице, убегающая в грубые солдатские усы? Едва приметная раскосинка, придающая особое выражение его глазам? Или натуральное радушие, столь резко отличное, даже по интонации, от наигранной любезности французов? Тяжеловат, но что-то в нем есть, что-то есть...
   Депуант наполнил рюмки чилийским ромом. Француз был куда оживленнее, чем утром, во время беседы с Прайсом.
   - Как долго господин капитан собирается пробыть в Кальяо? - спросил он. - Было бы жаль расстаться, не познакомившись как следует. Русские военные суда так редко покидают свои порты, чтоб осчастливить морскую семью знакомством...
   - Русский человек привык к простору, господин адмирал. - Изыльметьев улыбнулся. - В чужих портах бывает слишком тесно. Могли ли мы ожидать, что даже в Кальяо, на краю света, окажется столько военных судов?
   Депуант изобразил искреннее огорчение и даже всплеснул руками. Он спросил:
   - Не собираетесь ли вы покинуть нас?
   - Нет, мы задержимся в Кальяо.
   - Надолго ли? - вмешался Прайс.
   "Этот грубее, - подумал Изыльметьев. - Ему подавай сразу все начистоту, без особых учтивостей".
   - Надолго. Будем поджидать здесь депеш. Чиниться. "Аврора" нуждается в серьезном ремонте. Князь Максутов - он у нас непогрешимый авторитет механики и корабельной архитектуры - мог бы подробно рассказать нам о повреждениях фрегата.
   Изыльметьев, а за ним и все присутствующие посмотрели на Максутова. Капитан не забыл, как удивляла жителей Лондона безукоризненная английская речь Максутова, и заранее предвкушал эффект.
   Но Максутов молчал. Кивком головы он подтвердил справедливость слов капитана и откинулся на спинку дивана.
   Пока длилась пауза, Прайс изучал лицо Максутова. Князь! Порода сразу видна: строптив, самоуверен. Ему не придется в семьдесят два года утруждать свои кости далекими походами.
   - Очень пострадал корпус фрегата, - продолжал Изыльметьев, не сразу отведя настороженный взгляд от лица Максутова, - кое-где нужно менять обшивку. Образовались пазы в палубных перекрытиях, - при большой волне вода проникает в трюм. Да и такелаж изрядно потрепан. Приходит в ветхость наша "Аврора". Девятнадцать лет бессменной службы...
   Прайс перехватил торжествующий взгляд Депуанта.
   - Всему свой черед, мой капитан, - произнес Депуант проникновенно. Все уходит из этой юдоли печали... И нет ничего, что устояло бы против разрушительной работы времени в вечной смене приливов и отливов, подъемов и падений. И мы были когда-то молоды, - адмирал поднял руку плавным, театральным движением, - и наша жизнь всходила над синим простором океана, как всходит над миром прекрасная Эос!..
   Обнажив десны в снисходительной улыбке, Прайс смотрел на декламирующего Депуанта.
   - ..."Аврора"! Утренняя заря! А мы приблизились к сумрачному рубежу. Ах, капитан, жизнь прожита, но познана ли истина? Мы уходим, завещая потомкам только два слова, в свою очередь оставленные нам древними: "Истина - в вине!" - Депуант налил до краев рюмку Ионы. - Пейте, господа!
   Изыльметьев вернулся к прежней теме:
   - Как ни прискорбно, господа, мы еще с месяц простоим у этих унылых берегов.
   Он повернулся к Александру Максутову, словно желая услышать подтверждение своих слов.
   Лейтенант опять молча кивнул.
   Краска залила лицо Пастухова, сидевшего рядом с ним. Мичман склонился к Максутову.
   - Александр Петрович, ради бога! - прошептал он. - Простите меня, но ваше молчание невыносимо... Это...
   Максутов лизнул языком пересохшие губы и отвернулся от мичмана. Мальчишка! Тоже, лезет с советами.
   Разговор вели французы - Феврие Депуант (изредка апеллируя к авторитету Прайса), тщедушный, туго затянутый в мундир лейтенант Лефебр, лейтенант Бурже, который держал себя настолько кокетливо, что можно было предположить присутствие женщин, спрятанных где-то за переборками каюты.
   Говорили о лингвистических способностях русских, о новых паровых машинах, о Британском музеуме и электро-гальванических перьях, о несовершенстве лоций ("Кстати, куда направляется "Аврора"? - спросил мимоходом Депуант. - Не по пути ли нам? О, конечно, если это не тайна..."); о Сибири - "загадке России", об удивительном растении, живущем в любых условиях - и на камне и в деревянной стене каюты ("У меня есть такая штука на "Форте", - сказал Депуант, - я буду рад сделать презент моим новым друзьям!"); о перуанском бальзаме, который конечно же должен стать достоянием всего цивилизованного человечества как по приятному аромату, так и по целительным свойствам! К слову вспомнили и о желтой горячке.
   Что за проклятье! Знает ли капитан, что болезнь уже проникла на эскадру? Да, есть случаи на "Президенте", на "Форте" и на бриге "Облигадо"... Хорошо бы собрать фрегатских медиков, подумать и сообща решить что-то.
   - Если на "Авроре" пока все благополучно, - уверял Депуант, - то это нужно приписать господней воле и благоразумию господина капитана, поставившего "Аврору" мористее других судов. Но нет никакой гарантии, что болезнь не перекинется и на русский фрегат.
   Сообщение адмирала встревожило Изыльметьева. Оно было вполне правдоподобно: матросы, съезжающие на берег за свежими продуктами, могли принести заразу. А он ведь решил отправить на берег матросов за лимонами и живыми быками. Без этого не обойтись.
   Изыльметьев заторопился на "Аврору". Но нужно, в свою очередь, сказать седовласым адмиралам что-то приятное и располагающее.
   Все уже встали со своих мест, когда он сказал:
   - Господа, я и мои друзья весьма тронуты любезным приемом. (Прайс учтиво склонил голову.) Совершеннейший боевой и исправный вид обеих эскадр, - продолжал Изыльметьев, - достоин высокой похвалы. (Депуант порывисто протянул руку Изыльметьеву.) Нам иногда приходится бывать невольными свидетелями занятий ваших команд; артиллерийские учения, примерные высадки, свозы десантов, практикуемые вами столь часто, не могут оставить равнодушным сердце моряка. Во всем расчет, точность...
   - Мы высоко ценим ваше мнение, господин капитан, - промолвил Прайс.
   - Я не завидую тому, на кого обрушится все это, - так же невозмутимо говорил Изыльметьев. - Но к чему столь грозные приготовления здесь, в Перу?
   Изыльметьев встретился глазами с Прайсом. Несколько секунд адмирал выдерживал испытующий взгляд, затем прикрыл глаза морщинистыми веками.
   "Напрасный труд! - заключил он, ощущая растущую неприязнь к Изыльметьеву. - Он ничему не поверил. Нужно говорить проще, без околичностей. Сколь ни хитер русский, но раньше чем через десять дней ему отсюда не выбраться, а через неделю "Аврора" будет моя или... ее вообще не будет".
   Все это мгновенно пронеслось в голове Прайса, и когда он опять встретился взглядом с Изыльметьевым, в острых глазах адмирала нельзя было прочесть ничего, кроме спокойной, непреклонной решимости.
   - Ныне, - сказал он, смакуя слова, - после Синопа, над морским горизонтом взошла звезда России. Россия намерена стать великой морской державой, - это может не нравиться, но считаться с этим необходимо. Особенно тем, кого море кормит!
   - России нет нужды становиться морской державой, - проговорил Александр Максутов сипловатым от волнения голосом, - она издавна является ею.
   - Разве? - Прайс дивился не только дерзкому тону молодого офицера, но и его произношению - произношению юного тори, который во всю свою жизнь не вымолвил ни одного слова не по-английски. - Что же помешало нам заметить такой важный факт?
   - Высокомерие, господин адмирал! - твердо сказал Максутов, вполне овладев собой.
   - Но будучи высокомерным, я говорю: русские могут гордиться Синопом... Подобной победы давно не знал ваш флот.
   - Англичане и более того могли бы гордиться победой, подобной Синопу.
   Капитан Паркер впервые открыл рот.
   - Отчего же более? - спросил он вызывающе.
   - Оттого, сэр, - запальчиво ответил Максутов, - что Англия почитается владычицей морей, но со времен отважного адмирала Нельсона английский флот не совершил ничего выдающегося.
   Атмосферу разрядил Прайс. Пожимая широкую руку Изыльметьева, он сказал:
   - Можете гордиться: вы воспитали истинных патриотов. Молодость, горячность, патриотизм - какие бесценные качества!
   У трапа, пропуская вперед Максутова, мичман Пастухов незаметно схватил его холодные пальцы.
   - Простите... Здорово вы его!
   - Чепуха! - ответил Максутов, не посмотрев на мичмана.
   Трудно сказать, к чему относилось это восклицание: к спору ли его с Прайсом или к неуместным излияниям мичмана? Но Пастухов обиделся и еще раз густо покраснел.
   III
   Работы на "Авроре" не прекращались и ночью. Команда, измученная переходом вокруг мыса Горн, должна была в несколько дней сделать то, на что при других обстоятельствах ушло бы не меньше месяца.
   Боцман Жильцов метался по палубе и трюмным помещениям с воспаленными от бессонницы глазами. Иногда в укромных местах он пускал в ход кулаки, но сдержанно, с опаской. Трудно приходилось Жильцову. Нужно было лавировать между Изыльметьевым и Тиролем. Помощник капитана относился к старшему боцману с деспотической придирчивостью. Он помнил то время, когда неутомимый Жильцов смело орудовал "кошкой", за малейшую провинность ставил матросов на ванты или привязывал к бушприту. Вынужденный во всем уступать непреклонности Изыльметьева, от боцмана Тироль требовал, казалось, невозможного - неподчинения нравственным правилам капитана. Понимал всю несбыточность этого и тем не менее негодовал на Жильцова, находя, что тот проявляет мало упорства и изобретательности.
   Фрегат чинился по особому плану. Ремонт палубы, палубных надстроек и рангоута шел ночью. Днем палуба фрегата выглядела непривычно тихо, зато внутри судна стоял шум, - даже некоторые работы по ремонту такелажа, которые ведутся на палубе с того дня, как человек поставил первый парус, были перенесены в душные жилые помещения. А марсовые с чужих кораблей следили за "Авророй" в зрительные трубы и, наверное, отстояв вахту, потешались в кругу своих экипажей над нерасторопностью аврорцев, все еще неспособных привести в порядок свой фрегат. Боцман понимал необходимость такой хитрости, и все-таки его донимала обида.
   - Эх! Да разве так это делается! - говаривал он, злобно поглядывая на матросов. - Поставить бы "Аврору" поближе к англичанину и французу, свистать "всех наверх" и показать такой аврал, чтобы соседи ахнули! Вот тогда и поглядели бы мы на них! Нам и зрительной трубы не потребовалось бы...
   Палуба "Авроры" оживала лишь вечером, когда звездный полог накрывал гавань, а чужие корабли обозначались редкими огнями, тусклыми в сравнении со звездами южного неба. Работали на палубе лихорадочно быстро, споро, без шума. Со шлюпки, подкравшейся к борту "Авроры", нельзя было бы понять, что делается на палубе.
   Самолюбие аврорцев очень страдало, когда на фрегате появлялись гости. А они приезжали часто, по разным поводам и предлогам. Дважды являлся Прайс, смешно, как цапля, поднимая ноги, и Депуант, который обычно трепал по щекам гардемаринов, улыбался и повторял единственное известное ему русское слово: "Дгужок!" Матросы уже дали ему и кличку "Дружок", а вскоре и всех гостей, приближавшихся к "Авроре", встречали возгласами:
   - "Дружки" едут!.. "Дружки" с правого борту!
   С приближением "дружков" - офицеров, врачей, патера - Изыльметьев приказывал боцману привести в беспорядок палубу. Речь шла о пустяках спустить гордень, чтобы конец его болтался, расстелить старый, дырявый холст, небрежно бросить инструмент, а главное - следить за тем, чтобы матросы на палубе делали все не торопясь. Жильцов знал, что капитан хочет обмануть гостей, но привычка к порядку была сильнее доводов рассудка. Во время визитов он стоял где-нибудь в сторонке с красным, перекошенным от злости лицом.
   Объединенное совещание фрегатских медиков тоже провели на "Авроре", хотя Вильчковский и сказал, что любопытно было бы взглянуть на английских матросов, больных горячкой. Мсье Гренье, медик "Форта", развел руками и, не скрывая своего удивления наивностью российского коллеги, объяснил, что на морских судах желтая лихорадка представляет собой смертельную опасность, особенно для человека белой расы, и потому, конечно, все больные свезены на берег, где и пользуются гостеприимством правительства Перу.
   - Благодарение господу, что болезнь не распространилась широко! плутовские глаза мсье Гренье выражали неподдельный испуг. - Кто не знает, что на морских судах желтая горячка гнездится особенно охотно...
   - Если только они не нагружены солью, - педантично вставил медик "Президента".
   Мсье Гренье расхохотался.
   - Солью!.. Господа, - смеялся он, - я думаю, не составляет секрета, что наши суда начинены порохом и ядрами, как праздничный гусь яблоками. Вот в чем соль вопроса!
   Однако шутка француза была встречена зловещим молчанием.
   В эти дни Перу трясла двойная лихорадка: желтая и военная. Перу воевала с Боливией. Но военные действия шли далеко в горах и мало занимали иностранных моряков.
   Другое дело желтая лихорадка! Она забирала больше жизней, чем пули и стрелы боливийских солдат, она угрожала судам, матросам, съезжавшим на берег. Но, несмотря на опасность, матросы появлялись на берегу: нужно было запасаться свежими продуктами, в особенности мясом и лимонами, как хорошим средством против цинги.
   Несколько матросов с "Авроры" - Афанасий Харламов, Семен Удалой, флотский первогодок Иван Поскочин, напоминавший своим длинным носом и немигающими желтыми глазами птицу, и черномазый Миша Климов - шли вдоль полотна железной дороги к городу Лиме. В Лиме они должны были дожидаться провиантского офицера и медика Вильчковского. Матросам дали денег на проезд из Кальяо в Лиму, но они решили пойти пешком, - через полтора-два часа они будут в городе, а деньги пригодятся для других целей.
   По правую сторону железнодорожного полотна узкой лентой зыбились пески, за ними морщился океан, а слева тянулся рыже-коричневый глинистый грунт с щетиной кустарника и жестких трав. Лимонные рощи ушли в глубь страны, под прикрытие гор. Отсюда, с берега, они казались сплошной зеленой полосой, которою, словно старой медью, оковали подножье Анд. Высоко над землей парили орлы.
   Иван Поскочин наклонился и, захватив ком земли, размял его на ладони. Бурый песок потек между пальцами. Поскочин покачал головой.
   - Небось, по землице сохнешь? - строго спросил Харламов.
   Поскочин служил недавно и был подвержен тем приступам тоски по земле, которые слабеют только с многолетней флотской службой.
   - Ху-у-дая земля! - напевно сказал он и добавил, вздохнув: - А все же лучше воды. На земле не утонешь, а умеючи и не пропадешь.
   - Эх, ты! - Удалой снисходительно улыбнулся. - Верно люди говорят: морских топит море, а сухопутных - горе! А горе-то, оно, брат, больше моря-океана. И злее.
   Поскочин промолчал. Удалой хоть кого зашибет острым словом. С ним без особой нужды не стоит связываться.
   Но разговор о земле у них, у вчерашних мужиков, не мог оборваться на полуслове, невзначай.
   - Разве это земля? - сказал Миша Климов, сверкнув белыми зубами. Так себе, грунт. Сушь! На ней и рожь-то, поди, не вырастет.
   - Пшеница вырастет, - заметил Афанасий Харламов.
   - Мужику на сыть рожь нужна, - оживился Поскочин.
   - А пшеница?
   - А пшеница - на верхосытку! - пошутил Цыганок.
   - Верно, братцы, - сказал Удалой. - Пшеница - невеста разборчивая, не ко всякому мужику в дом пойдет.
   Долго брели молча. Разговор всколыхнул сердца матросов. Ни суровая служба, ни соленая купель, в которой они проходили свое второе крещение, не могли изгнать из души того, что наполняло ее от рождения и что составляло самую жизнь дедов и отцов. Вставала в груди моряка тоска по родной земле, подступала к горлу, теснила грудь. Эх, достало бы только сил раздвинуть скалистые горы - за ними непременно открылась бы русская земля, в ярах и перелесках, согретая ровным солнышком, налитая потом и слезами, горькая, желанная земля!
   Изредка навстречу попадались люди. Они сумрачно смотрели вслед рослым, здоровым матросам. Кое-где двери лачуг заколочены досками, - там уже не было живых.
   Особенно поразил матросов вид странных похорон.
   Пожилой перуанец по обочине дороги вез на ручной тележке мертвое тело. Никто не смог бы сказать, кого он хоронит: мать, жену или взрослую дочь? Болезнь изувечила тело женщины, сделала его темно-бурым, покрыла язвами и струпьями, вздула живот.
   Матросы постояли несколько секунд с непокрытыми головами. Выкатив покрасневшие глаза, мужчина напирал грудью на тележку и касался подбородком мертвого тела.
   В какую-то секунду Цыганок хотел броситься на помощь перуанцу, но Удалой удержал его.
   Отойдя на десяток шагов, Цыганок обернулся и проводил взглядом необычную похоронную процессию, повернувшую с пыльной дороги к холмам.
   - Вот напасть какая! Трясовичка проклятая! - выругался Цыганок.
   - Трясовичная болезнь от дочерей Ирода происходит, - сказал Харламов. - Двенадцать дочерей у Ирода, и каждая трясовичку или же лихоманку на людей посылает. Сами голые, трясет их так, что зубы зорю играют, волосы распущены до пят, с лица красавицы, а горя от них на земле - и-и-и! - он сокрушенно махнул рукой.
   Происхождение болезни фрегатский медик объяснял по-иному. Маленькие, невидимые существа попадают в кровь и причиняют боль человеку; их не увидишь и в зрительную трубу.
   Рассказ Харламова проще и правдоподобнее. Удалой вспомнил: когда умирала в горячечном бреду его сестра Аксинья, в избу принесли икону искусной суздальской работы. На иконе двенадцать голых женщин с горящими глазами и распущенными волосами стояли у пропасти, а за плечами у них виднелись крылья. Святой архистратиг Михаил поражал их копьем, зажатым в правой руке. Теперь Удалой понял, зачем дочерям Ирода крылья: они разносят лихорадку по всей земле, обгоняя корабли, настигая человека даже в пустыне.
   Но объяснение Афанасия Харламова плохо вязалось с болезнью Аксиньи. Тут дочери Ирода ни при чем, - разве что сам Ирод явился в обличье барина.
   Аксинью взяли в господский дом за два дня до свадьбы. Взяли поздним вечером, а в избу принесли с рассветом, распростертую на конской попоне, в горячечном бреду.
   Лежала она, потемневшая, жаркая, на белой простыне, вытканной в приданое. Не помогли ни бабка-знахарка, ни суздальская икона, ни немец-доктор, присланный барином. Шепнула что-то суженому своему неслышно, вздохнула и умерла. Жених Аксиньи поджег ночью господский дом и ушел. А Семен, чтоб не сделать греха, на год раньше срока пошел во флот, благо их губерния исстари снабжала флот матросами. Немного погодя пришло в Кронштадт письмо, писанное рукой дьячка, о том, что Кондратий - так звали жениха - был приведен в Деревню силком и умер под батогами, "так что, слава богу, избавился от Сибири".
   - Да, а еще, - продолжал Харламов, - помогает от трясовицы апостол Сисиний и святая мученица Феотиния-самаряныня. Она послабее будет...
   В Лиме матросы не скоро дождались Вильчковского. Попав в городской лазарет и не найдя там ни одного больного с англо-французской эскадры, доктор удивился, но сразу же, забыв обо всем, увлекся наблюдениями над малоизвестной болезнью.
   Матросы погрузили в вагон большую партию лимонов в светлых тростниковых корзинах. Иван Поскочин поехал провожатым, а его товарищи и в обратный путь отправились пешком, ведя на привязи трех черных перуанских быков.
   На зеленой улице пригорода они столкнулись с английскими морскими стрелками. Солдаты королевы Виктории развлекались. Прямо перед ними стояла оливкового цвета женщина в лохмотьях, едва прикрывавших ее тело. Волосы свисали на лоб и щеки, скрывая красивые черты ее лица. Испуганная гогочущей толпой, она жалобно причитала по-испански и протягивала вперед дрожащие руки. Трудно было понять, просила ли она милостыню или защищалась от больших желтых плодов, которые бросали в нее и в двух смуглых девочек четверо бездельников. Вскрикивая, она проворно прятала лимоны под одежду.
   Один из стрелков, стоявший рядом с Мишей Климовым, прицелился, зажав в кулаке золотистый плод. Цыганок перехватил взметнувшуюся руку и, рванув ее к себе, очутился лицом к лицу с удивленным стрелком. Его большие рыжие ресницы растерянно мигали.
   - Сволочь! - процедил Цыганок сквозь зубы. - Я тебе брошу... Погоди!
   Стрелок понял не слова, а скрытую в них угрозу и бешено выругался. Его товарищи захохотали. Один из них, низкорослый малый, похожий на голенастого петушка, выскочил вперед и, задвигав кадыком, пронзительно закричал на ломаном русском языке:
   - Рюсски мужик идет, корова ведет! Скоро рюсски мужик будет паф-паф... - Он сделал выразительный жест, будто прицеливаясь.
   Стрелки одобрительно зашумели.
   Удалой шагнул к горластому стрелку.
   - Эх ты ж, нечисть!
   Наклонившись, он ухватил его за ворот. Стрелок взвизгнул и бросился на Удалого. Семен неожиданно обхватил его, поднял в воздух и с силой посадил на костистую спину быка. Стрелок завыл от боли и припал к шее животного, ринувшегося вперед в густом облаке пыли.
   Насупившись, Удалой оглядел стрелков и деловито спросил:
   - Сражение будет? Что ж, давай померяемся!
   Но стрелки передумали драться. Их теперь оставалось трое на трое, а возможность посмеяться над товарищем, вцепившимся, как клещ, в спину быка, была заманчивее драки.
   - Пошли, - сказал Афанасий и зашагал по улице. - Догнать, Семен, нужно быка. Пропадет еще, тогда Пила жизни нас решит...
   Пилой матросы называли долговязого худого Тироля.
   Удалой побежал за быком. Цыганок, оттолкнув локтем обидчика, показал на каменный забор, возле которого все еще сидела женщина.
   - Аника-воин... С бабами сражаешься! Погоди ты, я тебя пообломаю, паскуда!
   IV
   Раздражение Прайса росло. "Вираго" не возвращался в Кальяо. Правда, капитан "Авроры" как будто не торопился с ремонтом, но на море возможны всякие неожиданности, Прайс хорошо знал это. В поведении русского капитана много странного. Прайсу доносили, что Изыльметьев не обращался за помощью в портовую парусную мастерскую, хотя там имеются отличная пеньковая парусина и умелые мастера-перуанцы. Изыльметьев говорил, что боится занести на фрегат заразу и вообще не торопится, а потому может не спеша менять приведенные в негодность гроты, кливера и стаксели, используя свои запасы. В Лиме он не купил ни одного медного гвоздя, ни одного дерева для исправления рангоута, ни одного фута троса, - адмирал, шпионивший за русскими офицерами, знал каждый их шаг.
   Но не собирается же "Аврора" стоять здесь вечность! Русским понадобились вдруг большая партия лимонов, бочонок перуанского бальзама, живые быки, запасы свежей зелени. Провиантские приготовления плохо вязались с медлительным ремонтом "Авроры", и это тревожило Прайса.