Борщаговский Александр. Русский флаг

   - Я сумел бы отстоять их, - заносчиво сказал Арбузов.
   - Не думаю, - Изыльметьев болезненно поморщился и посмотрел на Арбузова тяжелым взглядом. - Офицеры, начальствовавшие батареями, сражались доблестно.
   - Я не хотел обидеть их...
   Изыльметьев сухо прервал Арбузова:
   - Генерал Завойко приказал расклепать орудия. Я поручил это прапорщику артиллерии Можайскому. Вы удовлетворены?
   Глаза Арбузова потускнели, руки вяло повисли вдоль тела.
   - Вполне, - сказал он тихо.
   БАТАРЕЯ ДМИТРИЯ МАКСУТОВА
   I
   Приближаясь к порту, Маша все явственнее слышала артиллерийскую канонаду. Петропавловское межгорье подхватывало звуки выстрелов, бросало их на Култушное озеро и разносило по окрестностям. Но и слыша перестрелку, Маша не могла представить себе военного Петропавловска. Несколько раз в жизни ей доводилось слышать артиллерийские салюты - добродушный, ворчливый грохот стареньких медных пушек. Три коротких выстрела с равными промежутками, напоминающие детскую игру в войну.
   Не то теперь. Выстрелы раздаются часто и, продленные эхом, сливаются в сплошной грозный гул. В нем Маше чудятся протяжные стоны, воинственные крики. Она не умеет отличить неприятельские залпы от выстрелов портовых батарей, пальбу ядерных пушек от разрывов бомб, выстрелы от повторяющего их горного эха. Пушки стреляют - значит, порт не пал! Значит, еще держится!
   За всю дорогу до Култушного озера она никого не встретила. Край этот, и без того малолюдный, казался вовсе вымершим. Обычно в такой ясный день по дороге с Авачи и Сероглазок можно было увидеть камчадала, идущего в казначейство, охотника, направляющегося в лавку Жерехова, Чэзза или Российско-Американской компании, чиновника или служивого. Теперь не было никого. Неподвижно стояли деревья. Высокие травы не шелохнутся. В зените повисло одно единственное облачко.
   Странная неподвижность, окружающая Машу, волновала, подталкивала девушку, заставляя ускорять шаги.
   Только дойдя по грунтовой дороге до Никольской горы, Маша нашла людей. Они стояли неподалеку от батареи номер семь; среди них капитан-лейтенант Коралов и командир Озерной батареи Гезехус.
   Они плохо знали обстановку и не успокоили Машу. Сигнальная батарея уничтожена, Красный Яр, кажется, в руках неприятеля. Слишком сильный огонь. Сотни пушек маневренных фрегатов против четырех-пяти орудий каждой из батарей. Что будет дальше? Если англичане сунутся, батареи сделают все возможное.
   Коралов пожал плечами.
   - Уж лучше бы в штыки!
   Еще сотня шагов в обход горы - и перед Машей открылся Петропавловск. Она поднялась на первую террасу Никольской горы, чтобы лучше разглядеть бухту. "Св. Магдалина", мелкие каботажные суда жмутся к пристани, "Аврора" и "Двина" запирают вход во внутренний залив. Неприятельских судов не видно, они все еще закрыты Сигнальным мысом.
   Город под неприятельским обстрелом. Из-за Сигнального мыса фрегаты стреляли навесным огнем, поэтому можно было видеть ядра и бомбы на излете, когда они, описав дугу, падали между домами. Машу поразил вид конгревовых ракет: продолговатые хвостатые тела поднимались на высоту в шестьсот семьсот саженей, оставляя за собой зловещий дымный шлейф. Но в городе не видно пожаров. Песчаная коса в дыму, большую, одиннадцатипушечную батарею трудно различить.
   Постояв несколько минут, Маша пошла дальше, миновала часового, охраняющего пороховой погреб. По его добродушному, но громкому окрику свернула влево и столкнулась с волонтерами, с Зарудным - тот стоял у легкой конной пушки.
   Что-то случилось с Зарудным. Небритый, с усталыми, красными веками, он казался постаревшим и немного растерянным. Зарудный был в высоких, завязанных у колен сапогах и потертой суконной куртке; из-под куртки виднелось грубое полотно рубахи. Вся его нескладная фигура невольно заставила Машу вспомнить красивые мундиры и боевую выправку офицеров, с которыми она только что рассталась. Видимо, обстрел Петропавловска привел его в замешательство. Война не охота. Война - наука, этой науке его не обучали. Маша вспомнила их спор с Александром Максутовым, и к чувству большого уважения к Зарудному примешалась безотчетная жалость. Вместе с тем Маша ощутила и некоторое облегчение: в тревожную атмосферу утра вошло что-то привычное, примиряющее с действительностью.
   - Зачем вы здесь, Маша? - обеспокоился Зарудный.
   Он застегнул куртку, не замечая, что с одной стороны торчит белый ворот рубахи. Зарудный напомнил Маше встревоженного, кудлатого пса, одно ухо которого смешно свисает, а другое торчит предупреждающе и зло.
   Маша улыбнулась, и Зарудному почудилась в ее взгляде мягкая, снисходительная жалость.
   - Я пришла помочь вам, Анатолий Иванович.
   Ее руки потянулись к шее Зарудного, но он отступил и, теребя светлые усы, обиженно сказал:
   - Вы находите во мне что-то забавное?
   Выражение лица Маши изменилось. Сколько горечи принесла ей размолвка с Зарудным! Неужели они рассорятся из-за пустяка? А Зарудный все-таки очень смешно потягивает носом...
   - Нет, - ответила Маша серьезно, - я хотела поправить вам ворот рубахи. Извините.
   Зарудный засунул под куртку торчащий конец ворота.
   - Хорошо, что я встретила вас. Я ушла с хутора. Не могла там более оставаться. Вы один поймете меня...
   - Вам тут нечего делать, Машенька! Вы не представляете, каково там, в порту.
   - Может быть, - лицо Маши стало упрямым, неприветливым. - Могу я однажды поверить своему сердцу, поступить вопреки всему, даже вопреки вашему разумению? Или я навеки обречена рабской покорности?
   - Маша! - обиделся Зарудный. - Вы знаете мой взгляд на этот предмет...
   - Какая же цена вашему взгляду, - гневно возразила Маша, не дав ему договорить, - если, едва столкнувшись с жизнью, он переменяется?! Вы... вы велите мне оставить в беде и отца и друзей, быть только наблюдателем кровавых событий...
   Несмотря на охватившее его волнение, Зарудный залюбовался Машей. Только сейчас он в полной мере ощутил, как дорога ему эта девушка.
   - Об этом не нужно спорить, - сказал он, виновато хмурясь. - Я опасаюсь, что вы окажетесь там обузой. К войне тоже надо готовить себя...
   - Я готова! - Маша повеселела. Схватив Зарудного за руку, она неожиданно проговорила: - Я сейчас скажу вам одну свою мысль, а вы честно ответите мне: да или нет! Хорошо?
   - Отвечу.
   - Вы сейчас больше всего, больше всего в мире боитесь, что дело обойдется без вас, что сражение пройдет, а вы простоите тут со своими волонтерами, ни разу не выстрелив?
   - Мучительная мысль! - признался Зарудный.
   - Значит, я только похожа на вас! - обрадовалась Маша. - Вот и все. Прощайте.
   Зарудный медлил, сжав ее руку.
   - Хорошо. Ваша правда... - Он говорил взволнованно и немного сердито. - Только берегите себя, Маша, прошу вас. У меня нет более близкого, родного человека. Идите!..
   - Держитесь Никольской горы, Николки держитесь, Марья Николаевна! крикнул он, когда Маша была уже у развилки дорог.
   Маша приветливо помахала ему рукой.
   Под прикрытием Никольской горы можно, не опасаясь, дойти до перешейка. Неприятельские ядра не долетают сюда. Идя по взгорью, по перекрещивающимся тропинкам, Маша слышала зловещее шипение бомб, рев ядер, рассекавших воздух, видела белые облачка разрывов над городом. Часть населения перешла под защиту горы и тощего леска.
   У дома почтмейстера Маша задержалась. Нужно сворачивать влево, к порту, - прямая тропа привела бы ее к перешейку, через который обстреливали город.
   Дверь дома Диодора Хрисанфовича Трапезникова широко раскрыта. Передней комнате был придан вполне служебный вид, хотя почты в ближайшее время не предвиделось и на того, кто пришел бы в эту пору с письмом, посмотрели бы как на сумасшедшего.
   На скамье у дома восседал сам почтмейстер в парадном мундире. Высокий ворот сжимал его морщинистый кадык. Тут же сидел и Трумберг, с загадочной улыбкой на устах, пышнотелая Августина, утопающая в складках, кружевах и фестончиках, и пялящий глаза Чэзз, красный, будто он только что удачно закончил хлопотливую торговую сделку и разрешил себе небольшой отдых. Они смотрели на город и порт с видом театральных зрителей, которым известен финал спектакля. Почтмейстер, похожий на длинный высохший корень, извлеченный из песчаной почвы, был важен как никогда. В эту минуту он гордился своей дружбой с Чэззом и Магудом, гордился зерцалом и почтовыми чемоданами: они превращали его, как он полагал, в жреца, гордо взирающего на суету политической жизни. Он гордился даже тем, что его дом, скрытый горой, оказался самым безопасным в городе.
   Чэзз, наиболее подвижный в этой молчаливой компании, окликнул Машу:
   - Куда идет молодая лэди?! - Лицо Чэзза смеялось узкими щелями глаз.
   Маша ничего не ответила.
   - Если вы хотите увидеть англичан, это можно сделать, не рискуя жизнью! - продолжал Чэзз, ерзая на скамье.
   Трумберг засмеялся и сразу умолк под тяжелым взглядом Августины. Маша не нашлась, что ответить. Надобно скорей бежать. Скорей идти на батарею, только не слушать этого грязного человека, который всегда с такой слащавой приторностью кланяется женам чиновников с порога своей лавки... Бежать!
   Она решительно повернула к городу.
   - Последуйте нашему примеру! - хихикнул ей вслед Чэзз. - Посидите здесь!
   Маша обернулась. Диодор Хрисанфович смотрел на нее тупым и укоризненным взглядом.
   - Вы... воронье, воронье, - закричала она, - мерзкое воронье!
   И побежала вниз по дороге, навстречу улицам, изрытым ядрами, навстречу оглушающему грохоту и странному чавканию бомб, падавших в Петропавловскую бухту.
   II
   Артиллеристы Кошечной батареи были потрясены неожиданным событием. Неприятель на протяжении трех часов осыпал позиции крупными ядрами и бомбами, но никакие его сюрпризы не рождали того оживления, какое вызвала своим появлением Харитина. Она пришла не одна и не с пустыми руками. Харитина с подругами принесла котел горячей каши и большой медный самовар из господского дома. Этот самовар перешел к Завойко по наследству от прежнего камчатского начальника Машина.
   Харитина разыскала Василия Степановича в порту, когда он съехал с "Авроры", и спросила разрешения взять из дому самовар.
   - Самовар?! - поразился Завойко. - Что за причуда?
   - Дозвольте, хотим матросиков чаем побаловать, - бойко сказала девушка, - авось, жарче бить будут.
   - Бери, пожалуй, - ответил Завойко, рассмеявшись. - Гляди, чтоб цел остался. Перед Кириллом ответ держать будешь, он старик строгий, злее англичанина...
   - Известно, - Харитина мельком взглянула на окружающих, не смеются ли, и проворно побежала к дому губернатора.
   К батарее женщины подходили во весь рост, подняв головы, будто обстрел их не касался, как дело сугубо мужское.
   - Лихо идут бабоньки! - восторженно крикнул высокий комендор с Георгиевским крестом на груди. - Гляди, чиненка маковку оборвет!
   Чиненками матросы называли бомбы, в отличие от "холодных" - ядер.
   Над головами пролетела стайка ядер. Рядом прошипела бомба.
   - Берегись! - крикнул комендор женщинам. - На землю, бабоньки! Не сносить вам головы, коли этаким манером разгуливать будете!
   Дмитрий Максутов с любопытством смотрел на эту сцену, еще не понимая, зачем явились девушки на батарею.
   Харитина сказала спокойно, как будто дело шло о чем-то привычном и навсегда решенном:
   - Нечего им кланяться, пусть себе свистят... - Она шагнула в сторону, и Максутов увидел трехведерный самовар. - Просим чаю откушать!
   Высокий комендор сгреб фуражку и весело ударил ею о землю.
   - Спасибо, девушки! - сказал Дмитрий Максутов, низко кланяясь Харитине. - Всем вам спасибо!
   Несмотря на то что теперь Кошечная батарея выдерживала огонь всех неприятельских фрегатов, у прислуги хватало времени пользоваться кухней Харитины, водворенной в один из блиндажей. Неприятель построил фрегаты в одну линию, но не подходил к батарее ближе четырехсот пятидесяти - пятисот саженей и прятался за Сигнальную гору, так что из одиннадцати орудий Кошечной батареи могли действовать всего шесть. В амбразуры остальных орудий видна была только гора, за которой скрывался неприятель. Избрав такую позицию, Депуант расчетливо избегал встречи с батареями "Авроры", к которым в глубине души еще со времени Кальяо относился серьезнее, чем англичане. Стоило фрегатам выйти из укрытия и приблизиться к отмели, они сейчас же оказались бы в виду "Авроры" и под огнем ее батарей.
   Кошечная батарея построена прочно; пожалуй, это единственное оборонительное сооружение, воздвигнутое по всем правилам фортификации, с поправками на камчатскую бедность. Высокий бруствер, тугие фашины и бревенчатые укрытия, усиленные мешками с землей, хорошо защищали артиллеристов от ядер и осколков бомб. Пока неприятель стрелял навесным огнем из-за горы и с далекого расстояния, его ядра не имели полной силы. Ударяясь о фашины, они не проникали в толщу бруствера, застревали в фашинах или отскакивали и зарывались в песок. Большой вред приносили двухпудовые бомбические пушки, - их было по две на каждой стороне фрегатов. Бомбы вредили фашинам, грызли бруствер, рвались над батареей и позади ее, раня осколками прислугу и кантонистов-картузников, сновавших между пушками и пороховым погребом.
   С "Авроры" тяжело наблюдать за ленивой пальбой Кошечной батареи. Подвиг ее артиллеристов, быть может, будет оценен только к исходу сражения, если батарее чудом удастся устоять. Но в каждую минуту боя, когда в ответ на батальный огонь неприятеля раздавались, и то не часто, одиночные выстрелы - как будто большинство орудий Максутова уже подбито, заряды кончаются, а прислуга уничтожена, - аврорцам, любившим Дмитрия, становилось не по себе. Фрегат не мог участвовать в перестрелке, пока какое-либо из неприятельских судов не покажется из-за Сигнального мыса, и весь бездействовавший экипаж высыпал на шканцы, наблюдая за действиями Кошечной батареи.
   Александр Максутов с надеждой смотрел на батарею всякий раз, когда там возникало минутное оживление. Иона, принявшийся было считать неприятельские ядра и бомбы, видные глазу, вскоре махнул рукой и, остановив Александра, сказал укоризненно:
   - Ленив братец ваш, зело ленив! От него не скоро выстрела дождешься... А еще гусар, крамольник! Ай-яй-яй!
   Александр Максутов с трудом сдерживал разбуженную злость.
   - Вы не вспыхивайте, Александр Петрович, - подтрунивал Иона. Табачком не балуюсь, мне огонька не потребуется. Вот Дмитрию подать бы огня...
   - Отец Иона! - заговорил Александр, заикаясь от ожесточения. - Ничего вы в этом не смыслите...
   - Что-то вы все сегодня шипите, как бомбы! - замахал на него руками Иона. - Того и гляди, разорвет!
   Александр дважды подходил к Изыльметьеву с просьбой послать его на батарею к Дмитрию. Иван Николаевич, невозмутимо наблюдавший за неравной артиллерийской дуэлью, отказал:
   - В этом нет нужды. Дмитрий Петрович отлично справляется и один.
   - Однако же на перешейке, на пятипушечной батарее, назначенной мне, сказал раздосадованный Александр Максутов, - находятся нынче лейтенант Анкудинов и прапорщик артиллерии Можайский!
   Усмешка пробежала по лицу Изыльметьева от губ к веселым, спокойным глазам.
   - Батарея бездействует, они друг другу не мешают.
   Во второй раз Изыльметьев серьезно спросил Максутова:
   - Вы находите ошибки в действиях Дмитрия Петровича?
   - Батарея отвечает вяло, - уклончиво ответил лейтенант.
   Изыльметьев повысил голос, нарочно, для того чтобы его слышали офицеры, столпившиеся на шканцах:
   - Кошечная батарея действует с редким искусством. Чтобы оценить это в должной мере, надобно, конечно, видеть неприятельские суда, но и без того картина ясна. Дмитрий Петрович ведет огонь умно, расчетливо, хладнокровно, пренебрегая естественным искушением открыть беглый огонь по цели. Он сберегает заряды, рассчитывая на длительную борьбу.
   Полагаясь на выдержку Дмитрия Максутова, Изыльметьев поддерживал с батареей постоянную связь, интересуясь запасом пороха, потерями, причинами, по которым орудия не стреляют калеными ядрами. На батарее была устроена напольная ядрокалильная печь, лежали шарообразные железные щипцы, специально для этой цели выкованные в мастерских порта.
   Ответы лейтенанта Максутова коротки, деловиты:
   "Заряды имеются в избытке, батарея скупо расходует порох. Потери ничтожны, тяжело ранен только кантонист Матвей Храповский: оторвало кисть при подноске "картузов". Калеными ядрами не действуем по неопытности прислуги, чтобы не произошло большего, чем от неприятеля, вреда. Отобедали, пьем чай...".
   Последнее известие развеселило даже закоренелых скептиков, и только капитан Арбузов, мрачно поглядывавший на песчаную косу, был убежден, что дела на батарее идут ни шатко ни валко и ей не хватает огонька! Боевого огонька и немного безрассудства, без которого не выигрываются ни большие, ни малые сражения.
   Дмитрий Максутов хорошо сознавал, что на его долю выпала особая задача: пока действует батарея, неприятельские фрегаты не пройдут в Петропавловскую бухту. Двигаясь по узкому проходу, закрытому боном, "Авророй" и "Двиной", они подставят правые борта под прицельный огонь батареи и будут потоплены или взорваны. Умолкнет его батарея - и неприятель останется лицом к лицу с "Авророй", четыре подвижных фрегата против одного, стоящего на мертвых якорях. "Аврора" будет уничтожена, бон взорван, и ничто не помешает вражеской эскадре подойти к петропавловскому причалу. Кошечная батарея - прочный замок на воротах порта. Ключ от замка вручен ему, и он не выпустит его из своих рук. Враг не добьется своего ни силой, ни хитростью. Может быть, он попытается проникнуть в город через озерное дефиле за Николкой или через перешеек? Что ж! Там англо-французов встретят другие орудия и стрелковые партии. Это будет встреча в лоб, штык к штыку, при большом численном превосходстве противника, вооруженного нарезным оружием, но без тех очевидных преимуществ, что предоставляют врагу его двести восемнадцать орудий.
   Дмитрий ходил по батарее без фуражки, с трубкой в зубах, в расстегнутом мундире, с простецким видом, точно по собственной комнате. Так красившая его добродушная улыбка не сходила с округлого, мягкого лица. Даже приказания номерам он отдавал словно шутя и радуясь, но строго следя за тем, чтобы в нужные моменты не было и секунды промедления.
   Пастухов, побывавший у него на обратном пути от Красного Яра, был даже разочарован той атмосферой, которая царила на батарее. Спокойствие, неторопливость прислуги, домашний вид командира, старый, мятый самовар. Широкоплечий огневой сидел на мешке земли и провожал неприятельские ядра ленивым взглядом. Здесь же слышался приглушенный женский смех. Все это не вязалось с представлениями Пастухова о сражении. Хотелось самому броситься к орудиям, растормошить прислугу, ударить по фрегатам частым, губительным огнем.
   - А хорошо у нас, Константин! - похвастался Максутов. - Оставались бы здесь.
   - Слишком спокойно, - буркнул Пастухов. - Как в Кронштадте.
   Максутов удовлетворенно рассмеялся.
   - И отлично! Знаете, Костенька, когда мне бывает особенно трудно держать себя в узде, я вспоминаю Ивана Николаевича. Помогает. Я ведь тоже горяч, - чистосердечно признался Дмитрий, - а здесь нужна выдержка, иначе проиграем.
   Пастухов не был убежден в правоте Дмитрия. Он оставил батарею со смутным чувством недовольства, которое не исчезло и после похвальных слов Изыльметьева о действиях Максутова.
   Лейтенант переходил от орудия к орудию, заглядывал в широкие, с большим углом обстрела амбразуры и время от времени командовал прислуге:
   - Седьмой нумер, пали!
   - Десятый нумер, пали!
   Дмитрий Максутов и впрямь часто вспоминал Изыльметьева. Он хотел бы увидеть капитана здесь, на батарее, чтобы Иван Николаевич оценил порядок, спокойную деловитость прислуги. Схватку с неприятельскими фрегатами Дмитрий рассматривал как продолжение давней борьбы, начавшейся еще в Портсмуте. Он помнил каждый поступок Изыльметьева, каждый его шаг, решительный, смелый, позволявший выиграть время, сберечь силы и людей. Ничего показного, бьющего на эффект, даже когда он бросил за борт бумагу с предписанием именем королевы. Изыльметьев всегда выигрывал схватки благодаря сильной воле и выдержке. Он ход за ходом улучшал свои позиции, подготавливал скрытые линии нападения, обескураживал противника неожиданными мерами, и было бы непростительно одним неосторожным ходом, продиктованным горячностью или безрассудной отвагой, разрушить работу многих месяцев.
   "Если Прайс и его офицеры сомневаются в храбрости наших солдат, думал Дмитрий, - случай еще доставит им возможность разочароваться. Придет время - может быть, оно совсем близко, - и мы покажем, как русские принимают врага на своей земле, как они дерутся и как умирают. Но сейчас враг хочет другого, иначе он не хитрил бы и не прятался".
   Англичане, конечно, давно смекнули, что на батарее тридцатишестифунтовые ядерные пушки, - они действуют успешно только в те минуты, когда фрегаты подтягиваются поближе к берегу, чтобы стрелять всеми орудиями, батальным огнем. И Дмитрий Максутов ждал этих минут. Ждал со спокойствием охотника, знающего повадки хищного зверя. Ждал, напряженный, собранный, зорко наблюдая за движениями неприятеля, которому поднявшийся ветер позволял теперь маневрировать без помощи парохода. Ждал, испытывая острое волнение, но внешне добродушный, уравновешенный, неторопливый. Наблюдение за парусами неприятеля позволяло Дмитрию Максутову предвидеть движение судов, и ему почти всегда удавалось опередить судовых артиллеристов в моменты наибольшего сближения фрегатов с батареей. Ядра, пущенные с батареи, шли в дело, несмотря на то что приходилось часто стрелять рикошетом, по воде.
   Прислуга, заряжавшая орудия, смотрела в амбразуры, не боясь штуцерного обстрела, страшного при крепостной войне сухопутных армий. Подчас, наблюдая через амбразуры неприятельский флот, матросы отпускали крепкие словца по адресу англичан и французов.
   Если разрыв бомб не заглушал возгласов шутников, веселилась вся батарея.
   - Хорошо бьет ружье! - кричал красный от натуги матрос в парусиновых шароварах, с развевающимися на груди концами галстука, кричал так, будто его и впрямь могли услышать на ревущих от выстрелов и окруженных дымом фрегатах. - С полки упало - семь горшков разбило!
   Бывалые матросы, люди, привычные ко всему, очень удивились бы, узнав, что их молодой веселый командир боится вида крови. Дмитрий Максутов, как и большинство молодых офицеров "Авроры", ни разу еще не участвовал в бою. Он знал о войне все, что можно было узнать из книг. Он готов к выполнению своего офицерского долга, но мысль об ужасных ранениях и льющейся крови тяготила его. Найдется ли он в тяжелую минуту, сумеет ли удержаться на той позиции, которая не делает командира жестоким и черствым в глазах нижних чинов, но и не допустит его до бесполезной и жалкой чувствительности? Добро бы еще на батарее царил кромешный ад, люди, сбиваясь с ног, метались бы у орудий, а стволы пушек накалялись от выстрелов, - тогда для всего прочего, кроме сражения, не осталось бы и времени.
   За первые часы боя на батарее ранило троих артиллеристов. Все ранения неопасные. Двое тут же вернулись к своим номерам, выделяясь среди прислуги белыми пятнами повязок и той особенной смесью страдания и бесшабашной веселости во взгляде, которая бывает у людей, только что перенесших тяжелую физическую боль, но вернувшихся в строй. До конца боя Харитина и ее подруги деятельно помогали фельдшеру, оттеснив двух матросов из инвалидной команды. По-видимому, на раненых хорошо действовал уход женщин: не слышно было ни стонов, ни обычных в такой обстановке ругательств, проклятий. Женщины незаметно вошли в жизнь батареи, оказались необходимыми во многих случаях, хотя раньше свободно обходились и без них. Они поили матросов, помогали кантонистам-картузникам, оказывали мелкие услуги фельдшеру. Две женщины, вызвавшиеся доставить в госпиталь раненого канонира, вопреки опасениям матросов, относившихся к ним уже ревниво, как к своим, вернулись на батарею и сквозь слезы стали рассказывать о том, как строго встретил их "главный дохтур" Ленчевский и как их выручил "чужой дохтур" с фрегата - по-видимому, Вильчковский.
   Харитина пользовалась всякой возможностью взглянуть на чужие суда. Страх за Семена не оставлял ее ни на минуту. Здесь, на своей земле, его ждала лютая казнь, но ведь и там, на чужих кораблях, не слаще. Полицмейстер, встретив девушку в порту, пьяно прохрипел ей в самое лицо: "Что, бежал твой каторжник?! Погоди, скоро увидишь дружка - англичане повесят его на рее. У них скорый суд". И глаза Харитины торопливо обегали мачты фрегатов, сердце замирало от тяжелых предчувствий, весь мир в это мгновение втискивался в полуторафутовое отверстие амбразуры. Уже не раз, завидя на саллингах фрегатов фигуру человека, девушка закрывала глаза, чувствуя, как холодеет тело и подкашиваются ноги.
   Суда маневрировали. Ближе других подходил к батарее "Форт", открывая ураганный огонь. На котором из них Удалой? Жив ли он?
   В нескольких шагах от Дмитрия Максутова осколком бомбы оторвало кисть кантонисту Матвею Храповскому. Белобрысый мальчик с молочно-голубыми удивленными глазами лежал на твердом грунте батареи. Кровь хлестала из рукава.
   Прежде Дмитрий как-то не выделял его среди кантонистов, шнырявших по батарее. Но теперь, при внимательном взгляде на него, он был потрясен сходством мальчика со своим товарищем детства, пастухом Прошкой. Все такое же - и густо облепившие переносицу веснушки, и выражение светлых глаз, и большой рот над коротким, словно срезанным подбородком. Поразительное сходство!