Страница:
В ожидании аудиенции Дмитрий Максутов пытался разобраться в ощущениях, вызванных приемом у великого князя. Прежде всего, камчатское дело не было для двора новостью. По-видимому, англичане и французы, отправившиеся в тихоокеанские порты Соединенных Штатов, внушили американским газетам ложное мнение о событиях в Петропавловске. Телеграфические аппараты передали клевету в Нью-Йорк и Бостон, а оттуда пароходы доставили газеты в европейские гавани. Мудрено ли, что эти газеты попали в Петербург раньше, чем успел промчаться через всю Россию Максутов. Если купец Смуров, торгующий овощами и заморскими лакомствами, только что получил партию груш из Парижа, а московские промышленники, братья Прохоровы, в ноябре поставили лондонским магазинам, через Мемель, халатный полубархат в восточном вкусе, модном нынче в Европе, с шалевыми узорами по вишневому цвету, - то отчего бы русскому двору не получить своевременно газетные листы из Парижа и Вены, из Лондона и Берлина, а великим князьям не верить в подлинность их информации?
О чем думал великий князь, с четырех лет от роду ставший генерал-адмиралом флота, подготавливая Максутова к высочайшей аудиенции? Максутов мог поручиться, что великий князь думал не о Петропавловске! Тут не могло быть ошибки. Привезенные известия и трофеи Константин Николаевич мысленно приспосабливал к чему-то другому, далекому, служившему предметом его особого внимания.
Он озабочен чем-то иным. Смотрел на Максутова, на знамя с изображением короны и словно обдумывал течение будущей сцены с участием самодержца всея Руси. "Главное - знамя!" - вспомнилось Максутову. Смешно! Он и сам не забывал о захваченном знамени; но не думал, что именно этот церемониал окажется главным.
Наконец за Максутовым пришли и проводили его в белый двухсветный зал. Там находились Николай, великий князь и несколько свитских офицеров.
- Слыхал, слыхал! - приветливо сказал Николай, не дав лейтенанту представиться. - Рад был узнать о блистательном отражении превосходных неприятельских сил!
Максутова поразила внешность Николая. Как не похож он на многочисленные литографированные портреты, на того Николая, которого Максутов видел однажды в стенах Морского корпуса!
Николай уже не кажется могучим, литым из светлого металла, монументом... Случилось что-то непоправимое. Во всей фигуре чувствуется дряблость, надломленность, пустота. Мундир стиснул фигуру Николая, как стареющего светского льва корсет. Император горбился, и мундир из-за этого с боков и под мышками морщился.
Серое, обрюзглое лицо. Чтобы скрыть дряблость обвисающих щек, рыжеватые колбаски бакенбардов опущены совсем низко и загнуты навстречу усам. Отталкивала холодная пристальность выпученных глаз.
- Ваше величество! - сказал Максутов. - Я счастлив первым принести весть о мужестве русских войск на отдаленнейшем краю империи!
- России нужна победа, - Николай смотрел мимо Максутова, на многофигурный горельеф, украшавший камин. - Недалек тот день, когда Россия получит ее.
Константин Николаевич движением глаз показал Максутову на знамя. Лейтенант развернул его и бросил на паркет, к ногам Николая. Знамя скользнуло по полированной поверхности и ткнулось в носки императорских сапог. Николай не мог хорошо рассмотреть знамя. Максутов слишком буквально понял приказание великого князя - повергнуть знамя к стопам его величества! Не успел Дмитрий подумать о своей ошибке, как один из свитских офицеров переложил знамя с паркета на обитое светлым атласом полукресло.
Стояли в почтительном молчании, пока Николай изучал знамя.
- Велики ли были неприятельские силы? - спросил он, наклонившись и не поворачивая головы.
- Явилась эскадра в составе шести судов, ваше величество... Четыре фрегата, пароход, бриг. В людях и в артиллерии неприятель имел по крайней мере четырехкратное превосходство...
- Чем же объяснить поражение? Незнание местности? Просчеты?
- Неприятель не сделал видимых ошибок, ваше величество, - ответил Дмитрий. - Если он бежал из Петропавловска, то это заслуга наших солдат и матросов, проявивших чудеса храбрости...
Николая передернуло, но внешне это выразилось только в нетерпеливом движении правого плеча. Изо дня в день ему твердят об одном и том же - о чудесах храбрости, о верности престолу - и тем не менее сдают позицию за позицией, позволяют неприятелю накапливать силы в Крыму, проигрывают войну...
- Ты помнишь имена неприятельских адмиралов? - спросил Николай строго, экзаменаторским тоном.
- Контр-адмирал Дэвис Прайс и контр-адмирал Феврие Депуант, ваше величество.
Николай помолчал немного, но эти имена, видимо, ничего не сказали ему. Максутов, утомленный долгим ожиданием приема, незаметно переместил тяжесть своего тела с правой ноги на левую и добавил, нарушая тягостное молчание:
- Адмирал Прайс, по слухам, вполне правдоподобным, застрелился накануне первого сражения, девятнадцатого августа.
Николай забыл о знамени и круто повернулся к лейтенанту.
- Застрелился... - проговорил он глухо. - По какой причине?
Он наклонил голову, положив тяжелый подбородок на ворот мундира, и нацелил на лейтенанта холодные выпуклые глаза.
- Сколько можно судить, - сказал Максутов, чувствуя, что разговор принимает нежелательный оборот, - его пугал призрак ответственности за совершенные ошибки, а может быть, и предчувствие неуспеха.
Николай недаром слыл превосходным актером, умеющим искусно скрывать истинные чувства. По его серому мясистому лицу было трудно понять, заинтересовали ли его вообще последние слова Максутова.
Но Константин Николаевич и находившиеся при царе особы метали в сторону лейтенанта уничтожающие взгляды. Как можно здесь, в Гатчине, в тяжкие для империи дни, говорить столь опрометчиво и глупо!
- Впрочем, - поторопился добавить Максутов, - есть и другие версии. Говорят, что адмирал застрелился случайно, заряжая пистолеты, или был убит осколком русской бомбы, угодившей в пароход, на котором он находился...
Но слова эти падали уже в пустоту, тяжело и неуклюже. Прайсом, как и следовало ожидать, никто не интересовался. Почему-то остыл вдруг интерес и к Петропавловску и к Максутову. Что-то не удалось в замысле великого князя, и добродушный лейтенант с приятным, открытым лицом стал ему безразличен. Мало ли таких лейтенантов в русской армии и на флоте!
- Мы рассмотрим донесения, рапорты, представления Муравьева, проговорил Николай бесстрастно и повторил обещание великого князя: Защитники порта будут награждены по достоинству...
- Не ради наград сражались они, - поспешно сказал Максутов, чувствуя, что сейчас он вынужден будет уйти, так и не сделав ничего для Камчатки, но примут их с величайшей благодарностью, как признание заслуг перед отечеством. Они ждут помощи, ваше величество. Понадобится продовольствие, артиллерия и прочие военные предметы, так как неприятель будущей весной несомненно будет искать реванша.
Картинные усы с блестящими колечками-завитками удивленно приподнялись на холеном лице Николая.
- Мы не оставим людей без помощи, - холодно сказал он и подал знак одному из придворных.
Тот взял со стола небольшой футляр и приблизился к Николаю.
В футляре находился Георгиевский крест, который Николай пожаловал Максутову.
Прием был окончен.
Наступил декабрь, а Максутову все еще не удалось узнать ничего определенного. "Санкт-Петербургские ведомости" и "Северная пчела" печатали сообщения о должностных лицах, которые прибывали в столицу и покидали ее пределы. Среди действительных статских советников и генералов всех родов, от отставных до генерал-адъютантов, среди многочисленных Голицыных, Муравьевых, Васильчиковых, Нордгеймов, Мантов, Будбергов, Меллеров и Бергов имени Максутова не было. Не было и никаких упоминаний о Камчатском деле. Но так как слухи о событиях на Востоке, хоть и ложные, рожденные на печатных машинах Америки и Европы, все-таки достигли ушей петербуржцев, "Северная пчела" сочла нужным перепечатать следующее сообщение "Морского сборника": "По местным обстоятельствам Камчатки почта отходит оттуда два раза в год, именно в мае и декабре месяцах, а потому не получающие долго известий из этого края не должны беспокоиться".
Один Максутов, примчавшийся из Камчатки на перекладных, мог по достоинству оценить горький юмор этой заметки, непонятной и тем, кто напечатал ее. Для него эти несколько строк были обращены не к прошлому, а к будущему, не сулившему никаких перемен.
Почему газеты молчат о петропавловской победе? Или ей нет места среди многословных и туманных реляций о б л и с т а т е л ь н ы х п о б е д а х в Крыму?
Максутов и сам понимал, что победа на Камчатке не может повлиять на трагическое и неотвратимое развитие военных дел в Крыму. Убеждение это родилось еще в Иркутске и возрастало по мере того, как Дмитрий удалялся от Камчатки.
Меншиков не сумел воспрепятствовать высадке неприятельских войск в Крыму, не смог остановить их продвижения, несмотря на явные ошибки союзного командования. Плохой дипломат, немало способствующий тому, что Россия оказалась перед неизбежностью войны, он был еще более незадачливым полководцем и окружил себя бездарными генералами, казнокрадами, льстецами. Солдаты испытывали жесточайшие лишения, терпели недостаток во всем - от обмундирования до медикаментов, которых никогда не оказывалось там, где в них была острейшая нужда. Болезни косили солдат; одна холера уносила не меньше жизней, чем неприятельские пушки.
Поражение Меншикова при Альме было настоящей катастрофой. Разбитые войска отошли на южную сторону Севастополя, а спустя три дня - 11 (23) сентября - пришлось затопить у входа в Северную бухту значительную часть славного Черноморского флота, еще недавно стяжавшего мировую славу разгромом турецкого флота у Синопа. Подойдя к Севастополю, англо-французы нашли его столь укрепленным, что вынуждены были приступить к осаде, беспощадно обстреливая порт и город.
Предстояла долгая и, по-видимому, безнадежная для Меншикова борьба. Личный состав Черноморского флота перешел на укрепления Севастополя; там же был и герой Синопа адмирал Нахимов. Отрезанные от страны, лишенные связи и подвоза, матросы и солдаты проявляли чудеса храбрости, защищая родную землю, но выиграть войну они не могли. В Крыму беспрепятственно высаживались новые дивизии англо-французов, хорошо вооруженные и экипированные, и хотя русские солдаты превосходили неприятельских мужеством и отвагой, противостоять подавляющей материальной, технической и людской силе становилось все труднее и труднее.
Угрожающими были и дипломатические поражения России. Пришла расплата за многолетнюю лживость и лицемерие дипломатии Нессельроде и его послов, поддерживавших Николая в твердом убеждении, что правительство Эбердина не решится на войну с Россией, а австрийская монархия Франца-Иосифа, спасенная Николаем в 1849 году, не посмеет отказать своему благодетелю в помощи против Оттоманской Порты. Англия давно уже воевала с Россией, близился час враждебного выступления Австрии. Решительно неоткуда было ожидать помощи.
Дмитрий Максутов не мог понять всей сложности положения, но остро ощущал общую подавленность, неверие, неразбериху, при которых не может быть ни твердого руководства армией, ни достижения победы.
Но Максутов был военным моряком. Его мысль неизменно возвращалась к флоту, и он с гордостью думал о том, что русские моряки, несмотря на плохую оснастку и вооружение кораблей, покрыли себя славой и в эту несчастную войну, в то время как в летописях прославленного британского флота не появилось ни одной героической страницы.
Эхо Синопа будет звучать в веках. Подвиг "Авроры", подвиг героев Камчатки тоже не скоро изгладится из памяти людей. Пусть сражение на Камчатке и невелико по числу людей и судов: не все же в мире измеряется числом, простым математическим соотношением! Бывают ничтожные поражения, предвещающие будущее неизбежное падение! Ведь английский флот не добыл пока ни одной победы в нынешней войне. Беспрепятственная высадка десанта в Крыму, разрушение Бомарзунда, варварская бомбардировка Колымы и Соловецкого монастыря, безуспешное нападение на Камчатку - вот и все, чем могут рапортовать британские адмиралы первому лорду адмиралтейства. Петропавловск - одно из доказательств неизбежного в будущем заката морского владычества Англии.
Но почему в Петербурге ничего не слышно о камчатской победе? Видимо, бумаги Завойко и Муравьева, как и сообщение Максутова, недостаточно веские аргументы? Ждут доказательств из-за границы. Обычная тактика Министерства иностранных дел: смотреть не в живое лицо России, а на его отражение в кривом европейском зеркале. Если правда, что англичане потерпели поражение в Петропавловске, это должно обнаружиться. Заговорят пресса, парламент. Послышатся крики, призывающие к мести, к реваншу. Париж и Лондон невольно признают факт поражения. Тогда о нем узнает и Россия. Пусть прежде лишат отличий английских офицеров, пусть назовут их трусами в парламенте, тогда и мы скромно напомним о нашей роли в этом деле. Тактика Нессельроде, принятая двором, казалась мудрой, осторожной, предусмотрительной. В действительности же она исходила из подлого убеждения в том, что жизнь России - только эхо европейского грома, европейского смеха, европейских страстей.
Максутов побывал у осторожного Перовского - министра внутренних дел. Помогло рекомендательное письмо Муравьева. Удалось узнать кое-что и у важных должностных лиц Адмиралтейств-совета, взглянуть и на калифорнийские корреспонденции о петропавловском сражении. Постепенно картина становилась все более ясной и очевидной.
Ничего не стоит опровергнуть лживые утверждения калифорнийских газет, и если бы "Санкт-Петербургские ведомости" взяли на себя этот труд, Максутов мог бы по пунктам ответить всем "Геральдам" и "Таймсам" обоих полушарий.
Вот поистине гасконское хвастовство газеты "Эко де пасифик": "Французские суда были предметом глубочайшего сочувствия не только наших соотечественников и союзников, но и американцев; каждый с завистью увлекался успехами союзных флотов!" Вот и рассказать бы миру о захвате знамени Гибралтарского полка, о флаге, сбитом на гафеле "Президента" первым же залпом "Смертельной" батареи, о жалком виде неприятельских судов после второго сражения, об их бегстве из Авачинской губы! Впрочем, и кое-кто из калифорнийских репортеров, больше доверяющих собственным глазам, чем болтовне французов, проговаривается, рисуя истинное положение вещей. Так, "Сан-Францисская газета" на следующий день после прихода эскадры сочувственно сообщила, что "состояние французских судов в гавани носит сильное свидетельство искусства русских в артиллерийском деле; потребуются большие суммы денег на исправление всех повреждений". Вероятно, это соболезнование не понравилось Депуанту, и он поторопился известить газету о том, что английские суда находятся в еще более плачевном состоянии. "Говорят, - дополнительно осведомляла читателей "Сан-Францисская газета", - что английский фрегат "Президент" находится в весьма печальном положении и достиг острова Ванкувер с большой опасностью. Одно ядро, пущенное с русской батареи, разом уложило тринадцать человек, и фрегат пробит насквозь во многих местах".
Но "Геральд", выходивший в Сан-Франциско, спешил уверить своих подписчиков в том, "что союзный флот овладел бы Петропавловском б е з в с я к о г о т р у д а, если бы не нуждался в провизии"!..
"Тогда отряд, не будучи в состоянии выносить неравный бой, - писал калифорнийский "Таймс" о сражении на Никольской горе, - получил приказание отступить и возвратиться на суда... Войска медленно удалялись..."
Такие сообщения Максутов не мог читать спокойно. "Неужели и эта ложь останется безответной, неужели русские газеты промолчат и для всего мира камчатские события будут выставлены в ложном свете?"
Тихоокеанский бассейн, прежде незнакомый Максутову, теперь, после плавания "Авроры" и боя с англо-французской эскадрой, все больше занимал его. Немногие американские газеты, особенно газеты севера, отзывались о русском флоте с расположением и симпатией. Позиция правительства Американских Штатов была иной, - Максутов, бывая в различных департаментах, причастных к снабжению армии и флота, прекрасно видел это.
В военном ведомстве он узнал о панических письмах штабс-капитана Лилиенфельда, командированного в Америку специально для наблюдения за выполнением военных заказов. Американские фабриканты продолжали обманывать Россию. Они мошенничали, нарушали сроки, предъявляли необоснованные требования, настаивали на непомерных авансах, пытались внести в деловые соглашения пункты, делавшие практически невозможной транспортировку оружия в Россию, - и кончали тем, что заказанные Петербургом партии нарезных ружей отправляли в Париж и Лондон. Пытались сбыть России дрянь, от которой Лилиенфельд отказывался. Петерс, Кольт, Перкинс словно сговорились дурачить и шантажировать представителя артиллерийского департамента России.
Русский агент в Сан-Франциско настаивал на том, чтобы "военные призы" - русские торговые суда, приведенные в американские порты англичанами и французами, возвращались России. Это требование отвечало позиции нейтралитета, официально объявленной Соединенными Штатами. Однако на запросы Сан-Франциско американское правительство давало уклончивые объяснения и оставляло широчайший простор для произвола местной администрации. Ни один торговый корабль не был возвращен Росии.
Между тем тихоокеанские порты Соединенных Штатов превратились в опорные пункты англо-французского флота. Золото и симпатии плантаторов-рабовладельцев открывали все гавани неприятельским судам, которые нуждались в провизии, порохе, в ремонте и длительной стоянке. Корабли Никольсона, Депуанта, суда внушительной эскадры адмирала Стирлинга могли являться в Сан-Франциско и другие порты Америки как в свой собственный дом, располагаться там по собственному усмотрению, набираться сил для новых разбойничьих набегов на берега России и Китая. Американский флаг на "Вираго" не был ни чрезмерной дерзостью, ни слишком большой подлостью Дэвиса Прайса, - скорей это был и символ и практический шаг, вполне отвечавший действительной позиции правительства Пирса - президента Соединенных Штатов.
Соединенные Штаты торопились использовать военную обстановку для новых захватов в бассейне Тихого океана. Захват северных районов Мексики, острова Кубы, Сандвичевых островов, сосредоточение в своих руках японского рынка и значительной части торговли Китая - таковы были ближайшие планы американских политиков. Заговорили и о том, что Штатам следует прибрать к рукам Аляску. У русских, мол, и без нее слишком много добра, дай бог управиться. Всем еще памятна была записка Аарона Пальмера конгрессу об экономических ресурсах Сибири, Маньчжурии и Дальнего Востока. Можно было взять Аляску силой, да хлопотно: бревенчатые крепости Русской Америки умеют постоять за себя, они это уже не раз доказали. Стоит ли наживать себе врага в лице России, когда дело могут решить деньги! Золото сильнее армии вооруженных головорезов. Правительство Соединенных Штатов, используя военные затруднения России, предприняло первые настойчивые шаги в этом направлении. Петербургу внушалось, что Аляска - обуза, обременительная статья бюджета, а владей ею Штаты - английским кораблям и не плавать севернее Ванкувера. Тем временем американские дипломаты собрались на совещание в Остенде и рекомендовали правительству купить остров Кубу; президент Пирс заявил, что совет дипломатов ему по душе и он будет действовать согласно данным ему рекомендациям. Предполагавшаяся покупка обставлялась со всей мыслимой пышностью. В Гаванну, Матанзас и другие гавани Кубы направлялась эскадра, дабы - как объяснил цивилизованному миру "Нью-Йорк геральд" - "доставить нравственную поддержку доводам, которые будут употреблены к продаже острова". Господа дипломаты выразили при этом твердое убеждение, что "Франция и Англия благоприятствуют продаже Кубы Соединенным Штатам". Не благоприятствовали этой сделке в Мадриде - Испания не хотела мириться с мыслью о потере Кубы; орудия американской эскадры грозили не столько Гаванне, сколько собранию кортесов, назначенному в Мадриде на декабрь.
С Камеамеа III, королем Сандвичевых островов, Соединенные Штаты церемонились меньше - за его спиной не было кортесов, Англия же слишком занята Китаем и Россией. Достопочтенный Виллье в восторженных и непреклонных выражениях объяснил королю все преимущества присоединения его богатых, но беззащитных владений к "могущественному союзу свободных Штатов".
Виллье был неприятно поражен, узнав, что Англия, которой он лично оказал столько мелких услуг, обязывающих к уступчивости, пытается помешать благоденствию и процветанию гавайского королевства. В самом деле! В конце сентября английский консул посетил дворец Камеамеа III в Гонолулу и в собрании князей и старейшин высказал королю протест английского правительства. Джентльмен с Темзы в длинной речи, выслушанной с полным почтением, дал блестящие образцы новейшей дипломатической тактики, которым мог бы позавидовать сам Виллье.
Указав на то, что присоединение Сандвичевых островов к Соединенным Штатам явится нарушением существующих трактатов, он заметил, что "английское правительство не может принять этого равнодушно". Следующий пункт длиннейшей мемории, зачитанной английским консулом, поражал своей неотразимой, воистину британской логикой. "Так как, - сказал он, - король не имеет права уступать своего королевства без согласия народа, я не могу поверить, что ваше величество согласилось на подобный проект, не сообщив о нем английскому правительству". Он заметил, что в Штатах процветает рабство, невольничество, что эта зараза распространяется как на американский континент, так и на колонии, тогда как в благословенной империи королевы Виктории "нет невольников, а есть дворяне".
Заканчивая свою речь, он заявил, что "Великобритания, разумеется, не желает присоединения Сандвичевых островов к своим колониям, но в сложившейся обстановке, равно как и в любой другой обстановке в будущем, оно было бы предпочтительнее присоединения к Северо-Американским Штатам!"
Камеамеа хорошо знал английский язык, язык угроз и банковских бумаг, и, опасаясь обидеть любезных джентльменов, озабоченных благополучием его государства, не сказал им, что Сандвичевы острова могли бы преспокойно существовать в Тихом океане, не меняя флага. Он и сам знал, что в его владениях слишком много сандалового дерева и другого добра, которое заботливые джентльмены не оставят на произвол случая.
Долго длилась пауза после энергичной речи английского дипломата. Наконец король сказал несколько неуверенным тоном:
- Я выслушал то, что вы мне сказали от имени своего правительства. (Легкий поклон сидящего на троне человека.) Я не уверен, понял ли я все, но я подумаю и припомню былое. (Король мечтательно закрыл глаза. Он вспомнил блаженные дни своей молодости.) Я предпочел бы, чтобы все касающееся до моей власти и все интересующее старейшин и народ было сообщаемо письменно, дабы предупредить ошибки и недоразумения, которые мы можем сделать...
Виллье торжествовал тактическую победу.
Дипломат с Темзы, сообщая правительству о своей неудаче, думал о том, что королю Сандвичевых островов больше сорока лет, а сорок лет жизни в этом сказочном, благословенном крае - срок вполне достаточный. Возраст и тропический зной привели к размягчению мозга, и надо полагать, что молодой племянник Камеамеа, воспитывавшийся в Лондоне, мог бы управлять государством разумнее и лучше. В весьма осторожных выражениях он написал об этом министру иностранных дел.
Вячеслав Якушкин по просьбе отца снял копии с донесения Завойко и отправил их декабристам, жившим в отдаленных уголках Сибири.
Кяхтинские жители, узнав от Сергея Петровича Трубецкого о победе на Камчатке, собрали около трех с половиной тысяч рублей серебром на покупку штуцеров для Петропавловска. Не отставали от них жители Тобольска, Канска и других городов. Первые деньги, полученные в Иркутске, были посланы в морское министерство, вслед уехавшему Максутову. Морское министерство обратилось к военному министерству с просьбой об уступке штуцеров. Хорошо, что удалось сдвинуть с мертвой точки хоть это дело: надворный советник Бибиков, чиновник особых поручений при Муравьеве, отправился в Ижевск, откуда он должен был увезти в Иркутск четыреста нарезных ружей, четыре формы для отливки пуль и унтер-офицера оружейника.
Медленно тянулся декабрь. Газетные столбцы были заняты подробностями боев в Крыму. Кое-что напоминало августовские бои в Петропавловске: французы теряли много людей из-за расчетливой медлительности англичан.
В витринах книжных магазинов - виды Крыма, Севастополя, Одессы. В дворянском собрании - маскарады, балы, язвительные толки о великих князьях Николае и Михаиле, командированных императором в Крым, в действующую армию.
Но Максутов знал и другое. В Крыму тяжкие потери, неудачи. Высшее командование потеряло управление армиями. Не раз приходили Максутову на ум слова Пущина: современные дела неимоверно тяготят, не видишь деятеля при громадных усилиях народа!
О чем думал великий князь, с четырех лет от роду ставший генерал-адмиралом флота, подготавливая Максутова к высочайшей аудиенции? Максутов мог поручиться, что великий князь думал не о Петропавловске! Тут не могло быть ошибки. Привезенные известия и трофеи Константин Николаевич мысленно приспосабливал к чему-то другому, далекому, служившему предметом его особого внимания.
Он озабочен чем-то иным. Смотрел на Максутова, на знамя с изображением короны и словно обдумывал течение будущей сцены с участием самодержца всея Руси. "Главное - знамя!" - вспомнилось Максутову. Смешно! Он и сам не забывал о захваченном знамени; но не думал, что именно этот церемониал окажется главным.
Наконец за Максутовым пришли и проводили его в белый двухсветный зал. Там находились Николай, великий князь и несколько свитских офицеров.
- Слыхал, слыхал! - приветливо сказал Николай, не дав лейтенанту представиться. - Рад был узнать о блистательном отражении превосходных неприятельских сил!
Максутова поразила внешность Николая. Как не похож он на многочисленные литографированные портреты, на того Николая, которого Максутов видел однажды в стенах Морского корпуса!
Николай уже не кажется могучим, литым из светлого металла, монументом... Случилось что-то непоправимое. Во всей фигуре чувствуется дряблость, надломленность, пустота. Мундир стиснул фигуру Николая, как стареющего светского льва корсет. Император горбился, и мундир из-за этого с боков и под мышками морщился.
Серое, обрюзглое лицо. Чтобы скрыть дряблость обвисающих щек, рыжеватые колбаски бакенбардов опущены совсем низко и загнуты навстречу усам. Отталкивала холодная пристальность выпученных глаз.
- Ваше величество! - сказал Максутов. - Я счастлив первым принести весть о мужестве русских войск на отдаленнейшем краю империи!
- России нужна победа, - Николай смотрел мимо Максутова, на многофигурный горельеф, украшавший камин. - Недалек тот день, когда Россия получит ее.
Константин Николаевич движением глаз показал Максутову на знамя. Лейтенант развернул его и бросил на паркет, к ногам Николая. Знамя скользнуло по полированной поверхности и ткнулось в носки императорских сапог. Николай не мог хорошо рассмотреть знамя. Максутов слишком буквально понял приказание великого князя - повергнуть знамя к стопам его величества! Не успел Дмитрий подумать о своей ошибке, как один из свитских офицеров переложил знамя с паркета на обитое светлым атласом полукресло.
Стояли в почтительном молчании, пока Николай изучал знамя.
- Велики ли были неприятельские силы? - спросил он, наклонившись и не поворачивая головы.
- Явилась эскадра в составе шести судов, ваше величество... Четыре фрегата, пароход, бриг. В людях и в артиллерии неприятель имел по крайней мере четырехкратное превосходство...
- Чем же объяснить поражение? Незнание местности? Просчеты?
- Неприятель не сделал видимых ошибок, ваше величество, - ответил Дмитрий. - Если он бежал из Петропавловска, то это заслуга наших солдат и матросов, проявивших чудеса храбрости...
Николая передернуло, но внешне это выразилось только в нетерпеливом движении правого плеча. Изо дня в день ему твердят об одном и том же - о чудесах храбрости, о верности престолу - и тем не менее сдают позицию за позицией, позволяют неприятелю накапливать силы в Крыму, проигрывают войну...
- Ты помнишь имена неприятельских адмиралов? - спросил Николай строго, экзаменаторским тоном.
- Контр-адмирал Дэвис Прайс и контр-адмирал Феврие Депуант, ваше величество.
Николай помолчал немного, но эти имена, видимо, ничего не сказали ему. Максутов, утомленный долгим ожиданием приема, незаметно переместил тяжесть своего тела с правой ноги на левую и добавил, нарушая тягостное молчание:
- Адмирал Прайс, по слухам, вполне правдоподобным, застрелился накануне первого сражения, девятнадцатого августа.
Николай забыл о знамени и круто повернулся к лейтенанту.
- Застрелился... - проговорил он глухо. - По какой причине?
Он наклонил голову, положив тяжелый подбородок на ворот мундира, и нацелил на лейтенанта холодные выпуклые глаза.
- Сколько можно судить, - сказал Максутов, чувствуя, что разговор принимает нежелательный оборот, - его пугал призрак ответственности за совершенные ошибки, а может быть, и предчувствие неуспеха.
Николай недаром слыл превосходным актером, умеющим искусно скрывать истинные чувства. По его серому мясистому лицу было трудно понять, заинтересовали ли его вообще последние слова Максутова.
Но Константин Николаевич и находившиеся при царе особы метали в сторону лейтенанта уничтожающие взгляды. Как можно здесь, в Гатчине, в тяжкие для империи дни, говорить столь опрометчиво и глупо!
- Впрочем, - поторопился добавить Максутов, - есть и другие версии. Говорят, что адмирал застрелился случайно, заряжая пистолеты, или был убит осколком русской бомбы, угодившей в пароход, на котором он находился...
Но слова эти падали уже в пустоту, тяжело и неуклюже. Прайсом, как и следовало ожидать, никто не интересовался. Почему-то остыл вдруг интерес и к Петропавловску и к Максутову. Что-то не удалось в замысле великого князя, и добродушный лейтенант с приятным, открытым лицом стал ему безразличен. Мало ли таких лейтенантов в русской армии и на флоте!
- Мы рассмотрим донесения, рапорты, представления Муравьева, проговорил Николай бесстрастно и повторил обещание великого князя: Защитники порта будут награждены по достоинству...
- Не ради наград сражались они, - поспешно сказал Максутов, чувствуя, что сейчас он вынужден будет уйти, так и не сделав ничего для Камчатки, но примут их с величайшей благодарностью, как признание заслуг перед отечеством. Они ждут помощи, ваше величество. Понадобится продовольствие, артиллерия и прочие военные предметы, так как неприятель будущей весной несомненно будет искать реванша.
Картинные усы с блестящими колечками-завитками удивленно приподнялись на холеном лице Николая.
- Мы не оставим людей без помощи, - холодно сказал он и подал знак одному из придворных.
Тот взял со стола небольшой футляр и приблизился к Николаю.
В футляре находился Георгиевский крест, который Николай пожаловал Максутову.
Прием был окончен.
Наступил декабрь, а Максутову все еще не удалось узнать ничего определенного. "Санкт-Петербургские ведомости" и "Северная пчела" печатали сообщения о должностных лицах, которые прибывали в столицу и покидали ее пределы. Среди действительных статских советников и генералов всех родов, от отставных до генерал-адъютантов, среди многочисленных Голицыных, Муравьевых, Васильчиковых, Нордгеймов, Мантов, Будбергов, Меллеров и Бергов имени Максутова не было. Не было и никаких упоминаний о Камчатском деле. Но так как слухи о событиях на Востоке, хоть и ложные, рожденные на печатных машинах Америки и Европы, все-таки достигли ушей петербуржцев, "Северная пчела" сочла нужным перепечатать следующее сообщение "Морского сборника": "По местным обстоятельствам Камчатки почта отходит оттуда два раза в год, именно в мае и декабре месяцах, а потому не получающие долго известий из этого края не должны беспокоиться".
Один Максутов, примчавшийся из Камчатки на перекладных, мог по достоинству оценить горький юмор этой заметки, непонятной и тем, кто напечатал ее. Для него эти несколько строк были обращены не к прошлому, а к будущему, не сулившему никаких перемен.
Почему газеты молчат о петропавловской победе? Или ей нет места среди многословных и туманных реляций о б л и с т а т е л ь н ы х п о б е д а х в Крыму?
Максутов и сам понимал, что победа на Камчатке не может повлиять на трагическое и неотвратимое развитие военных дел в Крыму. Убеждение это родилось еще в Иркутске и возрастало по мере того, как Дмитрий удалялся от Камчатки.
Меншиков не сумел воспрепятствовать высадке неприятельских войск в Крыму, не смог остановить их продвижения, несмотря на явные ошибки союзного командования. Плохой дипломат, немало способствующий тому, что Россия оказалась перед неизбежностью войны, он был еще более незадачливым полководцем и окружил себя бездарными генералами, казнокрадами, льстецами. Солдаты испытывали жесточайшие лишения, терпели недостаток во всем - от обмундирования до медикаментов, которых никогда не оказывалось там, где в них была острейшая нужда. Болезни косили солдат; одна холера уносила не меньше жизней, чем неприятельские пушки.
Поражение Меншикова при Альме было настоящей катастрофой. Разбитые войска отошли на южную сторону Севастополя, а спустя три дня - 11 (23) сентября - пришлось затопить у входа в Северную бухту значительную часть славного Черноморского флота, еще недавно стяжавшего мировую славу разгромом турецкого флота у Синопа. Подойдя к Севастополю, англо-французы нашли его столь укрепленным, что вынуждены были приступить к осаде, беспощадно обстреливая порт и город.
Предстояла долгая и, по-видимому, безнадежная для Меншикова борьба. Личный состав Черноморского флота перешел на укрепления Севастополя; там же был и герой Синопа адмирал Нахимов. Отрезанные от страны, лишенные связи и подвоза, матросы и солдаты проявляли чудеса храбрости, защищая родную землю, но выиграть войну они не могли. В Крыму беспрепятственно высаживались новые дивизии англо-французов, хорошо вооруженные и экипированные, и хотя русские солдаты превосходили неприятельских мужеством и отвагой, противостоять подавляющей материальной, технической и людской силе становилось все труднее и труднее.
Угрожающими были и дипломатические поражения России. Пришла расплата за многолетнюю лживость и лицемерие дипломатии Нессельроде и его послов, поддерживавших Николая в твердом убеждении, что правительство Эбердина не решится на войну с Россией, а австрийская монархия Франца-Иосифа, спасенная Николаем в 1849 году, не посмеет отказать своему благодетелю в помощи против Оттоманской Порты. Англия давно уже воевала с Россией, близился час враждебного выступления Австрии. Решительно неоткуда было ожидать помощи.
Дмитрий Максутов не мог понять всей сложности положения, но остро ощущал общую подавленность, неверие, неразбериху, при которых не может быть ни твердого руководства армией, ни достижения победы.
Но Максутов был военным моряком. Его мысль неизменно возвращалась к флоту, и он с гордостью думал о том, что русские моряки, несмотря на плохую оснастку и вооружение кораблей, покрыли себя славой и в эту несчастную войну, в то время как в летописях прославленного британского флота не появилось ни одной героической страницы.
Эхо Синопа будет звучать в веках. Подвиг "Авроры", подвиг героев Камчатки тоже не скоро изгладится из памяти людей. Пусть сражение на Камчатке и невелико по числу людей и судов: не все же в мире измеряется числом, простым математическим соотношением! Бывают ничтожные поражения, предвещающие будущее неизбежное падение! Ведь английский флот не добыл пока ни одной победы в нынешней войне. Беспрепятственная высадка десанта в Крыму, разрушение Бомарзунда, варварская бомбардировка Колымы и Соловецкого монастыря, безуспешное нападение на Камчатку - вот и все, чем могут рапортовать британские адмиралы первому лорду адмиралтейства. Петропавловск - одно из доказательств неизбежного в будущем заката морского владычества Англии.
Но почему в Петербурге ничего не слышно о камчатской победе? Видимо, бумаги Завойко и Муравьева, как и сообщение Максутова, недостаточно веские аргументы? Ждут доказательств из-за границы. Обычная тактика Министерства иностранных дел: смотреть не в живое лицо России, а на его отражение в кривом европейском зеркале. Если правда, что англичане потерпели поражение в Петропавловске, это должно обнаружиться. Заговорят пресса, парламент. Послышатся крики, призывающие к мести, к реваншу. Париж и Лондон невольно признают факт поражения. Тогда о нем узнает и Россия. Пусть прежде лишат отличий английских офицеров, пусть назовут их трусами в парламенте, тогда и мы скромно напомним о нашей роли в этом деле. Тактика Нессельроде, принятая двором, казалась мудрой, осторожной, предусмотрительной. В действительности же она исходила из подлого убеждения в том, что жизнь России - только эхо европейского грома, европейского смеха, европейских страстей.
Максутов побывал у осторожного Перовского - министра внутренних дел. Помогло рекомендательное письмо Муравьева. Удалось узнать кое-что и у важных должностных лиц Адмиралтейств-совета, взглянуть и на калифорнийские корреспонденции о петропавловском сражении. Постепенно картина становилась все более ясной и очевидной.
Ничего не стоит опровергнуть лживые утверждения калифорнийских газет, и если бы "Санкт-Петербургские ведомости" взяли на себя этот труд, Максутов мог бы по пунктам ответить всем "Геральдам" и "Таймсам" обоих полушарий.
Вот поистине гасконское хвастовство газеты "Эко де пасифик": "Французские суда были предметом глубочайшего сочувствия не только наших соотечественников и союзников, но и американцев; каждый с завистью увлекался успехами союзных флотов!" Вот и рассказать бы миру о захвате знамени Гибралтарского полка, о флаге, сбитом на гафеле "Президента" первым же залпом "Смертельной" батареи, о жалком виде неприятельских судов после второго сражения, об их бегстве из Авачинской губы! Впрочем, и кое-кто из калифорнийских репортеров, больше доверяющих собственным глазам, чем болтовне французов, проговаривается, рисуя истинное положение вещей. Так, "Сан-Францисская газета" на следующий день после прихода эскадры сочувственно сообщила, что "состояние французских судов в гавани носит сильное свидетельство искусства русских в артиллерийском деле; потребуются большие суммы денег на исправление всех повреждений". Вероятно, это соболезнование не понравилось Депуанту, и он поторопился известить газету о том, что английские суда находятся в еще более плачевном состоянии. "Говорят, - дополнительно осведомляла читателей "Сан-Францисская газета", - что английский фрегат "Президент" находится в весьма печальном положении и достиг острова Ванкувер с большой опасностью. Одно ядро, пущенное с русской батареи, разом уложило тринадцать человек, и фрегат пробит насквозь во многих местах".
Но "Геральд", выходивший в Сан-Франциско, спешил уверить своих подписчиков в том, "что союзный флот овладел бы Петропавловском б е з в с я к о г о т р у д а, если бы не нуждался в провизии"!..
"Тогда отряд, не будучи в состоянии выносить неравный бой, - писал калифорнийский "Таймс" о сражении на Никольской горе, - получил приказание отступить и возвратиться на суда... Войска медленно удалялись..."
Такие сообщения Максутов не мог читать спокойно. "Неужели и эта ложь останется безответной, неужели русские газеты промолчат и для всего мира камчатские события будут выставлены в ложном свете?"
Тихоокеанский бассейн, прежде незнакомый Максутову, теперь, после плавания "Авроры" и боя с англо-французской эскадрой, все больше занимал его. Немногие американские газеты, особенно газеты севера, отзывались о русском флоте с расположением и симпатией. Позиция правительства Американских Штатов была иной, - Максутов, бывая в различных департаментах, причастных к снабжению армии и флота, прекрасно видел это.
В военном ведомстве он узнал о панических письмах штабс-капитана Лилиенфельда, командированного в Америку специально для наблюдения за выполнением военных заказов. Американские фабриканты продолжали обманывать Россию. Они мошенничали, нарушали сроки, предъявляли необоснованные требования, настаивали на непомерных авансах, пытались внести в деловые соглашения пункты, делавшие практически невозможной транспортировку оружия в Россию, - и кончали тем, что заказанные Петербургом партии нарезных ружей отправляли в Париж и Лондон. Пытались сбыть России дрянь, от которой Лилиенфельд отказывался. Петерс, Кольт, Перкинс словно сговорились дурачить и шантажировать представителя артиллерийского департамента России.
Русский агент в Сан-Франциско настаивал на том, чтобы "военные призы" - русские торговые суда, приведенные в американские порты англичанами и французами, возвращались России. Это требование отвечало позиции нейтралитета, официально объявленной Соединенными Штатами. Однако на запросы Сан-Франциско американское правительство давало уклончивые объяснения и оставляло широчайший простор для произвола местной администрации. Ни один торговый корабль не был возвращен Росии.
Между тем тихоокеанские порты Соединенных Штатов превратились в опорные пункты англо-французского флота. Золото и симпатии плантаторов-рабовладельцев открывали все гавани неприятельским судам, которые нуждались в провизии, порохе, в ремонте и длительной стоянке. Корабли Никольсона, Депуанта, суда внушительной эскадры адмирала Стирлинга могли являться в Сан-Франциско и другие порты Америки как в свой собственный дом, располагаться там по собственному усмотрению, набираться сил для новых разбойничьих набегов на берега России и Китая. Американский флаг на "Вираго" не был ни чрезмерной дерзостью, ни слишком большой подлостью Дэвиса Прайса, - скорей это был и символ и практический шаг, вполне отвечавший действительной позиции правительства Пирса - президента Соединенных Штатов.
Соединенные Штаты торопились использовать военную обстановку для новых захватов в бассейне Тихого океана. Захват северных районов Мексики, острова Кубы, Сандвичевых островов, сосредоточение в своих руках японского рынка и значительной части торговли Китая - таковы были ближайшие планы американских политиков. Заговорили и о том, что Штатам следует прибрать к рукам Аляску. У русских, мол, и без нее слишком много добра, дай бог управиться. Всем еще памятна была записка Аарона Пальмера конгрессу об экономических ресурсах Сибири, Маньчжурии и Дальнего Востока. Можно было взять Аляску силой, да хлопотно: бревенчатые крепости Русской Америки умеют постоять за себя, они это уже не раз доказали. Стоит ли наживать себе врага в лице России, когда дело могут решить деньги! Золото сильнее армии вооруженных головорезов. Правительство Соединенных Штатов, используя военные затруднения России, предприняло первые настойчивые шаги в этом направлении. Петербургу внушалось, что Аляска - обуза, обременительная статья бюджета, а владей ею Штаты - английским кораблям и не плавать севернее Ванкувера. Тем временем американские дипломаты собрались на совещание в Остенде и рекомендовали правительству купить остров Кубу; президент Пирс заявил, что совет дипломатов ему по душе и он будет действовать согласно данным ему рекомендациям. Предполагавшаяся покупка обставлялась со всей мыслимой пышностью. В Гаванну, Матанзас и другие гавани Кубы направлялась эскадра, дабы - как объяснил цивилизованному миру "Нью-Йорк геральд" - "доставить нравственную поддержку доводам, которые будут употреблены к продаже острова". Господа дипломаты выразили при этом твердое убеждение, что "Франция и Англия благоприятствуют продаже Кубы Соединенным Штатам". Не благоприятствовали этой сделке в Мадриде - Испания не хотела мириться с мыслью о потере Кубы; орудия американской эскадры грозили не столько Гаванне, сколько собранию кортесов, назначенному в Мадриде на декабрь.
С Камеамеа III, королем Сандвичевых островов, Соединенные Штаты церемонились меньше - за его спиной не было кортесов, Англия же слишком занята Китаем и Россией. Достопочтенный Виллье в восторженных и непреклонных выражениях объяснил королю все преимущества присоединения его богатых, но беззащитных владений к "могущественному союзу свободных Штатов".
Виллье был неприятно поражен, узнав, что Англия, которой он лично оказал столько мелких услуг, обязывающих к уступчивости, пытается помешать благоденствию и процветанию гавайского королевства. В самом деле! В конце сентября английский консул посетил дворец Камеамеа III в Гонолулу и в собрании князей и старейшин высказал королю протест английского правительства. Джентльмен с Темзы в длинной речи, выслушанной с полным почтением, дал блестящие образцы новейшей дипломатической тактики, которым мог бы позавидовать сам Виллье.
Указав на то, что присоединение Сандвичевых островов к Соединенным Штатам явится нарушением существующих трактатов, он заметил, что "английское правительство не может принять этого равнодушно". Следующий пункт длиннейшей мемории, зачитанной английским консулом, поражал своей неотразимой, воистину британской логикой. "Так как, - сказал он, - король не имеет права уступать своего королевства без согласия народа, я не могу поверить, что ваше величество согласилось на подобный проект, не сообщив о нем английскому правительству". Он заметил, что в Штатах процветает рабство, невольничество, что эта зараза распространяется как на американский континент, так и на колонии, тогда как в благословенной империи королевы Виктории "нет невольников, а есть дворяне".
Заканчивая свою речь, он заявил, что "Великобритания, разумеется, не желает присоединения Сандвичевых островов к своим колониям, но в сложившейся обстановке, равно как и в любой другой обстановке в будущем, оно было бы предпочтительнее присоединения к Северо-Американским Штатам!"
Камеамеа хорошо знал английский язык, язык угроз и банковских бумаг, и, опасаясь обидеть любезных джентльменов, озабоченных благополучием его государства, не сказал им, что Сандвичевы острова могли бы преспокойно существовать в Тихом океане, не меняя флага. Он и сам знал, что в его владениях слишком много сандалового дерева и другого добра, которое заботливые джентльмены не оставят на произвол случая.
Долго длилась пауза после энергичной речи английского дипломата. Наконец король сказал несколько неуверенным тоном:
- Я выслушал то, что вы мне сказали от имени своего правительства. (Легкий поклон сидящего на троне человека.) Я не уверен, понял ли я все, но я подумаю и припомню былое. (Король мечтательно закрыл глаза. Он вспомнил блаженные дни своей молодости.) Я предпочел бы, чтобы все касающееся до моей власти и все интересующее старейшин и народ было сообщаемо письменно, дабы предупредить ошибки и недоразумения, которые мы можем сделать...
Виллье торжествовал тактическую победу.
Дипломат с Темзы, сообщая правительству о своей неудаче, думал о том, что королю Сандвичевых островов больше сорока лет, а сорок лет жизни в этом сказочном, благословенном крае - срок вполне достаточный. Возраст и тропический зной привели к размягчению мозга, и надо полагать, что молодой племянник Камеамеа, воспитывавшийся в Лондоне, мог бы управлять государством разумнее и лучше. В весьма осторожных выражениях он написал об этом министру иностранных дел.
Вячеслав Якушкин по просьбе отца снял копии с донесения Завойко и отправил их декабристам, жившим в отдаленных уголках Сибири.
Кяхтинские жители, узнав от Сергея Петровича Трубецкого о победе на Камчатке, собрали около трех с половиной тысяч рублей серебром на покупку штуцеров для Петропавловска. Не отставали от них жители Тобольска, Канска и других городов. Первые деньги, полученные в Иркутске, были посланы в морское министерство, вслед уехавшему Максутову. Морское министерство обратилось к военному министерству с просьбой об уступке штуцеров. Хорошо, что удалось сдвинуть с мертвой точки хоть это дело: надворный советник Бибиков, чиновник особых поручений при Муравьеве, отправился в Ижевск, откуда он должен был увезти в Иркутск четыреста нарезных ружей, четыре формы для отливки пуль и унтер-офицера оружейника.
Медленно тянулся декабрь. Газетные столбцы были заняты подробностями боев в Крыму. Кое-что напоминало августовские бои в Петропавловске: французы теряли много людей из-за расчетливой медлительности англичан.
В витринах книжных магазинов - виды Крыма, Севастополя, Одессы. В дворянском собрании - маскарады, балы, язвительные толки о великих князьях Николае и Михаиле, командированных императором в Крым, в действующую армию.
Но Максутов знал и другое. В Крыму тяжкие потери, неудачи. Высшее командование потеряло управление армиями. Не раз приходили Максутову на ум слова Пущина: современные дела неимоверно тяготят, не видишь деятеля при громадных усилиях народа!