Борщаговский Александр. Русский флаг

   Арбузов, вначале внутренне робевший, приободрился, встретив такой прием. Он увязался за Василием Степановичем, поминутно суясь во все дела.
   На Перешеечной батарее работы подходили к концу. В нишах, закрытых от попадания снарядов со стороны Авачинской губы, устанавливали железные цистерны для хранения пороха, так как порохового погреба поблизости не было. На батарейную площадку укладывали импровизированные орудийные платформы, а со стороны внутреннего рейда, через бугор, подтаскивали длинные двадцатичетырехфунтовые пушки, снятые с правого борта "Авроры". Тут находился и инженер-поручик Мровинский, всегда аккуратный, подтянутый, с бледным, очень усталым лицом.
   Группа рабочих - среди них Никита Кочнев и лобастый, большеголовый солдат сибирского линейного батальона Никифор Сунцов - водворила на место тяжелую цистерну, и теперь люди, измазанные землей, потные и всклокоченные, стояли, застигнутые начальством.
   Завойко присел на казенную часть пушки.
   - Что, ладно гнездышко? - спросил он.
   Люди молчали. Чувствовалось, что они не разделяют мнения Завойко.
   - Отвечайте же! - прикрикнул Арбузов, заметив здесь и своих людей.
   - Так точно! Ладно гнездышко, ваше благородие! - тотчас же прокричал солдат высоким голосом.
   Никифор Сунцов посмотрел на Завойко из-под тяжело нависшего лба и кустистых бровей и, обнажив желтые от табака зубы, сказал:
   - Ладно-то оно ладно... Однако ж тут способнее чай кушать... Красота необыкновенная!
   На полных губах Сунцова, которые не могли спрятаться в пышных рыжеватых усах, играла улыбка человека, способного при желании рассмешить всех, но из такта и приличия не делающего этого. А вид с батареи открывался поистине редкостный! Ветер играл мелкой волной, и солнце щедро роняло в залив золотую стружку. Вдали, слева, вставали утесистые, покрытые лесом берега внутренней Тарьинской бухты, мыс Калауш, а справа живописные, изрезанные ручьями берега Маховой бухты.
   - Говоришь, способнее чай кушать? А службу боевую нести? - спросил Завойко.
   Сунцов замотал головой:
   - Не приведи господи!
   - Что за вздор! - вспыхнул Мровинский.
   - Погодите, погодите, господин Мровинский, - остановил его Завойко. Объясни-ка мне, голубчик, отчего ты так думаешь?
   На лице Сунцова, крупном и добродушном, погасли огоньки юмора, он ответил, осторожно подбирая слова:
   - Так что считаю... ваше превосходительство, местность открытая... Защиты от огня не имеется... прислуга, прямо сказать, как есть голая, незащищенная... Окромя пяток, - закончил он, улыбнувшись, и показал на земляную стену, в которую упиралась батарея.
   - Глупости! - Мровинский недовольно надул губы и махнул рукой. - Я уже докладывал вам, Василий Степанович, что корабельная артиллерия не может действовать по возвышенности иначе, как полузатопив суда. А ты как полагал? - обратился он к Сунцову.
   - Не могу знать, - ответил солдат.
   - Дур-р-рак! - звучно произнес Арбузов.
   - А коли приспособятся?! - вставил негромко Никита Кочнев. - Коли приспособятся по горке стрелять?
   - Это невозможно, - нетерпеливо сказал инженер. Его тяготил спор, к которому Завойко и Изыльметьев прислушивались слишком внимательно.
   - Ныне нельзя, а завтра можно. Хитрость и разум чего не сделают! А вот за день крепости не насыпишь, - проговорил Кочнев и показал на слабо очерченные фасы батареи.
   Арбузов не торопился уходить с батареи. Уже Завойко с чиновниками скрылся за скалистыми выступами горы, а Арбузов стоял перед Сунцовым, не сводя с него взбешенного взгляда. Затем мельком глянул в спину удалявшемуся Изыльметьеву, поднялся на носки и оглушил солдата ударом кулака. Никифор Сунцов едва устоял на ногах.
   - Поговори у меня... Скотина! - прохрипел Арбузов, потирая ушибленный сустав.
   Что-то заставило Изыльметьева обернуться. И хотя Арбузов уже шел к нему, а солдат все еще стоял неподвижно, не осмеливаясь утереть кровь, Иван Николаевич понял все. Окинул тяжелым взглядом молодцеватую фигуру Арбузова, широкие плечи в золоченой бахроме эполет, отвернулся и быстро пошел вперед, нагоняя Завойко. В бессильной ярости думал Изыльметьев о том, что Арбузов капитан второго ранга, командир над портом и волен поступать так, как ему заблагорассудится.
   Когда группа офицеров вышла к Сигнальной батарее, где развевался крепостной флаг, Завойко, шедший рядом с Иваном Николаевичем, повернулся к Арбузову и вполголоса сказал:
   - Что за ругательства без нужды и повода! Потрудитесь тотчас же исполнить мое приказание. Я готов беседовать с вами после того, как вы возвратитесь из Большерецка. Прощайте!
   Пропустив мимо себя Мровинского и Пастухова, Арбузов повернулся и, спотыкаясь о камни, быстро зашагал обратно, к Перешеечной батарее, где никто не мешал ему выместить злобу на солдатах.
   IV
   Маша изменилась за несколько дней, прошедших после ссоры у Светлого ключа. Она осунулась и подурнела.
   Маша винила себя во всем. Тетрадь она показала Максутову без какой-либо задней мысли. Пожалуй, больше всего ей хотелось заставить Максутова поверить в Зарудного, примирить их таким образом и по возможности сдружить. Она и не подозревала, что они так разно думают и чувствуют! Как глупо, как пошло все получилось!
   "Виновата! Во всем одна я виновата!" - с горечью думала Маша, чувствуя, что Зарудный не простит ее. Максутов стал ей вдруг совсем безразличен. Казалось, что она знает его уже вечность и ничего не может переделать в этом жестком человеке.
   Зарудный избегал встреч с ней. Маша не находила его ни на улицах Петропавловска, ни в порту, где теперь можно было увидеть всех чиновников и где против корпуса "Св. Магдалины" бессменно стоял почтмейстер, словно собиравшийся купить гамбургский клипер для почтовых перевозок.
   Не пришел Зарудный и на чтение "Ревизора" в дом Завойко, куда собралась едва ли не вся молодежь.
   Маша сидела в темном углу гостиной, по-домашнему поджав ноги. Подле была Настенька; она никого не замечала, устремив восхищенные глаза на освещенный стол, за которым читал комедию лейтенант Гаврилов.
   Дверь из гостиной вела в коридор, по коридору то и дело проходили люди в кабинет Завойко и изредка, любопытства ради, заглядывали в гостиную. Маша прислушивалась к движению за стеной, надеясь различить шаги Зарудного. Вот прошел кто-то медлительной, тяжелой походкой, от которой заскрипели половицы... Изыльметьев? Может быть... А может быть, Ленчевский или Вильчковский? Нет, пожалуй, Вильчковский живее, энергичнее... Иных Маша узнавала по голосам и удивилась, когда заметила, что Настя, увлеченная "Ревизором", не услыхала фразы, довольно громко произнесенной в коридоре Пастуховым.
   Настя приходила в себя только в перерывах между актами. Ее возвращала к реальной жизни одна и та же злорадная реплика Андронникова, адресованная присутствующим чиновникам:
   - Н-н-н-да-а, доложу я вам! Знакомая картинка-с!
   Но пока читали пьесу, Настя целиком отдавалась ее движению, помогала Гаврилову мимикой, а больше всего игрой глаз.
   Маша плохо вникала в пьесу. Она думала о другом. Как странно устроена жизнь! В десяти шагах отсюда, в кабинете Завойко, толкуют сейчас о пушках, ядрах, о ружьях и запасах пороха, подсчитывают число защитников порта, говорят о жизни и смерти, о крови, которая прольется, оросив окрестные холмы, - а здесь "Ревизор", Настенька, влюбленная в Пастухова, смех, беспечность и вместе с тем серое уныние, гнездящееся где-то в темных углах гостиной! Разные люди, различные интересы, противоречивые чувства... Как согласовать это? Какая сила способна соединить людей? И достижимо ли это?
   Маша чувствовала, что фальшивое положение, в котором оказалась она, не может длиться долго. Это недоразумение, противное разуму и взглядам таких людей, как Зарудный. "Алексей поступил бы иначе, - успокаивала себя Маша. - Конечно, иначе. Может быть, он и разругал бы меня жестоко и заставил бы плакать, но через день сам пришел бы ко мне, если он вообще верит мне... Если верит? Алексей верит, Зарудный может и не верить. Он слишком мало знает меня". Маша вся съежилась. Стало очень обидно при мысли, что Зарудный может просто не верить ей и быть при этом правым.
   В гостиную вошли Юлия Егоровна и Александр Максутов. Они сели рядом с Машей, разговаривая шепотом.
   - Да, Егор умный, развитой юноша, - сказал Максутов, соглашаясь с каким-то доводом Юлии Егоровны. - Пожалуй, он не уступит мальчикам, воспитанным в лучших заведениях. И все же корпус или лицей...
   Слышно было, как вздохнула Юлия Егоровна и проговорила:
   - Что вы! Дай бог воспитать их порядочными, полезными людьми.
   Они помолчали. Юлия Егоровна, вероятно, мысленно пробегает вереницу трудных лет, прожитых в Охотске, Аяне и Петропавловске.
   - Трудно, очень трудно, - прошептала она с такой мягкой женственностью, что Маше захотелось подвинуться, протянуть ей руку. - Я ведь все сама: и пошить, и накормить, и научить азам. Все я да старик Кирилл. На его руках росли дети, у него ключи от всех годовых запасов... Кирилл был денщиком Василия Степановича еще прежде, чем я вышла за него замуж.
   - И все же десять! - твердит свое Максутов. - Это выше моего разумения, Юлия Егоровна.
   - Бедный люд на Руси богат детьми.
   - Этак вы своей жизни и не увидите.
   - Они - моя жизнь, - не колеблясь ответила она. - Вся моя жизнь, до краев наполненная заботами, тревогой и счастьем.
   Взволнованный шепот Юлии Егоровны потонул в шуме и аплодисментах. Чтение комедии закончилось. Началось оживленное обсуждение кандидатов на главные роли. Роль городничего неожиданно для всех вызвался исполнять заглянувший сюда под конец Вильчковский. Гаврилову поручили Осипа, сожалея о том, что старый Кирилл - натуральный Осип - по дряхлости, незнанию гражданского письма и полнейшему презрению к домашнему театру не мог быть использован для этой цели. Гаврилову не скрыть ни молодого голоса, ни живого блеска черных глаз, хотя читал он Осипа отменно. На роли Бобчинского и Добчинского назначили двух чиновников, с успехом игравших эти роли в обычной жизни Петропавловска; одним из них оказался чиновник с хохолком, незадачливый защитник Луи Наполеона. Без труда распределили и другие роли, и только три фигуры пьесы заставили собравшихся задуматься: Хлестаков, жена городничего Анна Андреевна и дочь Марья Антоновна.
   Кандидата на роль Хлестакова решительно не находилось. Перебрали многих, и наконец Дмитрий Максутов самоотверженно предложил свои услуги, которые и были приняты охотно, но без особого воодушевления.
   В самый разгар оживленного разговора за дверью послышались голоса Зарудного и Пастухова, затем открылась дверь, и мичман позвал Настю. Маша поняла, что между ними все было условлено: она ждала Пастухова. Повременив немного, Маша так же незаметно выскользнула в полумрак коридора.
   Сегодня здесь забыли зажечь свечи, и длинное помещение освещалось только двумя симметрично расположенными окнами. Луну закрывали облака, и все же от окон на старые половицы ложились мутновато-серые пятна. В скупом свете слабо заметны очертания двух кресел, контуры печи и высокие подставки для канделябров.
   Маша подошла к окну и остановилась, опершись о широкий подоконник. Если бы не разросшийся кустарник и старые тополя, Маша увидела бы в темноте огоньки порта и дальних батарей. Но теперь она различала только колеблющийся огонь на Сигнальной горе, где обычно находился крепостной флаг.
   В кабинете становилось шумно. Чэзз просил позволить Магуду уехать из Петропавловска на клипере "Св. Магдалина", и вскоре американец покинул кабинет, удовлетворенно бормоча что-то себе под нос.
   Маше пришлось долго стоять, прижавшись к деревянной стене. Двери кабинета стали часто открываться, пропуская выходивших оттуда людей. До слуха долетали обрывки фраз, короткие диалоги. Люди толковали о молчаливости Изыльметьева, хвалили поручика Гезехуса за храбрость, но сомневались в его опытности, жаловались на чье-то тиранство и грубость характера.
   - Ядра калить - не печь топить! - запальчиво объяснял кто-то. Допустите неопытного юнца - он вам пороховой погреб на воздух поднимет, костей не соберете...
   Прошел полицмейстер Губарев, злобно бормоча себе под нос:
   - Черт побери... Этого еще недоставало... Обремизился!..
   Наконец в коридор вышел Зарудный. Маша прижалась к стене.
   Из кабинета выскользнул мичман Попов. Он догнал Зарудного, обнял его за плечи и сказал звонким, юношеским голосом:
   - Как я счастлив, друг мой! Как я безмерно счастлив!
   - Еще бы!
   - Ты пойми, казенная душа, величие этого слова: батарея! - ликовал Попов. - Ба-та-ре-я!
   - Самая дальняя! - поддразнивал его Зарудный.
   - Пусть!
   - Самая дрянная...
   - Неправда! - воскликнул мичман. - Не смей так говорить! Чудо-батарея! Слышишь...
   - Мастеровые в порту называют ее "кладбищенской".
   - Отлично! Пусть она станет кладбищем для врага!
   В гостиной громко засмеялись, и Попов спросил:
   - Заглянем?
   Зарудный помедлил ответом.
   - Не хочется.
   - Ну и ладно, - согласился Попов, все еще охваченный радостью. Пошли! Беда мне с тобой, - сказал он, открывая выходные двери, - у тебя душа моряка, романтика, а определился ты по письмоводительской части. Роковая ошибка.
   Они вышли, и Маша не расслышала ответа Зарудного.
   Маша вернулась в гостиную в тот момент, когда Дмитрий Максутов внес предложение, которое не умерило шумного веселья, но внесло в него элемент тревоги, со всех сторон обступившей в этот вечер дом Завойко.
   - Предлагаю назначить на главные роли по два кандидата! - закричал Дмитрий, покрывая гул голосов.
   - Зачем? - огорченно спросила девица, только что назначенная на роль Анны Андреевны.
   - Убьют одного - другой заменит, - пояснил Дмитрий.
   Мысль Дмитрия на мгновение поразила всех. Это придавало всей затее большую серьезность, как бы включая ее в круг военных приготовлений.
   - Дети! - скептически заметил Александр Максутов, наклонившись к Юлии Егоровне. - В этом весь Дмитрий. Эффектно. Трогает за душу, но, в сущности, ничего в жизни не меняет.
   В этот вечер Семену Удалому не нужно было возвращаться в казармы.
   Он был отпущен в порт ладить старый плашкоут, чтобы с рассветом плыть в Тарью, на юго-западное побережье Авачинской губы за партией кирпича для Озерной батареи.
   Только после вечерней зори, когда густая темень заполнила петропавловское межгорье, Удалой скинул измазанную смолой рабочую голландку и направился в поселок. Шагал он не напрямик - чтоб не встретиться с кем-нибудь из офицеров, - а в обход служебных зданий к основанию кошки и дальше по темному склону Петровской горы. Уверенно шел знакомыми тропами и, дойдя до избы, где жила Харитина, приотрыл дверь и тихо окликнул девушку. Отозвался ворчливый старушечий голос, но Удалого это не смутило - он присел на бревно и раскурил трубку.
   Харитина вышла из избы и спросила удивленно:
   - Что это вы... среди ночи?
   - А нам ночь не указ, - улыбнулся Удалой. - Значит, вахту стоим.
   - Вахту на корабле держат...
   - В Тарью еду, - объяснил матрос - На кирпичный завод. У причала плашкоут ладим. Вот и пришел "до свиданья" сказать...
   Харитина недоверчиво повела плечами и сказала со смешком, заглушая волнение:
   - Не за море плывете. Какое тут прощеванье...
   Матрос уверенно взял ее руку. Харитина не перечила ему.
   Удалой проговорил с затаенной, из самого сердца идущей тоской:
   - Не гадал матрос, что сердце по девке сохнуть станет... Да как сохнуть!.. Запоет в лесу птица, а мне твой голос чудится. Взойдет солнышко, волну вызолотит, а я тебя одну вижу, ровно марево какое сладкое...
   Пришло первое счастье ее горькой, скудной жизни, и оно оказалось таким огромным, что оглушило девушку и на мгновение отняло у нее волю, способность двигаться, отняло и давно созревшие слова любви. Но только на мгновение...
   Затем она подалась к Удалому, руки потянулись к красноватому огоньку трубки, который тоже неуверенно двигался к ней, и вдруг услышала тяжелые, приближавшиеся к ним шаги.
   Харитина успела только шепнуть Удалому: "Он, он, берегись!" и схоронилась в сенцах, даже не прикрыв двери.
   Губарев был пьян. Он едва не наткнулся на стоявшего неподвижно матроса. Удалой растерянно улыбался, но глаза его даже в темноте горели злым, настороженным огоньком.
   Полицмейстер узнал рослого матроса с "Авроры", выхватил у него из рук трубку и закричал:
   - Па-адлец!.. По ночам шляешься!..
   - Я в порт назначен, ваше благородие, - ответил Удалой миролюбиво. На работы.
   - Ах ты, каналья! Вижу, какова твоя работа. К девкам бегаешь...
   - Ваше благородие, - прошептал матрос, задыхаясь от обиды, - не срамите ее безвинно...
   Губарев расхохотался.
   - Р-рыцарь сыскался!.. Скотина! - Густая, темная кровь прилила к голове полицмейстера: ему представилось, как минуту назад Харитина любезничала с этим матросом. - Ха-ха-ха!..
   Он уже больше не владел собою, чувствуя, что рядом, за дверью, стоит Харитина, ярился, поливая Удалого бранью, бесчестил девушку злым, грязным словом. Несколько секунд Удалой стоял, зажмурив глаза, вобрав голову в плечи и покачиваясь, как пьяный. Потом со стоном подался вперед и схватил полицмейстера за плечи. Губарев крякнул и осел на неожиданно дрогнувших ногах. "Конец? Смерть?.." Хотел крикнуть и не смог...
   Губарева спасла Харитина. Она услышала хрипение полицмейстера, с громким криком кинулась к ним, и этот крик остановил Удалого. Матрос резко отшвырнул Губарева и окончательно пришел в себя.
   Пальцы его правой руки все еще сжимали сломанный офицерский погон, Удалой заметил это только сейчас. Послышался тихий стон, затем шорох осыпающегося песка и неуверенные шаги Губарева, уходившего вниз прямиком, по неровному склону горы.
   Быстро сунув погон за пазуху, матрос повернулся к девушке.
   - Семен, - прошептала она, - как же теперь, Семен?..
   - Убьют меня, - ответил он и так отчетливо расслышал два эти короткие слова, будто сказал их не он, а кто-то другой.
   Харитина схватила его горячие, еще вздрагивавшие от волнения руки.
   - Что ты! - вырвалось у нее испуганно. - Как можно? Я к Завойке пойду!..
   - Нет! - сказал Удалой с горечью. - Хоть Завойко, хоть кто, тут короткий сказ...
   Харитине стало страшно, и она прижалась к Удалому всем своим большим, не знавшим ласки телом.
   - Беги, беги, Сеня! В Тарью, Губарь тебя там не сразу достанет... Беги!
   И, легко оттолкнув от себя Удалого, она скрылась в избе.
   По дороге к порту у Семена мелькнула вдруг мысль, что и у причалов что-нибудь случилось и плашкоут, не дождавшись его, вышел в Тарью до рассвета. Он кинулся бежать.
   Только в порту отдышался Семен. Тяжелые думы обступили его.
   Пощады не будет.
   Не может быть пощады. Дважды видел он, как наказывают матросов за поругание офицерского достоинства. Помнил кровавые лохмотья иссеченной спины осужденных, помнил и то, что смертная казнь была заменена им восемью тысячами шпицрутенов, они умерли в лазарете. Только вчера стрелок с "Двины", такой лобастый, большеголовый солдат, рассказывал, как весною в Иркутске засекли насмерть рядового, доведенного до крайности издевательствами бригадного командира и в полубеспамятстве сорвавшего у него погон.
   "А может, - мелькнула мысль, - выдержу? Крепкий ведь... Нет! Этакого никому не снести..."
   В возбужденном сознании Удалого возникали лица аврорских офицеров: Изыльметьева, которого он от души любил, добродушного Дмитрия Максутова, Пастухова, честного доктора Вильчковского - людей, которые, быть может, и захотели бы ему помочь. Но и они не спасут...
   Вспомнился Цыганок, и жалостливая слеза застыла в уголке глаз.
   - Эх, Миша, - прошептал Удалой, - свидимся скоро...
   Медленно побрел Удалой к тому месту, где стоял плашкоут. Тучи обложили небо, и стало совсем темно. Неподалеку попыхивали трубками товарищи Удалого. Он знал: пройдет еще немного времени - и Губарев с казаками возьмет его на берегу.
   Удалому, как никогда еще в жизни, захотелось в последний раз, пусть ненадолго, пусть на плоском суденышке со старым лоскутным парусом, выйти на широкий морской простор. Да не видать ему больше безбрежного океана Авачинский залив хоть и широк, но суровые сопки стерегут его со всех сторон.
   Отойдя саженей на сто от избы Харитины и не слыша за собой шагов, полицмейстер остановился, чтобы собраться с мыслями и перевести дух. Спрятал трубку Удалого в карман - она пригодится как неоспоримая улика! Дотронулся рукой до левого плеча - сукно мундира было разодрано, погон сорван...
   Пока Губарев отряхивался и наугад приводил себя в порядок, за его спиной послышался приближающийся топот. Полицмейстер метнулся в сторону и нырнул в густой, едва приметный в темноте кустарник.
   Мимо пробежал Удалой.
   "Бежать от нас некуда, - злорадно подумал Губарев, - кругом вода и вода..."
   Но едва миновала опасность, мысли Губарева вернулись к Харатине, и он быстро повернул в гору, туда, откуда только что ушел.
   Дверь избы была наглухо закрыта. В горнице горел тусклый, красноватый огонек плошки. Губарев молча налег плечом на дверь, скрипнула щеколда, сухо затрещали доски, но дверь не подалась. Губарев тихо постучал в дверь, как может стучать только тот, кого ждут.
   Послышался встревоженный голос Харитины.
   - Семен?.. Вернулся...
   Губарев прошептал:
   - Открой...
   Харитина распахнула дверь и попятилась.
   - Не ждала? - входя в сенцы, сказал он негромко, боясь разбудить хозяйку избы. Засмеялся: - Думала, он! Не-е-ет, не он! Он, считай, теперь мертвый...
   - Уйди, - взмолилась она, - уйди, барин...
   - Погоди, - хрипло сказал он. - Хочешь матроса от казни спасти?
   - Уйди!.. - повторила Харитина дрожащим голосом, видя, что Губарев подбирается к ней. - Я закричу, барин! Чуешь?..
   Губарев прихлопнул дверь ногой и кинулся к Харитине.
   - Не мучь меня, ты... - хрипел он, стискивая девушку сильными руками. - Слышь, касатка...
   Харитина высвободила руку и вцепилась в лицо Губарева.
   - А-а-а! - злобно вскричал он, отступая от нее. - Матросская подстилка! В ногах валяться будешь, да поздно... Ты!..
   И в это время за стеной заскрипели дощатые нары и послышался недовольный старушечий голос:
   - Да будет тебе озоровать-то, Харитина!..
   - Собака ты, барин, - прошептала Харитина, едва сдерживая рыдания. Пес гнилой... Уйди!..
   Губарев грязно выругался и, распахнув дверь, исчез в темноте.
   Рассвет выдался холодный, предвещая близкие заморозки. Временами вместе с резкими порывами ветра портовые постройки и людей обдавало колючим, не летним дождем. До подъема флага оставалось три часа. Городок, утомленный дневными трудами, крепко спал.
   Удалой сидел под парусиновым навесом, укрывавшим от дождя его и четырех спутников - квартирмейстера Усева, старого матроса Киселева и аврорцев Зыбина и Ехлакова.
   В горах, вероятно, шел непрерывный дождь. Небольшие ручьи, обычно лениво бежавшие через город к внутреннему рейду, теперь шумели и резво катили к морю гальку.
   Матросы попыхивали трубками, слушая Усова, который возглавлял экспедицию. Квартирмейстер думал не о кирпичах, а о жене с двумя малолетними сыновьями, которые гостили у свекрови в Тарьинской бухте.
   Фамилия Усов на редкость соответствовала его внешности, - усы, заостренные на концах, со множеством подусников, были самой выразительной приметой на спокойном лице, добром и пребывающем в постоянном довольстве. Квартирмейстер поминутно подкручивал молодецкие усы и с удовольствием рассказывал бобылям о жене и сыновьях, которые "точь-в-точь я, только что усов недостает".
   - Верно, служивые, - говорил он, высовываясь из-под навеса и не замечая, что на него падает дождь, - приду другой раз домой поздно, зажгу плошку - на столе ужин собран. А мои спят! Клавдия дышит ровно, неслышно, наследники на медвежьей шкуре разметались. Эх, ровно ангелы по избе летают! Сядешь за стол, подопрешь голову руками и глядишь, глядишь...
   - Беспечальным сон сладок, - серьезно сказал Удалой.
   Он все посматривал на серевшие вдалеке постройки, ожидая появления Губарева. Но торопить Усова боялся. Усов чужой человек, расскажи такому все - не возьмет на плашкоут. Странное спокойствие овладело Удалым.
   - Сладок, - поддержал его Зыбин, пожилой низкорослый матрос с заметной проседью.
   Он дослуживал срок и много думал о том, возвратиться ли в родные места, где уже не осталось близких людей, или поселиться где-нибудь в обетованной сибирской земле.
   Ехлаков, матрос помоложе, сохранял полную невозмутимость: глаза этого бронзоволицего скуластого человека были неподвижно устремлены на серый в утреннем тумане корпус "Авроры".
   Усов убеждал, что матросы, которым вышел срок службы, должны селиться на Камчатке. Щедрая, хорошая земля!
   Ехлаков подмигнул матросам:
   - Поучись у доброго человека - научит, как воду решетом носить!
   Насмешка подстегнула Усова.
   - Суши весла! - закричал он. - А что ты, окромя своего фрегата, знаешь? - Усов на мгновение задумался. - Возьмите к примеру медведя...
   - Ну-у? - полюбопытствовал Зыбин.
   - Обыкновенное животное?
   - Известное дело, - подтвердил Зыбин, - зверь ленивый, добрый.
   - На Камчатке медведь - дорожный строитель и рыболов, другого не сыщешь. - Заметив недоверие на лицах слушателей, Усов продолжал с жаром: Залезет в воду на задних лапах, а передние протянет, как нищий на паперти. И сидит. Только услышит между лапами лосося - сразу хлоп! Рыбина в лапах бьется, а он ее, подлец, знай разделывает. Если случится рыбный год только головы и ест, мозгами лакомится, а мясо бросает... Или идешь лесом, в зарослях стланика, ни пути ни дороги, хоть топор доставай, пробивай колючую стену. И вдруг медвежья тропа, ровная, утрамбованная, широкая такая, что и на коне проедешь. Трава на ней повырвана, все аккуратно, человек лучше не сделает.