Борщаговский Александр. Русский флаг

   О дружба, кто тебя не знает,
   Не знает тот и красных дней...
   То есть: кто не хочет мирной торговли, тому приходится плохо..."
   - Уразумели? - спросил Муравьев, принимая от Максутова журнал. Весьма радикальный журнал изрекает простую истину, а нам Петербургом предписано оказывать всяческое содействие и почтение Перри, если ему заблагорассудится прийти шпионить и к нашим берегам... Да-с, ныне весь мир увидал, каковы планы англичан на Тихом океане, каков их аппетит. Слава богу, случай помог нам отстоять Камчатку, а что будет завтра?
   - Петропавловск спасла отвага солдат и матросов, ваше превосходительство! - возразил Максутов.
   Муравьев остановился и взглянул на лейтенанта, словно тот высказал странную, неожиданную мысль.
   - Отвага... - повторил Муравьев. - Ну разумеется. Завойко умеет ладить с людьми.
   Отчего так холодно, так равнодушно звучит эта похвала? О пушках и порохе Муравьев спрашивал с большим интересом.
   - Завойко, - продолжал Муравьев, - удалось кое-что сделать, потому что он знает: нельзя пренебрегать и толпою, лучше иметь ее в свою пользу, чем против.
   Генерал-губернатор был откровенен с Максутовым. В какую-то минуту лейтенанту показалось, что Муравьев заинтересован в нем, но он сразу же отбросил эту мысль, как несерьезную. Неизвестно даже, пошлет ли его Муравьев ко двору с донесением о победе, - в Иркутске же или в Петропавловске Максутов решительно безразличен генерал-губернатору. Однако настроением Муравьева надо воспользоваться. Максутов обещал Завойко сделать все от него зависящее, чтобы вопрос об обороне Камчатки в навигацию 1855 года решился в интересах порта. Обо всем не напишешь в донесении. Многое зависит от настроения, случайного стечения обстоятельств, неведомых жителям Петропавловска. Муравьеву в сибирских делах принадлежит важная, едва ли не решающая роль! Зачем же он жалуется на Петербург, на интриги, расстраивающие его планы? Уж не готовит ли он Максутова к тому, что решение вопроса - оборонять ли Камчатку в будущем году или оставить ее неприятелю - зависит не от него, а от скрытых, враждебных сил в столице? Максутов постарается добиться ясности. Из разговоров со встречными чиновниками, из газет, попадавшихся ему на последних станциях под Иркутском, он понял, что в Крыму дела плохи. Радость, которую он привезет двору, не так уж велика, чтобы заставить забыть о потерях под Севастополем. При нынешних заботах от него могут отмахнуться, как от назойливой мухи, и предоставить камчатские дела беззаботному течению времени и злобе мстительных англичан. Может статься, что все будет зависеть от доброй воли, настойчивости и решимости Муравьева.
   Пока Муравьев просматривал донесения Завойко, Максутов внимательно изучал кабинет губернатора. После практической меблировки "Авроры", простоты и уюта дома Завойко кабинет Муравьева подавлял не только масштабами, но и массивностью, громоздкостью всего, что наполняло его. Внушительность этого помещения, казалось, должна была возмещать недостаток действительной власти в условиях громадного, трудно управляемого губернаторства. Портреты Александра и Николая в золоченых рамах, массивный стол, высокие резные спинки кресел, темные латы рыцарей, стоящих по углам кабинета, ковры, которые глушили звук шагов, высокие окна в темных шторах - все это делало здесь нового посетителя как-то меньше, незначительнее. Маленький рыжеватый человек расхаживал по кабинету, действуя на воображение умной вкрадчивостью, мягкостью движений и скрытой энергией.
   Муравьев позвонил и приказал дежурному чиновнику вызвать помощника правителя канцелярии. Явился высокий, крупнотелый коллежский асессор. Он двигался как-то странно - боком, особой канцелярской иноходью, откровенно подобострастной и, однако же, свободной, словно непринужденной. Лицо коллежского асессора показалось Максутову знакомым: бесцветные глаза, совершенно обезличенные толстыми стеклами очков, мясистый, в крупных веснушках нос и злой, чуть выпяченный, морщинистый рот.
   Как только чиновник заговорил, Максутов вспомнил: он встретился с ним накануне под Иркутском. Удивительный контраст между крупной фигурой и противным голосом кастрата.
   Чиновник сдержанно поклонился лейтенанту.
   Генерал-губернатор распорядился срочно снять копии с привезенных бумаг, так как донесения Завойко и Изыльметьева должны следовать в Петербург.
   - Старый знакомый? - спросил Муравьев, когда чиновник вышел.
   - Я, кажется, встречался с ним.
   - Это он обскакал вас с вашею же новостью. В жизни на коня не садился. А тут примчался - конь в мыле и сам ни жив ни мертв.
   - Усердный чиновник, - неопределенно заметил Максутов.
   - Говорун. Говорун и совершеннейший Молчалин. Вы знакомы с сочинением господина Грибоедова?
   - Видел в театре.
   - В дни моей молодости, - сказал Муравьев мечтательно, - сатира Грибоедова была куда как модной на Кавказе. Читали в списках, вслух, запершись. Молодежь тайком от начальства, начальство по секрету от молодежи... - Муравьев вспомнил о чиновнике и сокрушенно тряхнул головой. - Да-с, говорун. А у нас, как и везде, впрочем, говоруны берут верх... Идеальный чиновник, чудо нашего века.
   Откровенность сановника начала утомлять Максутова. Ему вновь послышалось в ней что-то неестественное, какое-то необъяснимое желание расположить молодого офицера к себе. Поэтому он обрадовался, когда Муравьев вспомнил о знамени Гибралтарского полка, оставленном в приемной.
   - Ваше превосходительство, - сказал Максутов, - разрешите мне вместе со знаменем представить одного из доблестных защитников Петропавловска.
   - Извольте.
   - Никифор Сунцов, рядовой двенадцатого сибирского батальона. Он застрелил командира английских морских стрелков, капитана Паркера...
   - Прикажите явиться.
   Муравьев распорядился позвать чиновников губернской канцелярии. Ему хотелось, чтобы при этой церемонии присутствовало как можно больше людей: пусть видят английское знамя, захваченное в пределах его в л а д е н и й.
   Вскоре в зале собралось много чиновников.
   Максутова в этом собрании занимали два человека - Муравьев и Никифор Сунцов. Они стояли друг против друга - прославленный генерал и рядовой солдат, блистательный вельможа, соправитель империи, и сибирский мужик, одетый в солдатское сукно.
   Едва зал наполнился молчаливыми чиновниками, Муравьев преобразился. Будь кто-то невидимый вставил на место стержень, который был вынут перед приходом Максутова. Резкие повороты, властный тон, строгий, начальственный взгляд цинично-умных глаз. Сразу обнаружился горячий, нервный темперамент, взятый в тиски воли, выучки, воинской привычки.
   Сунцов впился глазами в Муравьева: вот он каков, грозный вельможа, пославший на смерть Василия Овчинникова, друга и побратима Никифора...
   Вспомнился Сунцову утрамбованный казачьими сапогами плац перед гарнизонной гауптвахтой, весеннее солнце, палящее затылки сибирских стрелков. Василий Овчинников, бледный, спокойный, с руками, туго скрученными на спине. Между нескончаемыми шеренгами солдат метался бригадный командир, угрожая гауптвахтой каждому, кто не оставит кровавого рубца на спине солдата, который оскорбил его, осмелясь схватить за эполет.
   Овчинников, пригнувшись, двинулся сквозь строй.
   Солдат прошел треть пути. Вдруг строй заволновался: вдали, у входа в полковую канцелярию, показался Муравьев в сопровождении офицеров. Ждали, что он помилует Овчинникова. Но Муравьев остановился в отдалении и, стащив перчатку с руки, поощрительно помахал ею бригадному.
   Истязание продолжалось.
   К вечеру Овчинников умер. Это случилось за неделю до отплытия сибирских стрелков по Шилке и Амуру.
   Теперь генерал стоял против Сунцова.
   Никифор угадал желание Муравьева и бросил знамя на ковер, к его ногам. Генерал-губернатор словно попирал побежденное знамя своим щегольским сапогом.
   - Молодец! - сказал Муравьев покровительственно. - Низко ценишь гордое английское знамя!
   Серые глаза Сунцова сверкнули из-под нависшей глыбы лба.
   - Ваше превосходительство! - отчеканил он. - Англичане уронили его еще ниже: с земли пришлось подбирать.
   Муравьев рассмеялся, и смешок, дребезжа в чиновничьих глотках, покатился по залу.
   - Знаешь ли ты, что здесь написано? - спросил губернатор.
   - Английский тигр и земля, ваше превосходительство!
   Из предосторожности он не упомянул короны.
   - Это не тигр, а леопард, - поправил Муравьев. - Но я спрашиваю о надписи.
   - Не могу знать, ваше превосходительство!
   - Per mare, per terram! По морю и по суше! Англия владычить хочет и на море и на земле... За "Георгием" приехал?
   - Так точно!
   - Откуда родом?
   - Нерчинский. Из крестьян горного ведомства.
   - Вижу, что хорошо служишь.
   - Рад стараться, ваше превосходительство!
   Максутова легко потянули за рукав. Он обернулся. Позади него, недалеко от коллежского асессора с голосом кастрата, стоял бравый есаул, совсем еще молодой человек, с русыми, резко спадавшими у уголков рта усами и бесцеремонным взглядом красивых карих глаз.
   - Не томите меня, лейтенант, - сказал он трагическим шепотом. Говорят, вы привезли почту. Уверен, что там есть письмо и ко мне.
   - От кого?
   - Я Мартынов, - прошептал есаул. - Вы, оказывается, ехали следом за нами. Обидно. Есть письмо?
   Максутов улыбнулся и показал руками: "Вот какое!" Есаул Мартынов ответил на улыбку, и лицо его стало вдруг простым, без налета развязности, которая почудилась Максутову.
   - Спасибо! - Мартынов стиснул локоть лейтенанта. - Вы поселитесь у меня. Жду вас у крыльца. Условились?
   Максутов кивнул. Мартынов, прячась за чиновничьи спины, пробрался к выходу.
   В приемной коллежский асессор остановил Максутова. Тускло, безразлично смотрели его глаза сквозь толстые стекла.
   - Генерал-губернатор приказал определить вас на квартиру. Угодно в гостиницу-с?
   - Благодарю вас, я уже устроился.
   - Позвольте полюбопытствовать, - пропищал чиновник. - Извините... служебные надобности-с, срочный вызов-с...
   - Не знаю адреса. На квартире у есаула Мартынова.
   - У Мартынова-с? - У чиновника было такое лицо, будто Максутов назвал ему адрес тюрьмы или притона.
   - Да. А что?
   - Не приличествует дворянину, - ответил чиновник. - Господин Мартынов принадлежит к худшему элементу местного общества. Да-с! Вы приезжий! Не хочу скрывать от вас...
   - Вот оно что! - Максутов с растущей неприязнью смотрел на старческий рот чиновника. - Я натуралист, господин помощник правителя канцелярии. Интересуюсь всем и ничем не брезгую. Познакомился с вами, поживу у есаула Мартынова, надеюсь, что и лучшему иркутскому обществу буду представлен. И, небрежно поклонившись чиновнику, Максутов позвал Сунцова: - Идем, Никифор. Уже готова теплая изба и угощение.
   IV
   Внешность Мартынова обманчива. Округлый подбородок с ямкой посредине и карие глаза, насмешливо и бесцеремонно изучающие собеседника, не располагали к нему. Но стоило Мартынову улыбнуться - а улыбался он щедро, с полным радушием и откровенностью, - стоило заговорить, как уже он казался простым, привлекательным человеком, положительным и сердечным. В минуты молчания он напоминал штабного офицера, закаленного в сердечных боях и шутки ради напялившего мундир казачьего есаула - уж не для того ли, чтобы в чужом мундире увезти тайком невесту? Но вскоре под картинной насмешливой внешностью обнаруживался коренной сибиряк, основательный, резковатый, чуждый рисовке. Крепкий, как сибирский дубок, которого и ноябрьские морозы не заставят сбросить листву, он через полчаса после знакомства мял и тормошил Максутова, похлопывал по плечу медвежьей лапой и звал его на "ты".
   - Письма Маши не осилил сразу. Успею и ночью прочитать. Тут надолго хватит, - сказал он, хвастливо взвешивая на ладони пакет.
   Но в разговоре часто возвращался к Маше, спрашивал о ней, слушал Максутова недоверчиво, настороженно.
   - Поверишь, - сказал он вдруг, - я иногда не могу вспомнить ее лицо. Стараюсь, лежу с закрытыми глазами - и ровно ничего. Сначала забылось выражение лица, а потом и черты стерлись.
   - А портрета нет? - спросил Максутов.
   Величать Мартынова по имени-отчеству было неудобно, но и короткое "ты" не получалось.
   - Не оставила. Считает плохой приметой. С ней трудно.
   - Маша - упрямая девушка, - согласился Максутов.
   - Небось многим фрегатским вскружила голову?
   - И не только фрегатским. - Максутов вспомнил Зарудного.
   - Ну а тебе? - С наигранной свирепостью Мартынов так схватил его за борта расстегнутого сюртука, что затрещало сукно.
   - Я, брат, не умею влюбляться с первого взгляда, - сказал Дмитрий.
   - То-то же!
   Мартынов отпустил его.
   Весь день в доме есаула хлопали двери. Приходили друзья Мартынова познакомиться с Максутовым, услышать подробности из уст участника событий. Входили шумно, как в собственный дом, стряхивали с сапог и шуб снег. А снег падал уже третий день непрестанно, укрывая до окон деревянный домик вблизи рыночной площади.
   Предсказания помощника правителя канцелярии не оправдались: к есаулу приходили приятные люди, с которыми Максутов легко знакомился. Если в Иркутске много такой молодежи, а в домах так тепло и уютно, то лучшего города невозможно себе и представить.
   После утомительного путешествия по необжитым местам Иркутск, укутанный в мягкий светлый покров, с белыми садами, сизыми дымками, медленно ползущими из труб, и многоголосым пением колоколов, от которого Дмитрий уже отвык, наполнял сердце благодушным покоем. С первыми же морозами туман оседал мохнатым инеем на резных карнизах домов, на чугунных решетках, каменных и кирпичных выступах, на выпуклых буквах вывесок, на деревьях и оконных наличниках, придавая городу вид нарядный и сказочный. Максутову казалось, что и гости Мартынова приносили с собой частицу этого опрятного, светлого мира.
   К началу ранних осенних сумерек в комнате остались только Николай Дмитриевич Свербеев, муж Зинаиды Трубецкой, чиновник дипломатической службы при Муравьеве, и Вячеслав Якушкин, сын декабриста, жившего в Ялуторовске вместе с Пущиным, Евгением Оболенским, Матвеем Муравьевым-Апостолом и другими.
   Свербеев пришел за письмом из Якутска, от преосвященного Иннокентия, но Максутов очень скоро почувствовал, что у осторожного чиновника есть и на него самого какие-то свои виды.
   Иннокентий, один из первых миссионеров православной церкви на Алеутских островах и побережье Тихого океана, человек властный, проницательный и умный, в письмах к Свербееву и Муравьеву использовал петропавловские события для доказательства того, что необходимо торопиться с заселением далекого приамурского края. Свербеев даже прочитал вслух одно место из письма Иннокентия:
   "Со всею вероятностью можно сказать, что лишь только мы оставим Амур, то или американцы, или англичане немедленно овладеют им и уже не будут так вежливы с соседями нашими: они как раз и самим айгунцам покажут место за горами, а потом, пожалуй, и подалее..."
   Свербеев не пил, говорил не спеша, гибкими, плавными фразами. Потом он заторопился. Он еще должен успеть домой к обеду. Обычаи этого дома для него священны. Он так счастлив в семье Трубецких! Трубецкому по-прежнему не дозволено проживать в Иркутске, и он, Свербеев, единственный мужчина в их доме.
   - Отчего бы вам по дороге не заехать в Ялуторовск? - как бы невзначай спросил он Максутова.
   Все смотрели на лейтенанта. Ялуторовск? Максутов припомнил: это в Западной Сибири, где-то в стороне от дороги в Петербург. Большой крюк. Почему Ялуторовск?
   - Господа, - ответил Максутов уклончиво, - может статься, что донесение в Петербург повезет кто-нибудь другой.
   - Об этом мы позаботимся, - уверенно возразил Свербеев. - Я спрашиваю на тот случай, весьма вероятный, если Николаю Николаевичу угодно будет командировать вас.
   - Почему Ялуторовск?
   - Вы окажете нам дружескую услугу, господин Максутов. Услугу личного характера.
   - Я хотел бы знать, господа...
   - В Ялуторовске проживают близкие нам люди. Мой родственник Евгений Оболенский... Там Пущин, там люди, которые вправе прежде двора узнать столь счастливую новость. Порадуйте их, Дмитрий Петрович, в многолетнем сибирском заточении!
   - Почту за счастье! - воскликнул Максутов.
   Он забыл об ответственности, которую берет на себя, соглашаясь на такую просьбу.
   Уверившись в решимости лейтенанта, Свербеев попрощался. Он напомнил Максутову, что они увидятся вечером у Муравьева.
   - Кстати, - сказал Свербеев, уходя, - прискакал милейший Александр Павлович Арбузов. Свиреп. Решителен. Рассказывает чудеса! Он уверяет, что господин Завойко назначил его на бот для перевозки угля паровой шхуне "Восток" с намерением убить храброго капитана газами разлагавшегося от сырости угля. - Свербеев высоко поднял ровные брови. - Так сказать, умышленное покушение! Какая ерунда-с!.. Арбузов заартачился, и господин Завойко отправил его из Камчатки, но в пути храброго капитана постигло горькое разочарование: вы, Дмитрий Петрович, опередили его новостью о победе, и этого он никогда не простит вам...
   Это сообщение было сделано неожиданным тоном светского болтуна и повесы.
   После Свербеева осталось какое-то неопределенное ощущение. Холодный ум, неприятная настороженность, назойливые славословия дому княгини Трубецкой и желание казаться старше своего возраста.
   Мартынов называл его "зятем Трубецких". Видимо, он относился к Свербееву сдержанно. После ухода чиновника дипломатической службы переменилась атмосфера в комнате Мартынова, чем-то напоминавшей обиталище Зарудного. Мартынов повеселел. Живее зазвенели чарки, теснее, уютнее стало за столом, на котором горели свечи.
   Якушкина есаул любил, но относился к нему несколько покровительственно и даже иронически, как деятельный, живой человек может относиться к мечтательному и медлительному другу. Каждый из них хорошо знал мысли другого, его странности и слабости. Именно таким людям простым, доброжелательным, свободно высказывавшим свои радикальные взгляды на общественное устройство России, - хотелось Максутову рассказать о том, чем стал для него Петропавловск-на-Камчатке и как изменится отныне вся его жизнь. Мартынов внимательно слушал Максутова, и после каждой выпитой рюмки удивленно и смешно потряхивал большой вихрастой головой.
   Дмитрий рассказал Мартынову о своем разговоре с помощником правителя канцелярии. Есаул только рассмеялся:
   - Если Муравьев и недолюбливает меня, то его он презирает. Взяточник. Сквалыга. Совершеннейшая мизерия.
   - Однако ж держится он прочно, - вставил Якушкин.
   - Как прыщ на спине! Держится, пока не слишком тревожит.
   Взяв в руки гитару, есаул пропел хрипловатым голосом на мотив лермонтовской колыбельной:
   Тих и кроток, как овечка,
   И крепонек лбом,
   До хорошего местечка
   Доползешь ужом
   И охулки не положишь
   На руку свою.
   Спи, покуда красть не можешь!
   Баюшки-баю.
   Якушкин попробовал было отобрать гитару у Мартынова, но тот только грозно нахмурился на него и продолжал:
   Купишь дом многоэтажный,
   Схватишь крупный чин,
   И вдруг станешь барин важный,
   Русский дворянин.
   Заживешь - и мирно, ясно
   Кончишь жизнь свою...
   Спи, чиновник мой прекрасный!
   Баюшки-баю.
   Вячеслав Якушкин укоризненно смотрел на друга, пока тот пел знаменитые, строжайше запрещенные цензурой некрасовские строфы, а дождавшись конца, сразу же перевел разговор на другое.
   - Как вам показался наш Николай Николаевич? - спросил он у Максутова.
   - Признаюсь, господа, - помялся Дмитрий, - я нахожусь в затруднительном положении. Муравьев - человек не простой...
   Мартынов присвистнул:
   - Сложная штучка, но не настолько, чтобы при некотором уме не разобраться в его мудреном механизме.
   Нетерпеливым жестом Якушкин отодвинул от себя тарелку остывших пельменей, надулся.
   - Муравьев прекрасно владеет пером... - начал было он.
   - А розгой - и того лучше! - съязвил Мартынов, наблюдая исподлобья за другом.
   - Он умен, светски образован, - продолжал Якушкин, ожесточаясь.
   - Боек, - вторил ему есаул.
   Дмитрий решил, что они не впервые спорят об этом. Это чувствовалось по тому, как быстро собрались тучи, как мало потребовалось слов, чтобы атмосфера сделалась напряженной.
   - Вздорное, пустое критиканство! - протестовал Якушкин, поматывая непомерно большой, в темно-русых волосах головой. - Образ мыслей Муравьева достаточно хорошо известен. Не он ли один из первых предложил государю упразднить крепостное право?
   - Узрев в этом экономические выгоды России? - не сдавался есаул. Только выгоды! Если вам угодно знать, Николай Николаевич, не жалующий купцов и откупщиков, по естеству своему первый откупщик и промышленник империи.
   - Неправда! - горячился Якушкин. - Он смягчил участь ссыльных, героев четырнадцатого декабря...
   - Чтобы Россия аплодировала ему! - гремел Мартынов. - Для того, что ты зовешь смягчением участи, Муравьеву не нужно было пошевелить и мизинцем. А польза велика: нынче его славословят все доверчивые юнцы: "Ах, Муравьев смягчил! Муравьев дозволил!" Полно тебе назад глядеть. Нынче новые времена, и у голубых мундиров* заботы не о героях Сенатской площади. Муравьев это отлично понимает.
   _______________
   * Жандармерия.
   - Алеша! Алеша! - с болью и сожалением твердил Якушкин, которому недоставало сил бороться со страстной убежденностью Мартынова. - Не приведет это к добру...
   - Я не ищу добра для себя, друг мой, - ответил Мартынов мягко.
   Максутов устроился в теплом, уютном углу под олеографией "Осада Туртукая" и любовался Мартыновым. Он был рад случаю, который свел их здесь, вспоминал немногие, полные детского преклонения слова Маши о Мартынове и с сожалением думал, что такой человек, как Мартынов, не сможет принести ей семейного счастья. "Натуральный холостяк, - думал Дмитрий. Своенравный, азартный... Такого не засадишь в домашнюю клетку..."
   Между тем Якушкин, подкупленный мягкостью последних слов Мартынова, приободрился.
   - Алексей не хуже моего знает, как трудно приходится Муравьеву, обратился он к Максутову. - Вечные интриги петербургских завистников, доносы Горного департамента, унизительные клеветы... А здесь не легче: своевластие золотопромышленников, косность имущего класса, предрассудки, нищета... Муравьеву приходится лавировать, колебаться...
   Мартынов встрепенулся и горячо принялся за прежнее:
   - Он колеблется между желанием скрутить всех в бараний рог и стремлением прослыть свободомыслящим!
   Спор разгорелся с новой силой. Якушкин ссылался на целесообразные государственные акты Муравьева, на создание Камчатской области, на поддержку Невельского, организацию сибирской флотилии, на то, что Муравьев охотно окружал себя людьми, близкими к декабристам - с ним, кроме Свербеева и Якушкина, работали Бибиков, Беклемищев, - и не мешал им поддерживать частную переписку со ссыльными. Мартынов, не отрицая известных фактов, в простых, насмешливых словах вскрывал их истинный смысл, и гуманные деяния Муравьева тускнели.
   Когда Якушкин упомянул об образовании забайкальского казачьего войска, Мартынов резко вскочил с места и, распахнув дверь в соседнюю комнату, позвал Сунцова.
   Солдат явился пунцовый, пышущий жаром. Он успел попариться в крохотной бревенчатой бане, которая чуть торчала из-под снега в углу двора, и досыта напиться чаю.
   - Кто ты есть? - лукаво воззвал есаул.
   - Рядовой двенадцатого сибирского батальона Никифор Сунцов.
   - Родом?
   - Из Нерчинска. Из крестьян Горного ведомства.
   Мартынов представил Сунцову Якушкина:
   - Вячеслав Иванович Якушкин.
   Светлые глаза Сунцова с интересом уставились на озадаченного чиновника.
   - Вячеслав Иванович интересуется: доволен ли ты, братец, службой? спросил Мартынов.
   - Так точно, - не задумываясь ответил солдат. - Доволен и рад!
   Есаул, словно умышленно, копировал дневной разговор генерала с Сунцовым и чего-то ждал от солдата.
   - Жалует государь рекрута? - подмигнул Мартынов.
   - Ох, и жалует! - ответил Сунцов неопределенно.
   - Поди, не так, как ссыльнокаторжных?
   - Известно, рекрут из свободных крестьян не чета каторжнику.
   - Неужто хуже?
   - Как можно?! Рекрута противу государева преступника вдвое жалуют!
   - Вдвое?
   На сей раз и Мартынов насторожился: что еще на уме у этого сметливого солдата?
   - Ссыльнокаторжный отработает на руднике пятнадцать, по крайности двадцать лет - и прощай острог, прощай мелкозвон*. Опять он свободный, гульный человек. А безвинному нерчинскому крестьянину в рекрутском звании сорок лет службы положено. Посчитай-ка, барин!
   _______________
   * Мелкие кольчатые кандалы.
   - Действительно, вдвое! - торжествовал Мартынов. - И служба ничем не легче каторжной. Он и в рудниках и в соляных варницах, у раскаленного чрена*. Отравленный рудой, газами, парами...
   _______________
   * Большая сковорода на примитивных солеварнях.
   - Хорошо, если военная оказия случится, - словно извиняясь, добавил Сунцов.
   - Да, - зло сказал Мартынов, - отменно воюет русский мужик, золотые у него руки, а голова и того лучше. Но горек его путь к подвигу. Неужто ты, Вячеслав, не знаешь, - укоризненно бросил он Якушкину, - что рекрут и на преступление идет, только бы попасть ему из бессрочной каторги в срочную, получить срок, хоть и десятилетний, как великую милость, чтобы потом вместе с домочадцами стать свободным? Или каменные стены присутственных мест закрыли от тебя мир, заглушили людские крики и стоны?