Борщаговский Александр. Русский флаг

   Труса достанет и на судне вал,
   проговорил Дмитрий, стараясь схватить ускользающую мелодию,
   Смелого в бочке не тронет.
   Тесно в ней было бы жить омулям.
   Рыбки, утешьтесь моими словами:
   Раз побывать в Акатуе бы вам
   В бочку полезли бы сами!..
   Александр громко зевнул. Он потянулся на постели, слышно, как хрустнули суставы.
   - Неужели не нравится? - обиделся Дмитрий. - А меня волнует до чрезвычайности. Много поэзии и сильное, натуральное чувство. Скажешь строчку - и, кажется, все оживает вокруг тебя: Байкал, угрюмые горы, парус. Хоть рукой дотронься...
   - Зарудный научил? - спросил Александр.
   - Зарудный. Он записал ее три года назад у самородного сибирского поэта. Жаль, я запамятовал имя...
   - Давыдов, - подсказал Пастухов. - Учитель Дмитрий Давыдов.
   - Кажется, Давыдов.
   Дмитрий помолчал и сказал задумчиво:
   - Нищий учитель, которому недостало средств, чтобы приехать из Троицкосавска в Петербург, в университет, для экзамена на степень кандидата чистой математики, бедняк, - а ведь он и физик, и естествоиспытатель, и первый знаток края, и поэт! Какую песню написал!
   - Она достаточно наивна и проста, - примирительно сказал Александр.
   Дмитрий подумал об Александре с сожалением. Вот живет среди новых людей, ничем не интересуется, как будто все можно узнать из книг, до всего достичь одними лишь умозаключениями. В первые дни его занимал порт, своеобразие пейзажа, старинные иконы местной церкви. Но и этот минутный интерес миновал, уступив место скептическим разглагольствованиям и ядовитым шуткам.
   Двадцатого после боя Александр принужденно, словно по обязанности, поздравил Дмитрия. Холодно принял он и свое назначение на Перешеечную батарею. Никаких признаков радости, никакого подъема. Он исправно посещал батарею, изучил каждую пушку, каждую орудийную платформу - и только.
   Дмитрий оборвал песню и обернулся к нему:
   - Трудно тебе, должно быть, Александр. Сторонишься жизни, словно люди тебе безразличные. А между тем хочешь возвышаться над всеми.
   - Жажду.
   - Именно жаждешь. И это совсем не смешно. Люди вокруг понимают тебя.
   Александр приподнялся.
   - Представь, - продолжал Дмитрий жестко, - многие жалеют тебя.
   - Жалеют? - Это заставило Александра сесть на постели. - Люди меня утомляют, - сказал он зло.
   - Так и должно быть, если всегда ждать от людей чего-то недоброго, жить без веры, насторожившись... Ты приди однажды к людям бесхитростно...
   Открылась дверь, в комнату заглянул Арбузов.
   - Люди сами пожаловали к нам, - буркнул Александр и, взяв с пола газету, недовольно поднялся.
   - Рады, рады, Александр Павлович! - весело приветствовал Арбузова Дмитрий.
   Возвращение Арбузова к сибирским стрелкам все офицеры приняли с чувством облегчения, - в качестве опального он слишком тяжел и несносен.
   Повеселел и Арбузов. Он, естественно, не капитулировал. В письме к Завойко он ясно дал понять, что считает себя наиболее опытным офицером, и никто не решился оспаривать это. Еще бы! Попробовали бы они поспорить!
   С сибирскими стрелками Арбузов говорил напрямик, по-солдатски. Он им прописал за нерешительность во время отражения десанта в Красном Яру! Так ли нужно было действовать? Следовало непременно настичь неприятеля и сбросить в море, усеяв берег трупами врагов.
   - Теперь, друзья, я с вами! - воскликнул Арбузов, остановившись перед строем стрелков. - Клянусь крестом святого Георгия, который честно ношу четырнадцать лет, не осрамлю имени командира! Если же вы увидите во мне труса, то заколите штыком и на убитого плюйте!
   Из-под коротких козырьков на него настороженно смотрели пристальные солдатские глаза.
   - Но знайте, - продолжал Арбузов, - что и я потребую точного исполнения присяги - драться до последней капли крови!
   - Умрем - не сдадимся! - ответили стрелки.
   - Песельники, вперед! - вскричал Арбузов, воодушевляясь.
   Вот уж третий день он в праздничном настроении...
   - Господа, - промолвил он с порога, - хотите шараду? - И сразу же задекламировал, смешно двигая усами:
   Где певчие поют, там первый слог бывает,
   Второй не только нас, но и скотов кусает,
   А целый - в деревнях крестьян всех утешает.
   - А? Каково заверчено! Ну-с, потрудитесь! Повторить?
   - Хоровод, - сказал Пастухов, с трудом удерживаясь от смеха.
   - Отгадал! - Арбузов был раздосадован. - Отгадал, каналья... Хор и овод... Хоровод...
   Арбузов засмеялся, но никто не поддержал его. Внезапно оборвав смех, он обратился к Дмитрию:
   - А вы, милостивый государь, надули меня давеча!
   - Что вы, Александр Павлович!
   - Как же-с, вы утверждали, что не хотели калить ядра, опасаясь, как бы они при рикошетах не остыли!
   - Верно.
   - Оказывается, орудийная прислуга не была обучена этому искусству. Отстали мы от Европы, Дмитрий Петрович, ой, как отстали!
   - Виноват, - сказал Дмитрий простосердечно.
   - Я вас прощаю за то, что вы и англичан провели так искусно. Они выпустили несколько сот ядер по фальшивой цели, по тому месту, из которого вы приказали вырезать дерн для укрытия порохового погреба. Представляете себе бешенство сигнального: ядра ложатся точно в цель, одно, другое, третье - и никакого результата. Колдовство! Кстати, господа, верите ли вы в то, что английский адмирал погиб случайно?
   Дмитрий высказал предположение:
   - Он мог и застрелиться.
   - А вы как полагаете, Александр Петрович?
   - С меня довольно того, что Прайс окочурился, - ответил Александр.
   - Нет! - вскричал Арбузов. - Не верю в самоубийство! С какой стати рассудительный англичанин станет стреляться в виду ничтожного Петропавловска? Его уложил картечью мичман Попов, третьего дня, когда стрелял в "Вираго". Время утишит страсти, и англичане, без сомнения, почтут память павшего воина достойным мавзолеем. Они поставят его на могиле сраженного адмирала.
   - Простите, Александр Павлович, - Пастухов поднялся, - я надеюсь, что Россия никогда не позволит осквернить свою землю памятником этому недостойному британцу.
   - Вот как! - смутился Арбузов и, заметив на постели Александра номер "Северной пчелы", привезенный еще на "Двине", перевел разговор на другое: - Что любопытного в газетах? К сожалению, тут нет кондитерских и кофеен, в которых можно было бы узнать важные новости, потолковать о том о сем.
   - Все, о чем мы толкуем: Петропавловск, Прайс, отражение неприятеля, - вздор, суета, жалкая пылинка в космосе, - ответил Дмитрий. В мире творятся события огромной важности.
   - Например-с?
   - Например, охота его императорского высочества, великого князя Александра Николаевича, на медведя.
   Лицо Арбузова стало серьезным, он слушал с величайшим вниманием.
   - Февральские санкт-петербургские газеты сообщают много интересного об этом происшествии, - Дмитрий говорил с церемонной важностью, чуть запрокинув голову. - Медведь был поднят в шести шагах от его императорского высочества. Представляете!
   - Еще бы!
   - Медведь пал с первого выстрела августейшего наследника!
   - Слава богу! - вздохнул Арбузов.
   - При нем, то есть при великом князе, неотлучно находились: урядник линейных казаков собственного конвоя, егерь с рогатиною и биксеншпаннер!
   Арбузов закрыл глаза от почтительного восторга.
   - Представляю себе мгновение, - сказал он, - как сейчас вижу!.. Кстати, каков каналья этот матрос... Удалец, что ли? Бежал к англичанам и в ус не дует. Капитан-лейтенант Тироль уверяет, что негодяй пытался уйти еще в Портсмуте. Вздернуть бы его еще там на рее...
   - Неправда! - воскликнул Дмитрий так гневно, что Арбузов удивленно уставился на него.
   - Ну-с, не знаю, не знаю... А любезнейший полицмейстер, знаете, пальцы от досады кусает... Обидно, черт возьми! Обремизился...
   Когда дверь за Арбузовым закрылась, Александр протянул насмешливо:
   - Вот и то-олкуй о людях...
   - А по-моему, после такого только и потянет к людям, - сказал Дмитрий.
   Он смотрел в окно. Впереди вставал темный массив Петровской горы. Если бы не огоньки, мерцающие в порту и в отдаленных избах, гора казалась бы совсем рядом и пологость ее не была бы заметна. Окна дома Завойко, из которых обычно падал свет на окружающий их сад и решетку, темны, так что и сам дом, расположенный вдали от казармы, только угадывался. Несколько раз Дмитрия окликали: мичман Попов - возвращался от Гаврилова, Вильчковский и Тироль - шли кончать неоконченную со вчерашнего вечера партию, отец Иона торопился к Григорию Логинову для продолжения религиозно-философского спора.
   Недавнее сражение словно перевернуло все в Дмитрии.
   Прожитые годы теперь казались подготовительными классами, преддверием настоящей жизни, той, в которой непременно будут и интересные люди и значительная цель. Жизнь не может, не должна разматываться бессмысленной чередой лет. Должен быть и идеал, возвышенный, достойный того, чтобы ради него пожертвовать и жизнью... Зарудный, вероятно, знает свою цель. В глуши, за тысячи верст от столицы, он сумел прекрасно образоваться. О петербургских журналах, о Белинском он говорит так, словно только вчера явился из столицы, еще разгоряченный литературными баталиями. Дмитрий жил в Петербурге и как-то прошел мимо важного, самого важного...
   Свеча догорела, вспыхнув и ярко осветив напоследок комнату. Из портовых мастерских доносились частые удары, точно кто-то бил палочкой, обернутой в суконку, по хрустальной чаше, затем суконка падала, и хрусталь начинал петь чисто и звонко. Необыкновенная ясность разлита вокруг. Может быть, поэтому и сердитый, хриплый голос караульного у казенных магазинов, и окрик часового у порохового погреба, и звук шагов по дороге, и настороженный шепот листвы - все звуки, наполняющие петропавловскую ложбину, так отчетливо долетали до Дмитрия. На вершине Николки пел дозорный камчадал; пел давно, в одной тональности, не повышая голоса, будто рассказывал друзьям длинную историю, которой хватит до самого утра.
   - Славный край! - прошептал Дмитрий. Ему теперь не хотелось слышать скептических замечаний брата.
   - Прекрасный! - вторил ему Пастухов. Он давно искал случая выразить волновавшие его чувства, но робел в присутствии Александра. - Иногда мне кажется, что я нашел ту землю, к которой давно и безотчетно стремился, еще сам не зная того, что надобно мне. Простые люди, труд, заботы, лишения. Честные, открытые люди...
   - И Настенька?..
   - ...и Настенька! - признался Пастухов, забыв об Александре. - И возможность отплатить этим людям за радушие, за любовь. Возможность испытать свой жребий здесь, в невыразимой дали от Кронштадта. Это ли не счастье, Дмитрий Петрович?
   Дмитрий молча стиснул плечо мичмана.
   - Не может эскадра сняться с якоря и уйти в море? Ночью?
   - А вы боитесь этого, Константин?
   - Хочется сделать так много!
   - Успеем, - уверенно сказал Дмитрий.
   - Хочется еще раз увидеть людей такими, как в день сражения.
   Дмитрий следил за женщиной, шедшей по дороге, мимо офицерского флигеля. Сначала возникло неясное пятно, затем показалась стройная фигура девушки.
   "Маша!"
   Дмитрий многозначительно сообщил брату:
   - Саша, Марья Николаевна идет.
   - К нам?
   Койка заскрипела, газета, шелестя, упала на пол.
   - Не знаю. Я позову ее.
   - Не нужно, - попросил Александр и настойчиво повторил: - Слышишь, Дмитрий, не зови!
   Маша поровнялась с флигелем, и Дмитрий вспомнил ее появление на батарее, вопрос девушки об Александре, на который он тогда не обратил внимания. Дмитрий обидел ее, но, в сущности, он хотел ей добра и благополучия, именно поэтому он и отослал Машеньку.
   - Она нравится тебе, Саша?
   - Глупости! - поспешно ответил Александр. - Не зови ее, это неприлично.
   Безразличные, резонерские слова брата подзадоривали Дмитрия.
   - Ма-арья Николаевна! - окликнул он и, спрыгнув на плотно утрамбованную вокруг флигеля землю, пошел к Маше.
   Маша остановилась на дороге.
   - Я поступил дурно, не сердитесь на меня, - сказал он ей. - Я не хотел причинить вам боль.
   Маша сердилась. Это было заметно по упрямому наклону головы, по тому, как она принужденно, нехотя протянула Дмитрию руку. Но он завладел рукой и крепко стиснул ее, ожидая ответного пожатия.
   - Поймите, Машенька, и меня. Я растерялся. Ведь не каждый день приходится меняться выстрелами с целой неприятельской эскадрой.
   Маша попыталась отнять руку.
   - Не отпущу, - упорствовал Дмитрий. - Клянусь, не отпущу до самого полного прощения!
   - Я прочитала вашу записку, - проговорила Маша таким тоном, словно навсегда отказывала Дмитрию в прощении.
   - Записка - ничего! Пустяки! - сказал Дмитрий примирительно. Послушайте, как бьется мое сердце. - Он бесцеремонно потянул ее руку к груди. - Прощение или смерть?
   - Зачем вы прогнали меня?
   - Ах, если бы я знал, что на батарею пожаловала Марья Николаевна Лыткина! - продолжал Дмитрий весело. - Я-то ведь думал, что это явилась Машенька, маленькая Машенька, которой нельзя быть там, где смерть и кровь.
   Маша закусила пухлую губу, помолчала немного и, глубоко вздохнув, сказала с улыбкой:
   - Бог с вами... Только я вам когда-нибудь отомщу...
   - Согласен! А сегодня окажите нам честь, посидите с нами. Там Пастухов, Александр. Сегодня у нас особый день - словно праздник какой. Хочется открыть объятия миру, жизни, понимать каждый, самый ничтожный ее шорох.
   - Мне надо идти.
   - В такой час? И одной?
   - Я привыкла. Мне нужно повидать господина Зарудного.
   - Можно с вами?
   Сегодня Дмитрий был решительно неспособен соблюдать такт и приличие. Потянуло к Зарудному - и делу конец.
   - Анатолий Иванович гостеприимный хозяин, - сдержанно сказала Маша и добавила со странной поспешностью: - А я буду рада попутчику.
   - И не одному! Пастухов! - закричал Дмитрий. - Бери гитару - и за мной! Саша!
   Александр не отвечал. Зазвенела многими голосами гитара - это Пастухов выпрыгнул из окна.
   - Саша! - повторил Дмитрий.
   Молчание.
   - Ну и пусть его!
   По пути они нагнали странную процессию, которая унылостью и безмолвием напоминало похоронную. Тихо скрипел нагруженный возок. За ним шли трое - один очень высокий, несмотря на то, что он наклонялся, точно отыскивая что-то, полная женщина в темном, с желтым гарусным бурнусом на плечах и мужчина в шерстяном пледе, с вязаным шарфом вокруг шеи. Они двигались медленно в сторону Култушного озера. Это были почтмейстер, Трумберг и верная Августина. Напуганный обстрелом, убийством Андронникова и арестом Чэзза, Диодор Хрисанфович поспешно подготовился к эвакуации и, получив согласие Завойко, отбывал в Старый Острог.
   Дом Зарудного трудно было узнать. Он стоял на северной окраине Петропавловска, на пути к Култушному озеру, и напоминал теперь военный бивуак. Неподалеку расположилась партия стрелков, охраняющая северные подступы к городу.
   Несмотря на поздний час, двери дома не закрывались. Сюда приходили узнать новости, утолить жажду, набить трубку крепким черкасским табаком, запах которого пропитал комнату титулярного советника.
   Хозяйка, вдова офицера Облизина, претолстая, румяная коротышка, сновала по дому, подметая пол длинными юбками. Добрая, вопреки воинственному и свирепому выражению лица, она и в отсутствие Зарудного охотно принимала гостей, поила их водой из помятой медной кружки и была неистощима в изобретении проклятий на голову англичан. По мнению Облизиной, офицеры - единственно стоящие люди; Зарудного она уважала именно за то, что он мало походил на чиновника, был заядлым охотником и украшал стены своей комнаты оружием, звериными шкурами, чучелами птиц.
   Облизина просияла, завидев Максутова и Пастухова.
   - Заходите, милости прошу, заходите! - зачастила она низким, рокочущим контральто. - Анатолий Иванович отлучился, скоро вернется. Прошу сюда, в его комнату! - она пропустила Машу и офицеров в комнату Зарудного. - Ах, я так устала от чиновников! Бедный Анатолий Иванович! Уж как он мается с ними... Садитесь, барышня, сюда, на кушетку, господа офицеры на стульях посидят. У нас просто, без церемониев. Живем как бог велел... Верно говорят, английский адмирал застрелился?
   - Верно, хозяюшка, - ответил Дмитрий.
   - Вишь ты! Испугался, значит? Ну и пес с ним! Гореть ему в геенне огненной без сроку, без времени...
   Облизина только что набрала полную грудь воздуха и приготовилась к длиннейшей тираде, как в комнату вошел Зарудный и, поклонившись гостям, сказал:
   - Ручаюсь, что Евдокия Саввишна, наш домашний Цицерон, мечет громы на головы несчастных англичан!
   - Угадали, Анатолий Иванович! - воодушевилась Облизина. - Кого же и ругать, как не их, изменников, еретиков...
   - Вы бы нам чайку, Евдокия Саввишна, а? Покрепче, - мягко остановил ее Зарудный.
   - Извольте, - согласилась хозяйка, нисколько не обидясь.
   Она вышла из комнаты, но долго еще за дверью раздавался гневный рокот ее мужественного контральто.
   - Не ждали? - весело спросила Маша, когда затворилась дверь за Облизиной.
   - Признаться, не ждал, - подтвердил Зарудный, не зная, чему приписать их визит. - Наша партия здесь рядом. Ходим всё, толчемся, ждем чего-то. Дождемся ли?
   - Непременно дождетесь! - уверил его Дмитрий.
   - Рад видеть вас, господа! - Зарудный обратился к Дмитрию: - Наслышан я о ваших подвигах и даже искал вас в порту, но не нашел.
   - Дмитрий Петрович - истинный герой... - Маша выдержала паузу, - с женщинами воевать.
   Маша чувствовала себя хорошо и просто в обществе этих людей. Она шла к Зарудному, чтобы в беседе с ним, единственно близким ей человеком в Петропавловске, укрепиться в каких-то уже принятых ею решениях. Станет ли она рассказывать ему о них? Этого Маша еще и сама не знала.
   Сегодня Зарудный показался ей красивым - сильный и мужественный, с постоянно меняющимся выражением лица при неровном свете чадящей лампы.
   - Я хотела штурмом овладеть батареей, которой командовал господин Максутов, но была с позором изгнана, к вящей славе отважного лейтенанта. В этом и состоит главный подвиг Дмитрия Петровича. Все прочее сделали его артиллеристы.
   - Страшная месть! - сказал Максутов. - Но я прощен?
   - Нет, нет!
   За чаем Зарудный рассказывал о людях, с которыми в последние дни пришлось жить бок о бок, о местных достопримечательностях.
   Склянок "Авроры" здесь не было слышно, зато отчетливо раздавались удары колокола на гарнизонной гауптвахте.
   Зарудный ловил на себе взгляд Маши - она будто гордилась им перед офицерами - и был охвачен радостным сознанием уверенности и силы.
   - Что греха таить, - говорил Зарудный, - любим мы иной раз о человеке плохо говорить... Сами собой липнут к языку бранные слова. Обругаем ближнего и рады: "Ах, какие мы умные, сколь честны и превосходны!" Конечно, немало у нас и шельм и отменных тупиц. Однако же не на них земля стоит, не ими живы мы, а видеть только грязь да черноту вокруг себя может тот, кто и сам по себе черен и неспособен подняться на известную высоту. Возьмите хотя бы наше отношение к камчадалу, которому мы дали еще так мало, господа, что порою совестно и брать-то с него. Вот пришелся им по душе Завойко! А ведь за то только, что не грабит их, не притесняет без нужды, что справедлив в общем и честен, как полагается быть человеку. Для них и это в диковинку! - Голос Зарудного зазвучал скрытой горечью: - Что видят они, кроме крайней нужды? Курьеры! Нарочные! Скачут курьеры по Камчатке, и хоть величиною она поспорит с иною европейской державой, малолюдство ее таково, что некуда деваться камчадалу от почтовой повинности. Едва уехал исправник, как уже явился священник для свершения треб, за ним казачий старшина, важный чиновник, провиантский комиссар, а там, глядишь, и купчина раздобылся бумагою на предоставление ему казенного транспорта. Беда! Скачи, камчадал, успевай поворачиваться... Любить их надобно, господа, учиться нравственной чистоте у трудового люда, а грязь физическую, неизбежную при нужде и суровости, помогать счищать средствами наук, которым нас обучали...
   Пастухов взволнованно вскочил со стула.
   - Вы... вы... Анатолий Иванович, справедливый человек... Очень справедливый... - проговорил он, краснея и стыдясь своего порыва.
   - Сколько здесь интереснейших людей! - продолжал Зарудный, крепко держась рукой за шершавый угол стола. - Сколько удивительных биографий! Господа нашего круга часто жалуются на скуку, хандрят, тупеют за ломберными столами или плачут над слезливыми романами, дурно пересказанными с чужих языков. А подле нас люди, жизнь которых интереснее самого натурального романа; расскажи о них только с чувством и толком тысячи поразятся! Но мы идем мимо, отворачиваемся от почерневших в труде рук, от язв, оскорбляющих наше эстетическое чувство, от грубых, простых лиц. А с ними вместе проходит мимо нас жизнь. Я никогда не был за пределами Сибири, не знаю англичан, не видел и турка, но я не верю, чтобы между британцем и турком, которого он решился защитить, была бы и доля той сердечности и дружелюбия, которые существуют между здешними племенами и русским человеком в массе...
   Маша сидела не двигаясь, не вмешиваясь в разговор. Ей было удивительно хорошо в этот вечер. Каждое слово Зарудного и офицеров находило отзвук в ее душе. Кажется, скажешь некстати фразу - и все пойдет прахом. И нужно ли задавать вопросы, если эти люди так полно, так охотно и предупредительно отвечали на все мысли и сомнения Маши!
   Комната наполнилась табачным дымом. Когда открывалась дверь, дым убегал в прохладную темноту, скрывая лица новых гостей. Как в счастливом сне детства, мелькали перед Машей лица чиновников, Никиты Кочнева, Ильи Буочча, которого Маша узнала по голосу, Облизиной, Мровинского, заглянувшего на огонек.
   Потом Зарудный и Дмитрий пели "Сомнение" Глинки под аккомпанемент двух гитар.
   Далеко за полночь Зарудный пошел проводить гостей.
   Из сеней их напутствовала хозяйка:
   - Анатолий Иванович! Вот платок для барышни. Нынче холодно... Приглашайте господ офицеров захаживать.
   - Непременно, Евдокия Саввишна.
   Зарудный накинул на плечи Маши платок.
   - Вот, Машенька. Илья Буочча обещает сегодня первый заморозок. Закутайтесь получше.
   - Спасибо!..
   Маша нашла в темноте руку Зарудного:
   - Прощайте, Анатолий Иванович!
   - Помните мою просьбу, - шепнул Зарудный, - берегите себя...
   - Не обещаю! - крикнула Маша, смеясь, и, взяв об руку офицеров, двинулась с ними к спящему порту.
   "СМЕРТЕЛЬНАЯ"
   I
   В шестом часу утра на гауптвахте ударили тревогу.
   Колокол гудел громко и надсадно, оповещая петропавловцев о грозящей опасности. Над заливом стоял густой туман. Он таял лениво, неохотно.
   Еще с вечера стало очевидно, что неприятель готовится к наступлению. Поднятые в ростры после похорон Прайса десантные боты и катера снова были спущены на воду. И хотя с утра туман почти не позволял рассмотреть эскадру, - по шуму, который производил колесный пароход "Вираго", можно было заключить, что решительный час приближается.
   Завойко в сопровождении нескольких офицеров обходил батареи и отряды, расположенные вдоль Никольской горы. Начав обход с Озерной, он двигался по подножью гористого полуострова на юг, к восстановленной и прикрытой сверху старым парусом Сигнальной батарее, напоминавшей забытый карьер каменоломни.
   Всюду в холодных и влажных кустарниках стояли люди - камчатцы, фрегатские матросы, сибирские стрелки, беспорядочная кучка волонтеров у маленькой конной пушки, камчадалы, зорко наблюдавшие каждое движение Завойко, артиллеристы и снова матросы. Угрюмое спокойствие и решимость написаны на лицах людей... Отрядов немного, в каждом не более двадцати человек, но вся эта цепь, как казалось Василию Степановичу, надежно защищает Никольскую гору и северные подступы к Петропавловску. Батареи прочно вросли в зеленую землю Камчатки, как крепыши-боровики, приподнимающие макушками коричневый покров прошлогодних листьев. В ожидании команды отряды стояли готовые в несколько минут оказаться на гребне горы.
   В ногу с Завойко двигался знаменосец - офицер с крепостным флагом Петропавловска. Командиры батарей и партий преклоняли колена перед флагом, матросы и стрелки отвечали на слова Завойко дружным:
   - Умрем, а не сдадимся!
   От провиантских магазинов Завойко свернул к перешейку, на батарею Александра Максутова. Туман в заливе заметно поредел, и корпуса неприятельских судов обозначились четче.
   Пять двадцатичетырехфунтовых пушек были едва прикрыты бруствером главного фаса.
   - Непривычно, должно быть, моряку на земле, - сказал Завойко Максутову, обходя батарею.
   - Я не чувствую этого, ваше превосходительство, - сдержанно ответил Александр. - Под ногами площадка "Авроры", пушки с "Авроры", прислуга тоже фрегатская. Я дома!
   - "Аврора" - наше спасение, лейтенант, - проговорил Завойко задумчиво. - Подумать страшно, сколько сирот было бы на Камчатке, кабы не "Аврора"! Англичанин с гордостью в сердце явился к нам, чистенький, щегольски одетый. Мечтает нашу бедность живьем взять.
   - Пустые мечты, ваше превосходительство!
   - Вы думаете?
   - Уверен! У нас тоже пушки, ядра, преимущества местности...
   - Люди, матросы, - добавил Завойко. - Это наша сила. Наш матрос в бою никому не уступит. Не могу говорить без удовольствия о русском матросе, особенно как вспомню заморских, - показал он зрительной трубой в направлении эскадры.
   - Наш матрос службу несет исправно, - сказал Александр Максутов.
   Ему послышалось какое-то учительство в словах губернатора, и он весь подобрался.
   - Ну-с, не прощаюсь, - сказал Завойко и повернул к перешейку. Сегодня свидимся не раз. Боюсь, жарко будет у вас здесь.
   - Я не боюсь этого, ваше превосходительство!