Страница:
- Все раззвонил, дурак! Не умеешь язык держать за зубами!
- Свои ведь, - объяснил заплетающимся языком исправник. - Люди примерного поведения... Не ссыльные, слава богу.
Мартынов отвернулся. Что с ним толковать!
Вечер медленно тянулся во взаимных расспросах. Мартынов интересовался дальнейшим маршрутом. Куда ехать после Тигиля? Пробираться ли на восток, чтобы достигнуть Авачинской губы по долине реки Камчатки, или держаться равнинного побережья Пенжинской губы и пересечь полуостров после Большерецка? Что он встретит в дороге?
В девятом часу у дома остановилась собачья упряжка. В сенях раздался густой, низкий бас, а когда хозяйка открыла дверь из сеней, чтобы крикнуть мистера Бордмана, Мартынов заметил мелькнувшее в глубине косматое лицо.
Вскоре Бордман возвратился. Каюр криком и ударами шеста поднял лежавших за окном собак. По тому, как удалялся голос каюра, можно было заключить, что нарты быстро уносились прочь.
Бордман посмотрел на Мартынова ясным, открытым взглядом лучистых глаз и сказал:
- Если бы господин Мартынов задержался в Гижигинске еще на день, он мог бы иметь хорошую компанию...
Он протянул Мартынову серебряную табакерку. Есаул набил трубку светло-коричневым душистым табаком и сказал:
- Не думаю, чтобы кому-нибудь была по душе моя дорожная метода.
- Ошибаетесь! - возразил Чэзз. - Ничего так не люблю в жизни, как быструю езду...
- Хотя мистеру Чэззу была бы полезнее ходьба, - пошутил Бордман.
Есаул повернулся к Чэззу:
- Вы возвращаетесь в Петропавловск?
- Послезавтра в дорогу, - ответил тот.
- В таком случае я поеду один. Завтра утром.
- Сомневаюсь, - заметил Бордман сочувственно. - У нас не так просто раздобыть хороших собак и проводников. - Он перешел на шепот: - Исправник здесь, знаете... - Купец покосился на дверь.
- Я вытрясу из него душу! - резко сказал Мартынов. - А если не поможет, - он упрямо посмотрел в глазки Чэзза, - если не поможет, уеду завтра на ваших собаках... Дело не терпит.
- Мои собаки? - засмеялся Чэзз. - Они еще щенки. Правда, мистер Бордман, глупые щенки? Раньше послезавтрашнего дня им не подрасти.
- Ничего, я знаю секрет, они у меня в полчаса подрастут.
Мартынов говорил нарочито грубо. Но Бордман ласкал его все тем же кротким, примиряющим взглядом.
- Жаль, - меланхолически сказал Бордман. - Мой приказчик, очень опытный и хорошо знающий местность, только сегодня уехал в Тигиль...
"Уж не сейчас ли он ускакал?" - подумал Мартынов, вспомнив возню в сенях, отсутствие Бордмана и вой собак под окном.
- У него прекрасная упряжка. Одиннадцать собак. Между прочим, он поедет в Петропавловск, если в Тигиле не удастся покончить дело миром. Бордман говорил все это Мартынову, но глаза его лениво следили за хозяйкой. Орудуя у стола, она бросала короткие взгляды на молодцеватого есаула. - Осенью моего человека обобрали, отняли мехов на тысячу долларов. Казаки. Сказали - конфискация. Тигильский купец Брагин подпоил двух казаков и пообещал хорошо заплатить. Потом, дурак, обманул их, они и выдали.
Тощий, глазастый Бордман, напоминавший стрекозу в своих узких пестрых панталонах, усердно подливал Мартынову вино. Есаул оглушительно смеялся, заставляя вздрагивать дремавшего в единственном кресле исправника, называл купцов на "ты", величая их жуликами и хапугами. Американцы ушли, подхватив под руки окончательно захмелевшего исправника и водворив его в соседней комнате.
Сон долго не шел к Мартынову. Хмель, как и всегда, не держался в голове: стоило ему прилечь, закурить трубку и сосредоточиться - и к нему возвращалась полная ясность сознания. На полу, у печки, тяжело дышал Степан. Мартынов, лежа на свежей постели, впервые в жизни с такой остротой и удовольствием ощущал силу своего молодого, мускулистого тела, которое не смогли победить минувшие два месяца. "Живуч как собака, - подумал он. Нет, пожалуй, покрепче буду. Собаки падали в пути, обезноживали, а я жив-здоров". Он сильно нажал правый бок. Боль едва чувствовалась. "Из казаков один Степан достиг Гижигинска. Степан жилистый. Но и Степан послабее меня: вторые сутки в Гижигинске, а никак не выйдет из сонного оцепенения. Придется его здесь оставить..."
Впервые Петропавловск рисовался Мартынову близким, лежащим почти рядом, за тундрой и небольшим горным хребтом. Он почти достиг Камчатки, а уж там сумеет добраться и до порта, где живет Маша Лыткина.
Маша! Пока он мчался по Лене, торопился, выбиваясь из сил, к морю, он старался не думать о ней. Мысль о Маше будила приятное, но тревожное чувство. Оно словно мешало ясно представить себе, какой будет их встреча. Стоило ему вспомнить девушку, представить себя с ней - и все вокруг становилось зыбким, все плыло, мешалось, совсем как в те минуты, когда Мартынову случалось, лежа на берегу Ангары, смотреть на июльское солнце сквозь сетку ресниц, ощущая на лице поток тепла и погружаясь в короткую радужную дремоту. Сегодня впервые Маша долго стояла перед его взором, обрадованная, взволнованная. Он не слышал ее слов, но чувствовал, что она, как и в прежние годы, требует от него ответа на самые главные, самые трудные вопросы жизни...
Тихо заскрипела дверь. Кто-то прошуршал босыми ногами по комнате, приближаясь к Мартынову. Он повернулся на бок и приподнялся на локте.
Шепот хозяйки дома предупредил окрик Мартынова.
- Куришь?.. Думаешь... - сказала она неопределенно.
- А, хозяюшка! - Мартынов опустился на подушку.
- Куришь все, - тупо повторила женщина.
- Ничего, избы не сожгу.
Женщина присела на край кровати.
- Жги, - сказала она со странной покорностью. - Избы не жалко.
- Ишь, отчаянная... Мужа побоялась бы...
Она ничего не ответила. Мартынову почудился короткий вздох.
- Ждал меня?
- Нет.
Женщина пошарила в темноте рукой. Положила ему на грудь влажную, неспокойную ладонь.
Мартынов отвел руку и сказал строго:
- Не ценишь ты себя, баба... Эх!
- Чего мне цениться-то? - громко ответила она, не смущаясь присутствия мужа за стеной. - Видать, мне мужем такая цена назначена.
- Неладно живете, - заключил Мартынов.
Степан заворочался во сне. Женщина склонилась к Мартынову и прошептала с неожиданной ненавистью:
- Мучаюсь. Сам-то у меня гнилой, удавить бы его, да некому.
Мартынов сел на кровати.
- Ты не бойся, я чистая... - Она схватила его за плечи. - Как увидала тебя, сердце зашлось... Сына мне такого, век господа благодарила бы... Не дает господь детей! - простонала она.
Мартынов услыхал тихие рыдания. Неожиданно, против собственного ожидания, он привлек ее и прижал к себе вздрагивающее тело.
- Сиди тихо, - сказал он, - не балуй.
Она продолжала всхлипывать.
- Ты и слова человечьего-то в жизни не слыхала.
- Нешто услышишь его здеся-ка...
- А детей хочешь? Чему ты научишь их? Или американу отдашь в науку сына?
Женщина резко отпрянула.
- Своего ума хватит. Подойти никому не дала бы... Слышь, что я тебе скажу! - Она заговорила быстро, в самое ухо Мартынова: - Ты американу не верь и мужику моему не верь. Крутят они им, как хотят, так и крутят... Намедни они все шептались, каторжника одного вперед погнали, душегубца...
- Ладно, ладно, - нетерпеливо сказал Мартынов. - Ничего со мной не станется, не тронут.
- Слушай меня. Эти ироды все могут... Знать их надо... - Исправничиха вновь прильнула к Мартынову.
- Пускай их бес знает, - резко сказал он. - А мне зачем? Иди. Мартынов мягко отстранил ее. - Да, гляди, за моего казака не зацепись, он мужик злой, баловства не любит.
Она постояла немного, затаив дыхание, потом тяжело прошлепала к двери.
Распахнула дверь и хлопнула ею, как среди дня.
Проснувшись, Мартынов узнал от исправника, что мистер Чэзз решил ехать сегодня вместе с "любезным и веселым офицером", что американцы добыли для есаула две выносливые собачьи упряжки, на которых он доберется до деревни Каменской. Оттуда они поедут на оленях.
Дом исправника стоял в верхней части Гижигинска, рядом с казенными строениями, магазинами для муки и соли. Тут же расположились и три купеческих дома с кладовыми и хозяйственными пристройками. Съезжая на нарте в нижнюю часть, еще более бедную и пустынную, где избы были случайно разбросаны и стояли без труб, со слюдяными пластинками в маленьких оконцах, Мартынов заметил невысокую фигуру женщины, скользнувшую за деревянную церковь.
Мартынову показалось, что он узнал жену исправника. Ни она, ни мистер Бордман из Бостона не пришли проводить его.
IV
В Англии росло недовольство флотом. Флот ее величества насчитывал около шестидесяти тысяч человек, но ни одно славное деяние еще не было совершено его офицерами и матросами в эту войну.
Козлом отпущения стал сэр Чарльз Непир, - Лондон отвечал глумлением на все его попытки оправдаться.
В нижней палате Чарльза Непира пытали по всем правилам парламентской инквизиции. Честолюбивый адмирал ясно ощущал неотвратимость надвигавшейся беды. Он и сам был некогда членом парламента и знал, сколь немощны доводы разума, истина перед могущественной силой политических интриг и закулисного сговора. Слишком замкнуто и неприветливо лицо Пальмерстона, того, кому верой и правдой служил старый адмирал. И сэр Джемс Грэхем молчит, словно не он благословлял медлительность и осторожность Непира и после Бомарзунда, в письме - а оно, к счастью, хранится в бумагах адмирала - будто не он оправдывал его бездействие. "Было бы жалким отсутствием твердости, - писал Грэхем, - если бы вы уступили воплям и рискнули бы вашими кораблями и пожертвовали многими драгоценными жизнями в попытке морскими силами разрушить укрепления, которые непременно должны были пасть при нападении с суши". Адмирал отлично усвоил главное требование кабинета: пусть умирают французы! Чего же хотят от него теперь?
Непир долго говорил об искусстве русских артиллеристов, о неприступности Кронштадта:
- У них могучие крепости, многочисленная армия на побережье, русские канониры на береговых батареях прекрасно обучены...
Адмирала плохо слушали. Раздались жидкие хлопки на скамьях оппозиции, слабые, как разрыв детской хлопушки. Непир только оправдывался, а они ждали другого - разоблачений, нападок на правительство, сенсаций. "Но нет, - думал Непир, - нужно поостеречься". В конце концов, его судьбу решит не парламентская оппозиция - для нее он только возможный козырь, - а кабинет, его старый противник лорд Россель, сэр Грэхем, увертливый Пальмерстон. Не могут же в этой свободной стране вышвырнуть вон с позором и стыдом человека, который командовал Балтийским флотом! Не могут!
Но почему злобствует правительственная партия? Оттуда, с их скамей, раздавались злые, оскорбительные реплики. Особенно усердствовал лорд Осборн, точно его пришпоривают иронические взгляды Пальмерстона. И Непир, взбешенный насмешками, пытается перейти в наступление. "Завоеватель Кронштадта", "покоритель Петербурга", "любезный джентльмен, взявшийся передать письма на Невский проспект", оправдываясь перед членами палаты общин, обвинял правительство в неосмотрительности, в плохой организации морской службы.
- Когда я прибыл в Балтийское море, - заявил адмирал, - то застал экипаж корабля "Нил" с плешивыми головами и в очках. Я имел честь донести об этом лордам адмиралтейства!
Чарльз Непир тщательно готовил этот "экспромт". Он впервые указал на плешивые головы и очки еще в июньском рапорте. Это должно развеселить палату.
Сэр Чарльз Непир сел наконец на место с таким видом, будто нанес противникам неотразимый удар. Но лорд Осборн встал, потирая руки от превкушения приятной сцены.
- Храбрый и почтенный адмирал не намеревается ли развить свои планы балтийской кампании?
Непир протянул вперед красные волосатые руки, словно защищаясь от пощечины, и воскликнул:
- Нет! Нет! Нет!
- К чему же в таком случае хр-р-рабрый и почтенный адмирал говорит об экипаже корабля "Нил", о плешивых головах и об очках?
Осборн никогда не гнушается дешевым успехом. Он состроил гримасу, и по палате покатился хохот.
- Потому что это справедливо! - закричал Непир с места.
- В этом еще должно удостовериться! - Осборн скрестил руки на груди и продолжал громовым голосом: - Как же могло случиться, что храбрый адмирал послал в адмиралтейство рапорт, в котором было сказано, что пятого февраля 1854 года корабль "Нил" был им найден в самом исправном положении?
- Это не противоречит ни очкам, ни плешивым головам!
- Я не постигаю, - торжествовал Осборн, - как мог начальник, храбрый и почтенный адмирал, найти корабль в самом исправном состоянии, когда экипаж этого корабля носит очки и состоит из плешивых голов?
У Непира мелькнула спасительная мысль:
- Какого числа мой второй рапорт?
Осборн ответил без запинки, - у него цепкая память на мелочи, даты, подробности:
- Июня месяца 1854 года, храбрый адмирал!
- Вот видите! - воскликнул Непир. - Четыре месяца спустя!
Смех палаты утих, стихли свистки оппозиции, и адмиралу показалось, что в палате светлеет.
Но ненадолго. Последовал сокрушительный удар Осборна:
- Храбрый адмирал, разрешите вам напомнить, что экипаж, найденный в весьма исправном виде - я напоминаю вам эту немаловажную подробность первого рапорта, - найденный в весьма исправном виде, не может, даже под вашей командой не может, в течение четырех месяцев потерять все свои волосы и быть принужденным носить очки.
Это нокаут. Считай хоть до ста, сэр Чарльз Непир не поднимется.
Сегодня ревет от восторга правительственная партия. Завтра будет смеяться вся Англия. Непира могут наградить, могут пожаловать Большим Крестом ордена Бани - это ничего не изменит. Он выброшен вон с позором и стыдом.
Непиру можно надавать публичных оплеух в парламенте, отдать его на растерзание торгашам. Можно посадить его в полном адмиральском облачении на колючие страницы газет, заставить глотать оскорбительные заголовки статей, набранные самым крупным шрифтом.
Имя Прайса вызывает холодное бешенство. Презренный трус! Он посмел бежать от возмездия. Он показал слабость английского флота именно там, где никто не рассчитывал на сопротивление, где чертовски важно поддержать престиж Британии, в назидание, не только китайцам, но и бесцеремонным янки, заглатывающим слишком уж большие и жирные куски.
Если бы хоть адмирал Дондас в Черном море прославил британскую корону подвигами, достойными памяти Джервиса или Нельсона! Но и там ни одной крупной победы флота, ни одного выигранного морского сражения. Русский флот гордится Синопом, русские матросы покрыли себя бессмертной славой на бастионах Севастополя. А чем прославился флот ее величества королевы Виктории? Хвастливой болтовней адмирала Дондаса? Потерей трети экипажа на Камчатке? Постоянными ссорами с французами? Дезертирством?
Куда девалась энергия морских офицеров? Что стало с их былой предприимчивостью, доходившей до дерзости и неповиновения? Если так пойдет дело и впредь, то вскоре рассеется миф о несокрушимости британского флота, составляющего основу могущества Англии. Этак, пожалуй, иные государства начнут строить флоты, не спрашивая разрешения у Англии, проходить мимо ее крепостей, воздвигнутых на всех берегах мира, не спуская флага, проплывать проливами, пренебрегая угрозой британских пушек!
Конечно, Петропавловск-на-Камчатке - ничтожный пункт, неустроенный порт, лежащий за пределами цивилизации. Но пощечина, нанесенная там Британии, жжет лицо. Сподвижники Прайса - офицеры "Президента", "Пика", "Вираго", осмеянные, лишенные орденов, самым существованием своим напоминают о камчатском поражении. Янки посмеиваются, деликатно, сдержанно, как приличествует родственникам; однако и они рады, когда кто-нибудь колотит Англию, и особенно в Тихом океане.
Петропавловск - ничтожный пункт, но камчатское поражение должно быть отомщено. "Только кровью!" - вопит "Таймс". "Кровью!" - вторят "Таймсу" в трогательном согласии и правительственные и оппозиционные газеты. Крови требуют парламентские ораторы. О крови возносят молитвы миссионеры, приезжающие за инструкциями на родину.
Только лорд Пальмерстон не произносит этого слова. Он противник резких слов, крайних мнений, показной жестокости. Самообладание первейшее достоинство политика. Можно пролить много крови, н е п р о и з н о с я этого тяжелого, возбуждающего чернь слова! Можно уничтожить в Индии фабрики тончайшего шелка, воздушной кисеи, сказочно красивой парчи, разрушить древние города, храмы, дворцы, отбросить народ на несколько веков назад - и все же твердить о благе цивилизации, которую Англия несет "диким индусам". Можно захватить полмира - и играть роль обиженного человека, вынужденного защищать свое старое фамильное добро!
Вопрос о Камчатке решается просто. Нужен реванш. Моральный авторитет британского флота в бассейне Тихого океана с наступлением весны должен быть восстановлен. Там у Англии достаточно сил. Располагай русские таким флотом на Востоке, они могли бы не тревожиться о безопасности своих восточных портов. Но у них там три фрегата и мелкие суда, о которых не стоит и говорить. Мы пошлем двадцать, тридцать судов. Вместе с французами мы создадим флот в полсотню вымпелов.
Хорошо, что вовремя прогнали эту бездарность Флитвуд-Пеллау. Адмирал Стирлинг лучше справится с обязанностями начальника Ост-Индской морской станции. Он сумел досадить китайцам, сумеет и русским причинить неприятности. Сэр Джэмс Стирлинг благоразумен. Ему часто не хватало храбрости и решимости. Но благоразумные, осмотрительные полководцы так же полезны, как и благоразумные политики...
Пока Мартынов, обманув шамана, подвигался к берегу Охотского моря, английский линейный корабль "Монарх", вооруженный восемьюдесятью четырьмя пушками большого калибра, плыл вдоль американского континента, из Рио-де-Жанейро к мысу Горн.
В тихоокеанских портах Новой Англии, на островах Товарищества и Сандвичевых островах английские и французские суда ждали приказа к отплытию.
"Президент" и "Пик", "Форт" и "Эвредик", "Альцест" и "Дидо", "Бреск" и "Энкаунтер", "Барракута" и "Амфитрита", "Монарх" и "Тринкомали", "Сибил" и "Хорнет", "Биттерн" и "Тартар", "Спартан" и "Рэттер", "Винчестер" и "Сарацин" и еще десятки кораблей с самыми причудливыми и грозными названиями составили флот, которому надлежало взять реванш за поражение минувшего года.
Тридцать четыре английских корабля и двадцать два французских небывалая в этих местах сила!
Здесь были линейные корабли и двухпалубные фрегаты, винтовые корветы и первенцы новой, эры судостроения - железные пароходы, бриги и даже описное судно*, занятое неустанной разведкой под мирным флагом и под предлогом научных изысканий в районе Курильских островов.
_______________
* Судно, занятое научной описью малоизученных берегов.
И пока Петропавловск спал, укрытый снегом, не зная о предстоящей эвакуации, Мартынов в одиночку боролся с неприятелем, разрезавшим океанскую волну за много тысяч миль от него.
Больной Степан остался в Гижигинске, на попечении светлолицей исправничихи.
V
Чэзз оказался словоохотливым, но малоинтересным спутником. Мартынов быстро раскусил его и перешел на грубовато-фамильярный тон, что было естественным ответом на лесть купца.
Если им случалось ехать близко друг от друга, Чэзз окликал есаула, обращал его внимание на пустяковые подробности дороги, неудачно шутил и сам смеялся громко, прерывисто, издавая звуки, похожие на кваканье большой лягушки.
После выезда из Гижигинска выпало несколько хороших дней. Горы стояли тихие, устремив в небо бурые наконечники утесов. Березовый лес, по которому шла тропа, опоясывал горы кружевом тонких ветвей, приветливой красотой светлых стволов. А за ними подымалась стена хвойного леса с высокими елями, стоящими как бойницы или сторожевые башни. Укрытый от моря горами и тайгой, Мартынов быстро подвигался вперед.
Американец, ехавший со своим каюром впереди, часто останавливал собак.
- Собачкам нелегко тащить такую тушу! - говаривал он, хлопая себя по животу. - Кому, кому, а моим ногам это хорошо известно!
На каждой остановке он успевал закусить, поражаясь строгому режиму Мартынова.
- Здесь так мало удовольствий! - цедил купец сквозь жующие челюсти. Большой грех уйти на небо, не съев всего, что отведено тебе самим господом богом. Человек не должен пренебрегать своими обязанностями.
- Я дожую на небе, - ответил Мартынов. - В раю. Там у меня не будет других дел.
- Боюсь, что там, - Чэзз уморительно закатил глаза, - не дадут мяса. - Он притворно вздохнул. - Я задал однажды этот вопрос корабельному священнику...
- Что же он ответил?
- "Мистер Чэзз, не беспокойтесь напрасно. Рая вам не видать, а в аду вы получите сколько угодно мяса, даже филе из собственной ягодицы, приготовленное на хорошем огне".
Он громко хохотал, вздрагивая всем телом и заставляя собак настораживать острые уши.
Поскольку предметом шуток Чэзза служили его же слабости и физические недостатки, запас остроумия американца быстро истощился. О Петропавловске и царивших там порядках Чэзз отзывался в превосходной степени: все "прекрасно", "великолепно", "исключительно"!
- Завойко? О, это большой государственный ум, справедливый хозяин и деловой человек! В Штатах он мог бы рассчитывать на президентское кресло. Только в России подобный человек может иметь такой маленький штат, как Камчатка... Лыткин? - американец задумался. - Ах, господин начальник морской аптеки!.. Как же, знаю! О, большой доктор!
Чэзз успевал скупать меха, хотя Мартынов бесцеремонно гнал его вперед. Новый приказчик, Трумберг, охранял товары и меха, переговоры с коряками вел сам Чэзз. С неожиданной легкостью он нырял в круглое отверстие подземной юрты, служившее и окном, и дверью, и дымоходом. Вылезал оттуда багровый, кашляющий от дыма, но большей частью довольный, волоча за собой связку шкурок. Казалось, Чэзз живет ради этих великих минут; рыхлое лицо его пылало, он суетился вокруг хозяина мехов, хлопал его по спине, хватал за нож, привязанный к поясу, показывал, что они и так "зарезали его", забрав самые лучшие товары, оглушал смесью русских, английских и корякских слов.
После Пенжинска у Мартынова произошла первая серьезная размолвка с Чеззом. Кончились горы, впереди на сотни верст лежала безлесая тундра, скудная земля оленных коряков. Здесь не было ни охотничьих троп, ни дорожных знаков, по которым можно ориентироваться. Небо, повисшее низко над тундрой, непроницаемо днем и ночью. Просыпаясь, Мартынов вначале никак не мог определить, где восток и где запад, север и юг. Коряки-проводники находили направление пути по застругам - волнообразным снежным гребням, перпендикулярным направлению господствующего ветра.
Приглядевшись к приемам оленных коряков, которые осторожно счищали только что выпавший снег, чтобы добраться до прочных гребней, Мартынов как-то за рекою Таловкой заметил, что они уклонились на восток от своего маршрута. Заметил он это не сразу, а на второй день, когда быстроногие олени успели отмахать много верст. Чэзз торопился, его олени, лучшие из всех, выбранных в большом стаде за Пенжинском, бежали далеко впереди. Мартынов догнал его у обширного стойбища оленных коряков. Чэзз успел забраться в одну из конических юрт, обтянутых оленьими шкурами.
Есаул пошел на розыски. Поднимая меховой полог, он заглядывал внутрь юрт. Сушеный мох, горевший в сосудах с оленьим жиром, скудно освещал дымные меховые пещеры.
Наконец он нашел американца, беседующего о чем-то с тучным коряком, по-видимому мелким князьком.
Мартынов забрался в юрту и грубо оборвал купца:
- Ты куда меня завез?
- К друзьям, - промолвил Чэзз, не замечая сердитого тона есаула.
- Почему в сторону свернул?
- Олени устали, - просто сказал он, - менять надо. - Он показал на князька: - Свежих оленей даст.
- Не дури, купчина, со мной шутки плохи, - сказал Мартынов угрожающе. - Где это видано, чтобы за свежими оленями сто верст крюку давать! Пока на дорогу воротишься, и эти пристанут!
Купец схватил его за рукав.
- Не нужно обижаться, господин Мартынов! Маленькая хитрость. Надоело ходить по пустому следу Бордмана. В Пенжинске мне сказали, что сюда придут чукчи с Большого озера и Анадырской губы. У них много мехов, кож... Хотел поживиться, - закончил он извиняющимся тоном. - Беспокойная наша жизнь, господин Мартынов!
Мартынов заставил его собраться немедленно, не открывая торгов. Коряки по приказу князька выбрали из огромного стада ездовых оленей, и Мартынов тронулся дальше, настороженный, враждебно настроенный к своему попутчику.
Купец пробовал восстановить хорошие отношения.
Однажды в стойбище кочующих коряков он показал Мартынову поразительное зрелище: в большой юрте находились четыре коряка, словно отрешенные от мира, безразличные даже к приходу незнакомых людей. Бледные, с мертвыми, стеклянными глазами, они механически жевали какую-то жвачку. Чэзз показал на маленькие берестяные коробочки, наполненные бурыми кусочками.
- Сушеный мухомор, - объяснил Чэзз.
Подойдя к одному из коряков, он больно ущипнул его за щеку. Несчастный не шевельнулся и не ответил на странное приветствие. Чэзз дернул его за прямые, жесткие волосы.
- Хуже скотины...
Есаул оттолкнул Чэзза.
- Не трогай. Не собаки, люди. Больные... Разве не видишь!
Чэзз добродушно заквакал:
- Пьяные...
Мартынов ударил ногой по коробочкам. Кусочки мухомора рассыпались по старой оленьей шкуре. Выходя из юрты, Мартынов заметил, что американец собирал их и прятал в свой карман.
- Свои ведь, - объяснил заплетающимся языком исправник. - Люди примерного поведения... Не ссыльные, слава богу.
Мартынов отвернулся. Что с ним толковать!
Вечер медленно тянулся во взаимных расспросах. Мартынов интересовался дальнейшим маршрутом. Куда ехать после Тигиля? Пробираться ли на восток, чтобы достигнуть Авачинской губы по долине реки Камчатки, или держаться равнинного побережья Пенжинской губы и пересечь полуостров после Большерецка? Что он встретит в дороге?
В девятом часу у дома остановилась собачья упряжка. В сенях раздался густой, низкий бас, а когда хозяйка открыла дверь из сеней, чтобы крикнуть мистера Бордмана, Мартынов заметил мелькнувшее в глубине косматое лицо.
Вскоре Бордман возвратился. Каюр криком и ударами шеста поднял лежавших за окном собак. По тому, как удалялся голос каюра, можно было заключить, что нарты быстро уносились прочь.
Бордман посмотрел на Мартынова ясным, открытым взглядом лучистых глаз и сказал:
- Если бы господин Мартынов задержался в Гижигинске еще на день, он мог бы иметь хорошую компанию...
Он протянул Мартынову серебряную табакерку. Есаул набил трубку светло-коричневым душистым табаком и сказал:
- Не думаю, чтобы кому-нибудь была по душе моя дорожная метода.
- Ошибаетесь! - возразил Чэзз. - Ничего так не люблю в жизни, как быструю езду...
- Хотя мистеру Чэззу была бы полезнее ходьба, - пошутил Бордман.
Есаул повернулся к Чэззу:
- Вы возвращаетесь в Петропавловск?
- Послезавтра в дорогу, - ответил тот.
- В таком случае я поеду один. Завтра утром.
- Сомневаюсь, - заметил Бордман сочувственно. - У нас не так просто раздобыть хороших собак и проводников. - Он перешел на шепот: - Исправник здесь, знаете... - Купец покосился на дверь.
- Я вытрясу из него душу! - резко сказал Мартынов. - А если не поможет, - он упрямо посмотрел в глазки Чэзза, - если не поможет, уеду завтра на ваших собаках... Дело не терпит.
- Мои собаки? - засмеялся Чэзз. - Они еще щенки. Правда, мистер Бордман, глупые щенки? Раньше послезавтрашнего дня им не подрасти.
- Ничего, я знаю секрет, они у меня в полчаса подрастут.
Мартынов говорил нарочито грубо. Но Бордман ласкал его все тем же кротким, примиряющим взглядом.
- Жаль, - меланхолически сказал Бордман. - Мой приказчик, очень опытный и хорошо знающий местность, только сегодня уехал в Тигиль...
"Уж не сейчас ли он ускакал?" - подумал Мартынов, вспомнив возню в сенях, отсутствие Бордмана и вой собак под окном.
- У него прекрасная упряжка. Одиннадцать собак. Между прочим, он поедет в Петропавловск, если в Тигиле не удастся покончить дело миром. Бордман говорил все это Мартынову, но глаза его лениво следили за хозяйкой. Орудуя у стола, она бросала короткие взгляды на молодцеватого есаула. - Осенью моего человека обобрали, отняли мехов на тысячу долларов. Казаки. Сказали - конфискация. Тигильский купец Брагин подпоил двух казаков и пообещал хорошо заплатить. Потом, дурак, обманул их, они и выдали.
Тощий, глазастый Бордман, напоминавший стрекозу в своих узких пестрых панталонах, усердно подливал Мартынову вино. Есаул оглушительно смеялся, заставляя вздрагивать дремавшего в единственном кресле исправника, называл купцов на "ты", величая их жуликами и хапугами. Американцы ушли, подхватив под руки окончательно захмелевшего исправника и водворив его в соседней комнате.
Сон долго не шел к Мартынову. Хмель, как и всегда, не держался в голове: стоило ему прилечь, закурить трубку и сосредоточиться - и к нему возвращалась полная ясность сознания. На полу, у печки, тяжело дышал Степан. Мартынов, лежа на свежей постели, впервые в жизни с такой остротой и удовольствием ощущал силу своего молодого, мускулистого тела, которое не смогли победить минувшие два месяца. "Живуч как собака, - подумал он. Нет, пожалуй, покрепче буду. Собаки падали в пути, обезноживали, а я жив-здоров". Он сильно нажал правый бок. Боль едва чувствовалась. "Из казаков один Степан достиг Гижигинска. Степан жилистый. Но и Степан послабее меня: вторые сутки в Гижигинске, а никак не выйдет из сонного оцепенения. Придется его здесь оставить..."
Впервые Петропавловск рисовался Мартынову близким, лежащим почти рядом, за тундрой и небольшим горным хребтом. Он почти достиг Камчатки, а уж там сумеет добраться и до порта, где живет Маша Лыткина.
Маша! Пока он мчался по Лене, торопился, выбиваясь из сил, к морю, он старался не думать о ней. Мысль о Маше будила приятное, но тревожное чувство. Оно словно мешало ясно представить себе, какой будет их встреча. Стоило ему вспомнить девушку, представить себя с ней - и все вокруг становилось зыбким, все плыло, мешалось, совсем как в те минуты, когда Мартынову случалось, лежа на берегу Ангары, смотреть на июльское солнце сквозь сетку ресниц, ощущая на лице поток тепла и погружаясь в короткую радужную дремоту. Сегодня впервые Маша долго стояла перед его взором, обрадованная, взволнованная. Он не слышал ее слов, но чувствовал, что она, как и в прежние годы, требует от него ответа на самые главные, самые трудные вопросы жизни...
Тихо заскрипела дверь. Кто-то прошуршал босыми ногами по комнате, приближаясь к Мартынову. Он повернулся на бок и приподнялся на локте.
Шепот хозяйки дома предупредил окрик Мартынова.
- Куришь?.. Думаешь... - сказала она неопределенно.
- А, хозяюшка! - Мартынов опустился на подушку.
- Куришь все, - тупо повторила женщина.
- Ничего, избы не сожгу.
Женщина присела на край кровати.
- Жги, - сказала она со странной покорностью. - Избы не жалко.
- Ишь, отчаянная... Мужа побоялась бы...
Она ничего не ответила. Мартынову почудился короткий вздох.
- Ждал меня?
- Нет.
Женщина пошарила в темноте рукой. Положила ему на грудь влажную, неспокойную ладонь.
Мартынов отвел руку и сказал строго:
- Не ценишь ты себя, баба... Эх!
- Чего мне цениться-то? - громко ответила она, не смущаясь присутствия мужа за стеной. - Видать, мне мужем такая цена назначена.
- Неладно живете, - заключил Мартынов.
Степан заворочался во сне. Женщина склонилась к Мартынову и прошептала с неожиданной ненавистью:
- Мучаюсь. Сам-то у меня гнилой, удавить бы его, да некому.
Мартынов сел на кровати.
- Ты не бойся, я чистая... - Она схватила его за плечи. - Как увидала тебя, сердце зашлось... Сына мне такого, век господа благодарила бы... Не дает господь детей! - простонала она.
Мартынов услыхал тихие рыдания. Неожиданно, против собственного ожидания, он привлек ее и прижал к себе вздрагивающее тело.
- Сиди тихо, - сказал он, - не балуй.
Она продолжала всхлипывать.
- Ты и слова человечьего-то в жизни не слыхала.
- Нешто услышишь его здеся-ка...
- А детей хочешь? Чему ты научишь их? Или американу отдашь в науку сына?
Женщина резко отпрянула.
- Своего ума хватит. Подойти никому не дала бы... Слышь, что я тебе скажу! - Она заговорила быстро, в самое ухо Мартынова: - Ты американу не верь и мужику моему не верь. Крутят они им, как хотят, так и крутят... Намедни они все шептались, каторжника одного вперед погнали, душегубца...
- Ладно, ладно, - нетерпеливо сказал Мартынов. - Ничего со мной не станется, не тронут.
- Слушай меня. Эти ироды все могут... Знать их надо... - Исправничиха вновь прильнула к Мартынову.
- Пускай их бес знает, - резко сказал он. - А мне зачем? Иди. Мартынов мягко отстранил ее. - Да, гляди, за моего казака не зацепись, он мужик злой, баловства не любит.
Она постояла немного, затаив дыхание, потом тяжело прошлепала к двери.
Распахнула дверь и хлопнула ею, как среди дня.
Проснувшись, Мартынов узнал от исправника, что мистер Чэзз решил ехать сегодня вместе с "любезным и веселым офицером", что американцы добыли для есаула две выносливые собачьи упряжки, на которых он доберется до деревни Каменской. Оттуда они поедут на оленях.
Дом исправника стоял в верхней части Гижигинска, рядом с казенными строениями, магазинами для муки и соли. Тут же расположились и три купеческих дома с кладовыми и хозяйственными пристройками. Съезжая на нарте в нижнюю часть, еще более бедную и пустынную, где избы были случайно разбросаны и стояли без труб, со слюдяными пластинками в маленьких оконцах, Мартынов заметил невысокую фигуру женщины, скользнувшую за деревянную церковь.
Мартынову показалось, что он узнал жену исправника. Ни она, ни мистер Бордман из Бостона не пришли проводить его.
IV
В Англии росло недовольство флотом. Флот ее величества насчитывал около шестидесяти тысяч человек, но ни одно славное деяние еще не было совершено его офицерами и матросами в эту войну.
Козлом отпущения стал сэр Чарльз Непир, - Лондон отвечал глумлением на все его попытки оправдаться.
В нижней палате Чарльза Непира пытали по всем правилам парламентской инквизиции. Честолюбивый адмирал ясно ощущал неотвратимость надвигавшейся беды. Он и сам был некогда членом парламента и знал, сколь немощны доводы разума, истина перед могущественной силой политических интриг и закулисного сговора. Слишком замкнуто и неприветливо лицо Пальмерстона, того, кому верой и правдой служил старый адмирал. И сэр Джемс Грэхем молчит, словно не он благословлял медлительность и осторожность Непира и после Бомарзунда, в письме - а оно, к счастью, хранится в бумагах адмирала - будто не он оправдывал его бездействие. "Было бы жалким отсутствием твердости, - писал Грэхем, - если бы вы уступили воплям и рискнули бы вашими кораблями и пожертвовали многими драгоценными жизнями в попытке морскими силами разрушить укрепления, которые непременно должны были пасть при нападении с суши". Адмирал отлично усвоил главное требование кабинета: пусть умирают французы! Чего же хотят от него теперь?
Непир долго говорил об искусстве русских артиллеристов, о неприступности Кронштадта:
- У них могучие крепости, многочисленная армия на побережье, русские канониры на береговых батареях прекрасно обучены...
Адмирала плохо слушали. Раздались жидкие хлопки на скамьях оппозиции, слабые, как разрыв детской хлопушки. Непир только оправдывался, а они ждали другого - разоблачений, нападок на правительство, сенсаций. "Но нет, - думал Непир, - нужно поостеречься". В конце концов, его судьбу решит не парламентская оппозиция - для нее он только возможный козырь, - а кабинет, его старый противник лорд Россель, сэр Грэхем, увертливый Пальмерстон. Не могут же в этой свободной стране вышвырнуть вон с позором и стыдом человека, который командовал Балтийским флотом! Не могут!
Но почему злобствует правительственная партия? Оттуда, с их скамей, раздавались злые, оскорбительные реплики. Особенно усердствовал лорд Осборн, точно его пришпоривают иронические взгляды Пальмерстона. И Непир, взбешенный насмешками, пытается перейти в наступление. "Завоеватель Кронштадта", "покоритель Петербурга", "любезный джентльмен, взявшийся передать письма на Невский проспект", оправдываясь перед членами палаты общин, обвинял правительство в неосмотрительности, в плохой организации морской службы.
- Когда я прибыл в Балтийское море, - заявил адмирал, - то застал экипаж корабля "Нил" с плешивыми головами и в очках. Я имел честь донести об этом лордам адмиралтейства!
Чарльз Непир тщательно готовил этот "экспромт". Он впервые указал на плешивые головы и очки еще в июньском рапорте. Это должно развеселить палату.
Сэр Чарльз Непир сел наконец на место с таким видом, будто нанес противникам неотразимый удар. Но лорд Осборн встал, потирая руки от превкушения приятной сцены.
- Храбрый и почтенный адмирал не намеревается ли развить свои планы балтийской кампании?
Непир протянул вперед красные волосатые руки, словно защищаясь от пощечины, и воскликнул:
- Нет! Нет! Нет!
- К чему же в таком случае хр-р-рабрый и почтенный адмирал говорит об экипаже корабля "Нил", о плешивых головах и об очках?
Осборн никогда не гнушается дешевым успехом. Он состроил гримасу, и по палате покатился хохот.
- Потому что это справедливо! - закричал Непир с места.
- В этом еще должно удостовериться! - Осборн скрестил руки на груди и продолжал громовым голосом: - Как же могло случиться, что храбрый адмирал послал в адмиралтейство рапорт, в котором было сказано, что пятого февраля 1854 года корабль "Нил" был им найден в самом исправном положении?
- Это не противоречит ни очкам, ни плешивым головам!
- Я не постигаю, - торжествовал Осборн, - как мог начальник, храбрый и почтенный адмирал, найти корабль в самом исправном состоянии, когда экипаж этого корабля носит очки и состоит из плешивых голов?
У Непира мелькнула спасительная мысль:
- Какого числа мой второй рапорт?
Осборн ответил без запинки, - у него цепкая память на мелочи, даты, подробности:
- Июня месяца 1854 года, храбрый адмирал!
- Вот видите! - воскликнул Непир. - Четыре месяца спустя!
Смех палаты утих, стихли свистки оппозиции, и адмиралу показалось, что в палате светлеет.
Но ненадолго. Последовал сокрушительный удар Осборна:
- Храбрый адмирал, разрешите вам напомнить, что экипаж, найденный в весьма исправном виде - я напоминаю вам эту немаловажную подробность первого рапорта, - найденный в весьма исправном виде, не может, даже под вашей командой не может, в течение четырех месяцев потерять все свои волосы и быть принужденным носить очки.
Это нокаут. Считай хоть до ста, сэр Чарльз Непир не поднимется.
Сегодня ревет от восторга правительственная партия. Завтра будет смеяться вся Англия. Непира могут наградить, могут пожаловать Большим Крестом ордена Бани - это ничего не изменит. Он выброшен вон с позором и стыдом.
Непиру можно надавать публичных оплеух в парламенте, отдать его на растерзание торгашам. Можно посадить его в полном адмиральском облачении на колючие страницы газет, заставить глотать оскорбительные заголовки статей, набранные самым крупным шрифтом.
Имя Прайса вызывает холодное бешенство. Презренный трус! Он посмел бежать от возмездия. Он показал слабость английского флота именно там, где никто не рассчитывал на сопротивление, где чертовски важно поддержать престиж Британии, в назидание, не только китайцам, но и бесцеремонным янки, заглатывающим слишком уж большие и жирные куски.
Если бы хоть адмирал Дондас в Черном море прославил британскую корону подвигами, достойными памяти Джервиса или Нельсона! Но и там ни одной крупной победы флота, ни одного выигранного морского сражения. Русский флот гордится Синопом, русские матросы покрыли себя бессмертной славой на бастионах Севастополя. А чем прославился флот ее величества королевы Виктории? Хвастливой болтовней адмирала Дондаса? Потерей трети экипажа на Камчатке? Постоянными ссорами с французами? Дезертирством?
Куда девалась энергия морских офицеров? Что стало с их былой предприимчивостью, доходившей до дерзости и неповиновения? Если так пойдет дело и впредь, то вскоре рассеется миф о несокрушимости британского флота, составляющего основу могущества Англии. Этак, пожалуй, иные государства начнут строить флоты, не спрашивая разрешения у Англии, проходить мимо ее крепостей, воздвигнутых на всех берегах мира, не спуская флага, проплывать проливами, пренебрегая угрозой британских пушек!
Конечно, Петропавловск-на-Камчатке - ничтожный пункт, неустроенный порт, лежащий за пределами цивилизации. Но пощечина, нанесенная там Британии, жжет лицо. Сподвижники Прайса - офицеры "Президента", "Пика", "Вираго", осмеянные, лишенные орденов, самым существованием своим напоминают о камчатском поражении. Янки посмеиваются, деликатно, сдержанно, как приличествует родственникам; однако и они рады, когда кто-нибудь колотит Англию, и особенно в Тихом океане.
Петропавловск - ничтожный пункт, но камчатское поражение должно быть отомщено. "Только кровью!" - вопит "Таймс". "Кровью!" - вторят "Таймсу" в трогательном согласии и правительственные и оппозиционные газеты. Крови требуют парламентские ораторы. О крови возносят молитвы миссионеры, приезжающие за инструкциями на родину.
Только лорд Пальмерстон не произносит этого слова. Он противник резких слов, крайних мнений, показной жестокости. Самообладание первейшее достоинство политика. Можно пролить много крови, н е п р о и з н о с я этого тяжелого, возбуждающего чернь слова! Можно уничтожить в Индии фабрики тончайшего шелка, воздушной кисеи, сказочно красивой парчи, разрушить древние города, храмы, дворцы, отбросить народ на несколько веков назад - и все же твердить о благе цивилизации, которую Англия несет "диким индусам". Можно захватить полмира - и играть роль обиженного человека, вынужденного защищать свое старое фамильное добро!
Вопрос о Камчатке решается просто. Нужен реванш. Моральный авторитет британского флота в бассейне Тихого океана с наступлением весны должен быть восстановлен. Там у Англии достаточно сил. Располагай русские таким флотом на Востоке, они могли бы не тревожиться о безопасности своих восточных портов. Но у них там три фрегата и мелкие суда, о которых не стоит и говорить. Мы пошлем двадцать, тридцать судов. Вместе с французами мы создадим флот в полсотню вымпелов.
Хорошо, что вовремя прогнали эту бездарность Флитвуд-Пеллау. Адмирал Стирлинг лучше справится с обязанностями начальника Ост-Индской морской станции. Он сумел досадить китайцам, сумеет и русским причинить неприятности. Сэр Джэмс Стирлинг благоразумен. Ему часто не хватало храбрости и решимости. Но благоразумные, осмотрительные полководцы так же полезны, как и благоразумные политики...
Пока Мартынов, обманув шамана, подвигался к берегу Охотского моря, английский линейный корабль "Монарх", вооруженный восемьюдесятью четырьмя пушками большого калибра, плыл вдоль американского континента, из Рио-де-Жанейро к мысу Горн.
В тихоокеанских портах Новой Англии, на островах Товарищества и Сандвичевых островах английские и французские суда ждали приказа к отплытию.
"Президент" и "Пик", "Форт" и "Эвредик", "Альцест" и "Дидо", "Бреск" и "Энкаунтер", "Барракута" и "Амфитрита", "Монарх" и "Тринкомали", "Сибил" и "Хорнет", "Биттерн" и "Тартар", "Спартан" и "Рэттер", "Винчестер" и "Сарацин" и еще десятки кораблей с самыми причудливыми и грозными названиями составили флот, которому надлежало взять реванш за поражение минувшего года.
Тридцать четыре английских корабля и двадцать два французских небывалая в этих местах сила!
Здесь были линейные корабли и двухпалубные фрегаты, винтовые корветы и первенцы новой, эры судостроения - железные пароходы, бриги и даже описное судно*, занятое неустанной разведкой под мирным флагом и под предлогом научных изысканий в районе Курильских островов.
_______________
* Судно, занятое научной описью малоизученных берегов.
И пока Петропавловск спал, укрытый снегом, не зная о предстоящей эвакуации, Мартынов в одиночку боролся с неприятелем, разрезавшим океанскую волну за много тысяч миль от него.
Больной Степан остался в Гижигинске, на попечении светлолицей исправничихи.
V
Чэзз оказался словоохотливым, но малоинтересным спутником. Мартынов быстро раскусил его и перешел на грубовато-фамильярный тон, что было естественным ответом на лесть купца.
Если им случалось ехать близко друг от друга, Чэзз окликал есаула, обращал его внимание на пустяковые подробности дороги, неудачно шутил и сам смеялся громко, прерывисто, издавая звуки, похожие на кваканье большой лягушки.
После выезда из Гижигинска выпало несколько хороших дней. Горы стояли тихие, устремив в небо бурые наконечники утесов. Березовый лес, по которому шла тропа, опоясывал горы кружевом тонких ветвей, приветливой красотой светлых стволов. А за ними подымалась стена хвойного леса с высокими елями, стоящими как бойницы или сторожевые башни. Укрытый от моря горами и тайгой, Мартынов быстро подвигался вперед.
Американец, ехавший со своим каюром впереди, часто останавливал собак.
- Собачкам нелегко тащить такую тушу! - говаривал он, хлопая себя по животу. - Кому, кому, а моим ногам это хорошо известно!
На каждой остановке он успевал закусить, поражаясь строгому режиму Мартынова.
- Здесь так мало удовольствий! - цедил купец сквозь жующие челюсти. Большой грех уйти на небо, не съев всего, что отведено тебе самим господом богом. Человек не должен пренебрегать своими обязанностями.
- Я дожую на небе, - ответил Мартынов. - В раю. Там у меня не будет других дел.
- Боюсь, что там, - Чэзз уморительно закатил глаза, - не дадут мяса. - Он притворно вздохнул. - Я задал однажды этот вопрос корабельному священнику...
- Что же он ответил?
- "Мистер Чэзз, не беспокойтесь напрасно. Рая вам не видать, а в аду вы получите сколько угодно мяса, даже филе из собственной ягодицы, приготовленное на хорошем огне".
Он громко хохотал, вздрагивая всем телом и заставляя собак настораживать острые уши.
Поскольку предметом шуток Чэзза служили его же слабости и физические недостатки, запас остроумия американца быстро истощился. О Петропавловске и царивших там порядках Чэзз отзывался в превосходной степени: все "прекрасно", "великолепно", "исключительно"!
- Завойко? О, это большой государственный ум, справедливый хозяин и деловой человек! В Штатах он мог бы рассчитывать на президентское кресло. Только в России подобный человек может иметь такой маленький штат, как Камчатка... Лыткин? - американец задумался. - Ах, господин начальник морской аптеки!.. Как же, знаю! О, большой доктор!
Чэзз успевал скупать меха, хотя Мартынов бесцеремонно гнал его вперед. Новый приказчик, Трумберг, охранял товары и меха, переговоры с коряками вел сам Чэзз. С неожиданной легкостью он нырял в круглое отверстие подземной юрты, служившее и окном, и дверью, и дымоходом. Вылезал оттуда багровый, кашляющий от дыма, но большей частью довольный, волоча за собой связку шкурок. Казалось, Чэзз живет ради этих великих минут; рыхлое лицо его пылало, он суетился вокруг хозяина мехов, хлопал его по спине, хватал за нож, привязанный к поясу, показывал, что они и так "зарезали его", забрав самые лучшие товары, оглушал смесью русских, английских и корякских слов.
После Пенжинска у Мартынова произошла первая серьезная размолвка с Чеззом. Кончились горы, впереди на сотни верст лежала безлесая тундра, скудная земля оленных коряков. Здесь не было ни охотничьих троп, ни дорожных знаков, по которым можно ориентироваться. Небо, повисшее низко над тундрой, непроницаемо днем и ночью. Просыпаясь, Мартынов вначале никак не мог определить, где восток и где запад, север и юг. Коряки-проводники находили направление пути по застругам - волнообразным снежным гребням, перпендикулярным направлению господствующего ветра.
Приглядевшись к приемам оленных коряков, которые осторожно счищали только что выпавший снег, чтобы добраться до прочных гребней, Мартынов как-то за рекою Таловкой заметил, что они уклонились на восток от своего маршрута. Заметил он это не сразу, а на второй день, когда быстроногие олени успели отмахать много верст. Чэзз торопился, его олени, лучшие из всех, выбранных в большом стаде за Пенжинском, бежали далеко впереди. Мартынов догнал его у обширного стойбища оленных коряков. Чэзз успел забраться в одну из конических юрт, обтянутых оленьими шкурами.
Есаул пошел на розыски. Поднимая меховой полог, он заглядывал внутрь юрт. Сушеный мох, горевший в сосудах с оленьим жиром, скудно освещал дымные меховые пещеры.
Наконец он нашел американца, беседующего о чем-то с тучным коряком, по-видимому мелким князьком.
Мартынов забрался в юрту и грубо оборвал купца:
- Ты куда меня завез?
- К друзьям, - промолвил Чэзз, не замечая сердитого тона есаула.
- Почему в сторону свернул?
- Олени устали, - просто сказал он, - менять надо. - Он показал на князька: - Свежих оленей даст.
- Не дури, купчина, со мной шутки плохи, - сказал Мартынов угрожающе. - Где это видано, чтобы за свежими оленями сто верст крюку давать! Пока на дорогу воротишься, и эти пристанут!
Купец схватил его за рукав.
- Не нужно обижаться, господин Мартынов! Маленькая хитрость. Надоело ходить по пустому следу Бордмана. В Пенжинске мне сказали, что сюда придут чукчи с Большого озера и Анадырской губы. У них много мехов, кож... Хотел поживиться, - закончил он извиняющимся тоном. - Беспокойная наша жизнь, господин Мартынов!
Мартынов заставил его собраться немедленно, не открывая торгов. Коряки по приказу князька выбрали из огромного стада ездовых оленей, и Мартынов тронулся дальше, настороженный, враждебно настроенный к своему попутчику.
Купец пробовал восстановить хорошие отношения.
Однажды в стойбище кочующих коряков он показал Мартынову поразительное зрелище: в большой юрте находились четыре коряка, словно отрешенные от мира, безразличные даже к приходу незнакомых людей. Бледные, с мертвыми, стеклянными глазами, они механически жевали какую-то жвачку. Чэзз показал на маленькие берестяные коробочки, наполненные бурыми кусочками.
- Сушеный мухомор, - объяснил Чэзз.
Подойдя к одному из коряков, он больно ущипнул его за щеку. Несчастный не шевельнулся и не ответил на странное приветствие. Чэзз дернул его за прямые, жесткие волосы.
- Хуже скотины...
Есаул оттолкнул Чэзза.
- Не трогай. Не собаки, люди. Больные... Разве не видишь!
Чэзз добродушно заквакал:
- Пьяные...
Мартынов ударил ногой по коробочкам. Кусочки мухомора рассыпались по старой оленьей шкуре. Выходя из юрты, Мартынов заметил, что американец собирал их и прятал в свой карман.