Борщаговский Александр. Русский флаг

   - Да-с, верно изволите говорить, господин лейтенант. Я здесь человек новый, однако наслышан о старике. Справедливый был человек...
   - Он умер?! - вскричал Максутов.
   - Жив, жив! - поторопился успокоить его чиновник. - Но умом помешался. Вознамерился вольную мужикам своим дать, а заодно раздать и землю, - он хихикнул, рассчитывая на сочувствие собеседника, - фамильную землю... Ну-с, сенат вмешался, опекунский совет. Лишили старика прав состояния. Нынче тут его меньшой брат хозяин...
   Дмитрий больше не слушал чиновника. Опрометью бросился он на крыльцо, затем вернулся, сунул удивленному смотрителю несколько кредитных билетов и, шепнув ему: "Сделайте что-нибудь для Прохора, непременно сделайте, я еще буду у вас", - торопливо ушел на подворье.
   Курьерская тройка выехала в ворота. Максутов обернулся и увидел какой-то предмет, алевший в дорожной грязи. Это была солдатская, с малиновым околышем фуражка Прохора.
   К дому Дмитрий Максутов поехал не широким проселком, а лесной дорогой. Колеса наезжали на обнаженные корни сосен, и возок сильно потряхивало. Даже после могучего очарования сибирской тайги и далекого русского приволья тишина подмосковного леса, уже по-зимнему неподвижного, строгого, с лазоревыми куполами над взлетевшими вверх ярусами хвои, глубоко трогала душу.
   Вот группы сосен, лесные уголки с зарослями кустарника, слева сосна, раздвоенная на высоте человеческого роста, - не сюда ли забирался он вместе с Прошкой, наблюдая за мелькающей меж деревьями лесной дорогой? Или вот едва заметный бугор и рядом яма, вырытая бог знает зачем. Кажется, здесь хоронились самые крупные и сочные ягоды земляники? Бегут солнечные полосы по широким крупам лошадей, по возку и пассажирам, а мысли Дмитрия торопливо пробегают вереницей лет и неизменно возвращаются к безногому Прохору.
   Еще не миновав леса, Максутов прислушался к далекому, неясному гулу и приказал свернуть к экономии, находившейся в полуверсте от господского дома. Когда в просвете леса замелькали хозяйственные постройки, до слуха Дмитрия уже отчетливо донеслись чьи-то вопли и выкрики. Приказав вознице остановить лошадей, Максутов и Никифор Сунцов пошли вдоль длинной конюшенной стены и, обогнув ее, замерли изумленные.
   Постройки вытянулись в две перпендикулярные друг другу линии. Площадь внутри этого огромного прямого угла с колодцем посредине, с коновязью и корытами для водопоя была полна мужиков. Рота солдат, стоявших спиною к Максутову, двумя шеренгами оцепила толпу.
   - Видать, повсюду война, ваше благородие, - сказал Сунцов. - Воюет Россия...
   С двух сторон к экономии рвались женщины, но солдаты, расставленные в десяти саженях от построек, сдерживали их, угрожая штыками. Женщины окрестных деревень бежали по оттаявшей, вязкой пахоте, метались по луговине.
   Навстречу Дмитрию бросился жандармский унтер-офицер и, взяв под козырек, удивленно уставился на его флотский мундир.
   - Что тут у вас стряслось? - спросил Максутов, ответив на приветствие жандармского чина.
   - Ждем подкреплений, ваше благородие! - отрапортовал унтер-офицер. Бунтуют... - Он с ожесточением ругнулся.
   На площадке перед крыльцом экономии шла экзекуция. Глухой ропот то и дело прокатывался по толпе. Толпа приходила в движение, стоявшие на коленях люди вскакивали, но солдаты по команде жандармского штаб-офицера направляли на людей заряженные, с примкнутыми штыками ружья, и люди медленно опускались на колени.
   Дмитрий растерялся. Он заметил сутулую, квадратную в плечах фигуру своего приемного отца - князя Петра Кирилловича, станового пристава и исправника, которые командовали поркой. Тут же он узнал и известного в округе ходатая по народным делам, мещанина Федора Федоровича Пыхачева, со связанными руками, с запекшейся кровью на лбу. Князь Петр Кириллович Максутов, майор в отставке, был в старом своем Преображенском мундире. Он восседал в кресле, окруженный помещиками.
   Перед князем стояло двое крестьян, отец и сын. Оба темно-русые и сухощавые. Парень был много выше отца и бесстрашно смотрел в глаза Петру Кирилловичу, старик часто переступал с ноги на ногу и неуверенно поглядывал по сторонам.
   - ...Стало быть, хотим в ополчение, - громко басил парень, видимо не раз обдумав каждое слово. - Царский указ вышел мужику: кто в ополчение войдет, тому от барина воля...
   - И семействам, - певуче вставил старик, - от мала и до велика!
   - Где же этот указ? - спросил жандармский штаб-офицер.
   - Указ весной вышел, - уверенно ответил парень, сжимая обеими руками рваный заячий треух. - Еще до пахоты! А становой пристав пропил царев указ у барина в дому!
   Тучный, розоволицый помещик, с виду совсем еще молодой, крикнул с крыльца срывающимся фальцетом:
   - Врешь, скотина! (Отец и сын были его крепостными.) Погоди, сдам я тебя в рекруты, еще в ногах валяться будешь! Отправляйся домой и жди.
   Старик тяжело переступил с ноги на ногу и, словно под тяжестью, сгорбился. В разрезе его рубахи, среди седоватых волос на тощей груди, блеснул нательный крест.
   - Чего ждать-то-о-о? - сказал он протяжно. - Пока всех земля возьмет? Холера не ждет, и барин не ждет, а ноне и бессрочно отпущенных под ружье взяли. Дождались, видать...
   - И ты, хромой лапоть, в ополченцы! - цыкнул на него моложавый помещик. - Так-то ты роду нашему за добро платишь?!
   - И я, - ответил старик просто. - И старые кости воля греет. Мне что под барином пропадать, что под турком - один расчет. (Максутов вспомнил смерть Цыганка, его мучительный вопрос капитану.) За волю для сынов моих и внуков я на все согласный, - закончил старик проникновенно и, повернувшись к штаб-офицеру, бесстрашно подался ему навстречу. - Вот хоть и ты, вынь сабельку да рубани меня надвое...
   - Про-о-очь! - закричал взбешенный офицер.
   - Не прочь! - упрямо ответил старик и показал рукой на толпу. - Нет им пути назад.
   - Верно, Трофим Ермолаич, - спокойно сказал Пыхачев, с какой-то нежностью наблюдавший за стариком. - Назад дороги нет.
   Все оглянулись на Пыхачева, а штаб-офицер занес над его головой ременную плеть.
   Дмитрий немного знал Федора Пыхачева. Сын чиновника из обнищавших дворян, уроженец этих мест, Пыхачев в прошлом был одним из многообещавших студентов Московского университета. В 1835 году его, тогда уже студента третьего курса, изгнали из университета за сочинение "возмутительных стихов" по поводу введения министром просвещения Уваровым обязательных предметов - богословия и церковной истории.
   Спустя два года с паспортом на имя Ивана Сергеевича Таганцева, сына мелкопоместного вологодского дворянина, Пыхачев попал в Киевский университет св. Владимира, но и оттуда во время студенческих беспорядков 1839 года был исключен. Университет тогда временно закрыли, и Федор Федорович счел за благо, не теряя и часа, оставить Киев.
   Вернувшись в Подмосковье, он поселился в родительском доме, но вскоре похоронил отца и вынужден был содержать себя и старуху мать. Пыхачев нанимался репетитором в некоторые дома ближнего уездного городка, тащился туда, делая по двенадцать верст ежедневно; пробавлялся случайными заработками; носил неизменную - хотя ему было уже за сорок - кличку "студент" и почти все свое время отдавал нуждам и бедам крестьян, составляя бумаги и прошения в разные адреса, грозя самодурам помещикам судом, гласностью, сенатом.
   Крепостники ненавидели этого умного, тщедушного с виду человека с волнистой русой бородой и грустным - из-под стекол пенсне - взглядом усталых синих глаз. Они называли его не иначе как "крамольником" и "смутьяном".
   Дмитрий встречал Пыхачева у дяди. "Студент" иногда подолгу гостил в Ракитине и проводил время в беседах с Иваном Кирилловичем. Нередко встречи их оканчивались ссорой, Пыхачев уходил тогда раздраженный, отказывался от лошадей и долгие месяцы, пока князь не посылал за ним, не появлялся в Ракитине.
   ...Теперь Федор Пыхачев стоял перед палачами и в угрюмом спокойствии наблюдал за происходящим.
   Первое естественное движение души Дмитрия - броситься к Петру Кирилловичу и рассказать ему о смерти Александра - сразу же пропало. Хоронясь за двумя шеренгами рослых солдат, он приблизился к зданию экономии и уже мог расслышать не только человеческую речь, но и свист лозы, которою секли крестьян.
   Вот становой пристав ударами нагайки выгнал из толпы к месту экзекуции новую группу мужиков. Молча стояли они перед понятыми и казаками, пока исправник заносил их имена в списки. Молча стали стаскивать с себя худые зипунишки, рваные шубейки, серые домотканые рубахи.
   Петр Кириллович остановил их.
   - Сто-о-ой! - закричал он с крыльца протяжно, на воинский манер. Будете повиноваться и работать, как прежде работали? - Мужики молчали. Ну! - крикнул князь Максутов, сходя по ступенькам к мужикам.
   - На барщину не пойдем, - громко ответил чернобородый худой мужик, глядя в упор на приближавшегося помещика. - Желаем кровь проливать за царя-батюшку, а в крепость назад не войдем!
   - Сво-о-олочь! - в бешенстве закричал Петр Кириллович, метнулся к Пыхачеву и сгреб в кулак его бороду. - Ты научил? Ты? Говори!!
   Мужики угрюмо смотрели, как мотается, словно неживая, голова их заступника.
   - В Сибири сгною! - захлебывался яростью Петр Кириллович. - Всех в рекруты сдам, хоть и без зачета...
   - Твоя воля, барин, - сказал чернобородый, - а только не гоже тебе, князь Петр Кириллович, супротив государевой воли идти.
   - Истинно! - закричал Пыхачев срывающимся голосом. Пенсне, прикрепленное к шнурку, плясало на его груди. - И не только воля дарована вам, мужики, но и рекрутчины до правнуков своих знать не будете. Верите мне? - воскликнул он в подвижническом экстазе.
   - Ве-ерим! - пронеслось по толпе.
   - Дворяне и помещики - отчизне изменники! - Пыхачев смотрел на князя Максутова горящими, ненавидящими глазами. - Откупаются они от выборов в ополчение! Шкуру берегут!
   Петр Кириллович даже за сердце схватился от неожиданности. Он попятился к крыльцу и, широко разевая рот, повторял одно только слово:
   - По-роть! По-роть! По-роть!
   Дмитрий невольно отступил на шаг, судорожно сжимая руку Сунцова.
   - Что, Дмитрий Петрович, - прохрипел Сунцов, - крепко жжет мужицкое горе?
   От крыльца долетела отрывистая речь князя Максутова:
   - Никого не пощажу... Бунтовщики...
   Краска стыда, жгучего, пронзающего насквозь, залила щеки Дмитрия.
   Становой пристав кинулся к стоявшим особняком старику с сыном и в слепой злобе взмахнул плетью. Беззвучно обвилась вокруг головы старика плеть-свинчатка, и конец ее впился в глаз мужика. Дернув плеть, пристав уже замахивался на побледневшего парня, а старик с кровоточащей дырой вместо глаза постоял несколько секунд пошатываясь и рухнул на землю.
   - Наших-то как полосуют! - истошно закричал кто-то высоким голосом, долетевшим до толпы женщин и вызвавшим ответный вопль. - Чего стоять! Ждать чего?
   Женщины, прорвав солдатский заслон, бросились к постройкам. Задняя шеренга солдат, находившаяся у построек, тотчас же, по команде офицера, повернула кругом, встречая бегущих женщин.
   Жандармский офицер высоко занес руку, Дмитрий метнулся к нему, но не успел удержать. Раскатился неровный залп. По обе стороны солдатских шеренг упали, обливаясь кровью, люди...
   - Петр Кириллович! - крикнул Дмитрий, борясь с душившими горло спазмами. - Прекратите это... Не нужно крови!
   - Митя!
   Дмитрий не двигался с места. Он жестко и зло бросил в возбужденное лицо князя:
   - Петр Кириллович! Александр убит на Камчатке!
   Князь Максутов отшатнулся, защищаясь от Дмитрия протянутыми вперед руками, затем впился неверящим взглядом в заезжего флотского офицера и с хриплым криком: "Ты ли это, Митя?" - свалился в кресло. Поник головой так, что форменная фуражка упала на грязные ступеньки, и в отчаянии обхватил седую голову красноватыми руками.
   Дмитрий ни часу не оставался бы здесь, если бы его не удерживала мысль помочь несчастному Пыхачеву и мужикам, запертым в господской конюшне. Князь не соглашался отпустить Пыхачева и избавить его от формального следствия, но обещал ради "светлой памяти Александра" забыть личные обиды и дерзкие слова "студента". Дмитрий не был спокоен: он знал, сколь переменчив Петр Кириллович, и хотел дождаться, когда уберется все это слетевшееся на кровь воронье.
   Петр Кириллович сразу осунулся, постарел, бродил по комнатам, не замечая растерянных гостей, часто заходил в спальню и подолгу сидел возле неподвижной, окаменевшей от горя жены. Она вела себя странно: казалась сосредоточенной на какой-то затаенной мысли, была внешне спокойна, словно давно ждала этого страшного удара. Она вставала, брала какой-нибудь предмет, находила ему новое место и снова ложилась. Дмитрия только однажды позвала к себе, гладила его бледной рукой по голове и слушала, не прерывая, рассказ о камчатском бое. Но когда Дмитрий заговорил о госпитале, о последних минутах Александра, ее рука схватила плечо Дмитрия и больно сжала его. Дмитрий понял - ни о чем больше не надо говорить...
   Дмитрий сидел молча рядом с князем в темной гостиной, куда из соседней комнаты долетали голоса помещиков, закусывавших перед разъездом. Порою Петр Кириллович тяжело поднимался с кресла, наведывался к гостям, в хмурой сосредоточенности несколько минут наблюдал за ними и, не говоря ни слова, уходил.
   Помещики, собравшиеся за столом, часто поминали Александра и, притворно смахивая слезу, веселели после каждой рюмки. Компанию больше занимала сегодняшняя экзекуция. Дело приняло нешуточный оборот: в конюшне, под охраной солдат, лежали пять мертвецов. Неизбежно следствие и огласка. Герои нынешнего дня подбадривали друг друга ложью о преступных намерениях толпы.
   - Заметили ли вы, милостивые государи, нож?! - вопрошал собравшихся круглолицый, моложавый помещик. - Разбойничье оружие! - С торжествующим видом он поднял над столом простой крестьянский нож. - Вот полюбуйтесь!
   - Вещественная улика-с, - пробасил жандармский штаб-офицер, потянулся через стол и взял у помещика нож. Офицер быстро хмелел и старался держаться грозного, начальствующего тона. - Благодарю!
   - Будет вам, - досадливо отмахнулся помещик и наклонился к соседу по столу: - Жандармские чины-с, опора правительства... Мизерия-с, одна мизерия! Скажу откровенно, кончал бы я эту войну. Уступили бы, задобрили бы как-нибудь англичанина и француза, - он засмеялся, - не бедны, слава богу, есть чем откупиться. - Но заметив, как вспыхнул услыхавший его слова жандармский офицер, он продолжал примирительно: - Ну, понимаю: воинский долг, честь родины, воодушевление чувств... Так ведь навоевались, сыты, вот как сыты! Не то придут еще к нам англичане и французы и не куда-нибудь, а в столицы и - Христос воскресе, православные, не угодно ли республику-с...
   - Не позволю! - закричал пьяный офицер.
   - Вас не спросят, любезнейший, - насмешливо возразил помещик. Скомандуют "налево кругом" и... к-коленкой под зад... Свободно-с...
   Пока негодующий офицер искал подходящий ответ, в застольный шум ворвался монотонный голос другого гостя, слывшего в округе ученым человеком. Желчный, длинноносый, в пепельных бакенбардах, он произносил слова лениво, точно снисходя к глупости окружающих:
   - ...Или возьмите в рассуждение вопрос о ратницах, сиречь существах женского пола, оставленных ушедшими в зачет ратниками. Правительство оставляет нас в томительном неведении, господа! Несут ли ратницы какой бабин оброк, обязаны ли мне барщиной и всем прочим? Ратницы мнят себя вольными казачками, - он саркастически улыбнулся, - однако же вопиют, когда я приказал отобрать у них землю, дабы свобода их была истинной, всесущей и непререкаемой...
   - И курьез-то какой! - весело, не переставая жевать, вставил третий гость, маленький неопрятный человечек с хитрыми раскосыми глазами. Вообразите, торгуем с Европой! Ездил я летом в Петербург, в гости к зятю был зван. Он у меня, даром что молод да не в военной службе, - объяснил помещик офицеру, - генерал, и только!.. Среди торговых первого десятка человек. Ей-богу, - простодушно добавил помещик, зная по опыту, что обычно ему не верят. Подцепив на вилку большой кусок буженины, он отправил его в рот. - "Что, - спрашиваю у него, - худо вам нынче приходится? Пшеница, стало быть, залеживается, море англичанин запер, а подвод и под порох нет". А он смеется. "Ничего, - говорит, - тестюшка, не жалуемся. У нас и нынче все на прежний манир: день прочь - барыши считаем..." - "Быть того не может!" - "И подвод, - говорит, - нам хватает. Не порох возим; хлеб святое дело, богу угодное. И сало и лен. Через посредство прусского купечества с Европой сносимся. Дело верное, хоть сто лет воюй. Мы, говорит, - народ мирный, торговый". - Он вздохнул. - А тут последнего мужика решиться можно, в Пруссии его не купишь небось, не продадут...
   - Р-республику, говорите? - собрался наконец с мыслями офицер. Он злобно пялил глаза на тучного, добродушного с виду помещика и решительно поднялся, опрокинув стул. - Шалишь! Я вот пойду и пристрелю этого плюгавого студентишку...
   - Пыхачева?
   - А хоть и Чихачева!
   - Нельзя-с, - недружелюбно сказал толстяк. - Пыхачев зловреднейшая личность, а не подлого сословия человек. Нельзя без суда.
   - Можно, - упрямо мычал офицер.
   - Никак невозможно-с!
   - М-можно...
   Жандармский офицер двинулся к выходу, распахнул дверь и попятился от неожиданности. Перед ним стоял Дмитрий Максутов, бледный, с угрожающе поднятой рукой.
   - Стойте, вы! - воскликнул Дмитрий. - Палачество свое... прекратите... Слышите?! Если осталась в вас хоть капля русской крови... он растерянно оглянулся, - постыдитесь! В доме горе... - И закричал строго: - Князь в трауре... Лейтенант Александр Петрович Максутов пал смертью храбрых на Камчатке. Там тоже не хватало ни пороха, ни пушек... Дмитрий озлобленно махнул рукой и вышел из гостиной.
   - А я пристрелю каналью, - донесся до него пьяный голос офицера. Пулю в лоб, помяните мое слово.
   Прямиком, не разбирая дороги, оступаясь на скользкой пахоте или ломая сухую стерню, торопился Дмитрий к бывшему дому лесничего, где жил теперь Иван Кириллович. Дмитрий успел узнать у дворовых людей, что старик жил совершенным отшельником, был плох и только в погожие, солнечные дни выползал из дома с помощью слуги, постоянно находившегося при нем.
   Дмитрий подумал о том, что при старике все эти скоты, которых он оставил за столом, не смели и появляться тут, они стороною объезжали усадьбу Ивана Кирилловича, мстя ему за прямоту и нелицеприятие сплетнями, злоязычием, мелкими потравами. Правда, и князь Петр Кириллович прежде не бывал в подобной компании.
   Дмитрий отчетливо помнил последний, прощальный перед отплытием "Авроры" вечер в петербургском доме Максутовых.
   Давно уже шла война на Дунае, поговаривали о том, что и великие европейские державы не останутся в стороне от конфликта. Гости пили за здоровье государя-императора, славили его государственную мудрость; христианнейшее сердце, скорбящее о судьбах несчастных народов, изнемогающих под властью нечестивых басурманов; твердую военную руку, которую благословляет всевышний на свершение великих ратных подвигов. А более того толковали о хлебе, о черноморских портах, о Балканах и о том, что победоносное завершение войны умножит вывоз хлеба на юге.
   Особенно запомнился Дмитрию один из гостей, давний друг и командир Петра Кирилловича по Преображенскому полку, князь Сергей Александрович Г.... Надменный вельможа александровской поры, глубокий уже старик, он сохранил хорошую выправку, чеканный, созданный для дворцовых парадов шаг, а приятная смуглость молодила лицо, несмотря на глубокие складки, морщины и обвислые щеки. Он давно перешел в штатскую службу, был одно время товарищем министра финансов, но всегда находил достаточно времени для бдительного надзора за собственными владениями, поставлявшими ежегодно сотни тысяч пудов хлеба на европейские рынки. О хозяйственных делах толковал неохотно, был записным патриотом и гордился ранами, полученными на Кавказе, куда он был отряжен с особыми полномочиями самим императором.
   В памятный вечер прощания он увел Дмитрия и Александра в сад и, покровительственно обняв их за плечи, долго вышагивал по темнеющим аллеям, слушая одного себя, мягкие переливы своего некогда чаровавшего дам баритона. Называл Дмитрия и Александра своими "юными друзьями" и самые проникновенные верноподданнические фразы произносил непременно по-французски.
   - Велико счастье России! - восклицал он убежденно. - В час всеобщей смуты и духовного падения ее ведет бестрепетная рука государя-императора. Иные народы и богаче, и образованнее, и - что греха таить, вы сами скоро убедитесь в этом - куда как умнее нас. Но счастливее нас нет народа в целом мире. Я враг лести и лакейства, но скажу не колеблясь: государь ниспослан России самим провидением...
   "Еще совсем недавно звучали эти слова о невиданном величии государя-императора, о непременной победе, - думал Дмитрий, - и как переменилось все нынче!"
   Дядю он нашел в постели, слабого, совсем разбитого событиями нескольких минувших дней. Он был извещен о приезде Дмитрия, знал, по-видимому, и о смерти Александра: по крайней мере, он долго в скорбном молчании держал руку Дмитрия. На столе, придвинутом к кровати, горела лампа, и от красной наволочки на лицо старика лег жаркий багрянец. И седые волосы были тронуты розовым цветом, только глубоко сидящие глаза оставались темными, пронизывающими.
   Старик внимательно выслушал Дмитрия, беззвучно шевеля губами и не отпуская его руки. Но о войне заговорили не сразу.
   - Ты был там сегодня, Митя? - спросил он.
   Дмитрий понял, что речь идет о расправе над крепостными.
   - Я приехал слишком поздно, - ответил Дмитрий, словно оправдываясь.
   Старик покачал головой и сказал внятно:
   - Этого уж никто не в силах изменить, мой дружок... Хорошо, что я повидал тебя напоследок...
   - Если бы вы были... здоровы, - заговорил Дмитрий горячо, - все было бы иначе. Крестьяне не бежали бы от вас...
   Иван Кириллович остановил его слабым жестом.
   - Не увлекайся, Митя... Я, пожалуй, был добр к ним, да на что им наша доброта... Разве что спины целы и в глазах страха меньше, чем у окрестных крестьян. Хлеба взыскуют они, грамоты, а более всего - вольности, крыльев... Какая это сила, Митя! - взволнованно проговорил старик. - Много повидал я на долгом веку, а сильнее силы не знаю... Хотел я помочь им, он глубоко вздохнул, - да, видишь, сил у меня недостало... Одолели меня...
   Дмитрий не утерпел, рассказал о своем столкновении с офицером.
   - Гнили много, - согласился старик, глубже уходя с головой в подушку. - Нам и задохнуться недолго. Казарма, тупая, подлая казарма... На всех мундиры, тугие - не вздохнешь. Всю Россию в мундир затянули и тридцать лет палками учат. Душно, Митя!..
   Они помолчали немного.
   - У мундиров одно утешение - сила. Тем и тешились: мы, мол, сильны, нашей палки Европа трепещет; а началась война - и поперла гниль из всех щелей, трещит казарма, вязнет сила богатырская в непролазной грязи. Несчастная война!
   Дмитрию вспомнилось недавнее посещение Ялуторовска и гневные слова изгнанников. Старик сказал с неожиданной силой:
   - Хорошо еще, если мы хоть немного подвинемся вперед по этому морю крови...
   - Непременно подвинемся! - воскликнул Дмитрий так горячо, как будто от него самого зависело какое-то движение огромной страдающей страны.
   В Москву Дмитрий выехал затемно, он торопился к петербургскому поезду.
   Слева от дороги белели хозяйственные постройки. Ракитино лежало безгласное. Ни скрипа ворот, ни стука дверных щеколд, ни стона, ни плача, который после всего случившегося резал бы слух меньше, чем эта мертвая тишина.
   Дмитрий почти физически ощущал, как рвались непрочные связи родства. Умрет Иван Кириллович, честный кутузовский офицер, отданный под опеку корыстных родственников, - и тогда не нужно будет вспоминать о Ракитине.
   В ПЕТЕРБУРГЕ
   I
   В полном одиночестве шагал Максутов по аванзалу Гатчинского дворца. После степного раздолья, снежных, волнистых холмов и сливающегося с серым небом горизонта Гатчина показалась ему холодным, давящим казематом.
   Скоро его представят императору.
   Великий князь генерал-адмирал Константин Николаевич терпеливо выслушал Максутова, пробежал донесение Завойко и, прочтя вслух латинскую надпись на английском знамени, возвратил его лейтенанту.
   - "Per mare, per terram"! - повторил великий князь, отдавая знамя лейтенанту Максутову. - Весьма важно, весьма важно... Английские газеты рисовали камчатский эпизод в неблагоприятном для нас свете.
   Холодные глаза его смотрели испытующе.
   - Ваше высочество, - сказал Максутов, чувствуя какую-то скованность, - клянусь честью русского офицера, дело обстояло именно так, как доносит генерал-майор Завойко. Англо-французская эскадра потерпела полное поражение!
   Великий князь положил руку на плечо лейтенанта. Было в этом жесте что-то привычное и обидно-снисходительное.
   - Прекрасно! Государь примет вас! - И вдруг резко: - Вы знакомы с рапортом Завойко?
   - Нет, - солгал Максутов, - но обстоятельства дела таковы, что наша победа не нуждается ни в каких прикрасах.
   Их взгляды встретились. "Я понимаю, - говорили глаза Максутова, - вас слишком часто обманывают, успокаивают фальшивыми реляциями, ничтожными подробностями, ничего не значащими в развитии военных операций..."
   Константин Николаевич первым отвел взгляд и сказал с оттенком казенной напыщенности:
   - Защитники Петропавловского порта будут щедро награждены. Государь ценит преданность и отвагу. Мне особенно приятно, что в деле приняла участие "Аврора". Я еще мальчиком плавал на "Авроре". В Киль, в Копенгаген... Весьма приятно! Расскажите государю о деле в общих чертах. А главное - знамя. Повергните знамя к стопам его величества. Знамя, отнятое у англичан, символ будущих побед России в отдаленном и малоизведанном Восточном бассейне.