Борщаговский Александр. Русский флаг

   На берегу Тарьинского залива, в месте, наиболее удобном для причала, разложив большой костер, спали Магуд и рыжий матрос. Андронников шепотом приказал камчадалам изготовить ружья и, подойдя к Магуду, разбудил его ударом ноги.
   - Вставайте, ваше скотинство! - крикнул он гневно.
   Магуд и матрос вскочили на ноги и, увидев направленные на них ружья, подняли руки.
   Андронников шагнул к Магуду и оказался между Магудом и молодым камчадалом. Едва последний успел крикнуть: "Дохтур!" - как Магуд выхватил нож, бросился на Андронникова.
   Рыжий ринулся на камчадалов, которые опасались стрелять без приказа "дохтура". Андронников вскрикнул, схватился за живот и упал ничком на траву, а Магуд большими прыжками, петляя от дерева к дереву, скрылся в лесу.
   Камчадалы повалили матроса и бросились к Андронникову. Лицо "дохтура" было приплюснуто к земле, лохматая борода сплелась с травой. Один только глаз, закатившийся в смертной тоске и боли, жил на неподвижном косматом лице. Камчадалы положили землемера на спину.
   - Подвел я вас, братцы, - жалобно сказал Андронников, собрав остаток сил.
   - Дохтур! Дохтур! - причитал бородатый камчадал. - Что будем делать тута-ка, дохтур?
   - Глядите... этого пса... - прохрипел Андронников.
   Потускневшие глаза землемера смотрели укоризненно.
   II
   Военный совет на "Форте" проходил под стук плотницких топоров и скрежет пил. В иллюминатор кают-компании видны огни "Вираго". Глаз моряка по смещенным огням угадывает, что пароход сильно накренился.
   Депуант приказал приступить к ремонту судов, не теряя ни часа. Лишняя чарка рому, выданная матросам к ужину, ободрила их, и они принялись за работу в надежде, что благоразумный адмирал прикажет ставить паруса и уходить.
   Заделывались пробоины в бортах, крепился поврежденный рангоут, чинились станки, мостики, разрушенные ядрами. Тут работы станет на два-три дня, иначе нельзя показаться в приличном нейтральном порту. Ясно, что эскадра была в сражении и получила изрядную взбучку...
   Феврие Депуант втайне надеялся, что и офицеры разделяют его желание поскорей убраться из этого проклятого залива.
   Он рассчитывал на сильного союзника. Союзник лежал на диване адмиральской каюты "Президента" и восковой улыбкой предупреждал бывших подчиненных от легкомысленной заносчивости. Дэвис Прайс, Дэвис Прайс, хитрая же ты бестия!
   А если англичане будут настаивать на высадке? Тогда он откровенно скажет Никольсону все, что думает о сегодняшних действиях англичан. Тогда церемонии в сторону, разговор примет крутой оборот. Он выложит им все, что давно следовало сказать еще Прайсу, этому расчетливому островитянину, полупатриоту и торгашу, который осмелился командовать им, Феврие Депутатом, героем и дворянином!
   Как только начался совет, Депутат обнаружил свою ошибку. Никто из капитанов эскадры, не исключая и командиров "Форта", "Эвредика" и "Облигадо", не помышлял об уходе.
   - Никто не заставит нас уйти раньше, чем русские капитулируют! заявил вызывающе Никольсон. Настойчивый взгляд его блестящих глаз будто говорил, что менее всего способен изменить решение англичан контр-адмирал Депуант. - Мы предполагали, что Петропавловск сдастся при первых выстрелах, но русские призвали все свое мужество и продержались один день. Завтра мы принудим их выкинуть белый флаг.
   - Для этого надобно действовать, - заметил раздраженно Депуант.
   - Я вас не понимаю, господин контр-адмирал! - насторожился Никольсон.
   Над головой раздаются удары молотка. Депуант вспоминает о гробе.
   "Завтра похороны Прайса. Готов ли гроб? Еще недоставало, чтобы этим занимались матросы "Форта"! А почему бы им не сделать этого? Делают же они гробы для мичмана и убитых матросов, можно и еще один... Но они погибли в бою, а этот... дезертир!"
   - Вы считаете действия английских судов недостаточными? - наседал Никольсон, видя, что Депуант медлит с ответом.
   - Недостаточными? - Депуант гневно засверкал глазами, потеряв всякое терпение. - Это слишком деликатно сказано, капитан! Вы действовали отвратительно... Действовали так, словно задались целью помешать моим матросам успешно провести десант.
   Никольсон демонстративно встал.
   - Адмирал! - уронил он угрожающе.
   - Бомба, посланная с "Пика", стоила жизни нескольким французским матросам. - Рука адмирала уже продета за борт мундира. - Мои матросы и отважный мичман Тибурж, славный Тибурж, герой и сын Франции, пали на русской батарее. Но кто поручится, что в их тела вонзилась не бирмингамская сталь?
   Никольсон продолжал нагло, вызывающе смотреть на Депуанта.
   А стук молотков назойливо лез в уши. Он возвращал к действительности. Чинится ли фрегат, поврежденный русскими, сколачиваются ли гробы - все равно ничего приятного, ничего успокаивающего в этом нет. Взвизгнула пила, и зачастили глухие, как вздохи, удары топора.
   - Я готов считать это ошибкой ваших артиллеристов. Трагической ошибкой!
   Депуант явно апеллирует к Бурассэ, единственному участнику десанта. Лейтенант Лефебр повредил ногу при отступлении и потому не присутствует на совете. А Бурассэ, плотный, мрачный бретонец, как всегда, молчит. У него собачий прикус, длинные руки.
   - Роковой ошибкой! - Адмирал все еще ищет поддержки у Бурассэ.
   - Если бы не чертовщина с бомбами и ядрами, - подтвердил Бурассэ неуверенно, - мои мальчики обедали бы сегодня в Петропавловске.
   - В продолжение всего дня я не получал достаточно ясных приказаний, возразил Никольсон. - Когда наши шлюпки приблизились к берегу, лейтенант Лефебр и вы, господин Бурассэ... увели матросов с батареи. Обратный путь вы проделали слишком стремительно.
   Капитан "Эвредика" решил разрядить атмосферу. Воспользовавшись паузой, он сказал:
   - Господа, кто из вас видел русского часового? Он спокойно расхаживал под градом штуцерных пуль. Со шлюпок по нему дали не менее ста выстрелов.
   - Да, да! - подхватил Депуант, которому после упрека Никольсона в отсутствии ясных приказаний хотелось показать, что ни одна подробность боя не ускользнула от его взгляда. - Он уцелел, чего вполне заслуживает, несмотря на то, что он русский! Да-а, господа, - проговорил он с расчетливой серьезностью, - русские оказались сильнее, чем мы предполагали...
   Депуант наблюдал, какое настроение вызывает у офицеров воспоминание о сегодняшнем сражении. Может быть, они, подумав о том, что борьба предстоит нелегкая, что русские упрямы и фанатичны, придут к более разумному выводу - сняться отсюда и уйти.
   Но вот встает Барридж. Он редко берет слово. Болтовней делу не поможешь. Пусть болтают другие, у него по горло всяких дел. С Прайсом он по неделе ни о чем не заговаривал, ограничиваясь короткими фразами приветствия. Они и так понимали друг друга. Но теперь он скажет. Все, что происходит, похоже на уличное представление.
   - О чем мы толкуем? - пожал плечами Барридж. Слова перекатываются у него в горле сухо, отчетливо, как горох по гладкой доске. - Что случилось? Мы уничтожили три батареи русских. Наши потери невелики. ("А Прайс! хочется крикнуть Депуанту. - Присчитай-ка и его!") Да, невелики, а оборона русских разрушена. Приведем в порядок суда, произведем высадку и наденем наручники на всех, кто бросает вызов британскому флагу.
   - Вы забыли, капитан, что наручники можно пустить в ход, только находясь на земле. В продолжение сегодняшнего дня я не заметил у вас намерения свезти десант, атаковать русских, исполнить свой долг!
   При этих словах Депуанта Никольсон, Барридж, Маршалл и Паркер даже привстали, готовые возражать, но адмирал остановил их гневным взглядом.
   - Все ваши возражения здесь, в кают-компании, не имеют цены. Громкие речи, воинственные слова хороши после победы, на развалинах вражеских батарей, среди разбитых пушек и неубранных трупов. Здесь у нас декорация неподходящая. Ваши действия, господа, заслуживают самого решительного осуждения. Они были неловкими, трусливыми, - да, да, я не боюсь и столь ужасного слова, так как дорожу истиной и жизнью матросов. Ваши фрегаты боялись высунуть нос из-за Сигнального мыса, они испугались "Авроры". Один раз - только один раз! - вам удалось метко выстрелить, и бомба легла в самую гущу моих матросов. Решительно все благоприятствовало высадке, нападению на "Аврору" и порт. Но вы медлили, капитан Никольсон, вы выжидали, вы не хотели рисковать. Пусть французы таскают каштаны из огня! Нет, французы не станут этого делать!
   Но Никольсон уже вполне овладел собой и огрызнулся невозмутимо:
   - В таком случае мы останемся здесь одни и о д н и захватим Петропавловск.
   Это замечание, оброненное бесстрастно, вскользь, оказалось для Депуанта столь внезапным, что он растерялся. "Может быть, - мелькнула у него мысль, - Никольсон, х о ч е т, чтобы я убирался отсюда? От него всего можно ожидать".
   Никольсон захватил инициативу. Он говорил горячо, настойчиво. Депуантом овладело точно такое же тоскливое, сонное состояние, как и в те часы, когда Прайс склонял его к неприятным поступкам и он, еще возражая, знал, что не сможет настоять на своем. Французу даже показалось, что Прайс где-то здесь, в кают-компании, и поощряет Никольсона покачиванием головы. Депуант беспомощно огляделся.
   Никольсон говорил о Петропавловске, но думал о том, что если бы от него зависело укомплектование флота офицерами, он знал бы, от кого следовало избавиться в первую очередь. Почему они держатся за флот, как клещи, впившиеся в собачью спину? В таком возрасте даже плешивые кассиры уходят на пенсию. Нерешительные, осторожные, угасшие люди! Вот оно, точное слово, - угасшие! Он оставил бы во флоте только тех, кто всегда помнит о благе Англии, кто не смог бы пройти мимо чужого порта, чужого склада, не подумав о том, как уничтожить его! Только тех, кто ненавидит Россию, огромную, непонятную страну, которая целое столетие угрожает Англии морским соперничеством. Только тех, кто понимает, что нужно постоянно держать в узде Францию и зорко смотреть за океан. Там слишком уж быстро растут Американские Штаты.
   - Я мысленно обращаюсь к сэру Дэвису Прайсу, к его незапятнанной чести, - говорит Никольсон, мужественно сжимая кулаки. - Что сказал бы он? О! Сэр Дэвис Прайс, конечно, приказал бы: "На штурм!" Вы сказали, господин контр-адмирал, что большая батарея русских умолкла, приглашая нас к высадке? Нет, к чести русских, она не умолкла. Тем больше у нас оснований заставить ее замолчать. Мы не потеряли ни одного корабля, потери убитыми и ранеными столь ничтожны... (Разумеется, мы склоняем головы перед прахом отважного Тибуржа и французских матросов, - Никольсон небрежно преклонил голову.) ...столь незначительны, что о них не приходится и говорить. Необходима высадка, дерзкая, подавляющая искусством стрелков и числом ружей. Нужны энергичные и устрашающие русских меры. Я предлагаю...
   - Хорошо, - остановил его Депуант, - я подумаю, господа.
   На палубу, вероятно, упало бревно, выскользнув из рук матросов. Грохот потряс кают-компанию. Депуант опасливо посмотрел на потолок, с ненавистью думая о Никольсоне, который вчера еще издевался над Прайсом, обвинял его в самоубийстве, а теперь болтает о незапятнанной чести контр-адмирала! "Прайс мертв, - твердил себе Депуант, - и Никольсон хочет приписать одному себе славу победителя Петропавловска. И это после того, как пролилась не английская, а французская кровь!"
   - Не будем принимать поспешных решений, - заключил адмирал. Надеюсь, что наши друзья поняли всю... э-э-э-э... нерешительность своих действий. Именно нерешительность.
   Бурассэ отвернулся от бурого извиняющегося личика Депуанта.
   "Вот и выдохся, старикашка..."
   А Депуант торопился, чтобы не вспыхнул вновь неприятный спор.
   - Завтра мы предадим земле прах высокочтимого сэра Дэвиса Прайса, мичмана Тибуржа и матросов, - говорил он. - Может быть, в минуты скорби, над свежей могилой соотечественников, нас осенит истина и мы примем самое благоразумное решение. До завтра, господа!
   Сапоги Никольсона громко простучали по трапу, замолкли уже и голоса англичан, а контр-адмиралу все еще кажется, что Никольсон меряет размашистым шагом палубу "Форта".
   Феврие Депуант вышел на палубу, к сетке, откуда видны огоньки Петропавловска. Дряблое тело пронизывал непривычный холод. Быстро стыли руки и ноги. На разрушенных батареях мелькали огни. Русские восстанавливали оборону.
   - Холодно, - пробурчал Депуант, проходя мимо Бурассэ.
   - Прохладно, - подтвердил капитан "Форта". - Пленный квартирмейстер сказал, что ночью можно ожидать заморозка.
   - Кстати, Бурассэ, - Депуант остановился, - пленного, у которого жена и дети, вместе с семьей свезите на берег. Я напишу записку губернатору. Помедлив, он проговорил: - Никольсон собирается устрашить русских, я поражу их благородством, размягчу фанатическое упорство. С двух концов, с двух концов, Бурассэ. Попробую слегка улыбнуться им. А? Как вы полагаете?
   Депуант не расслышал слов Бурассэ. Но он и не ждал ответа.
   III
   21 августа 1854 года
   Друг мой единственный, Алексей Григорьевич!..
   Пишу Вам без надежды на скорую оказию, - не до того теперь здесь. Жизнь повернула к нам свое устрашающее лицо, и бедный Петропавловский порт переживает такое, что не могло привидеться и самой пылкой фантазии.
   Может статься, что это письмо дойдет до Вас позднее, чем рапорты о происходящих сражениях, или вовсе не придет, если воинов наших и оборонительных средств окажется недостаточно против столь сильного неприятеля... Но молчать не могу.
   Не знаю, что станется завтра, и страшно помыслить о новых жертвах, но думаю только одно: если англичанин и взойдет в Петропавловск, то не прежде, чем умрут все его защитники. Живым никто не дастся. Вчера еще я и думать боялась, каковы-то будут под неприятельским огнем простые мои знакомые. Но они вовсе не переменились, та же обыкновенность во всем, - и какое при этом бесстрашие и упорство!
   Тем горше мне мысль, что одна я не в силах ничем им помочь.
   Человеческая память презабывчива. Забудутся страдания, боль, даже кровь ближних. Но забудутся ли трусость, позор, бездействие в такой час? Не знаю, думаю, что нет, никогда не забудутся!
   Город пока не загорелся, хоть он из дерева и крыши его крыты травой. Отец говорит, что ревностное исполнение местными жителями поста и молитвы спасают население, неприятель тщетно борется с промыслом божьим (верно, это со слов священника нашего Логинова). Знаю хорошо, что поста никто здесь не исполняет, кроме неимущих, коим часто приходится поститься и без помощи англичан.
   Неприятель еще ничем, кроме обстрела мирных домов, не показал своей жестокости, да и как показать, если на берег не пускают. Зато североамериканец, в морском просторечии янк, по имени Магуд, выказал себя с такой стороны, что этого и не напишешь в письме. Если подобных ему много в той стороне, откуда он явился, то что за ужас всем соседним племенам и народам! Но нет, не верю. Такие и у несчастных народов в меньшинстве.
   На "Авроре" праздник, несмотря на такое время, - сегодня ровно год, как они покинули Кронштадт.
   Завтра еще поговорю с Вами, а пока прощайте, мой далекий, бесценный друг!
   IV
   Восстановительные работы начались еще с вечера, как только отошел неприятель. Двадцать первого утром командиры доложили об исправлениях, произведенных на батареях. Ночью произвели выстрелы стапином* с дульной части заклепанных орудий, и пороховые газы выбили ерши из запалов, благо ерши из мягких гвоздей. Восемь орудий Сигнальной и Кладбищенской батарей снова могли поражать неприятеля.
   _______________
   * Жгуты из хлопчатобумажных ниток, пропитанных спиртом и высушенных. Употреблялись для зажигания фугасов и при фейерверках.
   По городу и в порту слонялись возбужденные жители. Они разглядывали воронки, поднимали с земли чугунные ядра и неразорвавшиеся бомбы, шагами измеряли расстояние от места падения снарядов до бревенчатых стен.
   - Почему вы не стреляли калеными ядрами? - спросил Арбузов у Дмитрия Максутова, встретив его на палубе "Авроры".
   Дмитрий удивленно взглянул на него. Уж не смеется ли капитан над ним? Все знают, что прислуга не была обучена стрельбе калеными ядрами. Печи все сражение простояли холодными.
   - Странное вы предлагаете, - уклончиво ответил он. - Вы видели, что я должен был стрелять рикошетами!
   - Ну и что же?
   - Ядра-то от всплесков охладевают...
   И Дмитрий принужденно перевел разговор на другое.
   Об Арбузове вспомнил сам Завойко. Зашла речь об офицерах, способных принять команду над стрелковыми партиями, если неприятель предпримет большой десант. Решили вернуть Арбузова к сибирским стрелкам, - нужно только, чтобы кто-нибудь из офицеров посоветовал ему обратиться с письмом к Завойко. Это необходимо для поддержания дисциплины.
   Александра Максутова перевели на Перешеечную батарею.
   - Скорей всего второй удар будет нанесен со стороны полуострова, предположил Изыльметьев, - рекогносцировка была произведена еще вчера. Александр Петрович будет полезнее на батарее, чем в стрелковой партии. По знаниям он не уступает Дмитрию Петровичу.
   Итак, Попов - в Красном Яру, Дмитрий Максутов - на большой батарее. На Сигнальной горе - Гаврилов, он хромает, но потребовал вернуть его на батарею. ("Нога не помеха, - настаивал Гаврилов. - Мне не кадриль плясать, на камешек обопрусь и выстою".) Дальше на север - Александр Максутов, Коралов, Гезехус... А в бухте - "Аврора", стрелковые партии, местное ополчение и камчадалы. Когда выяснятся намерения англичан, на отражение неприятеля могут быть брошены команды с батарей, которые окажутся вне боя.
   День был полон неожиданностей. Наблюдатели сообщили, что бот и несколько катеров отделились от эскадры и направились к Тарьинской бухте. Через короткое время в заливе появилась гребная шестерка, она медленно приближалась к Сигнальному мысу. Петропавловцы признали в ней свою шлюпку, захваченную вместе с плашкоутом. В шестерке оказался Усов с женой и детьми, - он не помнил себя от радости и все опасался, что неприятель, передумав, откроет по шлюпке огонь.
   Губарев встретил Усова у самого причала. Отвел его в сторону и спросил угрожающе строго:
   - Фрегатские небось изменили? Предались врагу?
   - Никак нет, ваше благородие! - радостно отчеканил Усов.
   - Ну-у! Ты! - подался к нему полицмейстер. - А рябой каторжник?
   Усов покачал головой.
   - А ты скажешь: предался! - прохрипел Губарев в самое ухо квартирмейстера. - Слышишь... Надо так. - Он добавил почти шепотом: - Не то генерал шкуру с тебя спустит. И я не пощажу. А матрос чужой, каторжник, ему все одно петля. Бабе своей накажи, - торопливо закончил полицмейстер, заметив бегущего к причалу адъютанта Завойко Лопухова.
   Завойко читал письмо Депуанта, а Усов с виноватым видом стоял посреди канцелярии, чувствуя не себе общие взгляды.
   - Удивительное джентльменство! - промолвил Завойко, протягивая письмо офицерам. - Прочтите.
   - "Господин Губернатор! - прочел Тироль вслух, расправив листок на ладони. - Случайностью войны досталось мне русское семейство. Имею честь отослать его к вам обратно. Примите, господин Губернатор, уверение в моем высоком почтении.
   Феврие Депуант".
   - Какое благородство!
   Завойко неодобрительно покосился на Тироля и заметил:
   - Расчет, милостивый государь, один расчет.
   - Не понимаю, Василий Степанович, - сказал Тироль, - какой уж тут расчет, один убыток!
   - Это материя тонкая, до людской психологии относящаяся. Расчет каков? Авось расчувствуемся и черное за белое примем! Совершенно во французском духе... - Завойко взял письмо из рук Тироля и повернулся к Усову. - Где матросы?
   - На "Форте".
   - Живы?
   - Одного искалечили, не знаю, выживет ли. Бунтовал...
   - Удалой? - живо спросил Вильчковский.
   Усов с тревогой посмотрел в покрасневшее, напряженное лицо полицмейстера, понурил голову и твердо сказал:
   - Он.
   Глаза Завойко и Изыльметьева встретились, и Василий Степанович почувствовал, что в эту минуту капитан "Авроры" гордится своим матросом. "А ведь явись он теперь, пожалуй, можно бы и помиловать..." - пронеслось в голове Завойко. Он покосился на Тироля, но лицо помощника капитана было непроницаемо.
   - Бунтовал? - Завойко смерил придирчивым взглядом бравую фигуру квартирмейстера. - А ты что же, глазки делал?
   - Как можно-с! - обиженно ответил Усов и как-то поник, продолжая с хрипотцой: - Мы своего звания не опозорили!
   - Ну-ка, похвались!
   Усов угрюмо протянул вперед руки - на них ниже кистей багровели полосы.
   - Вязали?
   - В железа взяли... Узки больно, им наша кость в новинку.
   - Как дети? - спросил все еще строго Завойко.
   - А чего им станется...
   Казалось, Усов сердится на жену и на детей за то, что их маленькие, штатские жизни так некстати вплелись в дело государственной важности.
   - Эх ты, Усач! - Завойко погрозил пальцем растерянному квартирмейстеру.
   - Я ж от всей души. Кабы знали вы... - он с горечью поник.
   - Что, покупали? Сулили золотые горы? - спросил Завойко. - Лестно им русского человека купить!
   - Ле-естно...
   - А не купишь!
   - Не купишь, - живо подхватил Усов. - Уж как просили! В службу звали. Денег обещали, выгод всяких. Мундиры на них кра-а-сивые!..
   - Красивее наших?
   - Не то чтобы красивше... - Усов замялся. - Но хорошие. Особливо офицерские: параду много!
   - Чего-чего?
   - Параду, блеску много... - Усов запнулся, замолчал, вспоминая недавнее, и веско заключил: - А против наших людей не устоят. И не мелки, особливо англичане, а крепость не та.
   - Жарко там было вчера? - спросил Изыльметьев.
   - Жарко! На "Форте" одних убитых, почитай, десятка два матросов. А английский адмирал третьего дни застрелился...
   - Как - застрелился? - переспросил Изыльметьев.
   - Нечаемо... Сказывали - без умыслу.
   - Вот так так... - проговорил Изыльметьев возбужденно. - Третьего дня? Так, так... А флаг адмиральский не спускают. Значит, сам в нору, а флаг в гору? - Он схватил Усова за рукав. - Да точно ли адмирал умер?
   - Так точно. Сегодня в Тарье хоронят.
   - Вот для чего нынче гребная флотилия в Тарью пошла, - проговорил, усмехаясь, Завойко. - Ну, этого нам не жалко, милости просим, на сие земли у нас хватит!
   Дома Усова ждала Харитина. Она долго изводила его расспросами.
   - Отвяжись, девка! - вспылил вконец издерганный Усов. - Полынь-трава горькая.
   - Совсем побили, говоришь? - тоскливо повторяла Харитина и заглядывала Усову в глаза. - А может, выживет, а? Он крепкий... Ничего не говорит?
   - Стонет.
   - Стонет?! - глаза девушки налились слезами. - Стонет... А как же вы?
   В эту минуту Харитина ненавидела Усова.
   - Что мы? - озлился он.
   - Не оборонили, ироды! На глазах человека калечат... А вы... Харитина наступала на него.
   - Командирша нашлась! - вышел из себя Усов. - Жив твой Семка, жив! Жив! Уходи, бесстыжая, тоже мне, артикул читает...
   Девушка ушла из избы Усова, пришибленная бедой, не замечая людей, не ощущая приветливой ласки согретого солнцем августовского дня. Шла, спотыкаясь на крутых тропинках, крепко, до боли, прижимая руки к груди, как в то горестное утро, когда она торопилась в порт со свежим хлебом для Удалого.
   У самой избы Харитину поджидал Никита Кочнев. Он низко поклонился, сняв картуз. На затылке курчавились тонкие светлые волосы.
   - Шел мимо, дай, думаю, загляну ради праздничка, - напряженно проговорил он, не глядя на Харитину. - К Ивану Афанасьеву собрался...
   От Никиты пахнуло винным духом, но Харитина так и потянулась к нему...
   - Слыхал, Семена-то как? - сказала она.
   - А что?
   - В плену... Били его. Крепко били.
   Никита стоял насупившись, смотрел, как текли слезы по белым щекам девушки, ожесточенно мял такую желанную, покорную ее руку.
   - Судьба, значит, - проговорил он тихо. - Корабли вона где стоят... Ну как тут ему помочь? Не подойдешь, - сказал он, словно оправдываясь. Да и где искать-то?
   Харитина освободила руку и, уже не глядя на него, толкнула дверь. Никита мягко загородил дорогу.
   - Постой! - сказал он дрогнувшим голосом. - Постой, беда моя! - Он взял ее за плечи. - Слышь, постой! Нет Семена, нет дружка нашего... Я бы за него ворогов без счету положил, а, видишь, ушли, удалились, - улыбнулся он улыбкой, полной пьяной горечи, - может, и вовсе уйдут, что станешь делать?.. Океан дал, океан и взял. - Скрытая боль послышалась в словах Никиты. - Привиделся он тебе, молоканочка, привиделся... Не век же горевать...
   - Никита, Никита... - ответила девушка сквозь слезы. - Разве ж его забудешь? Глупый ты, Никита! Хороший, а глупый...
   V
   Даже в дни затишья Завойко избегал возвращаться в свой опустевший дом. В порту ни на минуту не останавливалась работа. Продолжали прерванную приходом неприятеля разгрузку "Св. Магдалины", пополняли запасы пороха на батареях Дмитрия Максутова, Гаврилова, Попова. С "Авроры" свозили на берег запасной рангоут, стеньги, которые не были использованы при сооружении заградительного бона. На гребных лодках в безветрии переводили "Ноубль" и мелкие каботажные суда под прикрытие Сигнальной горы, - по вчерашнему обстрелу города и порта стало очевидным, что на прежнем месте оставлять их опасно.
   Завойко пригласил офицеров "Авроры" отобедать в его портовом кабинете, куда внесли два длинных некрашеных стола и собранные чуть ли не со всего управления стулья. Через открытые окна в комнату врывались голоса, скрип сходен у пакгауза, пьяная немецкая песня, несшаяся из питейного заведения, и крики чаек. Коротка птичья память, - чайки уже беспечно носились над заливом; они то срывались вниз, готовые, казалось, вот-вот упасть на палубу "Авроры", то неслись понизу, едва не касаясь воды, и улетали за Сигнальную гору, туда, где в безмолвии стояли черные фрегаты.