Борщаговский Александр. Русский флаг

   Через четверть часа Мартынов со смотрителем мирно беседовали за столом. Старик знал о событиях на Камчатке. Когда Мартынов сказал ему о предполагаемом новом нападении, он поспешно вытер усы и рот темным платком и проговорил негодуя:
   - В мире много охотников до чужого добра, милостивый государь! Отчего же не рискнуть? Пушек у них вдоволь. Пороху предостаточно, кораблей великое множество. Пожалуйте, господа англичане! - крикнул он в полумрак комнаты. - На берегу Восточного океана еще нет английских могил!
   - Они есть на Камчатке, - сказал Мартынов.
   - Камчатка! - старик неопределенно махнул рукой. - Это край света, тартарары... Не взыщите.
   Мартынов хотел напомнить старику, что он едет именно туда, на край света, что и там живут простые, хорошие люди, которым он принесет своим известием много горя, что там, на краю света, его ждет место исправника и девушка, лучшая из всех, кого он встречал во всю свою жизнь. Но вместо этого сказал:
   - Обыкновенная земля, поверьте мне. Так же трудятся, как и везде, так же витийствуют о добродетелях и так же обирают ближнего...
   Напрасно он затронул эту тему. Старик забыл об угощении и, вскочив со скамьи, заговорил. Мартынов безуспешно пытался повернуть разговор на другую тему, успокоить старика, уверить его, что и генерал-губернатор Муравьев враг взяточничества...
   - Не верьте вельможам, милостивый государь! Партия мошенников слишком сильна и многочисленна. Я наслышан о Муравьеве. Разве так берутся за уничтожения мздоимства?! Пустое краснобайство, обыкновеннейший обман публики! Муравьев облечен властью, в здешних местах более сильной, чем монаршая власть. А каков результат? Плуты и мошенники живут припеваючи, под носом у губернатора творятся величайшие безобразия, порок чувствует себя в такой же безопасности, как и там, где не слышно громких слов о честности, о пользе государства и недопустимости взятки. Впрочем, - старик махнул рукой, - эти слова говорят везде.
   Он знал уже кое-что о делах, творящихся в губернаторстве.
   - Иной раз всхрапнешь, - проговорил смотритель таинственно, прикинешься спящим и подслушаешь такой разговор, от которого волосы сами собой шевелятся... Вот и выложить бы все это самому Муравьеву. Думаете, испугаюсь?
   Мартынов не думал этого.
   - Ничуть не бывало! - Старик воинственно уставился на есаула. Самого черта не убоюсь. Я, милостивый государь, когда перед сенатской комиссией предстал, такого наговорил, такого наговорил... Не возрадовались, что тронули меня...
   Острые наблюдения и обличительные речи мешались у старика с фантастическими проектами упразднения денег, как "главнейшего зла", "миллионноглавого змия", установления особой церковной присяги для чиновничества, учреждения специального "департамента честности". Засыпая, Мартынов все еще слышал высокий голос старика и во сне увидел его в образе старого, выцветшего от времени и голода таракана, шевелившего блеклыми усами, в окружении хохочущих чиновников, которые подталкивали его свернутыми в трубочку казначейскими билетами.
   При прощании смотритель неожиданно сказал:
   - Как полагаете: отчего англичане после Камчатки не поворотили в Амур?
   - Не знаю.
   - Ага! Не знаете? - довольно вскричал старик. - А я знаю! Во-первых, нос был разбит камчатскими ядрами, а каково с расквашенным носом визиты наносить! Во-вторых, третья часть непрошеных моряков лежит в Камчатке, треть - в лазарете, ну, а остальные? Остальные в страхе божьем пребывают. - Он рассмеялся, затем внезапно оборвал смех. - Эх, была бы моя воля, поворотил бы я вас в Иркутск: авось и без вашей подмоги отбились бы камчатцы...
   Мартынов благодарно пожал костлявую руку.
   - Кто знает... Кто знает... А ехать надобно. Прощайте!
   В утро этого же дня в портсмутской гавани раздались трехкратные залпы береговых орудий в честь восьмидесятичетырехпушечного линейного корабля "Монарх". "Монарх" уже побывал в балтийских водах в составе эскадры Непира и теперь уходил в Тихий океан - попытать счастья у русских берегов, не защищенных, подобно Кронштадту, гранитными бастионами. Тяжелый трехпалубный корабль под всеми парусами покидал английскую землю. Он плыл, рассекая волны Атлантики, стремясь к той же маленькой точке на карте, куда мчали Мартынова якутские лошади, олени эвенков, собачьи упряжки. Отныне началось состязание между казачьим есаулом и экипажем "Монарха", насчитывающим больше семисот человек. От этого состязания зависела судьба Петропавловска.
   Мартынов стремился выиграть время на огромном пути между Иркутском и Якутском. Здесь знакомая дорога. Здесь выносливые гривастые лошадки, станции, деревни, станицы и небольшие города, в которых Мартынов задерживался не дольше, чем в дымных почтовых избах. Здесь можно рассчитать дни, часы; здесь многое зависит от грозного окрика, решимости, находчивости есаула.
   Важно не подчиниться сонному, медлительному ритму жизни почтовых станций, одуряющей атмосфере лени и тупого спокойствия. У чиновника унылый, безжизненный взгляд, вызывающий зевоту, в избе натоплено, на столе с присвистом дышит пузатый самовар; за столом купцы или приказчики, не дай бог знакомые, - они, завидев тебя, потрясают початыми флягами; ямщик ушел - кстати! - в деревню к жене; свежих лошадей нет; все, решительно все склоняет тебя к остановке, к отдыху! И всему этому нужно сказать: "Нет, шалишь!" Схватить за шиворот эту дремлющую, ленивую жизнь да встряхнуть так, чтобы разом появился и ямщик, и кони, и подвижность у перепуганного смотрителя. Нужно ворваться на станцию, как сквозной ветер в окно, хлопнуть дверью и мчаться дальше, оставив хозяев сокрушенно качать головой да выметать сор, выброшенный ветром из затхлых углов. Нужно сбросить с себя гипноз расстояния, не поддаваться предательской мысли: ведь все равно, мол, впереди тысячи и тысячи верст дороги, недели и недели пути! Велика ли важность - часок-другой!
   Восемь тысяч верст в три месяца! Если разделить расстояние на девяносто дней, получится девяносто верст в день. А ведь будут и такие дни, когда пурга вовсе не позволит двигаться вперед, бывалые каюры и проводники откажутся выйти из своих юрт и чумов. Вместо лошадей будут собаки, а на собаках и при самых благоприятных условиях не сделаешь больше пятидесяти верст в день. Будут горы и перевалы, бездорожье, изрезанные глубокими шхерами берега Гижигинской и Пенжинской губы, непредвиденные случайности, отнимающие часы, а то и сутки.
   Время необходимо выиграть на первом, самом удобном и безопасном дорожном этапе до Якутска. Мартынов двигался вперед с небывалой быстротой, удивляя встречных, - в Киренске впервые видели человека, меньше недели назад выехавшего из Иркутска. Не зря он подобрал себе крепких казаков, охотников, способных провести несколько дней без сна, без еды, без отдыха. Выносливость Степана Шмакова вошла в поговорку: этот сухощавый белобрысый человек словно вырезан из светлых сыромятных кож - ни сломать, ни разорвать. Но и они, лихие спутники Мартынова, разводят руками и с сожалением смотрят на остающиеся позади деревни, на почтовые станции, теплом которых им не удалось воспользоваться.
   В кабинете Муравьева Мартынов еще не почувствовал всей значительности порученного ему дела. Мысль о том, что он привезет защитникам Камчатки нерадостную весть, тяготила его. Но он любил дорогу со всеми ее трудностями и непредвиденными осложнениями, а возможность неожиданно появиться перед Машей заставляла его смеяться неслышным, внутренним смехом. Образ Маши больше не ускользал от него. Он хорошо видел девушку, ее удивленные глаза. Видел и такой, какой знал ее по Иркутску, и старше, строже, в темном закрытом платье. Теперь она представлялась ему спокойнее, сосредоточеннее той капризной девушки, которая нередко наутро забывала о самых страстных своих желаниях, еще накануне вечером казавшихся ей вопросом жизни и смерти. Порой к реальному облику Маши примешивались какие-то черты ее матери, что-то от ее мелочной рассудительности и практичности. Мартынов не верил в возможность таких изменений, сердился на самого себя, но ничего поделать не мог.
   После нескольких дней пути Мартынов обнаружил в себе странную перемену. Он с возрастающим волнением стал думать о цели своей поездки, прежде она вызывала в нем только глухую досаду. Что послужило тому причиной? В какой-то мере сама дорога, отрезвляющая ясность пути, мертвое белое ложе Лены, первые морозы, первые метели.
   Но сильнее всего подействовало на него отношение людей. Узнав о цели путешествия Мартынова, люди - с некоторыми из своих давних знакомых есаул был откровенен - смотрели на него с нескрываемой тревогой. Они беспокоились за него, за участь Петропавловска.
   Впервые Мартынов понял эту бескорыстную тревогу в юрте старого бурята, дважды побывавшего на своем веку в Охотске. Есаул был знаком с бурятом, - тот жил у самого почтового двора и славился умелой игрой в шахматы. Пока Степан Шмаков занимался приготовлениями к дороге, Мартынов со стариком расставили тяжелые, выточенные из кости фигуры на большой доске, лежавшей на ковре. Мартынов лег, упираясь локтями в ковер и положив подбородок на сжатые кулаки. Острый запах баранины, варившейся в медом котле, щекотал ноздри.
   Старик играл молча, теребя на подбородке редкие волосы и беспрерывно набивая табаком ганзу - крохотную медную трубку на прямом чубуке. Выиграв первую партию, он налил Мартынову чашку ароматной горячей жидкости - смесь молока, бараньего жира, чая, соли - и сказал, прищурив глаза:
   - Плохо играл сегодня. Худо играл...
   - Вижу, Ринчин, сам вижу, - Мартынов хлебнул из чашки. Горячая жидкость обожгла гортань. - Первый раз против тебя я держался крепче.
   Старик неторопливо расставил фигуры рукой, словно вырезанной из крепкого коричневого корня.
   - Тогда домой ехал, не спешил, - усмехнулся он. - Голова был светлый, мудрый. Теперь плохую дорогу видишь, торопишься.
   Бурят еще добавил, что шахматы изобрели индусы - мудрый народ, почитающий высшим благом размышление, прихотливое и спокойное течение человеческой мысли.
   - Дорогу, говоришь, вижу? Верно, бо-о-льшую дорогу! - признался Мартынов и, возобновив игру, рассказал буряту о своем путешествии: Якутск, Охотск, Гижига, Тигиль...
   Бурят недоверчиво покачивал головой. Да, да... У людей нет согласия. В середине огня нет прохлады, посреди мира нет покоя... Рискованная затея... Он дважды был у большой воды. Это очень далеко. Никто не может предсказать, что случится в дороге. Может пройти три луны, пока молодой русский доберется только до Охотска. А ведь и оттуда путь неблизкий.
   Выиграв и вторую партию, он смахнул фигуры на ковер и, перевернув доску, легко поднялся. Казалось, старик опасался, что азартный офицер захочет реванша и игра затянется. Он подошел к зеленому, окованному старой медью сундуку и, открыв его, вынул голубую ленту-ходак, освященную ламами и хранившуюся в сундучке как реликвия вместе с другими ходаками различных размеров. Положив ленту на руки так, что бахромчатые концы повисли по сторонам, он низко поклонился и протянул ее Мартынову в подарок. Это было знаком высокого почтения и одновременно пожеланием счастья и удачи в будущем.
   Подобные подарки делались нечасто. Мартынов бережно свернул ходак, сделанный из мягкого китайского шелка, и спрятал его за борт мундира.
   - Пусть тебе благоприятствуют боги и удача, - сказал старик на прощание.
   Мартынову и после не раз случалось замечать, что чем душевнее бывал собеседник, тем он меньше сочувственных слов тратил для есаула и больше тревожился за Петропавловск.
   Встречался Мартынов и с людьми, которым не было дела ни до Камчатки, ни до англичан. Они и не верили, что он собрался в Петропавловск. "Знаем твою Камчатку! - лукаво подмигивали они. - Где вдоволь мехов, там и Камчатка. С такой командой, как у тебя, целую губернию обобрать можно. Где не продадут - силой возьмете..." Пьяными глазами они ощупывали поклажу Мартынова: какой, мол, товар припас для охотников?
   Мартынов быстро продвигался вперед.
   Лена встала еще в начале ноября. Декабрьские морозы впросинь выкрасили лед, а затем укрыли его слоем снега. Кибитки неслись по малоезженой дороге, ныряя в тайгу и выбегая на просторный берег реки. Зеленый потемневший лес, бодрящий запах ели и кедра, тонкий узор лиственниц на фоне заснеженных холмов или бледного, почти белого неба, шорох падающего с веток снега - все было знакомо Мартынову с детства, напоминало годы, проведенные в тайге.
   В несколько дней его лицо сделалось смуглым, стало суше, тверже.
   Всю дорогу от Олекминска до Якутска ветер бил в лицо, обдавая ямщиков сухим, колючим снегом. Лена лежала в плоских берегах, невидимая в белесом тумане. На каждой станции якуты-ямщики уверяли Мартынова, что лучше бы подождать денек, пока распогодится, и через час-другой уже неслись во весь дух на северо-восток, напрягая глаза, чтобы не потерять дорожные приметы и не сбиться с пути.
   Так и приехали в Якутск в сумерки, не разглядев в густом снегопаде ничего, кроме очертания двух каменных церквей. Только тусклым утром увидел Мартынов город, раскинувшийся в степи. Все жалось к земле, словно боясь подняться, напомнить о себе, взглянуть в свинцовый горизонт. Юрты якутов, приземистые, бревенчатые избы, невысокое каменное здание Гостиного двора, сплошные частоколы - все сливалось с угрюмой степью, отвечало ее монотонности.
   В Якутске провели день. Пока Мартынов наносил официальные визиты, Степан Шмаков с казаками рыскал по Гостиному двору и базару, тянувшемуся по берегу Лены. Он закупал провизию, которой должно было хватить до Петропавловска. Ни в Охотске, ни тем более в Гижиге и Тигиле нельзя было рассчитывать на пополнение запасов, - в этих местах зимой нередко бывает самый настоящий голод.
   В дальнейший путь до Охотска Мартынов брал с собой только Степана и двух казаков - при езде на собаках каждый лишний человек становился обузой. Но за час до отъезда Мартынов решил отослать в Иркутск еще одного казака, - по совету преосвященного Иннокентия он заменил его проводником, местным якутским казаком, знавшим язык оленных тунгусов.
   Как ни беден Якутск в сравнении с Иркутском - нарядным каменным городом на Ангаре, Мартынов знал, что дальше пойдут места совсем глухие. Здесь по крайней мере снуют по базару люди; поблескивают купола церквей; изредка покажутся нарядные сани с тройкой нездешних лошадей; случается, что навстречу попадут и чиновники в дорогих шубах. Дальше будут горы, снег, тайга, тундра, маленькие поселения в лесу, острожки на замерзших переправах, люди, не ждущие в эту пору никого, кроме жадных, бесцеремонных купцов: русские, якуты, эвенки, коряки...
   Отправляясь из Якутска, есаул приказал ямщику придержать лошадей у развалин старой крепости. Пять башен, сложенных из крепких бревен, между ними остатки стен с разрушенными амбразурами, суровая простота линий, словно выражающая мужество и решимость строителей крепости - казаков, завоевателей Сибири, привлекали внимание Мартынова всякий раз, когда он попадал в Якутск.
   - Гляди, Степан! - Мартынов показал денщику на башни. - Знаешь, что это?
   - Крепость.
   - А сколько годов она стоит здесь, прикинь-ка.
   Степан пожал плечами.
   - Не знаю. Дерево поглядеть бы...
   - Иди гляди!
   Степан осмотрел срез бревна, постучал по нему согнутым пальцем, вернулся и сказал неуверенно:
   - Годов тридцать, а то и пятьдесят...
   - Бери выше!
   - Осемьдесят?
   - Двести лет стоит! Понимаешь, две сотни лет! Казаки строили. Сибирские удальцы. Оставили след на земле, а?
   - Выходит, оставили.
   - Ты погляди, каково бревна-то связаны, как сложено крепко! Недруги жгли - не горит, раскидать хотели - бревна точно железом схвачены, ветер двести годов трясет - они не шелохнутся!.. А ведь одними топорами да умелыми руками сработано.
   - Умелые руки все могут, Алексей Григорьевич.
   - Летом в Якутск попадешь, непременно взойди на крепость. Все своими руками ощупай; встань у амбразуры, примерься, годишься ли в казаки. Ну, поехали!..
   Лошади тронули. Мартынов промолвил серьезно, глядя невидящими глазами в спину ямщика:
   - Эх, Степан, поспеть бы нам вовремя!
   ОБЪЯСНЕНИЕ
   I
   В этот вечер Зарудный никого не ждал. Третьи сутки дул настырный юго-восточный ветер, не давал спокойно улечься частым хлопьям снега. И хотя пурга уже проявляла все признаки усталости, на открытых местах ветер все еще норовил сбить человека с ног, залепить глаза снегом, подтолкнуть к саженному сугробу.
   Только в такую погоду вдова Облизина и запирала наружную дверь. Иначе пурга распахивала ее, засыпая снегом сенцы и хлопала дверью так, что дрожали бревенчатые стены.
   В восьмом часу кто-то сильно постучал в окошко, полузасыпанное снегом. Так давали о себе знать многие, проходя мимо окна к двери по снежному окопу, достигавшему человеческого роста.
   Зарудный отодвинул засов и налег на дверь.
   - Маша!
   Снег хлестал по лицу, заставляя жмуриться. Маша и еще кто-то с ней, большой, неуклюжий. Да это же Настя, в оленьей кухлянке, закутанная по самые глаза!
   - Не ждали?
   Маша сбросила заснеженную кухлянку на пол, возбужденно засмеялась и протянула руки Зарудному:
   - Согрейте!
   - Признаться, не ждал, - он стиснул ее холодные руки. - Страшно?
   - Нет, хорошо. Только у самого дома замело...
   - Страшно, - простодушно призналась Настя. - Маша на радостях чуть не разбила окошко.
   Настя надеялась кого-то встретить здесь, Зарудный понял это по быстрому взгляду, которым она окинула комнату. В последние недели лицо Насти стало тоньше, острее. Какие-то сложные душевные переживания наложили отпечаток на ее добродушное, светлое лицо, окружили глаза синевой.
   В сенцах стукнула дверь. Настя настороженно ждала. Никого.
   - Я забыл запереть, - объяснил Зарудный. - Кого-нибудь ждете?
   Настя кивнула, прижалась спиной к теплой печи и закрыла глаза от удовольствия. Маша сбросила оленьи сапоги и с ногами забралась на кушетку.
   - Мы хотели проститься с вами, Анатолий Иванович, - Маша, по обыкновению, куталась в платок, часто поводя плечами. - Должны были заглянуть Константин Николаевич, Попов, Можайский. Вы завтра уезжаете с Василием Степановичем?
   - Да, если утихнет пурга.
   - А она утихнет? - Маша задала вопрос поспешно, с вызовом.
   Зарудный внимательно посмотрел на нее. Когда Маша в таком настроении, от нее можно ждать всего.
   - Должно быть. Пойду поставлю самовар.
   Зарудный долго возился с самоваром. Настя, согревшись, села на край кушетки, возле Маши.
   - Вот так прийти однажды сюда, - проговорила Маша, оглядев комнату, и остаться... Свой дом. Свое тепло. Рядом хороший человек, которого ждешь, провожаешь и опять ждешь, ждешь...
   Настя повернулась к Маше:
   - И останься. Обвенчаетесь. Он будет счастлив.
   Маша будто не расслышала ее слов.
   - И ни слова больше о женихах, о сватовстве. Он жених, он муж... Трепетать от счастья, услышав стук, а у дверей еще раз зажмурить глаза: он или не он?
   Еще раз стукнула дверь. Настя поднялась с кушетки и остановилась посреди комнаты.
   Снова никого, только скрипела половица под ногами.
   Маша, очнувшись, посмотрела на Настю изучающим взглядом.
   - Никого, - вздохнула Настя и, возвращаясь к прежнему, сказала просительно: - Анатолий Иванович такой хороший...
   - Нет! - Маша резким движением стянула концы платка на груди. - У счастья открытые глаза, непременно открытые. Я вижу это по тебе.
   - Ты сама не понимаешь себя, Машенька. Ведь ты любишь Анатолия Ивановича...
   - Люблю, - произнесла Маша протяжно.
   Настя уставилась на нее. Уж лучше бы Маша возражала, спорила, чем это безразличное "люблю"!
   - Выйдешь замуж - полюбишь крепче. Ты будешь любить его. Такого мужа...
   - Нет! - упрямо возразила Маша, отвечая на какие-то свои сомнения и колебания.
   Вернулся Зарудный.
   Маша сказала капризно:
   - Как долго вы, Анатолий Иванович!
   - Прошу прощения.
   - Оставались бы дома. - Маша говорила серьезно. - Уедете - скучно будет.
   - Никак невозможно.
   - Обойдутся без вас. Торговые дела не по вашей части. Вы и здесь волонтер.
   - Совершенно верно. - Зарудный приготовился к ожесточенной атаке. Непременный волонтер, неисправимый охотник до чужих дел.
   Сегодня Машу злила податливость Зарудного. Он нравился ей не покорный, а беспокойный, упрямый, как тогда, во время спора с Александром Максутовым.
   - Зачем выезжать зимой, в самое неудобное время? Прихоть Завойко?
   - Нет, это наиболее удобное время, - Зарудный отвечал терпеливо, как учитель на вопросы ученика.
   - Экономическая необходимость?
   - Выгоды края, а значит, и экономическая необходимость. Купцы именно зимой предпринимают разбойничьи набеги на деревни и острожки. Где не удается обманом, пускают в ход вино, угрозы, насилие. Только упустишь из виду этих молодчиков - непременно случится беззаконие. Жил тут у нас один камчадал, вы сына его, Ивана Афанасьева, знаете. Не пришелся он по нраву приказчикам тагильского купца Брагина, они и убили его. Да, не удивляйтесь, убили - и концы в воду. Подкупили исправника, чтоб повез Афанасьева в Петропавловск: судить, дескать, за то, что мешает правильному торгу. Поехали вчетвером: два приказчика, исправник и Афанасьев - каждый на своей упряжке, - а прикатили сюда без камчадала, втроем. Вместо него казенная бумага: мол, Афанасьев вину свою признал и отпросился домой. Сжалились, говорят, отпустили, вот и расписка его. Расписка! - воскликнул Зарудный с неостывшей горечью. - А человек пропал, как под землю ушел. Завойко сына его в портовые мастерские взял. Да человека этим не воскресишь. - Зарудный неловко сел на краешек стула. - А в нынешнее военное время можно ждать всяких сюрпризов: нет такой низости, перед которой остановится купец или приказчик. Народ все коростолюбивый, жестокий. Их надобно в узде держать.
   За стеной завозилась Облизина. Настя тихо выскользнула из комнаты.
   - Как же вы можете повлиять на эту орду? - удивилась Маша. Приезжаете вы в острожек, а их уже и след простыл.
   - Бывает и так, - Зарудный говорил отрывисто, чувствуя странную стесненность. - Но чаще купец трусит, боится.
   - Значит, вы отправляетесь в военную экспедицию?
   - Похоже.
   - Странный вы человек, - сказала Маша задумчиво. - Вернетесь домой и снова один. Много друзей, а все один, один... - И вдруг тревожно: - Хоть бы на меня, недостойную, внимание обратили.
   Зарудный поднялся со стула, заслонив собой лампу.
   - Не шутите этим, Маша!
   Тень упала на лицо Маши, и Зарудный не заметил мелькнувшего в ее глазах испуга.
   - Я не шучу, - ответила Маша, бледнея. Она вся подобралась, съежилась на кушетке.
   Зарудный шагнул вперед и заговорил сбивчиво, горячо, забыв о вдове и о Насте, беседующих за стеной:
   - Если вы все-таки шутите, Машенька... это злая, жестокая шутка. Я странный человек, может быть. Я часто и сам вижу это... Но я люблю вас, люблю больше жизни... Полюбил давно и не могу не думать о вас, и не могу потерять вас...
   Маша закрыла глаза. Сейчас он сделает еще один шаг - и она не пошевельнется, не оттолкнет его. Каждый удар сердца отчетливо отдавался в напряженном теле.
   Но Зарудный опустился на пол у низкой кушетки и уткнулся лицом в колени Маши. Ее руки торопливым движением легли на голову Зарудного; можно было подумать, что Маша испугалась чего-то, хотя она бережно прижимала ладонями его жесткие волосы.
   - Это счастье... - шептал Зарудный. - Жизнь моя, любовь моя, светлая, единственная...
   Он порывисто поднял голову, схватил руки Маши, целовал их, прижимал к разгоряченным и влажным щекам.
   Девушка почувствовала себя виноватой, пристыженной. Она казалась сама себе нищей. Чем ответить на большую любовь, которой ей самой, может быть, не суждено никогда пережить? На такие чувства способны не все. Зарудный лучше других, ей хорошо с ним, но разве этого достаточно? Он отдает ей всего себя, в его представлении Маша стоит где-то высоко, она лучше, чище, умнее других; она - жена и возлюбленная, друг и советчик, судья, справедливость, счастье... Маша чувствовала, как высоко вознес ее Зарудный, не умеющий любить иначе, и тот же инстинкт говорил ей: "Берегись, тебе нечем будет ответить ему".
   - Я не шучу, - повторила Маша спокойным тоном, который заставил Зарудного выпрямиться. - Это вырвалось неожиданно, вдруг... но я не шучу, Анатолий Иванович... Встаньте, сейчас вернется Настенька...
   - Пусть, я не стыжусь своих признаний... своего счастья, - добавил он без прежней уверенности.
   - Встаньте, - настойчиво повторила Маша и спустила на пол ноги в меховых чулках. Зарудный виновато поднялся. - Подождите еще немного... и все само собой решится. Хорошо?
   - Спасибо! - воскликнул Зарудный, сжимая ее пальцы.
   Маша почувствовала прикосновение железного кольца.
   Неловкость длилась лишь несколько секунд. Вернулась Настя, в комнату ввалились Пастухов, Попов и Вильчковский.
   С наступлением зимы вокруг Зарудного составился небольшой кружок. У Завойко становилось тесно: офицеры с "Авроры", "Оливуцы" и трех транспортов образовали многочисленное по камчатским масштабам общество, с трудом помещавшееся в доме губернатора. Пришлось завести еще два стола для карт - любители виста составили слишком обширное сословие, полное презрения ко всем другим средствам человеческого общения.