Борщаговский Александр. Русский флаг

   Вместе с полусгнившей и непригодной в пищу рыбой эти отходы сбрасывались в ямы и служили зимой кормом для собак.
   Сход созвали между двумя балаганами - дощатыми шалашами, устроенными высоко на бревнах и жердях, на манер индейских хижин. Под шалашами находился настил, образующий как бы первый этаж, приспособленный для сушки и хранения рыбы в дождливую погоду.
   Люди сидели на траве, среди гниющих остатков рыбы, на жердях и поперечинах, заменявших лестницы на деревянных настилах, и опрокинутых тополевых батах.
   Несмотря на горячую пору, многих молодых камчадалов, опытных охотников, не раз сопровождавших Зарудного в его поездках, не было на месте. Жители встретили слова Зарудного недоверчиво. Казалось, что известие о войне уже дошло до них и воззвание губернатора не является новостью. На недоуменный вопрос Зарудного - что случилось? - маленький седобородый тойон неопределенно пожал плечами.
   Зарудный подошел к старику, сгорбившемуся подобно усталому беркуту. В седой бороде проглядывали черные пряди, рот был презрительно сжат, как у человека, который привык к молчанию и размышлениям, а глаза, прищуренные и полуприкрытые многочисленными складками, смотрели холодно и строго. Старика звали Буочча. Его сын Илья, лучший охотник на соболей, был другом Зарудного.
   - Здравствуй, Буочча! - сказал Зарудный.
   Старик неторопливым движением снял с головы малахай. Легкие как пух, серебристые пряди на его голове зашевелились от ветра.
   - Здравствуй, молодой начальник!
   Зарудный присел рядом с Буочча на днище перевернутой лодки и спросил:
   - Где Илья?
   Старик показал на север, в сторону гор и леса.
   - Разве теперь время по лесу шататься? Вся рыба в чужие запоры уйдет, - заметил Зарудный.
   - Не уйдет, - засмеялся старик уголками глаз. - Видишь, я тут сижу, сторожу. Наше от нас не уйдет!
   - Кто-нибудь приезжал к вам?
   - Был.
   - Кто?
   - Американ.
   - Чэзз?
   Зарудный вспомнил, что, когда он с Андронниковым затемно проезжал мимо дома Чэзза, тот проходил через двор в исподнем и лукаво приветствовал их. Как он мог очутиться здесь?
   - Нет, - сказал старик.
   - Кто же?
   - Громкий американ. Большой охотник. А с ним слуга, волосы красные, как утренний костер.
   Зарудный решил, что это Магуд и его матрос, но, чтобы окончательно убедиться, жестом показал старику торчком стоящие бакенбарды американца. Буочча кивнул головой и сказал:
   - Знаешь. Он тебя тоже знает. Сказал - ты приедешь, камчадала обманывать будешь.
   - Что?! - Зарудный вскочил на ноги.
   Старик понял, что сказал лишнее. Втянув голову в плечи, он молчал, посасывая трубку.
   - Повтори: что он сказал?
   Буочча молчал.
   - Я прошу тебя, Буочча!
   - Несказанное слово случше сказанного, - торжественно изрек старик.
   Зарудный настаивал, сердился, но Буочча молчал.
   От тойона ничего толком нельзя было добиться. Он был чем-то напуган, сообщил наконец, что американец появился еще вчера, разговаривал с охотниками - о чем, ему неизвестно, он не интересуется чужими делами - и ушел, оставив в доме тойона два кожаных мешка с товарами на сохранение, до вечера.
   Зарудный решил задержаться до следующего дня и дождаться Магуда.
   Наступил вечер, а Магуд не возвращался. Кое-где в темных, крытых травой избах зажглись плошки, устроенные из жестяных банок с тюленьим жиром и фитилем из сухого мха. Красноватое пламя тускло светило сквозь медвежьи пузыри, которыми здесь были затянуты окна. В селение возвращались молодые охотники с беличьими шкурками, красной лисой, сиводушками, со шкурками выдры, с горностаем и соболями. Охотниками были осмотрены все капканы, извлечены из тайников меха, припрятанные от сборщиков податей. Появились и жители соседних острожков; в легких мешках из кожи молодого сивуча они тоже принесли меха.
   Зарудный стоял у порога дома тойона, сложенного в два сруба, с чистыми горницами в семь-восемь аршин, и прислушивался к вечернему шуму к отрывистым фразам охотников и к знакомой песне о калинушке, которую пели заночевавшие в окраинной избе женщины.
   К полуночи Зарудный и землемер улеглись в чистой горнице тойона. Комната с большой крапивной циновкой на полу была оклеена листами бумаги и украшена лубочными картинками. В красном углу, где висели образа и теплилась лампада, стоял покрытый куском белого полотна стол с чайной посудой и обычной камчадальской плошкой. Хозяин дома не ложился, часто выходил во двор, стараясь осторожно прикрывать за собой двери и не стучать сапогами.
   Андронников долго ворочался, не спал: одолевали мысли, мешало лунное пятно на полу.
   - Не спите, Анатолий Иванович? - спросил землемер негромко.
   - Нет.
   - Думаете?
   - Жду.
   - Напрасно. Могу поручиться, что Магуд не явится сюда. Напьется где-нибудь вина и свалится с ног. Этакое животное...
   - Где ж и напиться, как не у своих мешков! Уверен, что там и вина достаточно.
   - Вы думаете? - Андронников встал и подошел к открытому окну.
   - Уверен.
   Некоторое время они молчали.
   - Вы можете смеяться надо мной, - с мягкой грустью сказал землемер, но нынешний день кажется мне исполненным какого-то таинственного значения и силы. Вы ушли по своим суетным делам, а я, цивилизованный человек, вкусивший Европы, скитался здесь меж пустынных домов. Тишина и медвяные запахи трав. Словно в лесном скиту. Кажется, чего бы еще: ложись, человек, в мягкую мураву, радуйся божьему миру и внемли, как он входит в тебя, возвышает, согревает ревматические члены... Насекомое и то объемлет величие минуты, не потревожит тебя прикосновением легких крыл своих. И вдруг я почувствовал, что этого мало мне. Мало, мало! Хочу светлой веры в человека, без этого ничего не хочу - ни тишины, ни благодати. И нет ничего достойного на земле за пределами человека: ни знания, ни истинной красоты, ни возвышающей любви... Думали ли вы о человеке, Анатолий Иванович?
   - Меня научили этому с детства, - сдержанно сказал Зарудный.
   - Детство мало что смыслит! Холодная мудрость нужна для этого, друг мой! Нам все кажется, что мы благодетельствуем кого-то, одариваем сверх меры и когда-то отплатится нам за добрые деяния! Что бы ни сделал человек, все норовит выдать за благодеяние, за чистейшую филантропию. - Говоря это, Андронников шире распахнул окно. - Жили здесь до нас люди и называли сей звездный поток среди неба огненной рекой! Хорошо! Красиво и точно! А мы учим их говорить - Млечный Путь и думаем: "Вот благодетели-просветители!" Большую Медведицу они зовут Сохатым, малую - Сохатиком! А Венеру Зарницей, ибо Венера для них пустой звук, суета сует и всяческая суета.
   - По-вашему, следовало бы оставить их в языческом неведении?
   - Те-те-те, батенька! - обиделся Андронников. - Не о том речь. Дружелюбия большего хочу, терпеливой ласковости и любопытства. Главное любопытства или, если угодно, любознательности. - Землемер уселся на табурет, поджав голые стынущие ступни. - Поймите же меня. Отобрали мы у них громкие побрякушки, языческих богов, злых духов, а что дали взамен? Что? Бога, бесплотного и ненаказуемого бога! Так и живут они, нищие, между богом и своим старым знакомцем Кутхой, между варварством и цивилизацией, между светом и тьмой. А многое ли мы заимствовали у сих мудрых младенцев? Знали ли мы, где обретаются целительные травы, прибыльные металлы и многое другое, что им завещано далекими предками? - Землемер, потряхивая бородой, принялся ходить по комнате мелкими шажками. - В приятном-с заблуждении пребывает Европа. По разумению просвещенного европейца все началось в его собственном доме, чуть ли не на скотном дворе: и философия и искусство... А ныне англичанин на паровой двигатель уповает и вскоре найдет средство, как втолковать изумленному миру, что родина всего разумного, доброго и прекрасного - великая Британия. - Андронников остановился перед Зарудным и сказал с необычной серьезностью: - Но мир существовал, когда сих просвещенных народов и в помине не было. Были высокие культуры, о которых мы, грешные, знаем слишком мало. Был Восток. Была мораль и, разумеется, философия, хоть и не схожая физиономией с пифагорейской. А паче всего были люди. В переселение душ не верю. Чепуха, умственная мизерия! По ту сторону - тлен и хлад и ничего более. Но в преемственность верую, в преемственность культур, обычаев, добра и зла. Язычник-камчадал мне дороже благополучного вашего собрата по губернской канцелярии, чистого с виду, да черного душой. И никуда я отсюда, из Камчатки, не поеду! - закончил он неожиданно.
   - Никто вас и не гонит.
   - Гонят! Гонят! Собственные думы гонят, сомнения... Западет вдруг в голову шальная мысль и сверлит мозг, донимает. Хочется еще раз побывать в столицах, порыться в новейших книгах, порастолкать присяжных крикунов и сказать свое слово. Громко сказать, не убоявшись скандала и немилости. Андронников протяжно вздохнул. - Да дерзости не хватает! Боюсь, не услышат. Сумасбродным стариком боюсь показаться. Так и пребываю в колебаниях. А как мечталось, дорогой Анатолий Иванович, как смело, высоко мечталось по утру моей жизни! Где не бывал я в мыслях своих, чего не содеял на благо человечества! И вот связали, ткнули рылом в корыто. И ничего, пью пойло, не бунтую... Смирение - вот древняя и вечно новая добродетель.
   - Смирение - величайший грех против общества, - холодно сказал Зарудный.
   - Молодо - зелено! - воскликнул Андронников. - И я в ваши годы был силен порассуждать. А где они, наши несмиренные? Где обретаются?
   - Не далее нас с вами, - ответил Зарудный. - А в сердце народном им первейшее место. - Зарудный заговорил возбужденно, как бы освобождаясь от ленивой созерцательности. - На кого и надеяться нам в России, если не на народ! Простая истина, а постигается не скоро. Сколько жизней, без пути загубленных, сколько упований напрасных! А ведь одна надежда - народ. Нынче многие понимать стали...
   Сильный шум, поднятый вошедшими в соседнюю комнату, прервал беседу. Было слышно, как староста уговаривал их, а они отвечали ему хохотом и отрывистыми фразами. Не прошло и двух минут, как за стеной раздалась все та же знакомая Зарудному песенка:
   О Сусанна! Не плачь обо мне...
   распевал во всю глотку Магуд.
   Зарудный торопливо натянул сапоги. Андронников постучал в стенку и крикнул сердито:
   - Эй, вы, homines silvatici!* Тут люди спят!
   _______________
   * Дикий народ! (Буквально - лесной народ.)
   Магуд расхохотался и ответил через стенку:
   - Русский начальник! Иди к нам ужин брать!
   - Свой ужин взяли, - проворчал землемер, - а твоего нам не надо.
   Магуд не понял его и повторил приглашение.
   Зарудный решительно подхватил под руку Андронникова, взлохмаченного, в ситцевой рубахе, и пошел с ним в соседнюю комнату. В жилой комнате тойона, где находились печь и обеденный стол, кроме Магуда и старосты был рыжий матрос, непременный спутник штурмана. Тойон молча сидел в углу, хмуря суровый, языческий лик.
   Матрос смотрел на Магуда преданными, восхищенными глазами и подавал ему пакеты из стоящего на скамье заплечного мешка. Тут было все, чем мог снабдить магазин мистера Чэзза: копченая ветчина, консервы, галеты, квадратная фляга виски. На столе стояла, поджидая гостей, тарелка со свежей рыбой и глиняная миска, полная клейкой икры.
   - Садитесь, - пригласил их Магуд. - Или по-русски говорится: ешьте хлеб-соль...
   Зарудный, как всегда в минуты возбуждения, теребил усы и потягивал носом воздух. Он стоял против Магуда и в колеблющемся свете плошки казался обиженным и злым. Магуд был крупнее Зарудного. Разливая водку в чашки, он посматривал на молодого чиновника с чувством превосходства.
   Магуд протянул ему чашку, но Зарудный не взял.
   - Благодарю. Употребляю редко и только зимой.
   - А я - весь год, - пожал плечами Магуд и передал чашку Андронникову. - Кушайте, - пригласил он Зарудного.
   Все сели. Староста придвинулся к столу и уставился в шершавые доски стола.
   - Разрешите полюбопытствовать, - начал Зарудный небрежным тоном, какие дела привели вас сюда?
   - Коммерция, - коротко ответил Магуд.
   - А точнее?
   - Коммерция и охота.
   Зарудный сидел, тяжело положив руки на стол. Он спокойно заметил:
   - Теперь неподходящее время для подобных вояжей.
   - Почему?
   - Камчатке угрожает война.
   - Ну и что ж из этого? Вы воюйте, а мы будем торговать. Торговый человек всегда полезен.
   - Торговец торговцу рознь, - усмехнулся Зарудный.
   - Мое дело - деньги. А из кого я их выжму и каким образом, в это, молодой друг, лучше нос не совать...
   - Я вовсе не признаю вас за своего друга, - сказал, с трудом сдерживаясь, Зарудный, - а более того, не признаю вашего права надувать камчадалов, грабить соотечественные нам племена...
   Зарудный поднялся. Магуд рассмеялся и ткнул в бок рыжего:
   - Слышишь, парень! Он этих грязных животных называет соотечественниками! Не собираетесь ли вы их выбирать в конгресс?
   - Что с вами попусту толковать! - презрительно пожал плечами Зарудный. - Вы даже не умеете уважать хозяина дома, за столом которого сидите.
   Тойон беспокойно заерзал на скамье. Низкорослый старик с удивительно коротким туловищем, когда садился, казался седым карликом. Андронников зло посмотрел на него, отодвинул чашку и буркнул:
   - И поделом ему, по гостю и хозяину почтение...
   - Хорошо, - сказал Магуд. - Вы хотите помешать мне?
   Зарудный поднялся из-за стола.
   - Непременно, если вы не подчинитесь закону.
   - Я не знаю ваших законов. И не хочу знать. Пусть один английский корабль появится в Петропавловске - и вы разбежитесь, как зайцы! разошелся Магуд, не давая Зарудному слова сказать. - У вас нет пушек, нет штуцеров. Конечно, охотиться на медведей с русским ружьем прибыльный бизнес... Пока ружье начнет шипеть, - Магуд, сжав жирные губы, имитировал шипение пороха, - и раздастся выстрел, медведь успеет наесться ягод, пробежать пятнадцать миль до следующей провинции и преспокойно улечься в берлогу.
   - Смею уверить, вам это не удастся, - сказал Зарудный.
   - Что?
   - Улечься в берлогу. Подымем.
   Магуд вскочил, но Зарудный, не обращая на него внимания, повернулся и пошел в свою комнату. Андронников остановился в дверях.
   - Мистер Магуд, - обратился он к американцу, - если стариковская память не обманывает меня, вы попали к нам с потерпевшего крушение брига "Мария"?
   - С "Марии", - огрызнулся Магуд. - А что?
   - Много всяких отбросов выкидывало море на нашу землю, но такой дрянью, как вы, оно нас еще не одаривало... Так-то! - Андронников с силой хлопнул дверью.
   IV
   Удалой с друзьями устроился в пустой избе. Лежа на полу, Семен с удовольствием слушал певучий, спокойный голос Ивана Афанасьева, рассказывавшего о Камчатке, о местных обычаях и достопримечательностях. Многое казалось странным. Взять хотя бы самого Ивана Афанасьева. Ладный парень, скуластый и загорелый. Определи такого на корабль - кто отличит его среди массы русских матросов? И говорит по-русски ровно, уверенно, только некоторые слова произносит необычно, по-здешнему немного шепелявя. А толкует все о чем-то незнакомом, далеком. Бог Кутха и его жена Какх, вероломный лесной карлик Пихлач, злые духи, горелые сопки - жилища богов, священный ворон...
   - Ладно ты выучился русскому! - похвалил Удалой Афанасьева.
   - Мало-мало, - ответил польщенный охотник. - Здеся-ка школа была. Я был совсем маленький, дома одно камчадальское слово слыхал. По-русски понимал не шибко, а учитель, видишь ты, казенной грамоте слабо знал, все по-церковному. Вот выучил я: "Распятого же за ны..." - Иван старательно произнес эту фразу, с усилием выговаривая буквы "с", "ж" и "з", - а учитель все поправляет меня: "Рашпята за жаны", "рашпята за жаны...". Так и запомнил я этот урок, а когда приехало начальство и спрашивали нас, я встал и громко ответил: "За жену распятого..." Смеху-то дивно было...
   - Ишь, придумал! - удивился Семен. - Небось, секли?
   - Не-е, - протяжно ответил Иван.
   - На корабле за богохульство линьки полагаются.
   - И ему, верно, досталось, - вмешался в разговор Никита Кочнев, только не помнит. Уж больно незлобивы, отходчивы они.
   - Здесь сробеешь, - Семен взял Афанасьева под защиту. - Начальства у вас, я погляжу, больно много. На каждую живую душу, почитай, пять начальников да десять собак.
   - Собак поболее будет, - подтвердил камчадал.
   - Чудно живете, - проговорил Семен, ворочаясь на тонкой крапивной циновке. - Кругом богатство какое, река - что уха, соли да ешь, и погоды стоят подходящие, а вы ровно нищие или погорельцы.
   Иван приподнялся на локтях. Луна осветила его смуглое, со скудной растительностью лицо, озаренное горящими темными глазами.
   - Здеся-ка все есть, - сказал он зло, - да не для нас. Чиновник берет. Купец берет. Беда берет. А у охотника две руки, два глаза, одно ружье! Что будешь делать? Купцу не жаль охотника. Приезжает начальник, кричит: "Иван, вези почту! Иван, вези товары! Иван, вези меня!" Снял поклажу - нарты чистые, ни жиру на них, ни денежки не осталось. Собаки худые, кушать просят, рыбы нет. Чем кормить будешь? Пришел домой - другой начальник едет, кричит: "Эй, Иван, вези меня!" А денежки-то наши в берлоге полеживают, найти нужно. Как будешь искать? Зимой приехал купец - взял соболя, взял песца, взял горностая, охотнику зайца оставил. Что будешь делать? Сытому и жир невкусен, а проголодаешься - и кора сладка.
   - Хлеб сеять надо, - твердо сказал Удалой.
   - Что камчадал, что русский поселенец - одинаково живут, - Никита зевнул. - С ползимы сарану жрут. Иной раз спишь, во сне хлеб видишь. А сеять пробовали - не доходит.
   - Только ангелы с неба не просят хлеба, - подтвердил Семен. Говоришь, не доходит?
   - Не достигает. В конце августа заморозки побивают.
   - Не до-сти-гает! - передразнил Семен. - Оттого не достигает, что на флотских надеетесь. Не стоит и беспокоиться, привезут-де матросы мучицы, сахару привезут. А не везли бы - умудрил бы бог. Рожь хороших рук требует, - заключил Удалой примирительно.
   - Заняты руки-то, не больно размахаешься! - сердито ответил Никита.
   - Чем же заняты?
   - Ныне крепости строим супротив англичан. В другое время все больше казармы да гауптвахты. Уж тут у нас ни одного острожка, ни одного поста не заложат, пока гауптвахты не построят.
   - Заместо церкви? - ухмыльнулся Удалой.
   - Казенное заведение, - строго сказал Никита, - первейшей надобности.
   Стало тихо. Никита ворочался, устраиваясь поудобнее, Иван же так и остался неподвижно лежать на полусогнутых руках. Даже дыхания его не слышно.
   Удалой осторожно тронул плечо камчадала и тихо спросил:
   - Слышь, парень, а клады тут водятся?
   - Клады? - удивился Иван.
   - Ну, богатства, в земле схороненные, спрятанные в тайниках, господское добро краденое, турецкий монет...
   - Здеся-ка-а? - протянул Иван. - Однако, есть. В лесах и на сопках дивно карликов есть. Пихлачи называются. Весь год разъезжают в маленьких нартах из китового уса, а в упряжке у них тетерева. Они собирают шибко много мехов - таких теперь охотнику и не найти - и прячут их в тайном месте. След от маленьких нарт ма-а-ленький, неприметный, скоро пропадает на снегу или в траве... Трудно найти такой след, хороший глаз нужен. А нашел - тут дело пойдет, только не дай Пихлачу затеряться в кедровом стланике или в сугробе. Пихлач хитрый, злой. Найди ивовую жердь, облупи кору и положи поперек следа. Только смотри не путай, - тут ольха не годится, береза не годится, даже тополь не годится, а об иву разобьются нарты, Пихлач сядет возле них и непременно человека дожидаться будет. Хорошо ездит Пихлач на тетеревах, важно, как тойон, сидит, а починить нарты не может. Тут и надо идти по следу и выручать его из беды, а только цену за помощь назначить самую дорогую, какой и не слыхали еще на земле, Пихлач все даст.
   - Ну? - недоверчиво спросил Семен.
   - Не пропадать же ему у разбитых нарт.
   - А ты встречал его?
   - Счастья у меня нет или молод еще. Нет, - вздохнул камчадал, - следа не находил. А встретить Пихлача на целой нарте - бе-е-да! Кто за ним пойдет, тот и погиб. Особливо христианин.
   - Ишь ты! - воскликнул Семен. - Мал леший, а турку в помощники нанялся!
   Он прислушался к ночным шорохам. В соседней избе, где разместились женщины, заскрипела дверь. Раздался негромкий, сонный окрик. Кто-то вышел из избы или возвратился, прикрыв за собой дверь. Семена потянуло наружу, где ему чудились легкие шаги Харитины. Когда Удалой уже взялся рукой за щеколду, его окликнул Никита:
   - На улицу идешь?
   - А что?
   Никита ничего не ответил. Семен вышел на освещенную луной улицу.
   У входа в соседнюю избу белела фигура женщины. С реки слабо доносился собачий вой, а в соседнем леску, обступившем обширную топь, не ко времени раскричались кулики и свиязи, вероятно потревоженные хищником. Но слышнее всех звуков колотилось сердце Удалого, - так по крайней мере казалось ему, когда он подошел к соседней избе, к женщине, стоящей перед дверью.
   Харитина встретила Семена просто, словно она ждала его здесь в условленный час.
   - Все ходите! - сказала она с легким упреком.
   - Разве по соседству с вами заснешь! - Удалой наклонился к девушке, стараясь заглянуть ей в глаза.
   - Какие вы беспокойные! - Харитина отвернулась, но голос ее звучал незлобиво.
   - Такой уродился.
   - Все матросы беспокойные...
   - Крепкое сословие! - самодовольно ухмыльнулся Семен. - Морского клейма народ, зерно грубое, в соленой воде держанное.
   Девушка молчала.
   - Сели бы, а? В ногах правды нет...
   Харитина покорно опустилась на скамью. Удалой устроился рядом и положил руку на обтянутое ситцем плечо Харитины.
   - Не дурите! - Она резко повела плечом. - Уйду.
   Удалой нехотя отнял руку и положил ее на колено, ладонью вверх, словно не зная, куда девать.
   - Мучаете вы меня, Харитина, - сказал он с искренней болью.
   Девушка тревожно посмотрела на матроса. Какая-то новая, еще незнакомая интонация прозвучала в его словах.
   - Что вы? - сконфуженно прошептала Харитина. - Как можно?..
   - Мучаете, это правда, - настаивал Удалой. - Это всякий скажет.
   - Чем же я вас мучаю?
   Удалой неопределенно развел руками.
   - А зачем вы тут? - неожиданно спросил он. - Почему не спите? Все спят?
   - Спят.
   - А вы?
   - Потянуло из хаты. Ночью тут совсем как у нас на Украине. И месяц такой...
   Удалой крепко сжал ее полную горячую руку и протянул со вздохом:
   - Эх ты, хата моя, хата! И привела ж тебя нечистая сила сюда на мою погибель...
   Харитина засмеялась счастливо и так молодо, что это как-то не вязалось с ее большой фигурой и привычной степенностью. Попробовала отнять руку, - Удалой крепко держал ее.
   - Не дам, - мотнул он головой. - Не дам - и все.
   - Только сидите смирно, - согласилась Харитина, - а не то уйду.
   - Есть! - отчеканил он. - А вы засмейтесь, Харитина, засмейтесь! Ну и чудно ж вы смеетесь! Целую ночь слушал бы.
   Рука девушки, напряженная, непокорная, вдруг ослабела и осталась спокойно лежать в шершавой, иссеченной канатами руке Семена.
   - А вы под барином были, Семен?
   - Был, да в море уплыл. Теперь вольный матрос.
   - Какая ж это воля - век на воде бобылем прожить?
   - А все ж лучше крепости. Способнее.
   - А тут крепости нет, - сказала задумчиво Харитина.
   - Нет? - удивился Удалой и добавил веско: - Каторга крепости не слаще. Тут, почитай, ничего нет. И народу маловато.
   - Народ тихий, хороший, своим делом занят. Когда наших в Сибирь гнали, сказывали - тут крепости нет, помещика нет, а только земли да земли.
   - За бунт сослали? - участливо спросил Удалой.
   - Не-е! Мы без желез шли. Вольным табором. Молокане мы. - Девушка тяжело вздохнула. - Не повидали тато с мамою ясного света, не довелось: черная немочь потравила.
   Они долги сидели молча, не шевелясь, ничем не нарушая согласных дум.
   V
   Торг начался рано. Рыжий матрос вытащил из двух изб столы и устроил подобие прилавка, на котором шел небрежный осмотр мехов и меховой одежды, от кухлянок из мохнатых пыжиков до оленьих чулок. Попадались ровные пластины китового уса, моржовые клыки, кожи. МагуД торопливо осматривал меха и, не вынимая трубки изо рта, называл своему помощнику цену.
   Никогда еще охотники не видели купца с такими ничтожными запасами товара, привезенного на хромой, низкорослой кляче. Несколько новых штуцеров, взятых у Чэзза, немного патронов, порох в продолговатых коробках, пистоны, три ящика табаку, десятка два бумажек с иголками, ситец, бусы - вот и все, чем богат Магуд. Тут не было ни крупчатки, ни ржаной муки, ни патоки, ни котлов, ни металлической посуды, в чем испытывали острую нужду камчадалы.
   Торговля в это непривычное время года шла вяло. Магуд скупился, ворчал на своего приказчика и при первом же возражении охотников смахивал на землю легкие шкурки. После того как Магуд продал штуцерные ружья, глазу охотников уже решительно не на чем было остановиться. Камчадалы стояли поодаль, даже не развязывая свои мешки.
   На площади собралось много людей. Были тут охотники, принесшие все свое добро, копившееся к традиционному зимнему торгу; стояли любопытные, пришедшие с реки петропавловские бабы и Удалой с товарищами: Иван Афанасьев - уроженец этого селения (его встречали здесь как своего человека), а рядом с ним Никита Кочнев и светлоглазый веселый матрос, поглаживавший каждого соболя или голубую беличью шкурку любовно, нежно, словно голову ребенка.
   Зарудный некоторое время наблюдал за Магудом из окна. Затем он и Андронников вышли из избы и остановились у двери.